— Перестань богохульствовать!
— Как вам будет угодно. Меня воспитали верным сыном церкви, и раньше мне бы и в голову не пришло говорить о том, что я знаю. Теперь у меня развязаны руки. Если хотите, я сомневался, сомневался во всем, чему меня учили, поэтому и оказался здесь. Я сомневался, что призвание человека в смирении, что он должен лишь рожать детей, расселяться по Земле, уничтожать так называемые низшие формы жизни. Я сомневался, что за запретом на целые разделы физики стояла Божья воля.
— Так повелел Бог!
— Нет, к сожалению, это сделали люди. Папы и кардиналы. Которые верят во что-то одно и считают, что остальной мир должен придерживаться тех же взглядов. Они подавляют мысль, волю, свободу, честолюбие, заменяя все серым туманом священных обязанностей.
— Меня не трогают твои слова. За них ты будешь гореть в аду. Пойдем со мной, брось оружие. Возвратись к тем, кто поможет тебе и очистит твой разум от скверны.
— Кто сотрет мою память, выжжет мои мысли и превратит в растение, прозябающее на святой почве, каковым я и останусь, пока не умру. Нет. Я не вернусь с вами. Мне представляется, что не вернетесь и вы.
— Что ты такое говоришь?
— То, что вы слышали. Будущего, откуда вы пришли, не существует, не будет существовать. Во всяком случае, для настоящего времени. Почему, по-вашему, я забрался так далеко? Ранние эксперименты принесли противоречивые результаты. Стоило нам углубиться в прошлое больше, чем на несколько месяцев, как все шло вкривь и вкось. Думаю, я понял, в чем дело, и разработал теорию, объясняющую выявленные противоречия. Поэтому я воспользовался установкой, которая могла послать меня на годы назад, и не взял с собой ничего, кроме одежды. Я нашел работу, позволявшую не умереть с голоду, заглянул в книги. Вы слышали о Генрихе Восьмом, короле Англии?
— Почему ты спрашиваешь меня об этом? С какой целью? Я не сведущ в мирской истории.
— Речь не об этом. Он не оставил заметного следа в нашем мире. упав с лошади и разбившись насмерть на двенадцатом году правления. Но уж кто такой Мартин Лютер вы знаете?
— Разумеется. Немецкий священник, впоследствии еретик и смутьян. Заточен в тюрьму, где и умер, не помню в каком году.
— В тысяча пятьсот пятнадцатом, поверьте мне на слово. А что вы скажете, узнав, что Лютер не умер в тюрьме, но в тысяча пятьсот семнадцатом году выступил против католицизма и возглавил движение, которое привело к образованию новой церкви?
— Безумие!
— Это еще не все. И добрый король Генрих прожил достаточно долго, чтобы основать свою церковь! Впервые прочитав об этом, я подумал, что сошел с ума, но потом ощутил безмерную радость. Этот мир далеко не рай, но здесь все еще существует свобода и люди трудятся ради благополучия всех и каждого. Вам тоже придется полюбить этот мир, потому что мы оба обречены жить здесь до самой смерти. Повторяю, будущее, каким мы его знаем, не существует для нас и никогда не будет существовать. Какой-то фактор вызвал необратимые изменения, возможно, само наше проникновение в прошлое. Подумайте, Бирбанте, вы потеряли меня, потеряли вашу церковь и вашего Бога, потеряли все…
— Хватит! Остановись, ты лжешь! — Бирбанте вскочил, его лицо побледнело. Нарсизо, рассеянно улыбаясь, остался сидеть на траве.
— Я испугал вас, не так ли? Если вы обеспокоены моими словами, почему бы вам не проверить все самому? Главный темпоральный передатчик смонтирован, вероятно, в этой машине, но у вас должен быть аварийный блок. Его обязан иметь каждый путешественник во времени. Деваться мне некуда, я не убегу. Вам нужно лишь запомнить темпоральную отметку и нажать кнопку. Отправляйтесь в наше время и посмотрите, кто из нас прав, а затем возвращайтесь сюда, на мгновение позже темпоральной отметки. Я буду здесь, ничего не изменится. За исключением того, что вам откроется истина.
Бирбанте застыл, пытаясь понять, силясь не поверить. Нарсизо молча указал на пистолет, напоминая инквизитору о существовании оружия. Затем достал из кармана обрывок газеты, первую страницы «L'Osservatore», официального органа Ватикана. Бирбанте не смог заставить себя отвести взгляд и прочитал заголовок: «ПАпа молится за мир, призывая присоединиться к нему всех людей доброй воли, независимо от их религиозных убеждений».
ВЫкрикнув что-то нечленораздельное, Бирбанте вырвал газету из рук Нарсизо, смял в комок и бросил на землю. Затем достал аварийный блок, нажал на кнопку и исчез.
Нарсизо сидел, отсчитывая секунды. А потом облегченно вздохнул.
— Один! — вскричал он, прыжком поднявшись с травы. — Он не вернулся, потому что не мог вернуться. Он в другом будущем, другом прошлом, бог знает где. Мне наплевать. Больше я его не увижу.
Нарсизо взглянул на пистолет и отшвырнул его от себя.
С каким усердием он учился целиться и стрелять, дабы тот, кто придет за ним, не догадался, что он неспособен убить живое существо, как и все остальные, живущие в пространстве и времени, из которого он сбежал в прошлое. Нарсизо нежно погладил бампер «альфа-ромео».
— Вот мое богатство и убежище. Я смогу продать конструкцию энергетических элементов, приводящих в движение эту машину, и они заменят вонючие и чадящие двигатели внутреннего сгорания. Если за мной придут другие, я убегу от них сквозь время. Хотя я сомневаюсь, чтобы у кого-то хватило на это смелости. Особенно после исчезновения Бирбанте.
Нарсизо сел за руль, завел двигатель.
— И я увижу не только маленький уголок католической Италии. Я разбогатею и буду путешествовать. Выучу английский и поеду в далекие Америки, где правят англичане, где благородные ацтеки и майя живут в золотых городах. И каким чудесным будет этот новый мир!
«Альфа-ромео» медленно выкатилась на дорогу и скрылась вдали.
Когда все съедено
— И кого же это я должен остерегаться? — с ухмылкой спросил загорелый, богатырского сложения фоторепортер у бледного, как рыбье брюхо, субтильного, впалогрудого флотского лейтенанта, ростом едва достававшего ему до плеча.
— Да говорю же: пикаюнцев![425] В Новом Орлеане их полно, особенно в прибрежных кварталах. Это очень опасные люди. Некоторые вообще сущие звери: если заметят тебя, сразу набросятся и сожрут.
В смехе репортера звенела сталь; от могучего хлопка по спине моряк аж закашлялся.
— Дружок, давай ты будешь беспокоиться о собственной заднице, а не о старине Максуайне, который двенадцатилетним мальчишкой прикончил во имя Господа своего первого вьетнамского коммуняку. С тех пор я побывал на восемнадцати войнах, по большей части фотографировал их, но при этом никогда не упускал возможности кого-нибудь шлепнуть. Спорим, твой трухлявый флот такими заслугами похвастаться не может. — И свое презрение к главному роду вооруженных сил он подчеркнул неприличным жестом, отчего закачались и запрыгали висящие на нем, как игрушки на рождественской елке, многочисленные фотокамеры и причиндалы.
Аккуратно поправив снаряжение, великан окинул взглядом Миссисипи: везде черная гладь, только у ржавого корпуса подлодки колышется пена. Над водой поднимался туман, до того едкий, что щипало в ноздрях; вкупе с ночной мглой он размывал огни приближающейся пристани. Через стальные листы ногам Максуайна передавалась вибрация машин шедшего задним ходом к причалу плавсредства, а откуда-то с берега доносился вой сигнальной сирены. Вооруженный до зубов портовик поймал швартовочные концы, затем выдвинул сходни. Лейтенант нервно поглядывал на Максуайна и грыз кончик тонкого уса.
— Сэр, дальше вам придется идти в одиночку, — сказал он. — На берегу вас встретит охрана, а мы сейчас переберемся в военный док…
— Не бери чужие проблемы в голову, сынок. Максуайн вполне способен о себе позаботиться.
Не то хохотнув на прощание, не то презрительно фыркнув, он протопал по сходням, миновал ярко освещенный док и очутился на пешеходной дорожке; дальше горели огни и ждали охранники. Дорожку — неосвещенную, грязную, гнилую — репортер успел пройти лишь наполовину. Внезапно позади него вырос темный силуэт, и шею захлестнула удавка. Максуайн не сдался без сопротивления, он вовсю брыкался, пучил глаза и резал пальцы о проволоку, но смерть наступила достаточно быстро. И еще до того, как сердце трепыхнулось в последний раз, у жертвы забрали фотоснасти и удостоверение личности; все это перекочевало в руки человека, который вылез из спрятанной под пристанью пироги и взобрался по склону к дорожке. Ростом и телосложением не уступая покойному, он был одет в точно такой же комбинезон. И минуты не прошло, как внешне он совсем уподобился репортеру. Но прежде, чем пойти дальше, он шепотом обратился к людям, тащившим мертвеца в лодку, и это были первые за всю операцию слова:
— Не забудьте: мне за мясцо причитается.
— Уи, Жан Поль, — последовал такой же тихий ответ, и убийцы исчезли в потемках.
«Двойник», топая так же громко, как и «оригинал», прошел остаток дорожки и очутился на берегу, в круге света, под прицелом двух скорострельных винтовок пятидесятого калибра, которые держали в руках суровые полицейские. Зловещего вида офицер службы безопасности, в темной шинели, с дуэльными шрамами на лице, с красными глазами, подозрительно уставился на Жана Поля.
— Нам было сказано, что вы после высадки незамедлительно проследуете сюда. А вы задержались.
— Точно, — подтвердил Жан Поль наглым тоном Максуайна и приблизился к начальнику, чтобы обдать густым запахом чесночного сойлента. — Задержался я. Захотелось сфотографировать бедняжку Миссисипи, навсегда отравленную канализационно-промышленными стоками вашего вонючего города.
— Это ночью-то? — Офицер закашлялся, пятясь от репортерского «выхлопа», который любым канализационно-промышленным запахам дал бы сто очков вперед.
— Сынок, ты про инфракрасную съемку что-нибудь слыхал? Дохлая рыба особенно хорошо получается.
Разозленный начальник осмотрел удостоверение личности Максуайна (на то и был расчет: гнев лучше подозрительности) и не заметил никакого подвоха. Бормоча что-то невнятное, он ткнул большим пальцем в сторону низинных кварталов, и Жан Поль с двумя громилами по бокам направился в негостеприимную темноту.