осуществление идеи — это уже дело местных техников. — Уинстон выдержал паузу. — Хотя я снимаю шляпу перед художницей, которая смогла так изящно использовать материал в качестве кода.
— Туман это код[267]?
— Да. Закодированное посвящение архитектору музея.
— Фрэнку Гери?
— Фрэнку О. Гери, — поправил Уинстон.
— Остроумно.
Лэнгдон подошел к стеклянной стене.
— Отсюда прекрасный вид на паучиху, — произнес Уинстон. — Вы обратили внимание на Маман по дороге в музей?
Лэнгдон задумчиво смотрел на огромную «черную вдову» на площади.
— Знаете, ее трудно не заметить.
— Судя по интонации, вы от нее не в восторге.
— Я старался изо всех сил. — Лэнгдон помолчал. — В классическом искусстве я как рыба в воде, а тут меня будто вытащили на берег.
— Интересно, — сказал Уинстон. — А я думал, вы скорее других способны оценить Маман по достоинству. Она — прекрасный пример классического контрапоста. На нее вы можете ссылаться, когда будете объяснять этот прием своим студентам.
Лэнгдон смотрел на паучиху, но не очень понимал, о чем речь. Рассказывая о контрапосте, он обычно приводил в пример более традиционные произведения.
— Я предпочитаю «Давида».
— О да. Микеланджело — эталонный образец, — с улыбкой согласился Уинстон. — Эта знаменитая поза, динамический контрапост, женственные линии. Плавно вывернутое запястье, небрежно спадающая праща — все это выражает женскую мягкость и уязвимость. И в то же время суровый взгляд, напряженные сухожилия — в этом уже сквозит отчаянная решимость поразить Голиафа. Давид одновременно мужествен и женствен. Нежен и неумолим.
Лэнгдону понравилось, как рассуждает Уинстон. Хотел бы он, чтобы все его студенты так понимали шедевр Микеланджело.
— Маман ничем не отличается от «Давида», — продолжал гид. — То же контрастное соположение антиномических архетипов. В природе паук «черная вдова» — жестокий хищник: ловит жертву в паутину, убивает и пожирает. Но здесь представлена самка, и, хотя она тоже убийца, мы видим, что ее корзина полна яиц. Она готова дать жизнь новым существам. То есть она убивает и порождает. К тому же огромное тело на непропорционально длинных, но тонких ногах — это еще один контраст: мощь и хрупкость. «Маман» — современный «Давид», если угодно.
— Не угодно, — ответил Лэнгдон с улыбкой. — Но, должен признать, ваш анализ дал мне пищу для размышлений.
— Замечательно. А теперь позвольте предложить вам еще один экспонат. Работу Эдмонда Кирша.
— Серьезно? Я не знал, что Кирш еще и художник.
— Ну, художник он или нет, — рассмеялся Уинстон, — это вам решать.
Следуя указаниям Уинстона, Лэнгдон подошел к большой нише, где уже столпилось довольно много гостей, созерцавших огромную плиту из засохшей грязи и глины, висевшую на стене. Лэнгдону это напомнило окаменелости, выставленные совсем в других музеях. Но здесь не было никаких окаменелостей. Зато были грубо выдавленные отпечатки, вроде тех, что любят оставлять дети на полузастывшем цементном растворе.
— Неужели это сделал Эдмонд? — процедила блондинка с ботоксными губами и норкой на плечах. — По-моему, чушь.
В Лэнгдоне проснулся преподаватель:
— На самом деле довольно остроумно. Лучшее, что я видел в этом музее.
Женщина обернулась и с неприязнью посмотрела на Лэнгдона:
— Вот как? Может, просветите меня?
С удовольствием. Лэнгдон подошел к плите поближе.
— Прежде всего знаки, которые Эдмонд выдавил на глине, — это дань уважения самому раннему типу письма, клинописи. — Женщина бросила удивленный взгляд на Лэнгдона. — Три больших знака, — продолжил он, — слово «рыба» на ассирийском языке. Это называется пиктограммой. Присмотревшись внимательнее, мы увидим справа открытый рот рыбы, а в треугольничках вполне угадывается чешуя, которая, как известно, покрывает рыбье тело.
Другие зрители, стоявшие рядом, тоже принялись изучать глиняную плиту, явно заинтересовавшись.
— Если мы посмотрим сюда, — продолжил Лэнгдон, указывая рукой на ряд точек, — то увидим цепочку следов позади рыбы, что обозначает ее эволюционный путь. Как мы знаем, далее этот путь ведет на сушу. — Тут зрители согласно закивали. — И наконец, звездочка справа. Это один из древнейших символов Бога.
— Получается, рыба ест Бога? — удивилась блондинка.
— Именно. Перед нами ироническое изложение теории Дарвина: творение в процессе развития пожирает творца. Эволюция уничтожает религию. — Лэнгдон небрежно пожал плечами. — Довольно остроумно.
Уходя, он слышал, как зрители удивленно переговариваются у него за спиной, и тут же зазвучал смех Уинстона:
— Браво, профессор! Думаю, Эдмонд оценил бы вашу импровизированную лекцию. Мало кто способен это расшифровать.
— Ну, — усмехнулся Лэнгдон, — в этом и заключается моя работа.
— Понятно, почему мистер Кирш просил меня отнестись к вам с особым вниманием. Он также просил показать вам еще кое-что. То, чего сегодня не увидит никто из приглашенных.
— Вот как? И что же?
— Видите проход справа от стеклянной стены?
Лэнгдон посмотрел направо:
— Да.
— Отлично. Будьте добры, пройдите туда.
Слушая Уинстона, Лэнгдон осторожно подошел к входу в коридор, пару раз оглянулся и, убедившись, что никто его не видит, проскользнул за колонну. Пройдя несколько метров, он оказался перед запертой металлической дверью с кодовым замком.
— Наберите шесть цифр. — И Уинстон продиктовал их.
Лэнгдон нажал шесть кнопок и услышал, как щелкнул замок.
— Входите, профессор.
Лэнгдон немного помедлил, гадая, что его ждет. Собравшись с духом, открыл дверь. Впереди была темнота.
— Я скоро включу свет, — сказал Уинстон. — Входите, профессор, и закройте дверь.
Лэнгдон осторожно переступил порог, пытаясь хоть что-то разглядеть в темноте. Прикрыл дверь и тут же услышал, как замок опять щелкнул. Из углов заструился мягкий свет. Перед Лэнгдоном постепенно возникала сводчатая пещера, огромная, словно ангар для «Боинга-747».
— Три тысячи сто квадратных метров, — сообщил Уинстон.
Помещение, похоже, было больше атриума. Свет становился все ярче, и Лэнгдон стал различать массивные объекты на полу — семь или восемь мрачных форм. Они походили на динозавров, следящих за ним из ночного сумрака.
— Господи, что это? — воскликнул Лэнгдон.
— «Материя времени», — бодро ответил Уинстон. — Самый тяжелый экспонат нашего музея. Больше девятисот тонн.
Лэнгдон все еще не мог прийти в себя.
— Но я-то почему здесь?
— Как я уже говорил, мистер Кирш просил показать вам эти любопытные объекты.
Лампы наконец загорелись в полную силу, огромное пространство залил мягкий белый свет. Лэнгдон, потеряв дар речи, смотрел на то, что находилось перед ним.
Я оказался в параллельной вселенной.
Глава 7
Адмирал Луис Авила, подходя к охране на входе в музей, посмотрел на часы.
Точно по расписанию.
Он предъявил Documento Nacional de Identidad[268], и сотрудники службы безопасности начали искать его имя в списке гостей. Авила на мгновение засомневался, а вдруг его нет в этом списке. Но, слава Богу, нашли в самом конце — добавили в последний момент — и Авилу пропустили.
Как и обещал Регент. Непонятно, как ему это удалось. Говорят, список приглашенных защищен, как бронированный сейф.
Авила подошел к рамке металлоискателя, достал мобильный и положил в лоток. Потом очень осторожно вынул из кармана кителя тяжелые четки и бережно опустил их на телефон.
Аккуратнее, повторял он мысленно. Как можно аккуратнее.
Охранник махнул рукой в сторону рамки металлодетектора и переставил лоток с личными вещами Авилы на другую сторону «границы».
— Que rosario tan bonito[269], — сказал охранник, любуясь металлическими четками с крупными тяжелыми бусинами и толстым крестиком с закругленными концами.
— Gracias[270], — ответил Авила и мысленно добавил: я сам их сделал.
Авила благополучно прошел через рамку. Забрал из лотка телефон и четки, положил в карман кителя и направился к столу регистрации, где ему выдали странные наушники.
Я сюда не на экскурсию пришел, подумал Авила. Меня ждет работа.
Проходя по атриуму, он выбросил наушники в первую попавшуюся корзину для мусора.
Авила беспокойно озирался — ему надо было найти укромное место, чтобы позвонить Регенту и сообщить, что он благополучно проник в музей.
За Бога, отечество и короля, подумал он. Но в основном — за Бога.
В это самое время затерянный в залитой лунным светом пустыне в окрестностях Дубая семидесятивосьмилетний почтенный аллама Саид аль-Фадл полз из последних сил, увязая в глубоком песке. Идти он больше не мог.
Обожженная кожа покрылась волдырями, горло саднило так, что было трудно дышать. Песчаные ветры давно ослепили его, но он продолжал ползти. В какой-то момент ему послышался звук мотора дюнного багги, но это было лишь завывание ветра. Вера в то, что Бог спасет, давно оставила аль-Фадла. Стервятники уже не кружили над ним, а спокойно ковыляли следом.
Высокий испанец, который этим вечером напал на него в машине, все время молчал. Он пересадил аль-Фадла на пассажирское кресло и повез в пустыню. Через час остановился, приказал пленнику выйти и уехал, оставив алламу в кромешной тьме без воды и еды.
Похититель ничего не говорил и ничего не объяснял. Единственная зацепка — черная татуировка на правой ладони. Аль-Фадл успел рассмотреть странный незнакомый символ.
Несколько часов он брел по пескам, тщетно взывая о помощи. Изнемогая от жажды, уткнувшись головой в горячий песок и чувствуя, как сердце бьется уже с перебоями, он в тысячный раз спросил сам себя: