дка была старая, и течение вздыбившихся морских волн для нее оказалось не по силам. При неисправной лебедке поднять якорь вручную оказалось невозможным. Мы это вскоре поняли, потому что наша попытка была напрасной, мы лишь попортили руки. Нынешние моряки не любят терять якоря. Это вопрос престижа. Конечно, можно было полностью вытравить якорный канат и выйти в море. Однако вместо этого я только потравил его и отдал другой якорь.
После этого на сон почти не оставалось надежд, ибо вначале одного из нас, а потом и другого вышвырнуло из коек. Раскрывшиеся просторы моря говорили о том, что нас тащит, и когда мы достигли углубленного фарватера, то буквально почувствовали, как наши два якоря скользят по его дну. Это был глубокий канал. Дальше желоб его дна обрамлялся крутым откосом, похожим на стену каньона, и как только наши якоря коснулись этой стены, они зарылись в ней и забрали. Однако, когда мы проснулись, то услышали в темноте, как за кормою плещется о скалистый берег море, и берег был так близок, что мы поспешили подобрать носовой канат.
Рассвет показал нам, что от кормы шлюпа до утеса было не более шести метров. Удар был бы поистине страшным! Ведь бывали минуты, когда порывы ветра доходили, вероятно, до скорости в семьдесят, даже восемьдесят миль в час. Но якоря держались так доблестно, что у нас в конце концов возникла тревога за битенги, которые могло начисто вырвать с судна. Весь день шлюп то нырял своим носом, то садился на корму, и до самого вечера, пока шторм не утих, от сорвавшегося с цепи ветра можно было ожидать самого худшего. Вдруг на целые пять минут воцарилась полнейшая тишина, а потом вслед за внезапным ударом грома дохнул с юго-запада — ветер повернул на восемь румбов,— неистовый ураган. Еще одна штормовая ночь — было бы слишком, и мы решили вывести шлюп на морской простор. Эта работа была не просто тяжкой, она разрывала сердце. Мы оба едва не плакали от обиды и утомления. И когда попробовали поднять наконец первый якорь, то были не в состоянии это сделать. Мы развернулись между волнами к ветру носом, сделали несколько поворотов и встали. Шлюп прыгал так, что все грозило сломаться и отвалиться, но якорь не поддавался. Уже вылетели распорки, оторвался поручень, из обшивки выскакивали шплинты, а якорь — держал. Подняв зарифленный грот и несколько ослабив стальную цепь, мы наконец сумели с трудом поднять якорь. Теперь борьба шла с переменным успехом, временами судно ложилось набок плашмя. Мы повторяли маневр с оставшимся якорем и в сгустившейся темноте наконец укрылись в речном устье.
Я родился так давно, что вырос до эры применения бензина. Поэтому я старомоден. И, предпочитая парусник моторной лодке, я убежден, что плавание на парусном боте прекраснее, труднее и требует большого искусства, нежели владение мотором. Бензиновые моторы становятся безопасными в обращении, и хотя нельзя сказать, что любой дурак может управляться с мотором, но уверенно можно сказать, что почти каждый может. Совсем другое дело, когда речь заходит о плавании на паруснике. Тут требуется больше мастерства, ума и гораздо больше тренировок. Для мальчишки, юноши и для взрослого мужчины лучше этих тренировок ничего не существует. Если мальчик мал, подарите ему небольшой удобный ялик. Он научится сам. Его не нужно учить. Не пройдет и дня, как он установит легкий треугольный парус и порулит веслом. Потом он заговорит о килях и опускающемся киле и захочет забрать свои одеяла, чтобы заночевать на борту.
Не бойтесь за него. Он решил искать риска, встречи с приключением. Учтите, в детском саду тоже случаются несчастья, как и на воде. Больше мальчишек погибает от тепличного воспитания, чем на лодках больших и малых; вместе с тем именно плавание на малых судах, а не площадка для игры в крокет или школа танцев
делает мальчишек сильными и уверенными. А вкусивший моря остается моряком навсегда. Вкус соли никогда не приедается. И моряк никогда не становится настолько стар, чтобы отказаться от возвращения на судно, от возможности еще раз побороться с волной и ветром. Знаю это по себе. Правда, пока еще я держусь. Но через несколько месяцев начну терять покой. Однажды я обнаружил, что грежу наяву о происшествиях своего последнего плавания или изумляюсь кем-то пойманным экземпляром речной рыбы, или же с волнением читаю в газетах репортажи о первых северных перелетах уток. И тогда внезапно начинается торопливый сбор вещей и перепроверка принадлежностей. И вот мы уже на пути в Валлехо, где в ожидании стоит наш маленький «Румер», всегда в ожидании момента, когда к нему причалит ялик, загорится огонь на камбузе, будут сдернуты чехлы, затрепещет грот, раз-два-три — будут затянуты рифы, когда он вздохнет и тронется с места, когда провернется штурвал, надуются паруса, и он ляжет курсом на залив и дальше, дальше.
Борт «Румера», Река Сонома,15 апреля 1911 г.
Перевод В. Быкова
Четверкой лошадей на север от залива.
— Ха! И ты собираешься править четверкой? Да еще по горным дорогам?! Да я не сяду с тобой и за тысячу долларов! Так заявил Генри, а он-то знал, что это такое — сам правит четверкой.
Другой мой глен-элленский приятель высказался обо мне еще более решительно:
— Что? Лондон? Он и с одной-то не справляется! Самое ужасное, что он был прав. Даже после того, как я проехал на своей четверке несколько сотен миль, я не умею справляться с одной. Буквально позавчера, спускаясь по крутой горной дороге, в узком месте на повороте я столкнулся с запряженной в кабриолет лошадью, которой правила женщина. И мы никак не могли разъехаться, сбоку в запасе оставался всего один фут. Моя лошадь не умела сдавать назад, тем более в гору. Ярдах в двухстах пониже ширина дороги вполне позволяла разъехаться. Но женщина на кабриолете тоже отказалась пятиться назад, так как не была уверена, что сможет сдержать лошадь. Я не умел распрягать, поэтому не стал и пытаться. Мы распрягли ее коня и отвели в поводу назад, вниз. Все шло прекрасно, пока дело не дошло до того, чтобы снова запрячь его в кабриолет. Выяснилось, что она не знает, как это делается, а я на нее рассчитывал. Провозились мы почти полчаса, показывая друг другу, как привязывать сбрую, однако я абсолютно уверен, что никогда в жизни ни одну лошадь не впрягали в повозку таким замысловатым способом.
Да, я не умею запрягать одну лошадь, но четверку — умею, что и побуждает меня вернуться к началу разговора. Выбрав долину Сономы местом постоянного жительства, мы с Чармиан через некоторое время решили, что пора побольше узнать и о соседних с нами краях. Каким образом? — вот первый вопрос. Среди наших слабостей есть одна — мы старомодны и не переносим вони бензина. И как заправские мореходы, естественно, тянемся к лошадям. Будучи из тех счастливчиков, что носят свою контору под шляпой, я привык брать в поездки пишущую машинку и пачку книг. Поэтому верховая лошадь, само собой, отпадала. Чармиан предложила взять пару. Она верила в мои способности и, кроме того, сама умеет управляться с двумя. Но только я подумал о бесчисленных горах, что предстоит преодолеть за три месяца на несчастной паре, я воспротивился и твердо заявил, что тогда нам, в конце концов, придется возвращаться на бензине. Чармиан заупрямилась, мы зашли в тупик, но тут меня осенило.
— А почему бы нам не взять четверку? — сказал я.
— Но ты же не умеешь править четверкой, — возразила жена.
Я расправил грудь, развернул плечи и высокопарно заявил:
— Все, что под силу мужчине, могу и я. Помнишь, когда мы отплывали на «Снарке», я ровным счетом ни чего не знал о навигации, но ведь научился и сам вел яхту.
— Прекрасно, — сказала она (вот она, вера!). — Пусть будет четыре верховые лошади, а седла мы положим сзади, с поклажей.
Настал мой черед возражать:
— Наши верховые не годятся для упряжки.
— Научи их.
Что я знал о лошадях? А об их обучении и того меньше, ну ровно столько, сколько известно матросу. Лягнула, сбросила, опрокинула, оттолкнула и убежала — такое случалось не раз. К лошадям я всегда испытывал огромное и почтительное уважение. Но убежденность жены звала вперед, и я согласился.
Кинг — конь небольшого роста для игры в поло, он из Сан-Луиса, а Принц — иноходец для развлекательных поездок — из Пасадены. Самое трудное взнуздать их и тронуть с места. По равнине они шли резко, под гору — галопом, но как только начинался подъем и они чувствовали вес телеги — сразу останавливались, поворачивали головы и смотрели на меня. Но я понукал их, и тут возникали проблемы. Мильде было четырнадцать лет, она натуральная, полудикая, характером — наполовину мул, наполовину американский заяц. Если упрешься ладонью ей в бок и велишь подвинуться, она ложится в твою сторону, надавишь на голову, чтобы подала назад — пойдет прямо на тебя. А стоит зайти сзади, подтолкнуть и сказать «пошла!», она просто на тебя сядет. Кроме того, она не умеет нормально ходить. Тысячу раз, без конца, пытался я заставить ее идти обычным шагом, но все безуспешно. Вдобавок она обжора. И совершенно не имеет значения, далеко ли, близко ли конюшня; только время подходит к шести, она сломя голову несется к дому и причем — самой короткой дорогой. Насчет нее у меня большие сомнения.
Четвертая и самая неподходящая лошадь — Разбойница. От трех и до семи лет она не давалась ни одному объездчику, некоторых даже покалечила. Один здоровенный ковбой пытался с помощью тяжелого седла и мексиканской узды укротить ее дикий нрав. Следующим ее владельцем оказался я, и она стала моей любимой верховой лошадью. Чармиан предложила запрячь ее коренной — так, мол, у меня будет возможность всегда держать ее под присмотром. А у Чармиан любимая верховая — Дева. И я сказал, что лучше взять Деву. Но жена заметила, что моя кобыла рядовая, а ее чистопородная и, если эксплуатировать ее целых три месяца, то, значит, навсегда испортить ей ноги. Не отрицая чистопородности ее кобылы, я в то же время дивился категорическому нежеланию Чармиан признать чистокровность небольших, торчащих в стороны ушей моей Разбойницы. Жена указывала на исключительно тонкую большеберцовую кость Девы. Я тут же измерил эту кость у Разбойницы. Она была точно такой же, хотя, возможно, как я тактично заметил Чармиан, покрепче. Это задело ее самолюбие. Конечно, в жилах чистопородной Девы течет кровь Лексингтона и Мореллы с линией выносливого Моргана, она умеет бегать, ходить и запросто обставит в работе мою беспородную, и именно поэтому-де не стоит запрягать такой образец лошадиного совершенства.