Рядом раздался протестующий звук. Эстер опустила взгляд и увидела стоявшую на коленях Ривку, которую пытался причастить священник. Обветренное истощенное лицо служанки поднялось в мольбе.
Сумерки. Река сделалась шире и изогнулась перед ними серой дугой. Первая игла звезды, слабая, болезненная, кольнула небо. Мутное пятно кометы…
Лодочник греб, сгорбив спину. Здоровая рука его сжимала весло, а обрубок другой был просто примотан ремнем к деревянной ручке. Его голубые глаза над изодранным конусом с травами, который он носил, опасаясь чумы, то и дело останавливались на женщинах. Лодочник ни о чем не спрашивал и не отвечал на их вопросы, интересуясь только монетами, половину из которых Эстер отдала ему сразу, а другую обещала по прибытии на место.
Они плыли одни. Река была совершенно пуста. Судоходство почти совсем прекратилось по сравнению с тем, что тут было каких-то четыре месяца назад. Эстер усилием воли заставила себя не думать.
Лодочник здоровой рукой сунул деньги в карман, предупредив, что если их окликнут и потребуют документы, то он тотчас же высадит обеих на берег, а сам скроется. Он настоял на том, чтобы отложить отплытие до захода солнца. Однако их никто не остановил – лишь несколько одиноких гребцов тихо перекликнулись, когда их лодка проходила мимо. Казалось, Лондон превратился в решето после смерти или бегства тех, кто должен был поддерживать порядок, – собак осталось слишком мало, чтобы удержать всех овец в загоне.
Река извивалась впереди, широкая, бесстрастная, текущая непонятно куда и зачем. Ривка сидела на корме, неотрывно смотря на след, оставшийся на воде. После церкви они почти не разговаривали. Когда смолкло нестройное пение и церковь принялась трясти мошну наиболее состоятельных прихожан, Эстер и Ривка, не сговариваясь, направились прямиком к реке, разумно положив бежать, пока пастор не вспомнил про новообращенных. В церковь их несли почти всей толпой, но стоило выйти в город, как тот сразу опустел. Если когда-то Лондон и был городом тысячи глаз, то теперь их огни погасли, и две женщины могли проходить улицу за улицей, не встречая никого, кроме сотен закрытых оконных глазниц, не слыша ни окликов, ни насмешек.
– Сюда, – негромко сказала Эстер, направляясь по узкой тропинке. – Здесь!
Она шла, повинуясь интуиции, время от времени останавливаясь лишь для того, чтобы перевести дух, а затем снова вела – сюда! сюда! – к тем местам, где когда-то искала тело своего брата.
На причале чувствовался резкий запах реки. Здесь некогда под ногами грузчиков дрожали доски настила, а теперь стояла тишина. Вниз, скорее вниз, следуя по затененной стороне, – Ривка семенила за ней, как ребенок. Недолгая остановка у полусгнившей сваи; и вот Эстер нырнула под пирс и едва не упала на дремавшего лодочника, который, наверное, спросонья принял ее за бледного ангела-мстителя с серебряными монетами в вытянутой руке.
Даже в этот час хорошо было видно зеленые берега. Обилие смерти в городе здесь, казалось, не коснулось ни единой травинки. Эстер молча провожала глазами береговую линию. Подул легкий ветерок. И одна лишь мысль, как удар курантов: если кто-нибудь ей спел бы сейчас песню, она бы разрыдалась.
Ривка беспокойно ворочалась на своей скамье. Что-то явно мешало ей сесть как следует. Вздернув подбородок, она осторожно отвернулась от лодочника и сначала долго возилась с застежками плаща, а потом и платья. Сначала Эстер подумала, что Ривка хочет сбросить с себя одежду и броситься в воду, приняв смерть, которую так долго откладывала. Но то, что она затем увидела, поразило ее как громом, и она не могла даже двинуться с места. С заметным усилием и облегчением Ривка из-под корсажа вытащила толстую пачку бумаг. Десятки, сотни страниц – они все приняли форму ее тела. Эстер продолжала бестолково пялить глаза.
На внутренней странице по верхнему краю виднелось небольшое темное пятно. Кровь от ножа, проткнувшего кожу.
Ривка протянула свиток Эстер. Та не узнала своей руки, скользнувшей к бумагам. Оказывается, Ривка спасла их, все до единой, все, что Эстер оставила под матрасом в доме да Коста Мендес. Только сейчас Эстер догадалась посмотреть на корму, где лежала целая стопка книг – малая часть библиотеки раввина, но тем не менее это гораздо больше, чем, как ей казалось, можно было унести.
Мимо них проплывала зеленая, живая сельская местность. Какое-то время Эстер внимательно рассматривала берег.
– Но почему? – вырвалось у нее.
Ривка отвернулась и пожала плечами.
В ночной тишине слышался мягкий, глуховатый стук весел в уключинах и плеск воды. Лодочник опустил свой чумной наносник, закрыл глаза, нагнул голову и энергично заработал руками, чтобы поскорее добраться до места назначения.
Внезапно Ривка обернулась, жадно сверкнув глазами:
– Я хотела, чтобы он был со мной там. В церкви. Бог близок к сокрушенным сердцам, – повторила она слова раввина, и его голос тихо закончил в памяти Эстер: «К тем, кто вопиет в тоске».
– Я не смогла унести все книги, – сказала Ривка, – и то, что осталось, мне пришлось спрятать. Я распихала их за двери и под кроватью. Наверно, их перепортят грабители, но его слова здесь с нами, в безопасности.
Ривка указала на бумаги в руках Эстер и неуверенно добавила:
– Я, скорее всего, так никогда и не пойму, почему ты не соглашалась с ним, но если эти письма были настолько уж важными, чтобы ты осмелилась обмануть такого человека, а он позволил тебе это…
Ривка замолкла, посмотрев Эстер прямо в глаза:
– Нужно же было спасти хоть что-то. Это твои бумаги.
Ветер то морщил гладь реки, то шевелил тяжелые кроны невысоких деревьев на берегу. Иногда где-то вскрикивала птица, и ее голос отражался от поверхности вод. Звезды становились все ярче, а силуэт кометы отчетливо проступил на ночном небе. Эстер взглянула на кипу бумаги в своих руках. Чернила, некогда иссиня-черные, теперь превратились в блеклую, бессмысленно разворачивающуюся ленту. Как так получилось, что эти завихрения, повороты и закорючки настолько завладели ее разумом и заставили поверить в то, что мысль способна изменить мир?
Эстер подняла всю пачку над водой. Реке потребуется всего несколько секунд, чтобы смыть проклятое тщеславие, которое запятнало эти бумаги.
Она невольно остановилась на верхней странице – то было незаконченное письмо.
Таким образом, понятие Бога может вполне являться иным названием Вселенной, каковая вполне может быть равнодушной и не предпочитать любовь ненависти, а утешение – вреду.
Глупость собственных слов поразила ее. Эстер притянула бумаги к себе и стала читать дальше, все яснее понимая безмерность своей слепоты. В своей гордыне она думала, что понимает мир, тогда как в ее философии отсутствовало понятие его сущности.
Жизнь, прошептала она себе, и есть веление Вселенной. Именно этой силой управлялось мироздание, и жизнь была для него повелевающим законом. Пролетевшая по небу комета не означала сама по себе никакого Божественного гнева, она ничего не говорила о грехах Лондона. Свет кометы существовал лишь для того, чтобы просто светить. Она мчалась по небу лишь потому, что космос требовал этого. Трава растет, только чтобы расти. Точно так же та одноглазая женщина бросилась на Бескоса, который счел ее недостойной любви; точно так же сама Эстер взялась за перо, потому что ей нужно было писать.
Она ошиблась, думая, что Вселенная холодна и желание свойственно лишь человеческому сердцу. Все мироздание было построено только из желания, и оно было единственным его живым богом.
Именно это самое желание и удерживало Эстер в тот момент от того, чтобы швырнуть в реку безумные исписанные бумаги: то она была готова расстаться с ними, то подержать их в руках еще хоть немного. Она уселась на дно лодки и прижала рукописи к груди, лодочник размеренно греб, птицы – она никогда не слышала таких голосов – пронзительно кричали. «Хотя бы ему, – думала Эстер. – Да, де Спинозе. Рыба или дерево не есть Бог, а только страстное желание, что вспыхивает и пульсирует в них».
Просто написать ему письмо. Последнее.
Когда лодка пристала к небольшому полуразрушенному причалу, было почти темно. Пока Ривка озиралась, обводя взглядом простиравшиеся вокруг луга, Эстер ссыпала оставшиеся монеты в руку лодочнику, а потом наблюдала, как он отваливает от берега. Он, казалось, колебался: здесь свежий ночной воздух, а там – чумной город. Но город давал средства к существованию, поэтому лодочник опустил весло и направил лодку в сторону Лондона.
Над берегом, неподалеку от реки возвышался большой дом. Даже в сумерках ошибиться было невозможно: высокий, грозный, обнесенный стеной, как описывал его младший Га-Леви. Кирпичный фасад, украшения – чтобы, по выражению Мануэля, ненавистники евреев забыли про свою злобу и пришли чистить нам сапоги.
Какое-то время Эстер и Ривка шли по лугу, не разбирая дороги, пока не набрели на петлявшую в траве тропинку. Она вела через каменные ворота, после чего раздваивалась – одна в сторону дома, другая исчезала между двумя переплетенными арками из ветвей, уводя в сад.
Фасад трехэтажного дома, светло-оранжевого цвета, был украшен каменной резьбой. Эстер разглядела глубокие карнизы и высоченные окна, некоторые из которых испускали слабый свет то ли от камина, то ли от лампы. Дом казался поистине огромным и, как подумалось Эстер, требовал целого полка прислуги для ведения хозяйства.
Мануэль Га-Леви был прав: его отец посредством кирпичной кладки, облицованной известковым раствором, бросил вызов настоль смелый, что отныне никто не мог отрицать его притязаний на кусок карты Англии.
В сгущающейся темноте могучая фигура Ривки, словно отягощенная спасенными книгами раввина, пошатнулась…
Еще в Лондоне Эстер сказала ей, что они направляются в поместье Га-Леви. Ривка и не думала возражать и даже не спросила, кто примет их в деревне, если Га-Леви откажет в своем гостеприимстве. Однако теперь, увидев перед собой этакую громадину, Ривка невольно замедлила шаг.