СОПРОТИВЛЕНИЕ ПРИ АРЕСТЕ.
Репутация певицы Карневаль была погублена навсегда. А начальник полиции получил крупный орден.
Вот что бывает с человеком, когда он попытается убедить публику, что полиция на что-то способна.
Падение кабинета Бинерта
Ничто так не взволновало служащего частной конторы пана Юречка, как падение кабинета Бинерта, ибо он, Юречек, был политик и любил перемены как во внутренней, так и во внешней политике, В последнее время его волновали положение греческого государственного деятеля Венизелоса, мексиканская революция, военные суды в Македонии, ситуация в Аргентине и позиция либералов в Англии. И вдруг к этой международной политической смеси приплелось еще сообщение об отношении поляков к Бинерту.
— Бинерт падет, — сказал пан Юречек, когда был в гостях у своей невесты барышни Блажены.
Дело было около пяти часов дня, когда декабрьский туман, подобно морю, затоплял улицы, а свет керосиновой дампы, затененной красным бумажным абажуром, подчеркивал интимность девичьей комнатки барышни Блажены.
Маменька отправилась на базар купить гуся, да заглянула по дороге к тетушке, поляки в своем клубе дискутировали о водных путях, Гломбиньский требовал, чтоб поляки заняли оппозицию, а пан Юречек гладил колено барышни Блажены.
В ту пору положение Бинерта и всего его кабинета, правда, пошатнулось, тем не менее барышня Блажена осталась девой, поскольку решению вопроса о перестройке правительства, о котором пан Юречек толковал барышне Блажене, помешало появление маменьки.
Теплая рука пана Юречка была снята сначала с Гломбиньского, затем с фессалийских гор, где покушались на Венизелоса, честь барышни Блажены осталась нетронутой, и правительственный кризис был предотвращен.
Затем в этом государственном совете был поднят вопрос о носках, и перестало быть политическим секретом, что пану Юречку подарят к рождеству дюжину пар длинных шерстяных носков.
Пан Юречек поблагодарил маменьку, а когда домой пришел его будущий тесть, он поговорил с ним о международном положении и о позиции доктора Крамаржа.
Говоря о последнем, пан Юречек многозначительно подмигивал барышне Блажене, которая нежно толкала его ногой под столом. После этого он ушел, обещав барышне Блажене явиться завтра непременно, если маменьки не будет дома.
Ее вправду не было дома в час, назначенный барышней Блаженой.
Пан Юречек был встречен вопросом, как дела кабинета Бинерта.
— Плохи, — отвечал он. — Поляки непреклонно стоят на своем.
Сам он тоже настаивал, чтоб барышня Блажена села к нему на колени.
— Значит, правительство пошатнулось? — спросила барышня.
— Несомненно, — отвечал пан Юречек, тяжело дыша, как если бы был на месте Бинерта. — Ожидают смены кабинета.
Тем временем поляки решили участь правительства. Начались переговоры о водных путях, а пан Юречек великодушно позволил барышне Блажене не зажигать лампу.
Затем произошло то, о чем потом растрезвонили нескромные газеты. Около пяти часов дня министерство Бинерта пало, и барышня Блажена ждет теперь смены кабинета, потому как с момента этого падения пан Юречек к ним носу не казал.
Если Бинерту поручат составить новый кабинет, может быть, явится и пан Юречек…
Смерть старого ФенекаВенгерская зарисовка
Это было накануне праздника короля святого Иштвана, когда по всей Венгрии в городах и деревнях поют песни, разносится запах вина, а в трактирах подмастерья вытаскивают из-за голенищ ножи, чтобы дракой закончить торжество во славу первого христианского государя венгерского королевства.
Фокоши — секирки на длинной рукоятке — надраивались еще за неделю, потому, что в день святого Иштвана идти на драку с неначищенным топором — все равно что не, побелить свой дом к этому празднику и не обновить свежей краской синие полосы, идущие по низу фасада.
Что бы сказал на это патрон венгерской короны? Что бы сказал Сент-Иштван, если бы в его праздник люди не объелись, не перепились и не передрались?
Если хотя бы чего-то одного из этого недостает, то и праздник не в праздник.
Даже господа нотариусы и судьи принимают участие во всеобщем веселье, а цыгане в этот день не боятся жандармов и, как водится, жмурятся от обилия выпитого вина, ибо блаженство всеобщего праздника ударяет им в ноги.
И всего этого не суждено было дождаться нынче старому Фенеку, потому что лежал он смертельно больной в своей хатенке на краю деревни Бокор. Все ждали, что он помрет как раз накануне праздника короля святого Иштвана.
Он лежал на тулупе и только просил пить, и домашние готовы были зажечь свечку, как только он впадет в забытье.
В обед соседи, ранним утром ушедшие в поле, возвращались уверенные, что за это время он успел умереть; и дивились, услышав, как он расспрашивает сына, сколько вина и дрянного пива заказал трактирщик на завтрашнее торжество.
— Ну и что, — слышался голос Фенека, — побелили вы дом и покрасили внизу синим?!
В это мгновение в комнату вошел сосед Арок, личный враг старого Фенека, и все услышали, как Фенек зарычал:
— Barom! — Скотина!
Что не могло относиться ни к кому другому, кроме Арока.
Арок прошел прямо к лавке, где лежал больной, и приветствовал его:
— Dicsértessék a Jézus Krisztust! — Слава Иисусу Христу!
— Mind orokké amen! — Во веки веков! — ответил смертельно больной и еще раз прорычал: — Barom!
— Гляди-ка, — сказал Арок, усаживаясь рядом, — кто бы подумал, что в прошлом году ты отгулял на празднике святого Иштвана в последний раз!
Фенек отвернулся к стене.
— До вечера не протянешь, — проникновенно продолжал сосед. — Я только сейчас встретил его преподобие священника, и он мне сказал: «Старый Фенек уже готов предстать пред очами господними, так что завтрашний праздник справим без него».
Фенек молчал.
— Парни из Корома, — не унимался Арок, — завтра снаряжаются к нам, мол, будут танцевать с нашими девчатами. Мне об этом толковал Тёльдь, да еще добавил: «Старый Фенек уже не будет разгонять их топором, как бывало».
— Подайте воды, — попросил Фенек. И, смочив губы, заметил: — Ну, это мы еще поглядим…
— До чего мне жаль тебя, Фенек, — продолжал Арок. — Случалось, мы не ладили, да бог с тобой! Жалко мне тебя. Такой человек, а помирает на тулупе у печки, как баба, перед самым праздником святого Иштвана.
Тут все в комнате напугались, потому что никто из них никогда не слышал, чтобы умирающий так громко закричал:
— Фокош! Подайте мне фокош!
Фенек поднялся, и глаза его засверкали, а Арок при этом испуганно отскочил в сторону.
— Фокош мне, кому говорят! — раскричался Фенек. Когда ему принесли секирку, он внимательно оглядел ее и потребовал: — Дайте сюда брусок.
И это его желание было исполнено. Женщины у дверей тихо молились, шептали «Отче наш», не зная, что же будет дальше.
Фенек прошелся бруском по острию вниз-вверх, поплевал на брусок и он стал точить и надраивать фокош.
Все, кто был в хате, перекрестились. Сомнений не было! Умирающий явно собирался принять завтра участие в празднике короля Иштвана.
— Портки! — крикнул он вдруг снова.
Принесли широкие штаны, и Фенек всунул в них свои тощие ноги, встал и, опираясь на фокош, достал из-за печки праздничную шляпу, которая вот уже три воскресенья не покрывала его седую голову. Он сплюнул и смерил Арока взглядом, в котором горели одновременно ненависть и лихорадка. Потом вышел из дома, немного прошелся по деревне и пошел к дому священника, провожаемый удивленными взглядами всего села.
— Nagyságos, — ваше преподобие, — сказал он хрипло испуганному священнику, — старый Фенек готов предстать перед господом богом, но только после праздника святого Иштвана!
От священника он зашел к Тёльдю и сказал удивленному хозяину, размахивая фокошем:
— Завтра парням из Корома несдобровать!
Оттуда он направился в поле, на перекресток дорог, и стал поджидать, не проедет ли кто из коромчан.
Ждал он до самого вечера. Из города ехал Сен. Фенек махнул ему, чтобы тот остановился, и, когда кони стали, сказал:
— Передай коромским ребятам, пусть на завтра готовятся, потому что старый Фенек напоследок отпразднует святого Иштвана!
Он повернулся и, тяжело ступая, поплёлся в село, но в деревне собрался с духом и шел, выпрямившись, до самого своего двора.
И всю ночь просидел перед домом, попивая вино и покуривая трубку…
День святого Иштвана… Запах еды из дворов мешался с ароматом вина, ибо с утра в каждом доме ели и пили; красно-бело-зеленые флаги развевались на крышах муниципалитета и школы. Парни из Корома еще с утра пришли в Бокор с ножами за голенищами высоких сапог, со сверкающими фокошами и прямиком направились в корчму, откуда уже неслась музыка, огненная, цыганская, и гремели песни разбойничьи, такие простые и притом такие веселые:
Не крал никогда я, лишь в жизни однажды
украл скакуна в Дебрецене,
и целовал я лишь в жизни однажды
красивую девушку в Дебрецене.
А едва дозвучало «a szép Lány Debrecenben», снова загремело «Lányok, Lányok, Lányok, a faluba — девки, девки, девки, на деревню!».
И были здесь девчонки — красивые, загорелые, с бусами на шее, в широких юбках и облегающих жилетках, мужики и парни в широких белых штанах, в черных сюртуках с блестящими пуговицами и кудрявые цыгане-музыканты. И все это грохотало, кричало, смеялось и топало.
А посреди этого грохота сидел Фенек. Глаза его лихорадочно горели, его трясло, когда жар внезапно сменялся ознобом.
И тут появились коромские парни, как раз когда начался чардаш.
Глаза Фенека запылали еще ярче, и он крепко сжал фокош, на который опирался, сидя за столом. Поколебавшись мгновение, он взглянул на Арока, сидящего у другого стола, встал и подошел к группе коромских парней, которые стояли у двери, вызывающе посматривая вокруг.