— И что же вы предприняли?
— Я поднял руки, но как же, поверьте мне, перепугались эти мальчишки! Тут уж было не до шуток. Их так трясло — знаете, я опасался, как бы они не свалились в обморок.
— Итак, вы предпочли поднять руки вверх?
— Да, я не хотел лишать их этой небольшой радости, но, придя в себя, увидел, что мальчишек продолжает трясти, один из них держал мой револьвер, но руки его дрожали, он, видно, боялся, что попадет в меня или в себя; как тут было не сжалиться над этим хлюпиком. Воину не положено испытывать сострадание к врагам отечества, но он может быть великодушным. Я так и сделал — проявил великодушие и благородство… Вы полагаете, я поступил неверно? Паренек этот даже не знал, как обращаться с револьвером, он лишь махал им у меня перед носом, разумеется, от страха, как бы не попасть в себя. Сморчок производил удручающе жалкое впечатление, и я от этого потерял сознание. Когда же я вскоре очнулся, мальчишки связывали мне ноги. Это надо было видеть — прежде им, вероятно, приходилось связывать только телят, но не людей, и они думали, что, связав мне ноги, они сделают меня совершенно безвредным.
— А ваши руки?
— Я же говорил вам — я их поднял, уступая этим ребятишкам. Кстати, не могу не заметить, что по натуре своей я человек строгий и твердый, солдат до мозга костей, но детей очень люблю и люблю с ними играть.
— А почему вы не позвали на помощь?
— Я же говорил вам, что во рту у меня был кляп! Ох, вы бы посмеялись, если б видели, как потешно они выглядели, заталкивая его мне в рот.
— Простите, а что было потом?
— Спрашивайте меня о чем угодно, я опишу вам точно, как все происходило. Они мне связали ноги, а потом и руки, да, надо было видеть, какого это им стоило труда. Сил-то, понимаете, у малых ребят немного.
— И тогда они отобрали у вас и деньги?
— Да нет, деньги они отобрали еще раньше, похоже, сразу двадцати крон им прежде никогда и видеть не приходилось. И они тут же поделили их между собой.
— Я слышал, у вас были и часы?
— Да, часы они у меня тоже взяли, но тут же вернули по моей просьбе, когда я объяснил им, что часы — память об отце, отличившемся на войне против Италии в 1866 году. Славные, добрые ребята, они плакали вместе со мной. Это я еще был без кляпа.
— А потом что?
— Потом они привязали меня за ноги к вешалке, и младший сказал: «Всего вам доброго, пан офицер, и не сердитесь на нас, нам очень хотелось сходить в кино».
— А сигареты они у вас не взяли?
— Да вы что, как вы могли такое подумать — что бы малыши с ними делали? Вот и вся история.
— Позвольте еще спросить, а что за кляп засунули они вам в рот?
(Пять строк изъято цензурой.)
Как уездный начальник пан Скршиванек боролся с дороговизной
Его императорского и королевского величества уездный начальник, пан Скршиванек, взволнованно расхаживал по своему кабинету. От него только что ушла депутация граждан, приходившая с просьбой принять срочные меры против чрезмерного роста цен на продукты питания. Пан Скршиванек отпустил их, пообещав сделать все необходимое, что в его силах.
Удивительно, что люди способны так волноваться из-за подорожания провизии.
Сам он ввиду дороговизны получил уже третью надбавку к жалованью и при обилии других неотложных забот ничуть не беспокоился о ценах на мясо, масло, сало, молоко, муку, хлеб, сахар, картофель и прочие продукты, необходимые для повседневного потребления.
Он взволнованно расхаживал по просторному кабинету, размышляя о том, что обещанное будет нелегко выполнить.
За обедом он поинтересовался у жены, сколько стоит рис для супа, сколько говядина и телятина, почем голуби и картошка. Жена позвала кухарку, и та обо всем доложила. Это стоит столько-то, это — столько-то.
Уездный начальник все тщательно записал на клочке |бумажки, но после обеда машинально его скомкал и выбросил в ящик у печки, сам же отправился в кофейню перекинуться, как всегда, в картишки.
Там собралась вся их компания. Пан государственный советник и пан коммерческий советник, директор банка и полицмейстер.
Усевшись за стол с зеленым сукном, начали они, как обычно, играть в фербла. Полицмейстер предложил ввиду всеобщей дороговизны делать ставки не по десять, а по двадцать крейцеров.
Уездный начальник проиграл 120 крон и пошел домой в довольно мрачном настроении.
«Вот и на картах отразилась дороговизна», — вздохнул он. (Впервые задев и его интересы.) И уездный начальник задумался, что предпринять против дороговизны.
Он ничего не придумал, полистав законы, тоже не нашел ничего, что могло б ему пригодиться, вечером позвал за ужином кухарку и стал расспрашивать ее, сколько стоит бифштекс, сколько стоит карп, почем яйца, и все это записал на листке бумажки.
А прежде чем лечь спать, он вызвал звонком кухарку и спросил, сколько стоит кофе, и ответ запечатлел на бумаге, которую положил на ночной столик. Лежа в кровати, он снова пересмотрел все эти цифры и ничего из ряда вон выходящего в них не нашел.
Вздохнув из-за того, что они доставляют ему столько забот, он скомкал бумажку, бросил ее в угол и уснул.
Назавтра было воскресенье, и он всей семьей на целый день отправился в Розтоки. В Розтоках они пообедали. Расплачиваясь за обед, он порадовался, что ему не приходится беспокоиться о ценах, поскольку этот городок не в его уезде. И когда отдыхали в лесу, он радовался, что здесь его не достигнет никакая депутация.
Лишь когда вечерним поездом они вернулись домой, уездный начальник, проходя мимо кухни, увидел кухарку и не удержался, чтобы не спросить:
— Скажите, а сколько стоит утка?
И сам не заметил, как оказался в кухне, пожалуй, второй раз с тех пор, как его назначили в этот уезд, и, разглядывая всевозможные полочки и разные пряности на них, стал расспрашивать:
— Сколько стоит перец? А гвоздика? А шафран?
Кухарка ему отвечала, он впервые заметил, какие у нее румяные щечки, округлые бедра, красивые, пухлые губки и большие глаза, преданно смотревшие на него. Кухарка же продолжала:
— Перец, милостивый пан, стоит столько-то, гвоздика — столько-то, а шафран — столько-то.
— Сколько вам лет?
— Двадцать два, милостивый пан.
Он пристально оглядел ее с головы до ног. «Совсем, что ли, ослеп, — подумал он, — такой клад не заметил». И принялся ходить по кухне, с явным волнением ткнул пальцем в мешочек с мукой и спросил:
— Сколько стоит мука? — Потом, подойдя к приоткрытой двери в чулан, приметил в нем горшок с повидлом и спросил: — А повидло? — Наконец присел и, весь дрожа от служебного рвения, сказал: — Покажите чулки!
Она показала ему свои ножки, маленькие, с округлыми крепкими икрами, и он небрежно уточнил:
— Сколько стоят чулки? — И опять взволнованно ходил по кухне, извергая вопросы: — Сколько стоят яблоки? А это сколько за килограмм?
И при этом наклонялся над ней, когда она нагибалась, чтобы вытащить банку с вареньем, на которую он указывал.
— Ладно, ладно, — говорил он погодя, заслышав шаги супруги и ощущая ее присутствие за дверью. Подойдя ближе к дверям, он громогласно произнес:
— А теперь скажите мне, сколько стоит килограмм говядины?
Покинув кухню и проходя мимо жены, он бросил ей:
— Да, спроси-ка еще, пожалуй, почем нынче телятина?
Ночью жену разбудило подозрительное шарканье, и когда потихоньку, со свечкой в руке, она отворила двери в переднюю, то увидела собственного супруга, стучавшегося в комнату кухарки.
Пан уездный начальник, оценив ситуацию, застучал еще сильней и закричал:
— Так скажите мне еще, сколько стоит килограмм свинины?
Печальная участь вокзальной миссии
Княжна Юлия была очень добродетельная, что немало значит при нынешней испорченности нравов. В восемнадцать лет, неиспорченная сердцем, она умела так говорить о проституции и борьбе с нею, словно княжне самой пришлось испытать все страдания падших женщин в домах с дурной репутацией. Ее мать, княгиня Больдерй, собрала вокруг себя цвет самых нравственных дам — дворянок и мещанок; и очень часто в присутствии невинной Юлии они обсуждали вопрос о том, как уберечь девушек от домов позора. В первую очередь речь шла о неопытных девушках, которые даже не подозревали, какие козни готовятся им в большом городе, и которые понятия не имели, что грозит им со стороны общества, собравшегося вокруг княгини Больдерй.
Дело в том, что жена коммерции советника Вальдштейна предложила, чтобы деревенских девушек еще на вокзале предупреждали об опасностях, которые подстерегают их в городе. Этим она сослужила плохую службу старой баронессе Рихтер. В час прибытия поезда из Табора баронесса отправилась на вокзал и, повстречав какую-то статную девушку, только что вышедшую из вагона, обратилась к ней со словами:
— Куда ты идешь, есть ли у тебя работа, деньги, есть ли родственники в Праге?
Девушка посмотрела на нее, как на сумасшедшую, а потом решительным тоном заявила:
— Отстань от меня, старая ведьма, а то я тебя так двину!..
Продолжения добрейшая баронесса не слышала, потому что упала в обморок. С тех пор она заикается.
Когда баронесса, заикаясь, доложила у княгини Вольдери о результатах своей миссии, госпожа Запп, та самая госпожа Запп, которая прославилась своей книгой для юных девиц о вреде и греховности танцев, предложила организовать на вокзалах охранную миссию. Дамы, которые пожелают в нее вступить, должны носить знаки отличия. Что же лучше можно было выбрать для этого, как не образ самой добродетельной девы, которую когда-либо рождал мир, — образ девы Марии с младенцем, зачатым столь чудесно? Пригласили отца Захария из кармелитского монастыря. Он одобрил эту идею и нарисовал ленту, а на ней крест, в центре которого должно было находиться изображение матери божьей, как символ девственности. Были выбраны цвета папы римского — желтый и белый — символ веры. В целомудрии папы никто, разумеется, не сомневался. Было ясно, что девушек надо спасать в католическом духе, особо подчеркивая преимущества благочестия, ибо даже и самый навязчивый сводник отступит перед девушкой добродетельной, перебирающей четки, которая ни на что не обращает внимания и без конца молится, повторяя одну из прекрасных литаний: «Спаси нас от соблазна, господи!» А если к тому же девушка стара, горбата и крива, то она тем паче избежит рук сводников, ибо в ней зреет вера в вечное блаженство, а религиозные убеждения спасают от домов позора и от моральной испорченности.