Я схожу с ума.
Рабби Кёвеш начал с Торы — книга Бытие одинаково признается и евреями, и христианами. В начале сотворил Бог небо и землю. Потом он обратился к толкованию этих слов в Талмуде, перечтя пояснение раввинов к Акту Творения в первой книге Моисеевой Брейшит. Потом углубился в мидраш, читая и перечитывая комментарии выдающихся экзегетов, объяснявших кажущиеся противоречия в библейской истории сотворения мира. Наконец погрузился в мистические дебри каббалистической книги Зогар, согласно которой непознаваемый Бог проявил себя в виде десяти различных сефирот, или эманаций, образующих Древо Жизни, которое, в свою очередь, произвело четыре разных мира.
Темнота и сложность иудаизма всегда радовали Кёвеша — он воспринимал это как постоянное напоминание Бога о том, что в мире далеко не все доступно пониманию человека. Но после презентации Эдмонда Кирша, в свете неотразимой простоты и ясности его открытия, все, чем занимался Кёвеш последние три дня, казалось набором безжизненных и пустых противоречий. Оставалось одно — отложить древние фолианты и пойти погулять по набережной Дуная, собраться с мыслями.
Рабби Кёвеш постепенно смирился с невыносимой истиной: открытие Кирша в самом деле разрушительно для верующего человека. «Откровение ученого» прямо противоречит почти всем существующим религиозным доктринам и обладает при этом сокрушительной убедительностью и простотой.
До сих пор не могу забыть эту последнюю картинку, думал Кёвеш, вспоминая заключительный кадр презентации на огромном смартфоне. Это поразит каждого человека — и верующего, и неверующего.
После трех дней размышлений рабби Кёвеш ни на шаг не приблизился к ответу на вопрос: как же быть с тем, что они узнали от Кирша?
И у Вальдеспино, и у аль-Фадла тоже не было ясного плана. Два дня назад все трое говорили друг с другом по телефону. Но так ничего и не решили.
— Друзья мои, — начал Вальдеспино. — Очевидно, презентация мистера Кирша не может не тревожить нас… во многих отношениях. Я попросил его позвонить мне, чтобы обсудить ситуацию, но он молчит. Думаю, пора принимать меры.
— Я знаю, что делать, — сказал аль-Фадл. — Мы не можем сидеть сложа руки. Необходимо взять ситуацию под контроль. У Кирша настоящая информационная бомба, и он воспользуется ею, чтобы нанести религиям максимальный урон. Мы должны обезвредить бомбу. Мы сами объявим о его открытии. Немедленно. Подадим это под нужным углом зрения, максимально смягчим удар и насколько возможно уменьшим разрушительное воздействие на души верующих во всем мире.
— Вы предлагаете выйти на публику, — сказал Вальдеспино. — Но, к несчастью, я не представляю, как можно уменьшить разрушительное воздействие этого открытия. — Он тяжело вздохнул. — И к тому же мы торжественно обещали мистеру Киршу, что сохраним все в тайне.
— Помню, — сказал аль-Фадл. — Но из двух зол лучше выбрать меньшее, а именно: нарушить клятву ради всеобщего блага. Мы все в опасности: мусульмане, евреи, христиане, индусы, — все. И учитывая, что мистер Кирш посягает на общие для всех фундаментальные положения, мы должны подать его открытие так, чтобы не потрясти основ.
— Боюсь, из этого ничего не выйдет, — возразил Вальдеспино. — Если уж действовать публично, то единственный приемлемый вариант — заронить сомнение: дискредитировать его самого, прежде чем он объявит об открытии.
— Дискредитировать Эдмонда Кирша? — воскликнул аль-Фадл. — Блестящего ученого, который ни разу ни в чем не ошибся? Мы же все были там. Мы видели его презентацию. Спорить с этим невозможно.
Вальдеспино усмехнулся:
— Так же невозможно, как с тем, что говорил Галилей, Джордано Бруно или Коперник. Веру подвергают испытаниям не в первый раз. Просто наука сегодня снова постучала в нашу дверь.
— Но речь идет о более глубоких вещах, чем открытия в физике или астрономии! — воскликнул аль-Фадл. — Кирш покушается на самую суть религии, подрывает фундаментальные основы веры! Вы можете сколь угодно ссылаться на историю, но, несмотря на все усилия Ватикана заткнуть рот Галилею и ему подобным, их учение завоевало умы. Завоюет умы и Кирш. И ничего с этим нельзя поделать.
После этих слов воцарилась мрачная тишина.
— Моя позиция в этом вопросе очень проста, — сказал Вальдеспино. — Лучше бы Киршу не делать этого открытия. Боюсь, сегодня мы не готовы к нему. И потому я убежден: об открытии никто не должен узнать. — Он выдержал паузу. — Я верю, что все в нашем мире происходит в согласии с Божественным промыслом. Возможно, вняв нашим молитвам, Господь убедит мистера Кирша не делать свое открытие общественным достоянием.
Аль-Фадл громко хмыкнул:
— Не думаю, что мистер Кирш из тех, кто прислушивается к гласу Божьему.
— Возможно, и так, — сказал Вальдеспино. — Но чудеса случаются.
— При всем моем уважении, — с жаром заговорил аль-Фадл, — если вы рассчитываете только на то, что Господь испепелит Кирша до того, как он объявит…
— Господа! — подал голос Кёвеш, пытаясь разрядить накалившуюся обстановку. — Давайте не будем спешить. Мы же не обязаны решать все сию минуту. Мистер Кирш сказал, что собирается объявить о своем открытии через месяц. Давайте все спокойно обдумаем и вернемся к разговору через несколько дней. Возможно, размышления направят нас на путь истинный.
— Мудрый совет, — согласился Вальдеспино.
— Только не нужно затягивать, — забеспокоился аль-Фадл. — Созвонимся через два дня.
— Хорошо, — сказал Вальдеспино. — И примем окончательное решение.
С тех пор прошло два дня, настало время нового разговора.
Рабби Кёвеш сидел в своем házikó и с каждым секундой волновался все больше. Звонок опаздывал на десять минут.
Наконец телефон зазвонил, и рабби поспешно взял трубку со стола.
— Добрый вечер, рабби. — Епископ Вальдеспино был явно расстроен. — Простите за задержку. Боюсь, аллама аль-Фадл не присоединится к нашему разговору.
— Что-то случилось? — забеспокоился рабби. — С ним все в порядке?
— Не знаю. Целый день пытался дозвониться до него, но аллама, похоже… пропал. Никто не знает, где он.
По спине рабби пробежал холодок.
— Неприятная новость.
— Да, но, надеюсь, причин для тревоги нет. К несчастью, у меня есть еще одна… новость, — мрачно проговорил епископ и замолчал. — Я только что узнал: Эдмонд Кирш намерен объявить о своем открытии… сегодня.
— Сегодня?! — воскликнул Кёвеш. — Но он же говорил, через месяц!
— Да, — подтвердил епископ. — Но он солгал.
Глава 6
— Перед вами, профессор, самая большая картина в нашем музее, — вежливо объяснял Уинстон. — Хотя множество посетителей не сразу замечают ее.
Лэнгдон честно смотрел вперед, но видел только водную гладь за стеклянной стеной атриума.
— Жаль, но я принадлежу к большинству. И тоже не вижу картины.
— Дело в том, что она необычно расположена, — засмеялся Уинстон. — Холст не на стене, а на полу.
Мог бы и сам догадаться, сказал себе Лэнгдон. Он прошел чуть вперед и увидел под ногами растянутый на полу огромный прямоугольник.
Он был закрашен одним цветом — насыщенным синим. Казалось, что стоящие по периметру зрители смотрят на небольшой прудик.
— Площадь этого произведения около пятисот шестидесяти квадратных метров, — сообщил Уинстон.
То есть почти в десять раз больше, чем моя первая квартира в Кембридже, подумал Лэнгдон.
— Автор картины — Ив Кляйн. Называется она «Бассейн».
Лэнгдон был вынужден признать: насыщенный и восхитительно глубокий синий цвет вызывает желание нырнуть прямо в холст.
— Этот цвет Кляйн разработал сам, — продолжал Уинстон. — И даже запатентовал его как «Международный синий Кляйна». Он утверждал, что этот цвет выражает особенности его видения мира: нематериальность и безграничность.
Лэнгдон почувствовал, что сейчас Уинстон читает с листа.
— Кляйн в основном известен своими работами с синим монохромом, но еще он прославился скандальным фотомонтажом «Прыжок в пустоту», который вызвал настоящую панику у зрителей в одна тысяча девятьсот шестидесятом году.
Лэнгдон видел «Прыжок в пустоту» в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Поразительное фото: хорошо одетый мужчина, выпрыгнув с верхнего этажа, летит, раскинув руки, и вот-вот рухнет на мостовую. На самом деле это результат филигранной работы ножницами, бритвой и клеем задолго до эры фотошопа.
— К тому же, — продолжал Уинстон. — Кляйн написал музыкальное произведение «Монотонная симфония». Оркестр двадцать минут подряд тянул единственный аккорд ре-мажор.
— И кто-то слушал?
— Тысячи людей. Но это лишь первая часть симфонии. Во второй части — «полная тишина». То есть оркестр двадцать минут неподвижно сидел на сцене.
— Шутите?
— Нет, вполне серьезно. Но должен сказать, представление было не таким скучным. Все это время три обнаженные девушки, намазанные синей краской, катались по огромным холстам, растянутым на сцене.
Лэнгдон посвятил большую часть жизни изучению искусства и в таких ситуациях всегда немного комплексовал. Он так и не смог уяснить, каким образом оценивать самые авангардные проявления современного искусства. Многое оставалось тайной.
— Простите, Уинстон, но не могу не сказать. Порой очень трудно определить, где «современное искусство», а где обыкновенный бред.
— Да, это не всегда просто, — невозмутимо согласился Уинстон. — В мире классического искусства произведение ценится за мастерство автора, то есть за его умение работать кистью или резцом. В современном искусстве на первый план выходит идея. А исполнение отступает на второй. Например, написать сорокаминутную симфонию из одного аккорда и двадцати минут тишины теперь может каждый. Но сама идея принадлежит Иву Кляйну.
— Что ж, это честно.
— Естественно. Скульптура из тумана — идеальный пример концептуального искусства. Художник предлагает идею — расположить перфорированные трубки под мостом и пустить волну тумана по воде. А вот