И тут нас тряхануло, и свет за окном появился. А там какая-то неведомая сила в лице трехного песика нас куда-то волочет, и тут встают рассветы над планетами, и мы садимся обратно на космодроме Замудонск-Машлык. И первое, что я там слышу, так это запах Джемми. И вот сейчас дверь спутника откроется, и я его увижу и всо… Нет, ты с ума сошла, девка, ты ж не какая там блядь (слово-то какое) с замудонсксибирской свалки, а так, ну не без греха, все-таки не школьница, а вполне себе приличная молодая женщина, которая вот его во снах своих видела, хризантемы всякие и лебеди белые, и они оба на лодке, а там остров… И ее рыжая голова у него на плече… В общем, аленький цветочек.
И тут Джемми подходит, трогает меня за плечо… И мы говорим о какой-то девочке Эмми, которую брат Джемми три дня назад снасильничал, сволочь черная. А Джемми надо к Михаилу Федоровичу, которого я знаю, душевный алкоголик, и все жены при нем. А без разрешения Михаила Федоровича Джемми жениться нельзя. Власть у него такая.
А где-то дворец Кощея, а где-то девочка Эмми, а без них или кого-то одного никак не попасть в сельцо Вудсток Тверского княжества, на море-окиян, где остров Буян, а на нем – часовенка, в которой дремлет камень Алатырь, исполняющий желания. Да у меня-то всего одно, вот Джемми и ребеночек. То есть уже два желания. А если два ребеночка или три… А? Да что, жадный он, что ли, камень этот? Это у золотой рыбки три желания, а об ограничениях этого камня дяденька Клинтон вроде не говорил. Так что, как пойдет… пойдет, пойдет… Я чувствую… Вот только как до Кощеева дворца добраться? Космонавт Вишез в запас ушел, школьникам уроки труда ведет, а дяденька-маршрутка на накрытой поляне лежит. Головой в блюде от поросенка. Очень хорошо смотрятся. Головы дяденьки-маршрутки и поросенка. Обе с закрытыми глазами. Спят. О, и Джемми спит. И похрапывает так хорошо во сне. Ровно младенчик. Я знаю. Пару лет назад одна девка у нас как-то невзначай младенчика родила, а до этого как-то никто не замечал. Даже один мужик, когда ее швор… (фу, слово какое грязное), то говорил, что у нее шах… (ну откуда эти слова прут… прямо перед собой стыд берет) горячая. А после уже ничего не говорил, потому что она как раз рожать-то и собралась. И как, скажите на милость, такую шво… (язык бы свой поганый вырвала), а бабки-то уже заплачены, а мужик, ну, он в своем праве, ему меня (да не меня, а другую девчонку, тоже Джанис зовут, а я никогда этим и не занималась) на отработку мамка послала. И вот совпадение смешное: мужик кончил и девчонка родила. И этот младенчик закричал, а потом заснул. Да и как не заснуть, когда Орландо ему на личико его сморщенное руку положил. А потом унес куда-то. А девчоночка эта, когда в себя пришла и младенчика не нашла, то половину денежек от того мужика у мамки попросила, как свое заработанное, в аптеку сходила, а когда вернулась, то ушла, шатаясь, в глубину свалки, и все… Я за ней пошла. По каплям молока на земле… А потом капли кончились, и девчоночка кончилась. Ну, я ее шмотками закидала, не оставлять же неприкрытую, и ушла. Работа.
И вот Джемми, как тот младенчик, лежал с закрытыми глазенками и открытым ртом. Только Джемми сильно небритый был. Ну, это у них, черных, так принято.
Да и меня в сон потянуло. Так дяденька Клинтон сказал: заснуть и во сне к Кощееву дворцу подобраться. А уж оттуда… Ну да я уже об этом не раз говорила… А сна нет, как нет. Только лежу себе на асфальте рядом со спящим Джемми, хочу его обнять, а рука пустой воздух к себе прижимает. Пустой-пустой, да не совсем, в правой руке, такой маленькой, рука мамы моей, Риты.
А у мамы рука большая, а на ногтях темно-малиновый маникюр, только грязь из-под ногтей все равно видна. Да у девчонок ее возраста руки всегда грязные. Да и откуда им быть чистыми, когда на свалке живешь. А я и не знаю, что есть какие-то другие места, где люди живут. Мне насчет домов никто никогда не рассказывал. Только Михаил Федорович что-то о пряничном домике с сахарной крышей рассказывал. И вот в этот пряничный домик мама Рита меня и привела. А пока в дверной колокольчик леденцовый звонила, я от дверцы кусочек отломила и сжевала. Ой, какой вкусный! Шоколад называется… И он весь по лицу размазался, и тот старичочек, который эту дверь открыл, очень этому обрадовался, и когда мама Рита меня шлепнула, потому что нельзя без спросу кусочек от двери, то старичок ее остановил и сказал, что это прелестно и просто очаровательно – вот такой вот замечательный ребенок, и вот это личико в шоколаде – это совершенно фантастическая вещь, что вот именно такие детские личики он и любит, вот с шоколадом на губах, и это обязательно надо оставить. И мама Рита сказала, что через два часа за мной зайдет и чтобы я во всем слушалась дядю Ричардса. И ушла.[12]
Старичок Ричардс хлопнул в ладошки, и появились какие-то четверо людей в длинных то ли пальто, то ли пиджаках таких разных цветов и с пуговицами золотыми, а на голове длинные седые волосы, как у Михаила Федоровича, только не настоящие, а из конского волоса. А откуда я знаю, что из конского волоса, я и не знаю, потому что коней настоящих никогда не видела, а только качалку на свалке трехногую, как вот у песика, который мне в несонной жизни как-то встренулся. И красиво ведут меня под руки куда-то по домику, который даже не домик, а чертог, только вот что такое чертог, я знать не знаю, да и откуда мне знать, когда я такого слова в жизни не встречала, но вот знаю, что чертог, и все тут, потому что только чертогом можно назвать вот это все, по которому меня вели двое с конским волосом. А другие двое несут за мной платье, которое мне самой нипочем не унести, длины неимоверной, когда я уже в большой комнате, которая впереди, а платьевой конец – в маленькой, которая сзади. И все платье – и то, которое в большой комнате, и то, которое еще в маленькой, – в блестках и переливается разными цветами, все равно как вода в луже, когда в ней старый грузовик постоит. И вот в этой большой комнате портрет Боженьки и свечи вокруг горят, и дяденьки торжественные ходят, а тетеньки песню поют, которая и жалостная и веселая сразу, но как-то все это вместе умещается очень ловко и звучно, а невдалеке мальчонка стоит с мячом в форме замудонск-мартановского «Спартака», а запах от него такой, что некоторые тетеньки, которые пели, просто глаза закатывают и, красиво изогнувшись, на пол падают, и там прекрасно застывают, а меня с этим пахнущим мальчиком берут за руки, и я не замечаю даже, как его рука в моей руке оказывается, и он протягивает мне мяч, и я хочу его взять, но его берет дядя Ричардс, на котором золотое длинное пальто, а на голове высокая белая шапка, и надевает этот мяч на палец моей правой руки, который рядом с мизинцем, и он переливается и сверкает от свечей, и мы встаем на колени, и Боженька с портрета улыбается нам, и тетеньки, которые от запаха мальчика грохнулись на пол, встают и поют «бухгалтер, милый мой бухгалтер», а потом ведут нас еще в одну комнату с длинным столом, за которым сидят все наши со свалки в платьях, как в «Старике и Золотой рыбке», а на столе и винегрет, и салат-оливье, и шаурма на серебряном блюде, и, наверное… нет, я пересчитала, двадцать четыре куры-гриль, и цельные булки белого хлеба, а черного ради праздника вовсе нет, и дяденька Ричардс наливает нам в золотые кубки сладкое тягучее вино, которое ликер, и мы его пьем, а живые дяденьки с магнитофона поют «Яблоки на снегу» и «Девочка в платье из ситца», а потом дяденька Ричардс берет нас за руки и ведет еще в одну комнату, а там длинная лестница наверх, где широкая кровать под матерчатой крышей на резных столбиках, а мальчик пахнет все сильнее, и его рука в моей руке становится мокрой, и он весь дрожит, а я не дрожу, потому что знаю, что сейчас у нас с ним будет, потому что меня уже драли до сна, но это будет совсем не так, а в первый раз, но не так в первый раз до сна, когда я ничего не почувствовала, потому что стакан ликера, и кто, даже не знаю, только крови немного вытекло, а сейчас будет крови много, потому что вот теперь-то и будет в первый, а мальчик этот, несмышленый, тыкается в меня, а у него не встает, и тут я гляжу, а яиц-то у него нет, но мне и не надо, мне и так с ним хорошо, от запаха его немыслимого, от рук его неумело-жадных, и все будет, всему свой час, и настанет минута, когда я завоплю немыслимо, что от крика моего проснутся ангелы на небе, задудят в свои саксофоны (это музыкальный инструмент такой), и свалка моя рассыплется на хрен, и мы с мальчонкой этим, его Джемми зовут, пойдем на высокую гору к Боженьке с портрета, а во мне будет плескаться его сперма, и часть ее соединится с моим нутряным выбросом, и образуется ребятеночек. И пахнуть он будет своим папой, который пока еще лежит со мной и плачет, что не смог воткнуть в меня свой чибрышек, а я его глажу по шерстяной груди и утешаю, что все у нас будет, обязательно будет, вот стоит только добраться до Кощеева дворца…
И тут я открываю глаза. Дядя Ричардс из сна, каким-то боком или еще чем похожий на Михаил Федоровича, который на свалке и все жены при нем, будит нас с Джемми, и мы стоим перед распахнутыми воротами замка, у которых сидит мой дружочек – трехногий пес. Я хочу сказать дяде Ричардсу или Михаилу Федоровичу спасибо за сказку, хоть и сон, но сладкий, и за Джемми, который вот он тут со мной рядышком, за руку держит, и запах от него – умереть не воскреснуть, но дяди Ричардса – Михаила Федоровича нет. А перед нами стоит какой-то балдой скелет с короной набекрень на голом черепе, в длинной шубейке на одном плече, потому что другое куда-то делось, и с посохом с вырезанной на конце копией собственного черепа. И оба черепа смотрят на меня… Ну это же надо! А череп на посохе еще и пропел: «Люблю я девок рыжих, нахальных и бесстыжих. Ах, рыжая бабенка игривее котенка». И высунул язык (откуда только взял?).
И вот, оказывается, этот старый поскакун и есть Кощей Бессмертный. По общественному положению – пенсионер по старости, по инвалидности и за выслугу лет за вредное производство. Это мне одна бабушка при нем сказала. То ли секретарша, то ли еще кто. Ну, я думаю, «еще кто» – это раньше, пока не бабушкой была. И зовут ее Джоди Премудрая. И еще этот пенсионер, который инвалид, который Кощей Бессмертный, держит таможенный пункт в сельцо Вудсток, где на море-окияне остров Буян, на котором часовенка с камнем Алатырь, исполняющим желания. И, как сказала эта бабка, надо соответствовать. Потому что закон о взимании таможенной пошлины за перевоз через границу гражданина Кавказа принят, а скоко и чего – подзаконного акта нету. И с меня за провоз гражданина Кавказа Джеми – транзитную пошлину. Потому что дяденьке, который подзаконный акт, хер (ужас, какое слово, но это тетенька Мелани Премудрая), а не двадцать процентов. И с Джемми – тоже бабки. Транзитную пошлину за провоз через дворец Кощея меня, Джанис Джоплин. Но вопрос с Джемми можно упростить. Бабок за транзит с него не брать, а расплатиться с этим старым козлом не бабками, а мной, Джанис Джоплин. И этот козел левой дыркой от глаза мне подмигнул с жуткой похабщиной и при этом клацнул челюстями. И я даже подумала, что он от меня чего-то особенного хочет. Эти старые козлы всегда чего-то особенного хотят. Один, когда я только начинала, снял детский сад, оделся в короткие штанишки, а длинные ему ни к чему, потому чего скрывать-то, рубашечку, слюнявчик, и я его целый день с ложечки манной кашей кормила. А он потом в тройку переоделся, штуку баксов мне отстегнул, а когда в «мерс» садился, сказал: «Ну ты меня и затрахала». (Это не я сказала, это он сказал.) Так что от стариков, тем более в костяном виде, чего угодно можно ожидать. Но вот тут, дяденька, можешь отсосать у Сивки-Бурки, а от меня ты даже дрочилова не получишь. Тоже мне… Джанис Джоплин таможне не дает добро! Девять граммов в сердце, зови не зови. Вот сейчас Джемми наладит свой карамул