– Вы могли бы избавить этот дом от пожара, – раздался вкрадчивый голос Бескоса, удивленного таким легким успехом.
– Ты что, хочешь спалить весь дом из-за серебра?
– Мне хватит даже расплавленного, – сказал Бескос. – Но, возможно, не вашим добрым соседям, коих я встретил на паперти у святого Мангуса-мученика. Наверное, вам стоило бы освободить их от лишнего труда и просто зарезаться, как сделали ваши люди в Йорке. Ведь вряд ли кто станет оплакивать двух жидовок, сдохших в доме, который они отобрали у семьи мертвой хозяйки! – добавил он со смехом.
Рядом послышалось тихое дыхание Ривки.
– Забирай себе дом! – крикнула Эстер. – И серебро прихвати! Только дай нам спокойно уйти!
– Если это окажется в моих силах, – басовито хохотнул Бескос.
Один рукав платья был закатан выше локтя, во впадине которого билась голубая жилка. Эстер дотронулась до нее, почувствовав слабое биение.
– Эстер…
Она повернула голову. Ей показалось, что рядом плачет ребенок, но это всего лишь была Ривка. Щеки ее блестели от слез, нос мокрый… Голова покачивалась туда-сюда:
– Они все равно сделают, что хотят. И нас убьют.
– Ривка!..
– Или хуже того, – зажмурила глаза Ривка. – Они… сделают, что хотят, и оставят нас в живых.
Она оттолкнула протянутую руку Эстер и двинулась дальше, сбив девушку с ног. Эстер, прихрамывая, бросилась за ней. От напряжения у нее потемнело в глазах, и до самой кухни она проковыляла, хватаясь за стену.
Когда наконец пелена перед глазами рассеялась, Эстер не сразу поверила своим глазам. Ривка, прижавшись спиной к печи, шептала псалмы, а к груди у нее был приставлен нож. Лезвие уже проткнуло ткань платья. Лицо у Ривки вытянулось, будто она старалась увидеть в конце длинного туннеля какой-то неведомый горизонт. Губы ее шевелились, произнося слова молитвы, а щеки пылали огнем, как от стыда. Весь вид ее являл зрелище просящего о прощении ребенка. Вскрикнув, Эстер ринулась было к ней, но Ривка без труда оттолкнула ее хилое после болезни тело, и та грохнулась на пол, с трудом переводя дыхание.
«Шфох левави – излей мое сердце, – отрывисто читала Ривка, – аль мнат кедошеха!»
Она закрыла глаза, не переставая шевелить губами, и Эстер вспомнила, как часто Ривка говорила о священном мученичестве и благости смерти, которая оставляет чистоту душе. Видимо, Ривка репетировала свою смерть с тех самых пор, как смерть прокляла ее, оставив жизнь.
Поток молитв вдруг приостановился, словно натолкнувшись на невидимое препятствие. Ривка зажмурилась, пытаясь вновь сосредоточиться и качая головой, – ни дать ни взять торговец, готовый подписать договор, но с оговоркой. И, видно, Ривка не могла от нее отказаться.
Острие ножа дрожало на груди. Но не двигалось дальше. На платье расцвел маленький красный цветок, но не более.
Ривка открыла глаза и осторожно положила нож на плиту, погладив его рукоять, словно он не был виноват в ее трусости. Затем, повернувшись, уперлась ладонями в столешницу, на которой все последнее время месила тесто для хлеба.
Пока Эстер поднималась с пола, Ривка стояла, попирая обсыпанную мукой поверхность стола. Торопливая молитва прекратилась, и теперь она молча оплакивала свое несчастье – она была готова отдать себя на милость мира, пока тот не совершит с нею то, на что она сама не способна.
Эстер чувствовала, как горят руки, как пульс бьет в ушах сигнал тревоги, но слова, что в этот момент всплыли в ее сознании, оказались словами разума: «Жизнь есть высшая нравственность, и она побеждает все». Ее горло пересохло, но губы продолжали беззвучно шептать их.
Потребовалось несколько минут, чтобы сдвинуть Ривку с места. Она наконец повернулась, но движения ее были такими неуклюжими, словно это она, а не Эстер провела много дней на смертном одре. Однако Эстер, положив руку на толстую спину служанки, все же смогла отвести ее в комнату, где недавно сама корчилась от лихорадки. Там она сжала широкую ладонь Ривки и оставила ее стоять у кровати, а сама отворила окно. Какой-то человек силился выломать дверь, сопровождаемый ободряющими криками. Народу заметно прибавилось – угрюмые уродливые мужчины, женщины и даже несколько детей. Одна девушка несла перед собой передник, полный мелких камней.
Вопли на улице сделались громче – ее заметили. Слева от окна в стену ударился камень. Эстер пришлось трижды прокричать, пока ее смогли услышать: «Мы отдаем этот дом вашей церкви!»
Кто-то дико вскрикнул, и тут же народ недоуменно зароптал. Еще один камень щелкнул о кирпич над самым окном.
– Мы отдаем этот дом вашей церкви!
Эстер перевела дух и сосредоточила внимание на девушке с опухшим глазом:
– Мы отдаем все серебро, всю мебель, кирпичи и бревна вашему пастору! Пусть он придет и примет наш дар!
Одноглазая была примерно того же возраста, что и Эстер, и когда-то была даже весьма хорошенькой. Каштановые, правда, теперь изрядно потускневшие волосы все еще обрамляли ее продолговатое лицо, искаженное гневом. Но стоило Эстер заговорить, женщина мгновенно умолкла. Затем она повернулась к галдящим теткам, что стояли рядом, и сделала знак, чтоб те умолкли. Когда Эстер повторила свое предложение, одна из теток положила руку на плечо оказавшегося рядом джентльмена и приказала:
– К пастору!
Мужчины, сомневаясь, стали переглядываться.
Глухие звуки от ударов по двери все еще продолжались, но толпа уже не так радостно реагировала на бравого молодца.
– Это дьявольская уловка! – послышался резкий голос Бескоса.
Однако голос Эстер, хоть и тонкий, перекрыл его.
– Мы доверяем вашей церкви, а не его! – крикнула она, указывая на Бескоса дрожащей рукой. – Пусть служитель вашей церкви примет это богатство, чтобы отмолить наши грехи! Но мы отдадим все хозяйство, все, что в нем есть, ему, и только ему! А вот этот человек, Эстебан Бескос, хочет все забрать себе. Так не позвольте же ему отобрать это богатство у вашей церкви!
Ривка, стоявшая рядом, судорожно вздохнула, как будто только сейчас пробудилась от сна. Она смотрела так, словно Эстер оказалась самой гнусной из всех предательниц. Но тут же опустила глаза, видимо подумав то же самое и о себе.
Тем временем под окнами одноглазая женщина орала на бритого верзилу:
– Так тогда ступай в церковь и найди его!
После некоторого замешательства бульдогообразный человек кивнул и удалился.
– Все равно это обман, – не унимался Бескос, зловеще улыбаясь.
Рукой он указал на дом да Коста Мендес, как бы приглашая всех собравшихся на веселый пир. Но женщина с опухшим глазом перебила его:
– Подождем, что скажет пастор, ладно?
Человек, что продолжал ломиться в дверь, оставил свое занятие и под смех немногих своих товарищей вернулся к собравшимся выпить эля.
Эстер закрыла окно.
– Ривка, нам надо собрать вещи!
Та не шевелилась.
– Ты знаешь, что сказал мне раввин перед смертью? – спросила ее Эстер.
Ривка повела глазами.
– Он сказал, что в молодости ему не хватило смелости стать мучеником. И он больше всего переживал о том, что снова потерпит неудачу, если ему будет брошен вызов. Только представь себе… – Эстер удивилась тому, отчего у нее вдруг задрожал голос. – Он искренне считал, что предал Бога. Но, Ривка, я не верю в такое представление о Боге. Бог, что требует от нас ужасной смерти, не может быть Богом, который дал нам желание жить. А если я ошибаюсь, то пусть этот грех падет на меня.
– Не говори мне таких вещей, – тяжело качнула головой Ривка.
Эстер сглотнула.
– Ну, тогда слушай слова самого раввина, а не мои. Он пожелал бы тебе утешения. Он учил так: «Бог близок к тем, кто сокрушен сердцем».
Ривка ничего не сказала и направилась к лестнице.
Прошел час, даже больше. Наступил полдень, и жара сделалась невыносимой. Эстер не отходила от окна, сжимая в руке тяжелый ключ от дома да Коста Мендес.
Толпа, собравшаяся под окнами, пополнялась все новыми участниками. Прохожие появлялись с обоих концов улочки и присоединялись к неожиданному развлечению. Повсюду слышались крики, смех. Несколько женщин стояли поодаль – среди них одна с опухшим глазом, а другая с младенцем – и охотно рассказывали любопытствующим о происходящем. На чердаке затрещало, словно там стреляли. Эстер и Ривка закричали, толпа ответила ревом – и на мостовую посыпались осколки стекла. Молодые люди вооружились подобранными камнями и теперь развлекались тем, что лениво разбивали уцелевшие окна. Мужчины постарше стали вдоль фасада, словно хотели защитить его от преждевременного вторжения, а на самом деле стремясь обеспечить себе первые места в очереди на грабеж. Взгляды их тайно скользили по женским фигурам, жавшимся по периметру толпы. Что-то было в этих взглядах, по-волчьи настороженных, – как поняла Эстер, они старались выследить потенциальных конкурентов, с которыми нужно будет драться до самой смерти, пока чужие руки не отпустят добычу.
Бескоса нигде не было видно.
Наконец появился пастор. Толпа мгновенно затихла, словно схлынул шипящий прибой.
Эстер распахнула окно и стала на виду у всех.
Как этот скелет еще может ходить? Старое лицо его избороздили бесчисленные морщины, веки покраснели и припухли. Эстер подумалось, что это, вероятно, единственный оставшийся в городе священник.
Однако, когда он подошел ближе, стало хорошо видно, что старческое лицо пылает гневом отверженного. Пастор широко раскинул руки и возгласил – и в голосе его слышалась неожиданная несгибаемая сила:
– Вы хотите отдать этот дом церкви?
Прогремев, пастор мельком взглянул на окно, где стояла Эстер. Затем старик перевел глаза на толпу, словно перед ним собралась его паства, перед которой следовало заклеймить еретика. Те, кто стоял ближе всего, невольно отступили. Эстер заметила, что некоторые опустили голову, хотя большая часть стоявших выглядела вполне безучастно. Но пожилой пастор подступал то к одному, то к другому, восклицая:
– Дьявол должен быть изгнан безо всякой пощады!