– Думаю, нам надо что-нибудь съесть.
Я прислоняюсь к изголовью и просто смотрю на то, как он двигается, – воплощение грации и света. Теперь никакого темного ангела смерти.
Все иначе и так же. Я по-прежнему Мэдди. Олли по-прежнему Олли. Но нас как будто стало больше. Я знаю его с новой стороны. И чувствую, что меня узнали.
Ресторан находится прямо на пляже, и наш столик смотрит на океан. Уже поздно – 21:00, поэтому синеву воды мы не различаем, видим только пенистые гребни волн, разбивающихся о пляж. Слышим их шум, заглушаемый музыкой и болтовней людей вокруг нас.
– Думаешь, у них есть хумухуму в менюменю? – поддразнивает меня Олли. Он шутит, что мог бы съесть всю ту рыбу, которую мы видели, когда плавали под водой.
– Вряд ли они подают символ штата, – говорю я.
Мы оба умираем с голоду после насыщенного дня, поэтому заказываем все подряд: маринованного в соевом соусе тунца, крабовые котлетки, креветки в кокосовом молоке, пельмени с начинкой из омаров и свинину «Калуа». Мы не перестаем прикасаться друг к другу за ужином. Олли гладит меня по шее, по щеке… Я трогаю его пальцы, его руки. Мы подвигаем стулья так, чтобы сидеть рядом. Мы смотрим друг на друга и смеемся без причин. Или не совсем без причин, а потому, что все в этот момент кажется нам таким удивительным. Мы познакомились, мы влюбились друг в друга, нам удалось быть вместе – мы оба не считали все это возможным.
Олли заказывает для нас вторую порцию пельменей с омарами.
– Я ужасно голоден, – жалуется он.
Он касается моей щеки, и я заливаюсь краской под его ладонью. Мы съедаем эту порцию медленнее. Она последняя. Может, если мы будем просто сидеть здесь, если не станем признавать, что время утекает, тогда этот слишком идеальный день не закончится.
Когда мы уходим, официантка приглашает нас вернуться к ним снова, и Олли обещает, что мы непременно так и поступим.
Мы оставляем позади огни ресторана и идем на окутанный темнотой пляж. Над головой луна прячется за облаками. Мы снимаем сандалии, подходим к самой кромке воды и погружаем пальцы в прохладный песок. Ночью волны накатывают на берег с большей силой и шумом, чем днем. Чем дальше мы идем, тем меньше людей встречаем, пока нам не начинает казаться, что мы покинули цивилизацию. Олли ведет меня на сухой песок, где мы находим местечко и садимся. Он берет меня за руку и целует ладонь.
– Мой отец извинился перед нами после того, как ударил ее в первый раз. – Олли произносит это предложение на одном выдохе. Я не сразу понимаю, о чем он говорит. – Он плакал.
Ночь такая темная, что я скорее ощущаю, нежели вижу, как он качает головой.
– Родители собрали нас, и отец попросил прощения. Пообещал, что это никогда больше не повторится. Помню, Кара так злилась, что даже смотреть на него не могла. Она знала, что он лжет, но я ему поверил. И мама тоже поверила. Она попросила нас забыть обо всем. Сказала: «Твой отец многое пережил». Сказала, что она его простила и мы тоже должны простить.
Олли возвращает мне мою руку.
– Он не бил ее еще год. Много пил. Орал на нее. Орал на всех нас. Но не бил ее еще долго.
Я на мгновение задерживаю дыхание, а потом задаю вопрос, который давно меня мучил:
– Почему она от него не уйдет?
Олли фыркает, и его голос становится жестким.
– Не думай, что я ее об этом не спрашивал. – Он ложится на песок, сплетает руки за головой. – Думаю, если бы он бил ее чаще, она бы его бросила. Если бы он был чуть большей мразью, мы, вероятно, смогли бы наконец от него уйти. Но он вечно раскаивается, а она всегда ему верит.
Я кладу руку Олли на живот, ощущая потребность в контакте. Думаю, может, и ему это нужно, но он садится, прижимает колени к груди и кладет на них локти. Его тело образует клетку, в которую мне не попасть.
– Что она говорит, когда ты ее спрашиваешь?
– Ничего. Она больше вообще об этом не говорит. Раньше говорила, что мы все поймем, когда станем постарше и у нас будут свои семьи.
Я удивлена гневом, который слышится в его голосе. Никогда не думала, что он злится на свою мать. На отца – да, но не на нее.
Олли снова фыркает:
– Она говорит, что из-за любви люди совершают безумные поступки.
– Ты в это веришь?
– Да. Нет. Может быть.
– Не думаю, что нужно использовать все варианты ответа, – говорю я.
Олли улыбается в темноте:
– Да, я верю в это.
– Почему?
– Я здесь, на Гавайях, с тобой. А мне не просто оставлять их с ним.
Я подавляю чувство вины, прежде чем оно успеет во мне подняться.
– А ты веришь? – спрашивает Олли.
– Да. Определенно.
– Почему?
– Я здесь, на Гавайях, с тобой, – повторяю я его слова. – Я бы никогда не вышла из дома, если бы не ты.
– Итак, – он выпрямляет ноги и берет меня за руку, – что будем делать теперь?
Я не знаю ответа на этот вопрос. Наверняка я знаю лишь одно: находиться здесь с Олли, иметь возможность любить его и быть любимой им – это для меня все.
– Ты сам должен уйти от них. Тебе небезопасно там оставаться. – Я говорю это потому, что он не понимает: он в ловушке воспоминаний о любви, о лучших временах, как и его мать, но этого недостаточно.
Я кладу голову ему на плечо, и мы вместе смотрим на почти черный океан. Смотрим, как вода отступает, а потом возвращается обратно и разбивается о песок, стараясь стереть сушу. И хотя ей это не удается, она возвращается и ударяет о берег снова и снова, как будто не было прошлого раза, и нет следующего, и этот раз – единственный, который имеет значение.
Спираль
Конец
КТО-ТО БРОСИЛ МЕНЯ В ГОРЯЧУЮ ДУХОВКУ и закрыл дверцу.
Кто-то облил меня керосином и поджег.
Я просыпаюсь медленно, все мое тело горит, меня пожирает пламя. Простыни холодные и влажные. Я тону в поту. Что со мной? Проходит несколько мгновений, прежде чем я понимаю, что очень, очень многое не так.
Я дрожу. Я не просто дрожу. Я бесконтрольно трясусь, и у меня болит голова. Мой мозг будто зажат в тисках. Боль разливается, врезаясь в нервные окончания за глазами. Мое тело – как свежая рана. Даже кожа болит.
Сначала я думаю, что мне это снится, но мои сны никогда не бывают настолько отчетливыми. Я пытаюсь сесть, подтянуть к себе одеяло, но не могу. Олли спит, лежа прямо на нем.
Я снова пытаюсь сесть, но боль ощущается даже в костях. Тиски вокруг головы сжимаются, и теперь боль похожа на нож для колки льда, который тычут без разбору в мое тело. Я пытаюсь закричать, но горло саднит, как будто я кричала много дней. Я больна.
Я не просто больна. Я умираю. О господи. Олли. Это разобьет ему сердце.
Он просыпается сразу же, как только меня посещает эта мысль.
– Мэд? – произносит он в темноте.
Он включает настольную лампу, и я ощущаю резь в глазах. Я крепко зажмуриваюсь и пытаюсь отвернуться. Я не хочу, чтобы он видел меня такой, но уже слишком поздно. Я смотрю, как на его лице отражается сначала замешательство, потом осознание, потом неверие. Потом ужас.
– Прости, – говорю я или пытаюсь сказать – едва ли слова сорвались с моих губ.
Олли трогает мое лицо, шею, лоб.
– Господи, – повторяет он снова и снова. – Господи.
Он срывает с меня одеяло, и мне становится невыносимо холодно.
– Господи, Мэдди, ты вся горишь.
– Холодно, – хриплю я, и вид у него становится еще более испуганным.
Он накрывает меня и обнимает за голову, целует мои мокрые брови, губы.
– Все в порядке, – говорит. – Все будет хорошо.
Все не в порядке, но мне приятно слышать эти слова. В моем теле пульсирует боль, а горло словно все сильнее отекает и сжимается. Я не могу дышать.
– Мне нужна скорая, – слышу его голос.
Я поворачиваю голову. Когда он успел оказаться в той части комнаты? Где мы? Он говорит по телефону. Он говорит про кого-то. Кто-то болен. Кто-то очень болен. Умирает. Скорая. Таблетки не действуют.
Он говорит обо мне. Он плачет. Не плачь. С Карой будет все хорошо. С твоей мамой все будет хорошо. С тобой все будет хорошо.
Кровать проваливается. Я в зыбучих песках. Кто-то пытается вытащить меня. Его руки горячие. Почему они такие горячие? Что-то блестит в другой его руке. Это его мобильный телефон. Он говорит что-то, но слова неразборчивы. Что-то. Мама. Твоя мама.
Да. Мама. Мне нужна мама. Она уже в пути. Я надеюсь, она близко. Я закрываю глаза и сжимаю его пальцы.
Мое время вышло.
Мое.
Сердце.
Останавливается.
И снова начинает биться.
Освобожденная, часть первая
Воскресшая
Я НЕ МНОГОЕ ПОМНЮ, в памяти лишь спутанные образы. Скорая. Укол в ногу. Второй укол в ногу.
Дозы адреналина, чтобы оживить сердце. Сирены, которые сначала воют где-то вдали, а потом слишком близко. Монитор, мерцающий синим и белым, в углу комнаты. Приборы, пищащие и мигающие весь день и бодрствующие всю ночь. Женщины и мужчины в белых халатах.
Стетоскопы, иглы и антисептики. Потом этот запах авиатоплива, запах, который встречал меня немногим раньше, и гирлянды, и колючее одеяло, обернутое вокруг меня дважды. И зачем так нужно место у окна, если шторка закрыта?
Я помню лицо своей матери и пролитое ею море слез. Я помню, как синие глаза Олли почернели. А потом, увидев в них печаль, и облегчение, и любовь, я закрыла свои.
Я в пути домой. Я буду заперта там навечно. Я жива и не хочу этого.
Вновь госпитализирована
МАМА ПРЕВРАТИЛА МОЮ СПАЛЬНЮ в больничную палату. Я полулежу на подушках в кровати, под капельницей. Меня окружает аппаратура. Я не ем ничего, кроме желе.
Всякий раз, когда я просыпаюсь, мама рядом. Она трогает мой лоб и разговаривает со мной. Иногда я пытаюсь сфокусироваться, понять, что она говорит, но звук ее голоса остается вне досягаемости.
Позже я снова просыпаюсь (спустя часы? дни?) и вижу, что она стоит надо мной и хмурится, глядя в папку- планшет. Я закрываю глаза и концентрируюсь на ощущениях в своем теле. Ничего не болит – точнее говоря, ничего не болит слишком сильно. Я направляю внутренний взгляд в голову, горло, ноги. Все в порядке. Открыв глаза, я вижу, что мама собирается снова уложить меня спать.