– Да?
Хелен прикрыла глаза и осталась молча стоять у стола библиотекаря с высоко поднятой головой. Прошло несколько секунд. Патриция поднялась, подошла к Хелен и отчетливым шепотом спросила:
– Может, вам в больницу?
– Нет, – отвечала Хелен. – Мне нужно… – она махнула рукой, будучи не в силах открыть глаза, – нужно привести себя в порядок. И… – она облизала пересохшие губы, – что-нибудь съесть.
Только когда она почувствовала, что Патриция надежно поддерживает ее, Хелен открыла глаза и двинулась за библиотекарем. Развернувшись спиной к читальному залу, Патриция быстро вывела ее через деревянную дверь, расположенную за рабочим столом. Неширокий зал, где они оказались, был весь заставлен каталками для документов. Бледная молодая женщина, занятая сортировкой документов, с любопытством подняла глаза.
– Элизабет, что-то случилось? – рявкнула на нее Патриция.
Девушка порозовела и вернулась к своим занятиям.
Патриция задержалась у небольшого шкафчика, порылась в нем и вручила Хелен какой-то предмет – ореховый батончик.
– Поесть можно здесь, – сказала Патриция, отводя Хелен в грузовой лифт, представлявший собой огромный пустой, хорошо продуваемый металлический ящик. Дверь за ними затворилась.
С тихим нечленораздельным звуком Хелен протянула батончик Патриции, которая быстро развернула обертку и положила его на ладонь Хелен. Та задвигала челюстями. Патриция молча смотрела, как на металлический пол падают крошки.
Немного утолив голод и обретя способность говорить, Хелен спросила:
– Который час?
– Четверть второго.
– У меня на два назначена встреча, – выдавила Хелен.
Лицо Патриции было где-то наверху, недоступное взгляду.
– А она важнее, – отчеканила та, – чем здоровье?
– Это моя прощальная встреча с Джонатаном Мартином перед выходом на пенсию, – ответила, выпрямляясь, Хелен.
Лицо Патриции помрачнело. Но рука ее, потянувшаяся было к кнопке нижнего этажа, взлетела вверх. Лифт вздрогнул и стал подниматься.
Оказавшись в замкнутом пространстве, Хелен почувствовала исходивший от нее запах мочи. Но Патриция и вида не подала, даже если и обратила на это внимание.
– Вы где живете?
Хелен сказала.
– Дайте ключи от вашей квартиры.
Она передала ключи, глядя на Патрицию, пока та совала их себе в карман. Хелен так и не смогла выдавить из себя слова благодарности, но Старлинг-Хейт лишь нетерпеливо взглянула на часы, как будто ничего особенного не происходило.
Двери лифта открылись, и от хлынувшего света Хелен чуть не упала навзничь. Однако Патриция подхватила ее и повела вперед. Консервационная лаборатория была просторной и чистой – огромное помещение, сплошь белое, хоть космический корабль собирай. Патриция Старлинг-Хейт подвела Хелен к столу в дальнем углу, где с пинцетом в руке восседала Патриция Смит. Ее худощавое тело склонилось над подносом, на который лился яркий свет лампы. Рыжевато-каштановые волосы Смит были затянуты в идеальный пучок. На подносе лежали небольшие обрывки бумаги. Рядом на столе, подобно хирургическим инструментам, располагались иглы, связки тонких нитей и маркированные пузырьки с пипетками. На соседнем столе стоял хорошо освещенный стеклянный пузырь, напомнивший Хелен изображение гроба Белоснежки из детской книжки.
Сев рядом с Патрицией Смит, Патриция Старлинг-Хейт сказала:
– Джонатан Мартин ждет профессора Уотт в два часа для прощальной встречи.
Смит недоуменно глянула на часы, затем на Хелен.
Старлинг-Хейт объяснила, проговаривая отдельно каждое слово:
– Я думаю, что с такими людьми, как Мартин, можно иметь дело только тогда, когда ты в идеальном порядке.
Обе Патриции переглянулись. Смит нервно двинула локтем настольную лампу и, мельком взглянув на Хелен, пригласила ее присесть. Старлинг-Хейт она сказала, что присмотрит за хранилищем редких рукописей в ее отсутствие.
И Патриция-библиотекарь исчезла в лифте.
Смит повернулась к своему столу и подтянула поближе увеличительное стекло размером с суповую тарелку, укрепленное на гибком штативе. При помощи исполинского стекла она принялась выщипывать какие-то невидимые волокна из клочка бумаги.
Прошло несколько минут. Съеденный батончик достаточно восстановил силы Хелен, которая все сильнее ощущала отяжелевшую ткань юбки и чулок. Она какое-то время наблюдала за работой Смит, но чувство облегчения вскоре сменилось приступами стыда.
Вдруг Патриция Смит отодвинулась от своего столика:
– Вам воды?
Голубые глаза ее были распахнуты и часто моргали.
Хелен кивнула.
Патриция вышла и вернулась со стаканом в руке. Пока Хелен пыталась справиться с непослушной посудой, Смит снова вернулась к работе – яснее ясного, чтобы не смущать ее излишним вниманием. К тому времени, как Хелен удалось наконец попить, блузка ее тоже изрядно промокла.
Патриция Смит тем временем перелила какое-то прозрачное вещество из объемного белого сосуда во второй лоток, а потом пинцетом перенесла туда несколько бумажных кусочков. Труд этой подтянутой, дисциплинированной женщины, которая извлекала из небытия жертвы времени и небрежности, был подлинным колдовством.
Патриция встала, сняла рабочие перчатки и куда-то удалилась.
Хелен долго сидела в опустевшей лаборатории. Вокруг нее на полках, на столах, на металлических подносах и в стеклянных камерах громоздилась масса бумаги, лист за листом – многовековой, рваной, выцветшей и ломкой. Страницы, исписанные давно умершими руками, поврежденные временем. Но они – страницы – снова оживут.
А Хелен умрет.
Обрывки, что я выудил из-под обломков…[63]
Намокшая часть блузки прилипала к груди.
Она истратила свои последние силы, пытаясь открыть Эстер Веласкес, горячо веря в некую скрытую правду, способную перевернуть историю жизни этой женщины. Но все это время ей не удалось найти то же самое в себе.
Память ползла вниз по спирали, до самого основания. Хелен сидела среди обломков. Однажды она почувствовала ужас любви, она любила Дрора среди его потерь и бежала от него. Потом она провела десятилетия, забаррикадировавшись от жизни; она установила условия любви настолько высокими, что ни один человек не смог бы их выполнить. На самом деле мало кто предпринимал какие-либо попытки в данном направлении. Впрочем, спрятаться у всех на виду оказалось очень просто. Мир не мешает человеку стать тем, кем он настроен стать.
Слишком долго она не могла понять этого.
Она любила только одного мужчину. Читая в своей тихой квартире новости об Израиле, она искала его между строк, в самых обыденных ситуациях. За чаем, перелистывая страницы газеты, она постепенно понимала, что спасена от всех смертельных ловушек, о которых предупреждал ее Дрор: от мучительного замешательства, которое испытывала бы с таким мужчиной, от его желания защитить ее, столь яростного, что в свое время испугало ее. А еще Хелен понимала, что проклята.
Слишком охотно она позволила суровости Дрора одурачить себя. Она сказала себе: его мир и мой мир противоположны друг другу и не могут сосуществовать. Но теперь она стала старше и, оглядываясь назад, видела, что его предупреждения о жестокости истории были не чем иным, как его страхом, что она беспечно войдет в его мир и, почувствовав его ограничения, сбежит. Да, ему нужно было, чтобы Хелен была уверена, что он любит ее. И он лучше ее понимал, чего требует любовь.
На протяжении многих лет, десятилетий Хелен представляла его неизменным. Может, седым, обветренным, обожженным солнцем, даже сгорбленным, но всегда с поднятым кулаком, исполненным гнева, с сердцем, населенным мертвецами. Она поняла, что этот образ был нужен для ее же успокоения. И поместила изображение Масады над своим камином, чтобы оно напоминало о человеке, которого не существовало, о жестоком человеке, потерю которого можно было бы оправдать.
Представить, что он может смягчиться, было для нее невозможно. Но Хелен ошибалась. Некоторые мужчины ставят идеологию выше чувств. Но Дрор, который шел за ней, зовя по имени, несмотря на посторонние взгляды, никогда не был таким.
Мысль о том, что она могла бы ходить по рынку с яркой пластиковой корзиной, звать детей среди праздничных огней в задымленной долине, стала для нее пыткой, которой она нарочно подвергала себя. Звуки, запахи, цвета атаковали ее чувства. Тишина пальмовых ветвей, покачивающихся на ветру. Отчаянный смех университетских коллег, вместе с которыми она могла бы преподавать в Тель-Авиве или в Иерусалиме.
Огурцы и помидоры на прилавках рыночных торговцев, гуава, иссоп, тмин. Резкий пересвист, словно отдаленное пение, перекатывается среди огней, издали напоминающих горящий фитиль, проложенный по темнеющей долине. Шипение раций водителей автобусов, отчеты саперных команд, взрывающих что-то поодаль, звон телефонов – то матери проверяют своих мужей, сыновей, дочерей. Звук ее собственного голоса с акцентом, голоса, стремящегося защитить то, что она сама никогда не могла держать под защитой: способности спорить, смеяться, плакать, утешать. Жить…
Темные блестящие глаза Дрора и сейчас смотрели на нее, прося ее остаться. Даже после того, как она бежала, охваченная паникой.
Ужасная вещь – любовь! Хелен потратила всю жизнь, убегая от нее.
Свет флуоресцентных ламп дрожал на веках Хелен, словно призывая куда-то. Она выпрямилась, открыла глаза, медленно и осторожно встала. В нескольких шагах от того места, где она сидела, в увлажняющей камере, которая напомнила ей гроб Белоснежки, лежал какой-то документ. Уже сделав первый шаг, Хелен поняла, что это.
Звякнул и открылся лифт, и в лаборатории появилась Патриция Смит.
– О, – произнесла она, увидев Хелен у камеры, и та впервые услышала в голосе Смит удовольствие. – Это то самое письмо с плющом на печати. Мне удалось снять ее совершенно целой.
Она гордо указала на другой футляр, поменьше, что стоял на соседнем столике. На квадрате белой ткани лежал небольшой коричневый сургучный кружок с замысловатым узором.