Сиена умело вела трайк по извилистой дороге. Беглецы оставили позади бедные жилые кварталы и теперь дышали чистым, напоенным весенними ароматами воздухом фешенебельного Западного берега. Они миновали небольшую церквушку — часы на ней только что пробили восемь.
Лэнгдон по-прежнему держался за талию своей спутницы, но мысли его были заняты таинственными образами с картины дантовского ада… и загадочным лицом прекрасной незнакомки с серебристыми волосами, которую он видел между двумя рослыми бойцами на заднем сиденье фургона.
Кто бы она ни была, подумал Лэнгдон, теперь она в их власти.
— Та женщина в фургоне, — сказала Сиена, повысив голос, чтобы перекричать шум мотора. — Вы уверены, что видели в галлюцинациях именно ее?
— Абсолютно.
— Тогда вы, должно быть, встречались с ней хотя бы раз за последние два дня. Вопрос в том, почему она вам все время мерещится… и почему повторяет «ищите, и найдете».
Лэнгдон согласно кивнул.
— Не знаю… Я не помню, чтобы встречался с ней, но всякий раз, когда я вижу ее лицо, мне почему-то кажется, что я обязательно должен ей помочь.
Зарево… зарево… зарево…
Ему пришел на память ослепительный взрыв из его видения, и он подумал, нет ли какой-нибудь связи между незнакомкой с серебристыми волосами и странным словом, которое он твердил в больнице. Надеюсь, я не причинил ей вреда? При этой мысли к его горлу подкатил комок.
Лэнгдону казалось, что его лишили жизненно важного орудия. Я ничего не помню. Лэнгдон с детства обладал эйдетической памятью и всегда полагался на нее как на свое главное интеллектуальное достояние. Для человека, привыкшего запоминать все, что он видит вокруг, с точностью до мельчайших деталей, жизнь без памяти смахивала на попытку посадить самолет в темноте без помощи радара.
— Похоже, ваш единственный шанс найти ответы — это расшифровать «Карту ада», — сказала Сиена. — Наверное, в ней-то и скрыта причина того, что за вами охотятся.
Лэнгдон снова кивнул, вспомнив слово «catrovacer» на корчащихся телах в Дантовом аду.
И вдруг его осенило.
Ведь я очнулся во Флоренции…
На свете не было города, более тесно связанного с Данте. Во Флоренции великий поэт родился, во Флоренции он вырос, во Флоренции, если верить легенде, влюбился в Беатриче — а затем подвергся жестокому изгнанию, которое обрекло его на годы скитаний по итальянским провинциям и мучительную тоску по родному очагу.
Ты бросишь все, к чему стремились твои желанья, написал Данте по этому поводу. Эту язву нам всего быстрей наносит лук изгнанья.
Вспомнив эти слова из Семнадцатой песни «Рая», Лэнгдон поглядел направо, за реку Арно, — туда, где высились в отдалении башни старой Флоренции.
Лэнгдон представил себе Старый город — его запутанную планировку, толкотню и потоки машин, протискивающихся по узким улочкам среди знаменитых флорентийских соборов, музеев, церквей и торговых центров. Ему пришло на ум, что если они с Сиеной избавятся от мопеда, им нетрудно будет затеряться в толпе туристов.
— В Старый город — вот куда мы должны отправиться, — заявил он. — Если где-то и есть ответы, искать их нужно там. Старая Флоренция составляла весь мир Данте.
Кивнув в знак согласия, Сиена крикнула через плечо:
— Там и безопасней — много мест, где можно спрятаться. Я еду к Порта Романа, а потом пересечем реку.
Река, подумал Лэнгдон с легким трепетом. Знаменитое путешествие Данте в ад тоже началось с того, что он пересек реку.
Сиена прибавила скорости, и пока мимо мелькали деревья и дома, Лэнгдон вновь стал перебирать в уме образы преисподней, мертвых и умирающих, Злые Щели с чумным доктором и загадочным словом «catrovacer»… Он размышлял о мрачной сентенции под Боттичеллиевой картой — истину можно увидеть только глазами смерти — и гадал, не может ли она оказаться цитатой из Данте.
Что-то не припомню такого.
Лэнгдон внимательно изучал творчество Данте, а поскольку он был специалистом по истории искусств и, в частности, по иконографии, к нему порой обращались с просьбами истолковать многочисленные символы, которыми изобиловали труды великого итальянца. По воле случая — а может быть, судьбы — примерно два года назад он читал лекцию, посвященную дантовскому «Аду».
«Божественный Данте — символы Ада».
Данте Алигьери давно сделался одной из культовых исторических фигур, и общества его поклонников были рассеяны по всему свету. Самое старое американское Общество любителей Данте появилось в 1881 году в массачусетском Кембридже — его основал Генри Уодсворт Лонгфелло. Этот знаменитый поэт, уроженец Новой Англии, был первым американским переводчиком «Божественной комедии», и его перевод до наших дней остается одним из наиболее популярных и ценимых.
Как известного знатока наследия Данте, Лэнгдона пригласили выступить на крупном мероприятии, устроенном одним из самых старинных отделений Общества Данте — Венским. Оно проходило под крышей Австрийской академии наук. Главному спонсору мероприятия, состоятельному ученому и члену Общества Данте, удалось арендовать ее лекционный зал на две тысячи мест.
У дверей академии Лэнгдона встретил секретарь конференции. Когда они шли по вестибюлю, Лэнгдону бросились в глаза пять слов, выписанных на задней стене исполинскими буквами: «ЕСЛИ БОГ ОШИБСЯ ЧТО ТОГДА?»
— Это Лукас Троберг, — сказал секретарь. — Наша новая художественная инсталляция. Как вам?
Лэнгдон помедлил, разглядывая гигантскую надпись.
— Гм… мазок у него уверенный, но с пунктуацией он немного не в ладах.
Секретарь слегка смутился. Лэнгдону оставалось только надеяться, что его контакт с аудиторией будет лучше.
Когда Лэнгдон наконец вышел на сцену, его встретили бурными аплодисментами. Все места были заняты, и даже в проходах стояли люди.
— Meine Damen und Herren[200], — начал Лэнгдон, и его усиленный динамиками голос раскатился по залу. — Willkommen[201], bienvenue[202], welcome[203]!
Публика отреагировала на знаменитую цитату из «Кабаре» одобрительным смехом.
— Меня предупредили, что сегодня здесь собрались не только члены Общества Данте, но и многие приезжие ученые и студенты, которые, возможно, впервые всерьез заинтересовались его творчеством. Поэтому для тех из вас, кому из-за напряженных занятий наукой было некогда читать средневековые итальянские поэмы, я в двух словах расскажу о Данте — о его жизни, трудах и о том, почему его считают одной из самых значительных фигур в нашей истории.
Снова аплодисменты.
Нажимая кнопки маленького дистанционного пульта, Лэнгдон высветил на экране ряд портретов Данте. На первом из них, кисти Андреа дель Кастаньо, поэт был изображен в полный рост — он стоял на пороге раскрытой двери с философским трактатом в руке.
— Итак, Данте Алигьери, — начал Лэнгдон. — Годы жизни этого флорентийского писателя и философа — с 1265-го по 1321-й. На этом портрете, как и почти на всех остальных, он изображен в красном каппуччо — плотно сидящей на голове шапочке с наушниками, которая наряду с малиновым плащом из города Лукка стала для нас привычной деталью его наряда.
Лэнгдон нашел слайд с боттичеллиевским портретом Данте из галереи Уффици, подчеркивающим самые характерные его черты — тяжелый подбородок и нос крючком.
— Здесь мы снова видим необычное лицо Данте в обрамлении красного каппуччо, однако Боттичелли добавил к этой шапочке еще и лавровый венок как символ высшего достижения — в данном случае в области поэтического искусства. Этот традиционный символ унаследован от древних греков. Как вам известно, такие венки и сейчас возлагают на головы поэтов-лауреатов и нобелевских лауреатов.
Лэнгдон быстро прокрутил еще несколько слайдов — все с орлиным профилем Данте, и на всех поэт был в своей неизменной красной шапочке, красном плаще и лавровом венке.
— И наконец, чтобы вы получили полное представление о внешности Данте, вот памятник ему на площади Санта-Кроче… и, конечно, знаменитая фреска из Барджелло, приписываемая Джотто.
Лэнгдон оставил на экране проекцию слайда с фреской Джотто и вышел на середину сцены.
— Как вы, безусловно, знаете, в первую очередь Данте прославил его монументальный литературный шедевр — «Божественная комедия», где с натуралистической яркостью повествуется о том, как автор сошел в ад, проследовал через чистилище и поднялся в рай, на свидание с самим Богом. По нынешним понятиям, в «Божественной комедии» нет ничего комического. Она называется комедией по совершенно иной причине. В четырнадцатом веке вся итальянская литература делилась на две четко определенные категории. Трагедии считались высокой литературой, и их писали на «официальном» итальянском, а комедии относили к низкой литературе и писали на разговорном языке, адресуя к простому населению.
Лэнгдон опять несколько раз нажал кнопку пульта и отыскал классическую фреску Микелино — ту, на которой Данте стоит под стенами Флоренции, держа в руке «Божественную комедию». На заднем плане уступами поднималась гора чистилища, а под ней виднелись адские врата. Теперь эта картина украшала флорентийский собор Санта-Мария-дель-Фьоре, более известный как Дуомо.
— Как можно догадаться по названию, — продолжал Лэнгдон, — «Божественная комедия» была написана на разговорном итальянском, то есть на языке простого народа. При этом она представляет собой гениальный сплав религии, истории, политики, философии и публицистики в форме художественного произведения, которое, будучи весьма утонченным по сути, тем не менее оставалось полностью доступным широким массам. Этот труд превратился в подлинный столп итальянской культуры — недаром принято считать, что именно он заложил основы современного итальянского языка.