Стараясь, чтобы ее услышали, Эстер крикнула:
– Вот, смотрите! Я отдаю вам вот это!
В руках у нее блестел большой ключ.
– Он отпирает здесь все двери. Весь дом и все, что в нем находится, отойдет церкви!
Однако пастор по-прежнему не обращал на Эстер никакого внимания.
– Господь не принимает пустых даров! – вещал он, обращаясь к собравшимся. – Любое богатство ничего не стоит без одного-единственного дара, который вечен!
Люди слушали, словно зачарованные.
Внезапно, так что Эстер не успела отскочить от окна, он повернул к ней свое иссохшее, раскрасневшееся лицо.
– Отдадут ли евреи и свои души? – вопросил он.
Ей следовало догадаться, что без этого не обойдется, но все равно слова пастора повергли ее в ужас. Она выпрямила спину и ответила:
– Да!
Ривка позади нее едва слышно выдохнула.
– Это мой грех, не твой, – прошептала Эстер.
– Они предлагают свои души, – величественно обратился пастор к публике, подняв руку, однако не спеша принимать такое подаяние. – Но примет ли Бог такое приношение?
Эстер быстро выдвинула ящик туалетного столика Мэри.
– Нужно собрать все, что можно, – сказала она Ривке.
Затем, прошептав «desculpa me»[64], она отложила в сторону украшения Мэри, чтобы не бередить душу воспоминаниями, и разыскала несколько монет, которых должно было хватить, чтобы выехать из Лондона – если они, конечно, останутся живыми. Затем, не глядя на Ривку, боясь, что та ей помешает, она ринулась вниз по лестнице. Через несколько мгновений в комнате раздался топот и какая-то возня. Немного погодя у подножия лестницы показалась Ривка, облаченная в плащ, топорщившийся на ней из-за спрятанных свертков.
Ее карие глаза ненадолго остановились на взгляде Эстер. Потом Ривка взяла ее за руку и сжала.
Пол передней комнаты освещало солнце, и каждый клин яркого желтого света был своеобразным порогом. Рука об руку они прошли их все, пока не достигли входной двери, утопавшей в тени.
Эстер впервые за сорок дней взялась за замок и вопросительно посмотрела на Ривку. Та шумно выдохнула и кивнула.
Эстер толкнула тяжелую дверь.
На них хлынул целый поток солнечного света. Незнакомцы отступили.
Эстер хотела было говорить, но так сама и не узнала, что именно она собиралась сказать: ее толкали грубые цепкие руки. Чье-то изъеденное ужасающей язвой лицо с открытым в крике ртом промелькнула совсем близко. Локоть сильно ударил ее в лоб. Рука скользила по ее волосам, скручивала их в жгут – и вот она почувствовала, как целая прядь оторвалась с треском. Эстер ахнула, но крик замер в ее глотке, поскольку железные пальцы Ривки держали ее за плечо. Толпа подтолкнула их вперед, Эстер ощущала, как ее крепко держат, щупают через платье талию, грудь; чья-то невидимая длань рылась в юбках, стараясь пролезть промеж ног. Эстер слышала, как Ривка остервенело отбивается где-то рядом; слышала мужской хрип, когда той удалось отбросить от себя врага… но вот наконец перед женщинами возник пастор.
Он распростер над ними руки, а его опущенное лицо пылало торжеством. И руки толпы одна за одной отпускали пленниц.
Пастор посмотрел на Эстер с Ривкой. Исходивший от него запах ладана и отсыревшего камня заставил Эстер замереть. Сколько таких, как они, так же стояли в ожидании смерти, слушая, как поет в висках кровь?
Несколько секунд тощий мстительный пастор держал женщин в своей власти, и толпа, казалось, окаменела. Но затем, по мере того как молчание затягивалось, толпа потихоньку оживала, и вдруг, в следующий удар сердца, в какой-то безмолвной и единой решимости, не выдержала и, соблазненная открытыми дверями дома и радостными воплями успевших проникнуть туда смельчаков, ринулась внутрь.
– Кто возьмет хоть что-нибудь себе – святотатец! – провозгласил пастор, однако было понятно, что дом обречен. Открывая дверь в жилище да Коста Мендес, Эстер содрала шкуру с туши, и теперь падальщики бросились обдирать мясо с костей.
Они стояли неподвижно, глядя на то, что происходит вокруг. Появились первые из грабителей, таща в руках серебряные тарелки и вазы отца Мэри. Вот мелькнула шелковая юбка Кэтрин. Ожерелья Мэри плясали на растопыренных пальцах человекабульдога. Женщина неподалеку возилась с коробкой бархатных лоскутков-мушек. Она проводила большим пальцем по кисточке, которой Мэри приклеивала их к своей щеке. Что-то – кажется, горестный спазм – схватило Эстер за горло, но некогда было поддаваться эмоциям. Пастор что-то кричал. Чего ему было нужно? Его слова тонули в реве толпы, но Эстер поняла, что он тоже догадывается о витавших в народе настроениях. Дом, пусть даже разграбленный, мог стать прекрасной раковиной, оболочкой для пастора и его церкви, сокровищем, которое много могло бы принести пользы в мире после чумы, если бы такой мир мог существовать… и если бы силы закона не хватило, чтобы вырвать его обратно и вернуть выжившим наследникам да Коста Мендес.
– Эти души не могут ждать! – загремел пастор, причем в голосе его слышалась и горечь, и в то же время радость, как будто он и не ждал лучшего, и сознание собственной правоты делало его счастливым. – Они сию минуту должны будут очиститься пред Господом!
С этими словами он отвернулся от Эстер и Ривки и пошагал прочь. Эстер, обернувшись, увидела в окне верхнего этажа Бескоса. Руки его были полны серебра, но на лице застыла гримаса отвращения, как будто они были пусты.
Воззвания пастора отвлекли нескольких зевак от созерцания грабежа, и сей невеликий эскорт потащил за собой Эстер и Ривку. Когда они уже дошли до конца улицы, Эстер бросила последний взгляд на дом, который послужил им и тюрьмой, и убежищем. Забрызганный грязью фасад его сильно пострадал, а в окнах почти не осталось стекол. Вдруг из верхнего окна вылетело что-то, оказавшееся простыней, одной из тех, что с таким тщанием отбеливала Ривка. Простыня, образовав почти идеальных купол, медленно опустилась вниз и вдруг исчезла, словно погасла.
К процессии присоединился мальчик с кадилом, из которого шел ароматный дымок. Мальчик занял место во главе шествия, сильно взмахивая рукою, отчего цепочка кадила позвякивала. Эстер не могла понять, то ли это было частью церковного ритуала, то ли мальчишка просто хотел отогнать от себя чуму, но дым плыл вместе с людьми, сопровождая их через изменившийся до неузнаваемости город. Дверь за дверью, крест за крестом. То тут, то там встречались люди с изуродованными лицами. Несколько голодных детей пристали к процессии, но большинство все-таки держались поодаль, словно хорошо усвоили, что смерть таится в других людях. Эстер и Ривку снова принялись ощупывать – не так жадно, как давеча, но более основательно. Руки чувствовались на шее, на спине, плечах, волосах, ушах… Ривка, крепко сжимая руку Эстер, шаркала по мостовой, низко опустив голову и закрыв глаза, – зрелище поистине жутковатое. Подняв голову, чтобы отстраниться от чьего-то назойливого прикосновения, Эстер на миг увидела то, чего никак не могла ожидать: высоко над городом между крышами домов синела полоска неба, такого неба, какого она не видела с самого своего приезда в Англию: тонкая голубая нить, уходящая в бесконечность. Владельцы кожевенных мастерских и кирпичных заводов то ли вымерли, то ли бежали из города, оставив чистое, вымытое небо, как новую истину, вне досягаемости простирающуюся над всеми страданиями города.
Потом все исчезло. Они подошли к арке, за которой оказался двор, огороженный высокими стенами, увенчанными вырезанными из камня черепами. А вот показалась и сама церковь – сколько раз Эстер спешила по улице мимо таких зданий? Подталкиваемые сзади, Эстер и Ривка вошли под сумрачные своды во главе с пастором. Мерцание свечей, запах старого ладана, от которого кружится голова… Эстер пришли на ум слова из детства, заклинание, которому ее научила девочка, которую научила мать… она наклонилась к Ривке:
– Ты можешь сказать несколько слов по-испански. Я выучила их, еще когда была маленькой. Слова означают буквально, что все, сказанное тобой, считается недействительным. «Todo lo que voy a decir es nulo…»[65]
Ривка перестала читать молитву. Широко раскрытыми глазами она смотрела в одну точку, что находилась перед входом в церковь, к которой их вели:
– Нет, – прошептала она, придерживая свободной рукой грудь, словно баюкая младенца. – Бог все видит. Я принимаю Его суд!
Они уже были перед гулким церковным порталом, и чужие липкие руки подталкивали их даже на ступенях. Кто-то плюнул, и слюна повисла на щеке Ривки, но та даже не потрудилась стереть ее.
– Итак, они приходят ко Христу! – возгласил служитель высоким, тонким голосом.
Внезапно наступила тишина, и в нефе эхом отозвались слова.
– Так и мы, – продолжал священник. – Наша земля пуста, наш город лежит в руинах. Бог указал этим заблудшим путь, и наша благость к ним искупает всех нас. Ибо достаточно умерло, и теперь нам надлежит спасать!
Его слова, исполненные едва заметного сострадания, растворились в тишине. Что-то давно дремавшее мелькнуло в глазах стоявшей рядом с Эстер седовласой женщины. Старуха медленно кивнула пастору, и ее глаза наполнились чем-то похожим на любовь.
Их снова стали подталкивать вперед. Вверх, к алтарю – и голос священника все больше набирал силу, и на лице его читалось потустороннее умиротворение, – и все больше рук хватало Эстер, следуя словам пастора. Очарованная выражением блаженства во взоре старика, Эстер не могла понимать его указаний, даже если он повторял их, но ей подбили сзади ноги, и она упала на колени; голову наклонили вперед, чтобы она коснулась подбородком груди. Священник продолжал говорить, а его холодные, но умелые руки выполняли какие-то непонятные движения. Несколько капель упали ей на лоб и тепло скользнули по переносице. Язык ощутил кусочек хлеба – пересохшее горло отказывалось глотать, но Эстер пересилила себя. Затем, подняв голову, она посмотрела, но не на людей вокруг, а на каменные стены и крышу. Внутренности церкви исказились и поплыли сквозь пелену, как оказалось, ее собственных слез. Но как мог священник простыми жестами так тронуть ее, которая не верила даже в существование заботливого и милосердного к людям Бога? И все же Эстер не могла отрицать, что испытывает чувство, будто она измарана с ног до головы и никогда не очистится. Глядя через неф, Эстер увидела высеченную из белого камня статую. Это была одна из христианских святых, умолявшая небеса с воздетыми руками, когда тело ее содрогалось от страданий.