В Детройте было, наверно, как минимум двести тысяч человек, которые подходили под описание преступника, и с официальной точки зрения не имело большого значения наличие или отсутствие всего лишь «определенного сходства».
Марсел был совестливым человеком. Он вырос в достаточно интеллигентной среде и обладал чувством ответственности. Он привык тщательно обдумывать свои суждения, и, кроме того, для него было важно ощущение внутренне правоты.
Поэтому заявление, которое он сделал в деле Вэнса Харди, постоянно терзало его. Несмотря на мучающие его угрызения совести, его не покидало чувство, что попытка изменить свои показания может привести к его аресту и тюремному заключению за то, что он лжесвидетельствовал в суде.
Доктору Снайдеру пришлось объяснить Марселу, что закон гарантирует его свободу от каких бы то ни было попыток преследовать его за лжесвидетельство в связи с заявлением, данным им в прошедшем суде; и теперь он не только может сказать правду, но просто обязан это сделать.
Тем не менее Марсел продолжал отчетливо помнить весьма недвусмысленную угрозу заместителя прокурора, что его ждет, если он посмеет высказать точку зрения, отличающуюся от его показаний в суде.
Поэтому Том Смит и доктор Снайдер, явившись прямиком в кабинет Джеральда О'Брайена, рассказали о положении дел непосредственно прокурору.
О'Брайен отреагировал со свойственными ему энергией и напором. Он передал Марселу, что хочет выслушать от него правду, какой бы она ни была, и что если теперь он изложит всю правду и не будет отступать от нее, никакого преследования со стороны прокуратуры за прошлые его заявления не будет.
Марсел изложил все правду.
Я присутствовал, когда шел разговор с ним. В сущности, вокруг стола сидел весь наш комитет — Раймонд Шиндлер, Алекс Грегори, доктор Лемойн Снайдер, Том Смит, Гарри Стигер и я. На столе стоял магнитофон. Мы хотели, чтобы слова Марсела прозвучали четко и недвусмысленно и чтобы никто не имел основания обвинить нас, что мы суфлировали ему.
Сев перед микрофоном, он начал свой рассказ, сначала тщательно подбирая слова, то и дело запинаясь. А затем, когда на него нахлынули воспоминания о нравственных страданиях, которые терзали его все эти годы, слова хлынули из него потоком с такой скоростью, что никакому стенографисту не удалось бы в точности записать его повествование. Но оно осталось на пленке.
Это был отчаянный крик человека, совесть которого не давала ему покоя все эти годы, потому что он, поддавшись давлению обстоятельств, убедил себя, что может опознать человека, в то время как он не должен был опознать его, да и вообще об опознании не могло быть и речи. Он видел всего лишь трех человек, убегавших с места преступления. Один из них на долю секунды обернулся в его сторону — и в то время Марсел был от него не ближе ста двадцати футов.
У меня есть магнитофонная запись этого разговора. Иногда, когда я хочу показать, что значит опознание как свидетельство, я прокручиваю эту ленту. Легко понять тот груз, который лежал на совести Марсела все эти годы — двадцать шесть лет! — слушая эту запись.
Так случилось, что в свое время некая радиокомпания решила «дать в эфир» одно из наших дел. Учитывая отношение Марсела ко всему происшедшему и его записанный на пленку рассказ, не могло представиться лучшего варианта, чем начать с дела Вэнса Харди. Мы решили сделать подробную запись с изложением всей его истории.
Слава Богу, что нам это удалось.
Мы выехали на место, где происходили все эти события, взяв с собой опытного техника, микрофон и катушки с лентами. Мы так все организовали, что снаружи был виден только микрофон, а записывающее устройство было укрыто в соседнем складском помещении.
За прошедшие двадцать шесть лет сцена преступления заметно изменила свой облик, и теперь по улицам мимо нас несся сплошной поток машин. Светофор был установлен и на перекрестке, где Луис Ламберт встретил свою смерть, но теперь он был постоянно загружен машинами.
Я предполагал, что Том Смит, держа микрофон, будет показывать мне, как развивались события — где Луис Ламберт вошел в банк, где он повернул за угол, где развернулась машина с убийцами и так далее. Невидимая радиоаудитория должна была получить полное представление о происходившем.
Едва только мы начали вести запись, как, естественно, вокруг нас собралось некоторое подобие толпы. И к нам подошел какой-то мужчина, спросив:
— Что тут за суматоха?
— Ничего особенного, — сказал наш сотрудник, озабоченный лишь тем, чтобы избавиться от наплыва публики. — Просто несколько человек расследуют старое убийство, которое произошло тут двадцать шесть лет назад.
Подошедший заметно оживился.
— Какое убийство? — спросил он. — Кто был убит?
— Луис Ламберт, — ответил техник. — А что? Почему вас это интересует?
— Потому что я его видел, — ответил человек, — потому что я все видел.
Как раз в это время мы с Томом Смитом были неподалеку, и Том рассказывал:
— Тогда Луис Ламберт вышел на улицу и двинулся к перекрестку, рядом с которым вы стоите, Эрл. Банк как раз за нами, и вот из этой двери…
И в это время техник сказал хриплым шепотом:
— Здесь есть человек, который говорит, что видел, как совершилось это преступление. Вы хотите поговорить с ним?
— Господи, конечно, — в голос сказали мы. — Тащите его сюда.
Таким образом, свидетель, имени которого мы тогда еще не знали, оказался перед микрофоном и начал свое повествование.
Это оказалось очень интересным интервью. Я задавал вопросы, чувствуя в то же время, что должен успеть прощупать этого человека, пытаясь понять, не «подставлен» ли он нам теми силами, которые хотят, чтобы Вэнс Харди оставался в тюрьме до конца дней своих, и опасаясь, что сейчас этот человек, который прямо перед толпой говорил в микрофон, опознает Вэнса Харди куда лучше, чем Бруно Марсел, что в этих обстоятельствах будет полным крахом дела Харди. Самые драматические обстоятельства этой ситуации заключались в том, что не было никакой возможности подвергнуть свидетеля настоящему перекрестному допросу, что вызывало необходимость вести себя предельно осмотрительно. Пытаясь понять мотивы поведения этого случайного свидетеля, с которым мне пришлось иметь дело, я старался уловить первые приметы излишнего рвения, которые могли доказать, что кто-то подсунул его нам с этой историей.
Все время нашего разговора сигналы светофора беспрерывно меняли цвет, мимо нас летели машины, тормозя в ожидании, а когда свет светофора менялся на зеленый, шум пятнадцати или двадцати моторов заглушал все остальные звуки.
Это интервью имело исключительно важное значение.
Свидетель оказался мальчиком, который во время убийства торговал на этом углу газетами. Вечерами он работал в кегельбане Луиса Ламберта, подавая шары. Направляясь в банк, Ламберт поздоровался с ним и, наверно, то были последние слова, которыми Ламберт обменялся с посторонним, после чего он был смертельно ранен и втащен в машину. Более того, свидетель видел и трех убийц, пока они болтались тут, ожидая появления Ламберта.
Конечно, он не знал, что эта троица замыслила убийство. Поэтому у него не было причин особо внимательно присматриваться к ним, но, тем не менее, он отметил, что один из трех явно выделялся — как раз тот, который показался Бруно Марселу смахивающим на Вэнса Харди.
Позже, когда Харди был арестован и предан суду, он, просто чтобы удовлетворить свое любопытство, пошел в суд взглянуть на обвиняемого и убедиться, что это тот самый человек, которого он видел около банка.
Он пришел к убеждению, что Вэнс Харди не имел ничего общего с тем человеком, но никому не сказал ни слова.
Свидетель сказал, что полиция никогда не опрашивала его и у него не было ни малейшего желания рассказывать то, что он видел. И сейчас перед лицом ста или ста пятидесяти человек он впервые рассказывает свою историю.
Продолжая свой рассказ, свидетель сообщил нам то, о чем мы догадывались, но ничем не могли доказать.
Луис Ламберт получил груз виски, наполовину разбавленного водой. Во времена расцвета бутлегерства и войны банд лишь предельно наивный человек мог рассчитывать получить «чистый товар». Хорошее виски разбавлялось, доливалось, смешивалось и подделывалось. Но эта партия была настолько некачественной, что потребители, которым Ламберт собирался предложить ее, отказались брать товар. Соответственно, и Ламберт объявил, что не собирается платить за эту партию. Его поведение вызвало серьезное недовольство, и через пару дней к нему явилась компания мрачных личностей с известием, что он должен платить или…
Теория, которой придерживалось следствие, заключалась в том, что Вэнс Харди, который, как было доказано, вообще не знал Луиса Ламберта, напал на него и убил лишь для того, чтобы завладеть суммой денег, которые Ламберт только что получил в банке, то есть, что мотивом преступления был грабеж и только грабеж.
Если бы было доказано, что смерть Ламберта явилась результатом войны бутлегеров и что мотивом ее явилась месть, следствие не только получило бы подтверждение носившихся в воздухе слухов, но и могло бы вспомнить слова Ламберта, которые тот успел прошептать Марселу перед смертью: «Меня убила Речная банда».
Тем не менее, показания, которые дал нам свидетель, стоя на запруженном перекрестке, были очень ценны, а то, что мы записали драматическое изложение событий на магнитофонную ленту, могло серьезно изменить ход дела Вэнса Харди.
Алекс Грегори пропустил через полиграф обоих — и Вэнса Харди, и Глэдис Баррет, и ему удалось прийти к вполне определенным выводам. Вэнс Харди не ощущал вины за убийство Луиса Ламберта. Глэдис Баррет была полностью убеждена в невиновности своего брата и не знала, что указывало на его вину, хотя Грегори видел, что Глэдис была куда более убеждена, что ее брат был у нее дома в день убийства, чем на то были объективные доказательства. Можно предположить, что подсознательно ей очень хотелось, чтобы это так и было. Харди, скорее всего, в эти дни в самом деле был у нее, но когда она утверждала, что уверена в определенном дне, она руководствовалась не памятью, а доводами рассудка. Расшифровывая записи на детекторе, Грегори пришел к этому твердому убеждению.