— Как по-твоему, Пирамид не согласится погостить у меня хотя бы недельку? — неуверенно поинтересовался я и погладил кота, который добродушно мурлыкал у Дика на коленях.
— Возможно, когда-нибудь попозже, — ответил приятель, но к этому моменту, сам не знаю почему, я уже успел пожалеть о неосторожной шутке.
— Я привык разговаривать с ним, как с человеком, — признался Дик. — Нередко мы даже обсуждаем самые серьезные вопросы. Больше того, последнюю пьесу считаю результатом сотрудничества: она в большей степени его, чем моя.
Слова Данкермана могли бы показаться странными, даже болезненными, если бы всего несколько минут назад кот не сидел напротив, пристально глядя мне в глаза. Это обстоятельство заставило слушать с обостренным интересом.
— Поначалу пьеса получилась довольно циничной, — продолжал Данкерман. — Правдивое изображение определенной части общества, какой я ее знал и понимал. С художественной точки зрения вышло неплохо, а вот коммерческий успех вызывал серьезные сомнения. В третий вечер после явления Пирамида я вытащил сочинение из ящика письменного стола и принялся перечитывать; кот сидел на ручке кресла и внимательно смотрел на страницы.
Ничего лучше мне до сих пор написать не удавалось. В каждой строчке сквозило глубокое понимание жизни, и я с искренним восторгом перечитал пьесу еще раз. И вдруг рядом раздался голос:
— Очень, очень умно, друг мой. Невероятно проницательно. Твое произведение вполне достойно сцены. Дело за малым. Необходимо всего лишь вывернуть сюжет наизнанку, превратить все эти горькие правдивые речи в изъявление благородных чувств, убить в последнем акте помощника министра иностранных дел (он никогда не пользовался популярностью), а парня из Йоркшира оставить жить. Ну а еще было бы неплохо позволить падшей женщине преобразиться из-за любви к герою, уехать в далекие края и, надев черное платье, помогать бедным.
Я с негодованием обернулся, чтобы посмотреть, кто говорит. Мнение подозрительно напоминало брюзжание директора театра. Но в комнате никого не оказалось, кроме нас с котом. Получалось, что я разговаривал сам с собой, вот только голос звучал как-то странно.
— Преобразиться из-за любви к герою! — воскликнул я презрительно, поскольку отказывался верить, что спорю сам с собой. — Но ведь безумная страсть к этой особе и губит его жизнь!
— А заодно погубит и пьесу, — ответил голос. — Британский драматический герой не имеет права на страсть. Единственное, что ему доступно, — это чистое и почтительное преклонение перед честной, искренней английской девушкой (произносится как «дыэвошка»). Берешься писать, а до сих пор не знаешь канонов своего искусства.
— К тому же, — настаивал я, игнорируя мнение оппонента, — женщины, рожденные и воспитанные в пороке, за тридцать лет жизни глубоко впитавшие атмосферу греха, в принципе не способны измениться.
— Но эта изменилась, вот и все! — последовал резкий ответ. — Отправь ее слушать орган.
— Но как художник… — запротестовал я.
— Навсегда останешься неудачником! — перебил неизвестный. — Дорогой мой, твои пьесы, окажись они высокохудожественными или малохудожественными, все равно через несколько лет будут забыты. Дай миру то, что он хочет, и взамен получишь то, чего хочешь ты. Пожалуйста, если намерен жить дальше, прислушайся к совету.
Вот так, под неослабным надзором Пирамида, я изо дня в день переворачивал наизнанку уже готовую пьесу. Старательно записал все, что казалось особенно нелепым и фальшивым. Вложил в уста картонных героев самые неестественные речи, заставил их проявлять самые пошлые чувства. Пирамид мирно мурлыкал, а я следил за тем, чтобы каждая из марионеток делала именно то, что считала необходимым дама с лорнетом во втором ряду бельэтажа. В итоге старик Хьюсон заявил, что пьеса продержится пятьсот вечеров, не меньше.
Но хуже всего то, — вздохнул Дик, — что мне совсем не стыдно. Напротив, я даже доволен.
— Так что же это за зверь? — спросил я со смехом. — Злой дух?
Существо удалилось в соседнюю комнату и через открытое окно проследовало на улицу. Зеленые глаза больше не гипнотизировали, и разум начал постепенно светлеть.
— Не иронизируй. Ты не прожил с ним рядом целых полгода, — невозмутимо ответил Данкерман, — и все это время не ощущал на себе неподвижный таинственный взгляд. Причем я не один такой. Знаешь Кэнона Уичерли, великого проповедника?
— К сожалению, не могу похвастаться обширными познаниями в истории современной церкви, — ответил я. — Но имя, конечно, знакомое. Так что же он?
— Служил в Ист-Энде, — пояснил Дик. — Десять лет кряду трудился, бедный и неведомый, и вел ту благородную, героическую жизнь, которая даже в наши дни выпадает на долю некоторых священнослужителей. Теперь же пророчествует в современной, модной христианской церкви Южного Кенсингтона, ездит на службу в экипаже, запряженном парой чистокровных арабских лошадей, и разгуливает в жилете, изящные линии которого кричат о процветании. На днях приходил ко мне от имени княгини Н.: они собираются поставить одну из моих пьес в интересах Фонда помощи нуждающимся викариям.
— И что же, Пирамид его разубедил? — уточнил я с едва заметной усмешкой.
— Нет, — возразил Дик. — Насколько могу судить, он одобрил план. Дело в том, что стоило Уичерли появиться в комнате, как кот тут же подошел и принялся нежно тереться о ноги. А святой отец все время его поглаживал. К тебе зверь отнесся так же? — добавил приятель с легкой улыбкой.
Я отлично понял смысл последних слов.
На некоторое время Дик Данкерман исчез из поля зрения, хотя известия о нем доносились постоянно: парень быстро и уверенно продвигался к положению самого успешного драматурга современности. О Пирамиде я совсем забыл. Но однажды, не так давно, по-приятельски зашел к одному художнику, который недавно выбрался из тьмы голодной неизвестности и сейчас купался в теплых лучах популярности. Из дальнего угла студии на меня неподвижно смотрели знакомые зеленые глаза.
— Не может быть! — воскликнул я и поспешил пристальнее рассмотреть их хозяина. — Неужели у тебя поселился кот Дика Данкермана?
Художник на миг отвлекся от мольберта и кивнул.
— Да, — ответил он. — Нельзя жить одними идеалами.
Я все вспомнил и поспешил сменить тему. С тех пор мне довелось встречать Пирамида в жилищах многих друзей. Каждый давал черному коту новое имя, но я уверен: зверь один и тот же. Зеленые глаза спутать невозможно. Он неизменно приносит удачу, вот только хозяева после этого уже не очень похожи на самих себя.
Порой сижу и прислушиваюсь: не скребется ли кто-нибудь в дверь?
Рассказ малоизвестного поэта
— Платье совсем вам не идет, — ответил я.
— Вам не угодишь, — обиделась она. — Никогда больше не буду с вами советоваться.
— Никто не смог бы выглядеть хорошо в этом мешке, — поспешил добавить я. — Вы, конечно, смотритесь не так ужасно, как другие, но стиль все равно не ваш.
— Он имеет в виду, — воскликнул малоизвестный поэт, — что вещь сама по себе не поражает красотой и потому не соответствует вашему образу! Контраст между вами и чем-то неприглядным или даже уродливым настолько резок, что не может не огорчать.
— Он этого не говорил, — возразила светская дама. — И платье вовсе не уродливо. Просто это новейший фасон.
— Почему женщины так слепо подчиняются моде? — изрек философ. — Думают об одежде, разговаривают об одежде, читают об одежде и все-таки ничего в одежде не понимают. Задача любого наряда — разумеется, после того, как достигнута основная цель — согреть тело, — заключается в украшении той особы, которая его носит. И все же из целой тысячи женщин ни одна даже не задумывается, какая из расцветок окажется к лицу, какой покрой спрячет недостатки и подчеркнет достоинства фигуры. Раз модно — значит, надо надеть. В итоге бледные девы наносят себе непоправимый вред оттенками, годными лишь для молочниц, а миниатюрные куколки щеголяют в фасонах, подходящих исключительно особам ростом в шесть футов. С таким же успехом вороны могли бы нацепить на голову перья какаду, а кролики бегать по полям с павлиньими хвостами.
— А разве вы, мужчины, не так же глупы? — отозвалась выпускница Гертона. — В моду входят мешковатые пальто, и маленькие толстенькие джентльмены сразу в них облачаются и разгуливают, словно масленки на ножках. В июле паритесь в сюртуках и цилиндрах, больше напоминающих печную трубу. Строго придерживаетесь стиля и играете в теннис в накрахмаленных рубашках со стоячими воротничками. Настоящий идиотизм! Если мода прикажет играть в крикет в сапогах и водолазном шлеме, то вы непременно станете играть в крикет в сапогах и водолазном шлеме, а каждого разумного человека, который этого не сделает, обзовете дураком. Вы хуже нас: считается, что мужчины должны уметь думать и отвечать за свои поступки, а женственной леди подобная способность не к лицу.
— Высокие женщины и маленькие мужчины выглядят ужасно, что бы ни надели, — заявила светская дама. — Рост бедной Эмили пять футов десять с половиной дюймов, но все всегда считали, что в ней не меньше семи футов. В моду вошел стиль ампир, и бедное дитя напоминало дочку великана из пантомимы. Мы думали, что греческий стиль окажется более удачным, но в свободной тунике девочка походила на завернутую в простыню статую из Хрустального дворца, причем завернутую плохо. А когда приобрели актуальность пышные рукава и высокие плечи, Тедди однажды на вечеринке спел «Под развесистым каштаном». Спел просто так, без злого умысла, но бедняжка приняла исполнение на свой счет и дала ему пощечину. Мало кто из мужчин осмеливался встать рядом с ней, а Джордж сделал предложение исключительно потому, что хотел сэкономить на покупке стремянки: Эмили без труда достает с верхней полки его ботинки.
— Лично я, — заявил малоизвестный поэт, — не считаю нужным тратить умственную энергию на пустые рассуждения. Скажите мне, что положено носить, и я это надену. И дело с концом. Если общество требует приобрести голубую рубашку с белым воротничком, я немедленно покупаю голубую рубашку с белым воротничком. Если слышу, что пришло время широкополых шляп, тут же еду в магазин, нахожу широкополую шляпу и водружаю на голову. Вопрос не интересует меня настолько, чтобы имело смысл затевать спор. Только фат отказывается следовать моде, потому что стремится привлечь внимание собственной непохожестью. Романист, чья книга прошла незамеченной, тут же сочиняет необыкновенный галстук, а многие художники, следуя по пути наименьшего сопротивления, учатся отращивать волосы вместо того, чтобы учиться рисовать.