Когда начинаешь обмен с местными жителями, гораздо глубже познаешь убожество и нищету всей их жизни. Из края в край летит жалобная мольба о лекарствах. Уже после первого общения улавливаешь трогательные нотки того могучего хорала душевной тревоги, который исходит из глубин сердца. У устья притока Каюкук в надежде раздобыть какой-нибудь образчик бус забрел я в летнее индейское становище. Возле одного из самых аккуратных шатров лагеря я завязал разговор с молодой метиской о покупке у нее какой-то необычайно красивой вещицы; уходил я под впечатлением ее слов. Я был потрясен, увидев перед собой прелестную крошку, играющую па цыновке из медвежьих шкур, розовощекую, голубоглазую с соломенно-светлыми волосенками, настоящую саксонку. Несколько раз делал я попытку принудить себя при товарообмене проявить твердость в цене, но всякий раз уступал, не в силах забрать мои ножны или кисет из крошечных пальчиков ребенка, смотревшего на меня голубыми глазами своего белого отца. И когда, поборов, наконец, слабость, я стал упорствовать, его мать сказала: «О, ты, большой белый человек, зачем так дорого? Я много работал, о, так много работал. Я ловил рыба и лось, и молол зерно для двоих, и нет мужчины помощь мне».
Я вопрошающе указал на ребенка и услышал ответ: «Он давно ушел: теперь один-два-три год». Сделка, которую удалось ей заключить, вызвала великую зависть ее угрюмых сестер, толпившихся у порога. В глубине материка везде, за исключением скрытых уголков да северных склонов высоких гор, снег к середине июня совершенно растаял. Но от Тоузикейкета и до самого Коюкука снега стало заметно больше, от него не свободны даже южные склоны — признак того, что мы приближаемся к побережью, а точнее к зоне прибрежного климата, поскольку находимся еще в семистах милях от устья реки.
Как известно, при морском климате, благодаря близости больших масс воды, тепло поглощается и излучается не так быстро, как в глубине континента. Поэтому и зима в Доусоне значительно холоднее, а лето соответственно теплее, чем в Сент-Майкле. Вдоль берега Берингова моря у края воды даже месяц спустя после северного солнцестояния можно увидеть большие массивы снега.
В Нулато, в 650 милях выше устья, мы встретили два небольших снаряжаемых в путь пароходика и узнали о широко задуманных приготовлениях к исследованию реки Коюкук, которая рассматривается как будущий Клондайк. Прибыли мы к самому началу службы в католической миссии, и странно было смотреть на словно изваянное тонким резцом лицо одетого в мокасины и уныло бесстрастного священника и слушать необычный хор пронзительных голосов индейских женщин и низкие басы стариков. Отец Монро, культурный и, по слухам, весьма богатый француз вот уже пять лет отдает свои силы миссионерскому промыслу, усердно трудясь в Нулато. Индейцы в миссиях выглядят всегда лучше —энергичнее и здоровее, чем где-нибудь в другом месте, однако создается впечатление, что христианство никогда не проникает в них глубоко. Некоторые мои сувениры — свидетельство того, с какой охотой обменивают они крест на старую колоду карт.
Весна была ранней, и ледоход на Юконе сопровождался таким большим разливом, каких не видали многие годы. От Доусона до Кутлика все временные стоянки и давным-давно построенные деревни были беспощадно залиты водой, а многие смыты. По некоторым признакам можно судить, что работа ледохода на протяжении последних 500 миль реки была поистине опустошительной. Немало береговых участков и целые острова наголо очищены от деревьев, которые обычно теснятся в низинах. Толстые стволы вырваны с корнем или буквально перерезаны пополам гранитными телами льдин, а молодые деревца согнуты их тяжестью и, полностью лишенные коры, белеют, словно кости па поле ожесточенной битвы. Дичи и рыбы в изобилии на всем протяжении реки, и в каждом становище можно найти свежую шкуру медведя или какого-нибудь другого зверя, растянутую на сушильной раме.
Охотились мы главным образом сами, но на сбор яиц и рыбную ловлю времени не тратили, предпочитая покупать эти продукты. Яйца, к сожалению, чаще вызывали у нас разочарование: мы совсем не испытывали удовольствия от обнаруживаемых там утиных и гусиных зародышей, которые, возможно, привели бы в восторг уроженцев этого края. Но рыба была превосходна, и особенно семга. Хотел бы я, чтобы тот, кто на рыбном базаре втридорога платит за серебристую семгу, а потом восхищается ею, поехал бы на Север и купил там за чашку муки гигантскую королевскую семгу, весом фунтов в 50—40 чистого мяса. Такую, откормленную, как бык, упитанную, холодную и, главное, восхитительную на вкус семгу можно добыть только из ледяных вод Юкона. Правда, требуется некоторое время, чтобы научиться торговать с индейцами. Тут нужно обладать таким же, как Иосиф, умением предвидеть и таким же, как Иов, терпением, иначе вас надуют, как нехристя. Тот белый, который в этом деле набил себе руку, обычно прикидывается заинтересованным в каком-нибудь вовсе ему не нужном предмете и проявляет полное равнодушие к тому, зачем пришел. Тогда индеец сразу поднимает цену на первое и соответственно снижает на второе. Когда цена па нужную вещь достигнет, таким образом, поразительно низкого уровня, покупатель хватает ее и тут же расплачивается. Торговец, конечно, раздосадован, но сделка есть сделка. От охоты мы не могли отказаться, хотя дробовик наш был старым и ветхим, а один спусковой крючок упорно разряжал сразу оба ствола. Уж очень заманчиво во время ночного дежурства, медленно скользя мимо низких, затопленных водой берегов, смотреть на висящее над северной стороной солнце и под храп накрытых москитной сеткой товарищей сбивать диких птиц, испуганно поднимавшихся с реки. Только ко времени прибытия в Анвик, в 600 милях от океана, мы по-настоящему оценили все величие реки, по которой путешествовали. У форта Юкон, 1300 миль от океана, она имеет ширину восемь миль; у Коюкука сужается до двух-трех миль, а от Косеревского она выдерживает ширину восемь—десять миль до самой большой дельты, где ее южный проток отстоит от северного более чем на 80 миль. У Анвика ширина реки сорок миль, а весенний подъем воды — от 30 до 40 футов. Такой огромной шириной река обязана острову, по всей видимости, крупнейшему речному острову в мире, который тем не менее никак не назван.
От Анвика и до самого океана встречаешь совершенно иное население. Хорошо сложенные рослые индейцы исчезают и их заменяют мельмуты — нечто вроде смеси эскимоса и тлинкита. Лишенные честолюбия, мало активные и постоянно бедствующие, они не представляют интереса для белых торговцев; поэтому по-прежнему живут они на строгом мясном и рыбном рационе, изрядно сдабриваемом отвратительно пахнущим тюленьим жиром. Дома их — это земляные норы, укрепленные собранными на берегу стволами деревьев. В центре дома раскладывается костер, дым от которого выходит через отверстие в крыше. Зимой мужчины, женщины и дети набиваются в эти норы, как сельди. О санитарных, моральных и социальных условиях без труда можно догадаться.
Однако они с большим почтением относятся к умершим; их кладбища опрятны, чисты и радуют глаз. Неровный частокол окружает могилы, покрытые обычно навесом от дождя. Нередко с помощью сажи и тюленьего жира на них изображаются фантастические рисунки. Бывает, водружают на них затейливо вырезанный тотем, но, судя по крестам, подавляющее большинство умерших покоится в земле, освященной католической церковью. Сразу трудно сказать, почему не имеет успеха протестантство, но более впечатляющий ритуал католической службы, к тому же столь богатый милым первобытному сознанию мистицизмом, в противоположность предельно простому, пуританскому обряду протестантского богослужения, возможно, объяснит и это.
Проплывая от миссии Холи-Кросс до Русской миссии, замечаешь, что горы печально снижаются, в Андреевском мы послали «прости» последним тощим холмам и поплыли среди унылых равнин большой дельты Юкона. Это было повторение «низин», но чреватое куда более серьезными последствиями. Одна ошибка в этой дикой, не нанесенной ни на какую карту местности — и ты попадешь в русло южного канала и будешь обречен блуждать неведомо где, без проводника и лишенный какого бы то ни было ориентира до тех пор, пока не выберешься к побережью сурового Берингова моря. Мы высокомерно отнеслись к предложению взять проводлика-мельмута и поплатились за это, нам пришлось потратить два дня на то, чтобы проплыть эти сто двадцать миль. Зато мы без стеснения дали выход нашей бурной радости, когда ощутили, наконец, первую волну морского прилива; а когда в Кутлике мы легли спать на берегу открытого океана, то чувствовали себя уже почти дома.
Восьмидесятимильный путь вдоль побережья на Север был полон волнений. Проходя мимо опасного мыса Романова, мы подобрали иезуитского священника, которому туго пришлось в водовороте. Несмотря на свой сан, он курил трубку, был неплохим гребцом и вообще оказался превеселым парнем, готовым наравне с другими отдаваться рассказам о всяких невероятных историях. Он был одним из многих представителей того необычного типа людей, которых встречаешь в Северной стране. Итальянец по крови, француз по рождению, испанец по образованию и американец по месту жительства, он был в свое время изумляющим успехами учеником, и вея его жизнь походила на роман, но, выполняя присягу ордену, он пожертвовал Аляске двенадцатью лучшими годами своей жизни и здесь всем, даже премудростями грамматики иннуитского языка, казалось, был доволен.
Последнее наше столкновение с Беринговым морем было достойным финалом путешествия. Полночь застала нас еще барахтающимися в море, скалистый берег с подветренной и грязные небеса с наветренной стороны и ко всему — брызги дождя и визг ветра, вот-вот готового превратиться в ураган. Мы подобрали паруса, чтобы уменьшить риск быть перевернутыми штормом, и, опережая его, достигли гавани Сент-Майкла точно три недели спустя с того часа, когда покинули пристань Доусона.
Перевод В. Быкова
Острова Бонин.
I
На свете есть немало удивительных, неведомых уголков — таких, где не ступала нога пытливого странника.
Такое множество цветов никто не видит. Они растратят аромат в пустыне.
Их видят одни лишь грубые, невежественные обитатели да команды случайно забредших судов, в спешке даже не замечающие их прелести.
К таким известным и в то же время неизвестным местам, о которых знают навигаторы и картографы и почти не слыхал остальной мир, относятся острова Бонин, расположенные между 22 и 27 градусами северной широты и на 140 градусе 23 минуте восточной долготы. Открыты они, согласно поверью, двести пятьдесят лет назад путниками, возвращавшимися в Японию на большой джонке, когда тайфун выбросил их судно на прибрежные скалы. Вскоре японское правительство приняло острова в свое владение и заселило, но полвека спустя они опустели. В течение последующих двух веков брошенные своей страной на произвол судьбы, отрезанные от внешнего мира немногочисленные обитатели опустились до состояния близкого низшей ступени варварства. Об этой своеобразной колонии островитян совсем забыли, и мир о них больше ничего не слышал.
Правда, в середине нынешнего столетия туда иной раз заходили китобои за водой, покупали у оторвавшихся от цивилизации жителей лук, сладкий картофель, батат, а команды, высадившись на берег, охотились за дикими свиньями и оленями, которых в горах было в изобилии, ловили рыбу и гигантских зеленых черепах по берегу и на рифах.
Но вскоре пробудившаяся от длительной спячки Япония, начав энергичное движение к цивилизации, ныне удивляющее и восхищающее весь мир, осознала, что владение этими островами — не пустячное дело. Она вторично колонизовала их, на сей раз с размахом. На Сент-Джонс — главный остров группы, — где обитало не более сорока человек, прибыло две или даже три тысячи переселенцев из Иокогамы и Токио. Наделенные упорством и энергией современных японцев, они преобразили остров. Аборигены с неодобрением встретили вторжение инородцев, но, подобно краснокожим американским индейцам, были поглощены накатившейся волной и на своей собственной земле стали чужими. Только на каком-нибудь уединенном коралловом берегу или в сумрачных глубинах вулканического каньона теперь еще можно неожиданно натолкнуться на убогую тростниковую хижину, из которой угрюмо и недоброжелательно глядит на посетителя-нарушителя собственности ее дикий владелец — человек неопределенной национальности, невероятная смесь первых поселенцев с канаками и беглецами, сбежавшими в давние времена с китобойцев. Это его последнее убежище от деятельных японцев.
В маленькой колонии есть свой губернатор, полиция, несколько благоденствующих деревень, преуспевающие плантации, приличный причал и школы. Одним словом, своя цивилизация, воспроизводящая в миниатюре японскую. И тем не менее — они практически непосещаемы. Всего лишь два раза в год сообщаются они с метрополией, и тогда им дает о себе знать внешний мир. Правительственный пароход с новыми иммигрантами прибывает каждые полгода, привозит предметы роскоши, последние новости и все необходимое для цивилизованной жизни. После этого дивные острова еще полгода дремлют в покое субтропиков до другого «пароходного дня».
Самая главная и привлекательная для странников особенность островов — пейзажи, их многообразие, броские и резкие контрасты на каждом шагу. Тут вертикально из океана поднимаются высочайшие горы, покрытые до самых вершин пышной тропической растительностью, а там к отвесной скале прильнул крошечный коралловый пляж, чистейший, отличающийся белизной, насквозь промытый неустанным прибоем. А здесь рельефный контур ландшафта сглаживается плодородной равниной с зеленью капусты, тутовых, банановых деревьев и плавным склоном сахарного тростника; на щедрой земле зреют батат, ананасы, сладкий картофель. А вон там гигантские утесы и наводящие страх бездонные пропасти вносят новые мотивы в ландшафт. И в каждом укромном уголке и расщелине что-то буйно произрастает. Растительность, кажется, вырывается даже из несокрушимых вулканических пород, где не видно ни грана почвы. Наверху из скал, из оснований их глубоких расщелин бьют источники чистейшей воды, посылают далеко вниз сверкающие ледяные струи навстречу беспокойным волнам прибоя. Разбиваясь о вулканические породы теснин, они превращаются в бурлящие потоки и, устремившись в умопомрачительную пропасть, рассыпаются в воздухе и парят, словно серебристые вуали, не разрываясь, летят полупрозрачной дымкой сотни футов вниз. Миновав ливнеобразное состояние, струи так и падают в море или, пересекая плодородные участки и плантации трудолюбивого фермера, замедляют свой величавый полет и в конце концов теряются из вида на окруженных коралловыми утесами белых песках, сквозь которые и просачиваются в соленое море.
А вид из гавани, где на якорь стал корабль, почти целиком утопающей в тени громадных вулканических гор, величественные головы которых исчезают в туманных облаках над головой!
Хорошо укрытая гавань имеет удобный просторный причал, от десяти до пятидесяти морских сажен. В ней можно разместить целый флот, но залив почти всегда пустует, если не считать живописных каноэ и сампанов местных жителей. Китобои с давних времен более не посещают эти дивные места, лишь дважды в год нарушает монотонную жизнь правительственный пароход.
II
Однако в том, 1893 году, когда я там был, неторопливые, заторможенные обитатели пережили такую основательную встряску, что вряд ли до сих пор успели от нее оправиться. Это случилось в первой декаде месяца марта. А с того дня, как последний китобоец появлялся в этих водах, прошли многие годы, и колония, никого не ожидая, почивала в мире. Вдруг в океане возник парус. Все жители Сент-Джонса насторожились. Корабль уверенно приближался, и, не убирая паруса, прошел опасным фарватером, не обратив внимание на многочисленных доброхотов, кинувшихся навстречу на каноэ, чтобы предложить провести корабль, как это они делали прежде. Это была небольшая шхуна, идущая по ветру с натянутыми парусами, и, как только она бросила якорь, у нее на мачте затрепетал американский флаг. Стало ясно: отчаянный парусник пришел от американских берегов, отстоящих на пять тысяч миль, это — предшественник идущего флота.
Губернатор, он же начальник порта, глава таможни, арбитр и мировой судья, не считая десятка прочих почетных должностей, нанес визит капитану и вернулся на берег. Население острова пришло в крайнее возбуждение. По заливу шныряли каноэ, сампаны, все хотели попасть на борт странного корабля, прибывшего прямым ходом из Америки, из страны, о которой столько слыхали и которой так безгранично восхищались.
На следующий день удивление жителей возросло — к небольшой шхуне приплыл компаньон. Он был под британским флагом — предвестник английского флота, курсирующего из Виктории. А в сумерках любопытные обитатели прибрежной полосы увидели еще два паруса, ожидавшие дневного света, чтобы совершить опасный проход. И к середине марта в маленькой гавани собрался флот из пятнадцати судов.
Едва оправившись после первых впечатлений от неожиданного нашествия, островитяне поняли возможность огромной выгоды, которую можно извлечь из взаимоотношений с чужеземцами. С энергией, свойственной предприимчивой расе, они ринулись в до того незнакомую им коммерцию. Обобрав плантации, обрадованные собственники прибыли к кораблям на своих суденышках, до краев нагруженных бананами, ананасами, ямсом, сладким картофелем, сахарным тростником и всевозможными овощами, а рыбаки в изобилии предлагали свежую рыбу, которой кишели рифы и мели, и неисчислимое количество океанских черепах. Капитанам судов на продажу предлагали свиней, бычков, оленей. Ну а как напивались эти иноземцы! На бутылках голландского джина и невыдержанной японской рисовой водки сакэ изготовители спиртного сколотили состояние.
И сразу пошли дела! Простые японцы, должно быть, подумали, что нагрянул золотой век. Все устремились в погоню за богатством, они, видимо, решили, что эти белые заморские пришельцы сделаны из золота и корабли их полны драгоценного металла. Цены взлетели проворнее воздушных шаров. Вчера свежая говядина была по три цента за фунт, сегодня — четыре, завтра — пять, на следующий день — девять, а к субботе дошла до невероятной цены в двадцать два цента и продолжала дорожать. Если раньше за десять центов ты мог купить стебель сахарного тростника длиною с удилище, то теперь за один кусочек не более фута пришлось платить двадцать пять. А кварта голландского джина, которую вначале продавали за сорок центов, подскочила в два приема аж до шести долларов.
Японцы — ловкие спекулянты, вероятно, это у них в крови, но на этот раз они совсем потеряли совесть. Из-за неразумных цен невостребованное мясо приходило в негодность. Тогда один капитан сошел на берег с двумя охотниками и подстрелил бычка, но ему не разрешили взять его на борт, запретил губернатор и шеф полиции. «Морские пришельцы» решили тогда прорвать блокаду, и на следующий день разразилась величайшая из битв, какую только знала история островов.
Десятка два морских охотников, первоклассных стрелков и сотни бравых решительных матросов буквально заполонили остров, проникли до дна скалистых ущелий и до вершин заоблачных гор. И целый день ничего не было слышно, кроме треска ружейных выстрелов и сердитых криков веселых парней, развлекавшихся, слоено школьники на природе. Пальба и свист пуль завершались радостными возгласами охотников. Иногда можно было видеть продирающийся сквозь густые джунгли, спасающийся бегством скот, преследуемый группой возбужденных моряков, метавшихся повсюду вместе и поодиночке, прежде чем нагрузиться взбесившимся кабаном или бычком.
Так вот и шла веселая охота. Тщетно пытался губернатор ее прекратить. Он требовал, урезонивал, умолял, ругался — все напрасно. Беспорядки вышли из-под контроля. «Белые пираты» и «заморские дьяволы» не обращали внимания на пару дюжин его полицейских. Лишь с наступлением ночи прекратилась бойня, и тяжело нагруженные добычей шлюпки возвратились на свои шхуны.
Тогда губернатор обнародовал манифест. Закон и порядок должны быть восстановлены, все нарушители спокойствия понесут наказание. Всем морякам к десяти часам вечера надлежит быть на борту соответствующих судов. Нарушители будут арестованы и заключены под стражу. Суда же тех капитанов, которые не способны держать под контролем свои команды, будут выдворены с острова.
Но тем же вечером все «заморские дьяволы» были на берегу. Десять часов минуло, а ни одна душа и не помышляла о возвращении на судно. Куда там — вечернее празднество только разгоралось. Как раз перед особняком губернатора бушевал вирджинский хоровод. Гигант норвежец — «Большой Оскар», на целую голову возвышающийся над всеми, подыгрывал танцующим на аккордеоне, а блюстители порядка циркулировали в толпе. Хотя для очистки улиц были выведены все полицейские силы, губернатор предпочел осторожность доблести и мудро воздержался от решительных действий.
Наутро капитанам было дано указание покинуть порт. Требование было полностью проигнорировано, ибо у губернатора из морских сил имелось всего три матроса и командирская шлюпка, поэтому он был не в состоянии заставить выполнить свой приказ. Несмотря на дебош и одержанную победу, моряки у большинства островитян не вызвали возмущения, они примирились с их присутствием и даже были рады, что такие хорошие покупатели остались. Цены вскоре упали до приемлемого уровня, и добрые отношения между сторонами были восстановлены.
А однажды утром на борту судов стала наблюдаться какая-то активность. Убирались сходни, освобождались паруса, шлюпки поднимались на борт, все приводилось в готовность к отплытию. А потом до слуха любопытных жителей донесся бодрый мотив: то матросы затянули у брашпиля вдохновенные песни, которые помогают им вытягивать из моря тяжелые якоря. Поднимался парус за парусом, и шхуна за шхуной с надутыми попутным ветром парусами побежали через узкий пролив в открытое море. Флот направился к японским берегам, где все лето будет преследовать тюленей, плывущих на север, к лежбищам в Беринговом море. Не успели жители опомниться, как в их маленькой гавани не осталось ни одного корабля.
Отныне острова Бонин вновь погружались в мирную дрему, покой блаженного тропического климата, обласканные голубыми водами великого океана в ожидании следующего «пароходного дня». А их обитатели вновь и вновь возвращались к воспоминаниям о вторжении белых пришельцев и рассказам об их дикарстве и необычных нравах.
А? Вот это была жизнь! И они одобрительно причмокивали губами, вспоминая давние события и позванивания золотыми монетами в своих кошельках.
Перевод В. Быкова