– Хотите посмотреть? Прекрасно сохранилась.
Хелен взглянула на нее и ничего не ответила. Затем двинулась в сторону стола, на котором лежало письмо.
– Позже так позже, – иронично, но при этом с долей уважения произнесла Патриция.
Хелен не остановилась бы, даже если бы и захотела. Патриция издала неодобрительный звук, но сдержалась, когда ладони Хелен легли на стекло. Движение это было неуверенным и трепещущим, как у застенчивого человека, уставшего от непрерывного отказа.
Почерк – круглый, менее сжатый, неторопливый, словно невинный – явно принадлежал другому человеку. Когда Хелен дочитала до конца, ей все стало понятно.
– Так вот как ты это сделала, – сказала она вслух.
Хелен читала и перечитывала письмо. История, так долго отказывавшая в разговоре, теперь говорила с нею сама. И Хелен слушала с переполняющей благодарностью, словно блудный отпрыск, вернувшийся наконец домой, и глас возносил ее имя в угасающем свете дня, напоминая, чьим ребенком она всегда оставалась.
В дверях лифта показалась Патриция Старлинг-Хейт, вернувшаяся из квартиры Хелен. И, словно две сказочные феи, обе Патриции молча стали по бокам Хелен и стали подавать одежду, как будто готовя ее к последнему сражению.
Глава двадцать шестая
Сорок дней и ночей… Число, которое уважают даже христиане. Сорок дней и ночей Потопа, чтобы умертвить все живое и начисто омыть землю. Сорок дней и ночей Моисей молил о прощении на залитой солнцем горе; сорок громоподобных вызовов Голиафа в долине… их же сороковины встретили только ужасающей тишиной.
Запасы в доме почти истощились. Лишь благодаря тому, что прислуга да Коста Мендес была весьма щепетильной в отношении дров и масла, а Ривка приобрела привычку покупать муку с запасом, они смогли кое-как прокормить себя. Во время болезни Эстер Ривка разделила все оставшиеся припасы так, чтобы их хватило ровно на сорок дней, но теперь она каждый день выпекала хлеб, который они макали в масло с тмином из сада, чем и скрашивали свои обеды.
Бескос появился за неделю до снятия карантина. Стоя у окна спальни, Эстер увидела, как он вышел на их улицу. Бескос шел старческой походкой. Дойдя до дома, он о чем-то вполголоса поговорил со сторожем и, выпрямившись, сразу увидел Эстер.
– Ты жива, – сказал он. – Пока что.
Под его мутными глазами и под скулами лежали тени. Кожа лица сделалась как будто пористой. Эстер никогда не считала Бескоса человеком, живущим надеждами, но здесь ясно было видно, что в его душе выгорела последняя надежда, отчего оно выражало непреклонную ненависть.
– Слушайте, жидовки, – начал он, – мне уже порядком надоело ждать своего наследства.
Эстер, окаменев, застыла у окна.
Бескос делано задумался и через мгновение выдал:
– Меня всегда удивляла странная судьба евреев. Вам как будто нравятся ваши беды. Вы прямо упиваетесь ими.
Сторож неуверенно усмехнулся.
– Каждую нравственную ошибку христианства, – продолжал Бескос, – можно проследить от…
Он вдруг прервался и пренебрежительно махнул рукою. Ораторствовать всегда затруднительно, если публикой тебе служит один лишь городской сторож. Бескос отошел на несколько шагов и внимательно оглядел фасад дома да Коста Мендес. Затем кивнул сторожу и пошел прочь.
Сторож внимательно наблюдал за ретирадой Бескоса – для него тот как-никак служил единственным развлечением, которое выпало ему за минувший месяц. Эстер тоже не сводила глаз с фигуры Бескоса, вцепившись пальцами в подоконник так, что побелели костяшки. Сердце ее бешено колотилось. Эстер была озадачена безрассудным упорством своего тела: как бы она ни требовала от него прекратить ненужное сопротивление смерти, оно отказывалось, заставляя ее делать один вздох за другим.
Разве не такая же бессмысленная и настойчивая сила заставляла жить Бескоса? Он был весь объят ужасом, но упрямо отвергал его притязания. Ясно, что Бескос будет яростно обрубать щупальца страха, пока его жизненный источник полностью не иссякнет.
И поэтому, когда наступил сороковой день и порог их дома наконец опустел, Эстер ничуть не удивилась, увидев Эстебана Бескоса. Однако стоял он спиной к дому, словно ожидая кого-то.
Ривка присоединилась к Эстер и стала тоже наблюдать. Так прошло довольно много времени. Ривка говорила шепотом, словно Бескос мог подслушать их:
– Если он хочет, чтобы мы ушли и он мог забрать вещи Мэри, то мы уйдем.
В ее голосе зазвучала нотка, которую Эстер раньше никогда не слышала. Она обернулась – ноздри Ривки расширились, дыхание участилось, а взгляд был устремлен на улицу.
– Но я не пойду, – проговорила Ривка, как бы советуя себе. – Не выйду за дверь, пока он не обеспечит нам безопасный проход.
С улицы раздались голоса. К Бескосу присоединились трое мужчин, а со стороны Бери-стрит появились две женщины, одна сутулая, вторая помоложе. Компания стала что-то обсуждать, как вдруг, услыхав замечание Бескоса, все повернули головы в сторону окна, за которым стояли Ривка и Эстер.
На этот раз Бескос заговорил громче, чем было нужно, – он явно хотел, чтобы его слышали и пленницы дома.
– Вот две еврейки прячутся за нарисованным крестом! Но почему они не умерли, раз уж здесь точно была чума? Так что, если хотите посмотреть на колдуний, извольте взглянуть в окно.
Кольцо лиц тревожно вглядывалось. Ривка быстро отошла от окна, Эстер же заслонилась шторой в надежде остаться незамеченной.
– Та, что помоложе, – изящно взмахнув рукой, продолжал Бескос, – считает себя мыслителем. И она читает книги, которые, оказавшись в руках женщины – я уж не говорю о еврейке, – неизбежно ведут к ереси, а то и к чему похуже!
Мужчины и женщины моргали от яркого дневного света. Они выглядели довольно сонными, чтобы их проняли речи Бескоса. Однако уродство их лиц подсказало Эстер цель, с которой Бескос привел сюда этих людей. Прищурившись, чтобы получше разглядеть Эстер за стеклом, эти люди, несомненно бедные и нездоровые, выглядели более стойкими и решительными, чем чума. Один из мужчин страдал кожным воспалением, отчего нос его выглядел куском сырого мяса. У той женщины, что помоложе, был один нормальный глаз, а ее спутница так раздулась и покрылась гнойной коркой, что трудно было разглядеть черты ее лица. Эстер понимала, что она сама тоже не выглядит воплощением здоровья: однажды она тайком приподняла одну из тряпок, коими Ривка завесила все зеркала в доме, и обнаружила, что ее собственное лицо напоминало серую маску, а глаза от того, что им пришлось увидеть, сделались пустыми.
Однако состояние тех, кто сейчас стоял у их двери, было явлением иного порядка.
Женщина с больным глазом заговорила с Бескосом – тихо, улыбаясь, показав ряд гнилых зубов. Чтобы подчеркнуть свои слова, она протянула к нему руку, и Бескос так быстро отшатнулся, что едва не потерял равновесие и ухватился за кирпичную стену. Вряд ли это могло причинить ему боль, но он не сразу перевел дух. Он прислонился к стене, отвернувшись от остальных, и Эстер заметила странное выражение на его лице – он едва не плакал.
Затем Бескос выпрямился; теперь на лице его была лишь гримаса отвращения. Он снова что-то сказал одноглазой, как будто ее жест совсем не испугал его. Женщина заметно напряглась, а потом отвернулась, ссутулив плечи.
– Еврейское колдовство… – протянул один из мужчин с сомнением.
– Да, еврейское! – раздраженно отозвался Бескос. – Вон они там стоят.
– Пастор говорил об этом, – закивала пожилая женщина.
Пастор. Значит, протестанты. А ведь Бескос не был протестантом.
Теперь к группе приблизились еще трое. Самым заметным был молодой парень крепкого сложения, с гладко выбритой угловатой головой и бульдожьими чертами лица. Походка его выражала рвущуюся наружу энергию, словно парень едва сдерживал ярость. Эстер смотрела, как он пересек булыжную мостовую, потом глянул на окно, куда смотрели остальные, и нетерпеливо вздрогнул. У Эстер захолонуло внутри. Бритоголовый что-то пролаял Бескосу.
Погибнуть от рук толпы – каким невероятным и даже пошлым это казалось! Что ж, они не хуже и не лучше тех, кто погибал в погромах раньше.
– Эстер, – позвала Ривка.
Что-то стукнуло в верхнее окно. Эстер увидела, как по стеклу скатывается комок навоза. Последовал еще один шлепок, и вслед за ним появилась вторая грязная полоса. Эстер вся сжалась, но не смогла удержаться от того, чтобы не посмотреть на парня с бульдожьей мордой, чьи глаза от ненависти превратились в две щелочки. Он наклонился, зачерпнул с мостовой еще порцию, прицелился в окно, но промахнулся; было слышно, как грязь хлопнулась о стену.
Остальные смотрели, беспокойно переминаясь с ноги на ногу, словно ожидая чьего-то решения. «Странно, – подумала Эстер, – почему так мало шума?» Действительно, почему-то на улице было почти тихо и слышалось лишь кряхтение парня, что швырял в дом дерьмом, прерываемое иногда одобрительными возгласами.
И вдруг, бросив на Бескоса болезненный, тоскливый взгляд своего уцелевшего глаза, женщина протиснулась вперед и разорвала тишину воплем:
– Вестники болезни!
Затем она бросилась, схватила булыжник и запустила им в окно.
Все сразу пришло в движение. Тела наклонялись, распрямлялись, толкались. Воздух дрожал от дикого улюлюканья и яростных воплей. Раздался тяжелый удар – то в стену угодил камень. Ривка тянула Эстер за рукав, но та не могла двинуться с места, наблюдая за происходящим. Что-то тяжелое ударило в окно, оставив длинную трещину. Сухой голос старухи трещал:
– Выбросьте из этого дома жидов во имя Господа!
И вслед раздался голос Бескоса, слишком спокойный, словно он отдавал указания:
– Они должны уйти или сгореть.
Потом кто-то дробно постучал в парадную дверь дома.
Оттолкнув Ривку, Эстер бросилась вниз по лестнице так быстро, что могло показаться, будто она кувыркается по ступенькам. Ухватившись за деревянный столб у основания лестницы, она остановилась. Стараясь утихомирить собственное дыхание, Эстер прислушалась – впереди нее между парадной дверью и кухней виднелась темная прихожая, откуда можно было бы выбраться в обнесенный стеною сад. Ну, а дальше?