, подумал Лэнгдон, слушая самого себя.
— Древние греки считали, что шторм на море вызван гневом Посейдона.
Изображение Лэнгдона исчезло с экрана, но голос продолжал звучать.
Огромные волны с грохотом прокатились по потолку, сотрясая все вокруг. Лэнгдон с изумлением увидел, как пенные валы преобразились в заснеженную тундру, по которой змеилась поземка. Повеяло холодом.
— Наступала зима, — продолжал Лэнгдон за кадром, — это природа оплакивала ежегодное пленение Персефоны подземным миром.
На лужайке опять потеплело, и заснеженный ландшафт постепенно трансформировался в гору, из вершины которой извергались клубы дыма, искры и лава.
— Римляне считали, что каждая такая гора, — говорил Лэнгдон, — это дом Вулкана, бога-кузнеца, который стучит молотом по наковальне внутри горы, и из трубы его горна летят искры и пламя.
Лэнгдон почувствовал, как запахло серой, и удивился, насколько искусно Эдмонд превратил обычную лекцию в захватывающее мультисенсорное действо.
Извержение вулкана внезапно закончилось. В наступившей тишине снова застрекотали сверчки, над лужайкой повеял теплый ветер, запахло свежескошенной травой.
— Наши предки придумали множество богов, — говорил Лэнгдон. — Нужно было объяснить не только загадки мироздания, но и вполне житейские тайны.
Над головой снова появились звезды, но на этот раз с линиями, очерчивающими созвездия, и с изображениями соответствующих божеств.
— Бесплодие было связано с немилостью богини Юноны. Любовь — это сердце, пронзенное стрелой Эрота. Эпидемии — наказание, которое насылает на провинившихся Аполлон.
На потолке появлялись новые созвездия и новые боги.
— В моих книгах, — продолжал Лэнгдон, — я пользуюсь термином «бог пробела». Когда у наших предков возникал пробел в понимании того или иного явления природы, они заполняли его соответствующим «богом».
Вверху появился многофигурный коллаж из изображений и статуй древних божеств.
— Для бесчисленных пробелов в знаниях требовались бесчисленные божества. Но вот прошли века, и настало время науки.
В небесах возник коллаж из математических знаков и физических формул.
— Наши знания о природе ширились и росли, пробелов становилось меньше, и пантеон постепенно пустел.
Изображение Посейдона на потолке медленно отошло на второй план.
— Мы узнали, — продолжал Лэнгдон, — что приливы и отливы обусловлены фазами Луны, и Посейдон стал не нужен.
Изображение Посейдона с легким хлопком развеялось в дым.
— Как известно, подобная участь постигла всех древних богов. Один за другим они умирали, ибо наш крепнущий разум уже не нуждался в их помощи.
Изображение богов вверху стали меркнуть одно за другим: бог грома, бог землетрясения, бог, насылающий чуму…
— Но не надо думать, — говорил Лэнгдон, пока боги исчезали с небес, — что они «безропотно уходили во тьму»[281]. Расставание с богом — сложный и долгий процесс. Верования глубоко коренятся в наших душах. Они впитываются с детства благодаря родителям, учителям, священникам. Религиозные взгляды изменяются на протяжении жизни нескольких поколений. И часто это сопровождается ужасами и насилием.
Раздались воинственные крики и звон мечей, боги один за другим продолжали исчезать. Наконец, на небесах осталось изображение одного бога: суровое лицо, развевающаяся белая борода.
— Зевс, — торжественно провозгласил Лэнгдон. — Царь богов. Самый грозный и почитаемый в языческом пантеоне. Зевс дольше других держал оборону. Он бился не на жизнь, а на смерть, чтобы «не дать погаснуть свету своему»[282]. Как, впрочем, в свое время бились те боги, на смену которым он пришел.
Наверху появились изображения Стонхенджа, шумерских зиккуратов, великих египетских пирамид. И снова вернулся Зевс.
— Почитатели Зевса так стойко выдерживали натиск христианства, что новой побеждающей религии ничего не оставалось, как сделать лицо Зевса лицом своего нового Бога.
Бородатый Зевс постепенно трансформировался в Бога-Творца с фрески Микеланджело «Сотворение Адама» на потолке Сикстинской капеллы.
— Сегодня мы не верим рассказам, подобным «биографии» Зевса, якобы вскормленного молоком козы и получившего силу от одноглазых чудовищ-циклопов. Теперь это назвается мифологией — собранием причудливых фантастических историй, позволяющих лучше понять мир, в котором жили наши суеверные предки.
На потолке появилось фото пыльной библиотечной полки с кожаными корешками томов — старинные книги с мифами о божествах природы — Баале, Иштар, Осирисе и множестве других.
— Сегодня все обстоит иначе, — провозгласил Лэнгдон. — Наши взгляды изменились.
Вверху замелькали новые образы — бездонные глубины космоса, электронные чипы, медицинские лаборатории, ускорители элементарных частиц, ревущие реактивные самолеты.
— Мы интеллектуально развиты и технологически продвинуты. Мы больше не верим в кузницу в недрах вулкана и в бородача с трезубцем. Мы не похожи на наших суеверных предков…
Или похожи, прошептал Лэнгдон почти в унисон с записью.
— Или похожи? — тут же прозвучало сверху. — Мы считаем себя современными, образованными, но и сегодня мировые религии призывают верить в чудеса: воскресение, непорочное зачатие, гнев Божий, насылающий чуму и наводнения, ожидающие нас после смерти адские муки или райское блаженство.
Лэнгдон говорил, и на потолке появлялись знакомые христианские сюжеты: воскресение, Дева Мария, Ноев ковчег, расступившиеся воды Красного моря, картины ада и рая.
— Попробуем представить, — продолжал Лэнгдон, — как посмотрят на нас историки и антропологи будущего с точки зрения достижений своего времени. Не покажется ли им наша эпоха с ее религиозными верованиями темной и непросвещенной? Не посмотрят ли они на наших богов так, как мы смотрим на Зевса? Не задвинут ли они наши «священные тексты» на пыльную полку истории?
Вопрос повис в наступившей темноте.
Напряженную тишину нарушил голос Эдмонда Кирша.
— Именно так и будет, профессор, — пророкотал он откуда-то сверху. — Я верю, что все будет именно так. Грядущие поколения будут сидеть и ломать голову: ну как же мы, с нашей наукой и технологиями, могли верить в то, чему сегодня нас учит религия?
Голос Кирша креп, в «небесах» сменялись картины: Адам и Ева, женщины в паранджах, босой индус, шагающий по горящим углям.
— Я уверен, — продолжал Кирш, — узнав про наши обряды, будущие поколения определенно решат, что мы жили в темные времена. И в качестве доказательства укажут на наши верования: Бог сотворил человека в чудесном саду, всемогущий творец повелел женщине скрывать лицо, и в честь богов мы время от времени должны поджигать себе пятки.
На потолке быстро замелькали кадры различных религиозных церемоний — от изгнания бесов и крещения до чудовищного пирсинга и сжигания жертвенных животных. Слайд-шоу закончилось душераздирающим видео: индийские служители культа сбрасывают ребенка с пятнадцатиметровой башни. Человек в белом отпускает младенца, тот летит с высоты и падает на растянутый холст, который радостные люди держат внизу как пожарный тент.
Церемония в храме Гришнешвор[283], подумал Лэнгдон. Считается, этот обряд наделяет ребенка умом и здоровьем.
Кошмарное видео наконец закончилось.
В полной темноте гремел голос Кирша:
— Как могло случиться, что сознание современного человека, способное к точному логическому анализу, мирится с религиозными верованиями, противоречащими элементарной логике?
Над головой снова появилось звездное небо.
— Ответ на этот вопрос, — продолжал Эдмонд, — оказался очень простым.
Нейроны, догадался Лэнгдон.
— Человеческий мозг, — произнес Эдмонд. — Почему он верит в то, во что верит?
Вверху появилось изображение мозга: пульсирующие узелки посылали электрические импульсы по светящимся волокнам к другим узелкам.
— Наш мозг, — продолжал Кирш, — это органический компьютер, и у него есть своя операционная система. Набор правил, который упорядочивает хаотический поток информации, поступающей в течение дня, — разговоры, обрывки музыкальных фраз, полицейские сирены, вкус шоколада. Несложно понять, что поток входящей информации пестр и разнороден, а мозг должен во всем разобраться. На самом деле операционная система мозга и предопределяет наше восприятие реальности. К несчастью, тот, кто написал программу для операционной системы нашего мозга, обладал странным чувством юмора. Строго говоря, это он виноват в том, что мы верим в самые невероятные вещи.
Синапсы исчезли, и в мозгу стали тесниться знакомые картинки: астрологические карты, идущий по воде Иисус, основатель сайентологии Рон Хаббард, египетский Осирис, индуистский бог Ганеша с четырьмя руками и головой слона, мраморная статуя Девы Марии, по щекам которой текут настоящие слезы.
— Как программист, я спрашиваю себя: почему наша операционная система выдает такие странные результаты? Исследовав эту систему, мы обнаружим, что она построена на двух принципах.
Над головой появилась гигантская надпись:
ИЗБЕГАЙ ХАОСА.НАВОДИ ПОРЯДОК.— Вот корневая программа нашего мозга, — продолжал Эдмонд. — Именно к этому он стремится. Победить хаос, установить порядок.
Помещение вдруг наполнили беспорядочные звуки — как будто ребенок бессмысленно колотил по клавишам фортепиано. Лэнгдон и остальные гости непроизвольно напряглись.
Перекрывая какофонию, Кирш продолжал:
— Бессмысленное бренчание на пианино — невыносимо, правда? Но вот те же ноты, расставленные в определенном порядке…
Мучительный шум прекратился, и в зале зазвучал «Лунный свет» Дебюсси.
Лэнгдон почувствовал, как мускулы расслабляются, и напряжение зала быстро развеивается.