Глава 9
— Тут явно не обошлось без вмешательства богов, — промолвил Скиталец, назвавший себя Эперитом, выслушав рассказ жреца Реи, сына Памеса, главного зодчего Кемета, главного командующего легионом Амона. Долго сидел он, задумавшись, потом поднял голову и посмотрел на старого жреца.
— Удивительную историю рассказал ты мне, Реи. По каким только морям я ни плавал, в каких только странах ни побывал, каких только народов ни видел, я слышал голоса бессмертных богов, меня посещали невероятные видения, вокруг происходили чудеса, по совету Цирцеи я спускался в Аид — царство мертвых, которое вы называете Аменти, и видел там тени умерших, но никогда до сего дня я не слышал ничего столь поразительного. Заметь, когда я предстал перед очами твоей красавицы царицы, мне показалось, что она как-то странно глядит на меня, как будто мое лицо ей знакомо. И если всё, что ты мне рассказал, Реи, правда, значит, она действительно думает, что видела меня в своих снах и колдовских видениях. Так скажи мне, кто был тот мужчина из снов царицы — мужчина с темными кудрявыми волосами, в золотых доспехах, какие носят греки, которых вы называете аквайюша, и в золотом шлеме с застрявшим в навершии бронзовым наконечником копья?
— Этот мужчина сидит сейчас передо мной, — ответил Реи, — если только он мужчина, а не бог.
— Нет, я не бог, — улыбнулся Скиталец, — хотя сидонцы и сочли меня за бога, когда запел мой черный лук и на них обрушилась лавина стрел. Разгадай эту загадку, Реи, ведь ты так мудр и учен.
Старый жрец опустил взгляд, потом поднял его к небу и стал молиться дрожащими губами богу мудрости Тоту, а прочтя молитву, сказал:
— Этот мужчина — ты. Ты явился к нам, чтобы внушить любовь моей госпоже Мериамун и найти здесь свою смерть. Только это мне и ведомо, остальное от меня скрыто. Молю тебя, чужеземец, приплывший к нам в золотых доспехах с севера, красивейший и сильнейший из мужей, умеющий заворожить всех сладкими, коварными речами, покинь нас, вернись туда, откуда прибыл, за моря и земли, по которым ты странствовал.
— Человек не может уйти от своей судьбы, — возразил Скиталец. — Если мне суждено умереть, я умру. Но знай, Реи, мне не нужна любовь твоей госпожи.
— Тем вернее ты ее обретешь, ибо любят не того, кто добивается любви, а того, кому она не нужна.
— Я приехал, чтобы завоевать любовь другой женщины, — ответил Скиталец, — и буду искать эту женщину, пока я жив.
— Тогда я буду молиться великим богам, чтобы ты нашел ее и спас Кемет от бед и страданий. Но здесь, в Египте, нет женщины прекраснее Мериамун, и потому тебе следует как можно скорее отправиться на поиски своей избранницы. А сейчас, Эперит, я должен вернуться в храм Амона, ведь я верховный жрец. Но сначала я отведу тебя во дворец на пир, так приказал фараон.
И он провел Скитальца во дворец фараона в Танисе через боковой вход, который находился возле храма Пта. Во дворце Скитальцу уже были приготовлены покои — стены покрыты прекрасной росписью, кресла из слоновой кости, ложа из черного дерева и серебра, позолоченная кровать.
В роскошных царских банях черноокие девушки вымыли Скитальца, умастили благовонными маслами и увенчали венком из цветов лотоса. Они попросили его не облачаться в золотые доспехи и оставить свой лук и колчан со стрелами, но Скиталец отказался, потому что, когда он положил свой черный лук на пол, тот тихо запел песнь войны. И Реи отвел его в шлеме, доспехах и с луком в небольшой зал, где и оставил, сказав, что вернется, когда закончатся приготовления к пиру. Скиталец стал ждать. Но вот затрубили трубы, раздался стук барабанов. Раздвинулись занавеси, вошли прекрасная царица Мериамун и божественный фараон Менепта в сопровождении своих придворных, на всех были венки из роз и цветов лотоса.
Царица была в роскошном парадном одеянии — платье из вышитого шелка, на плечах пурпурная мантия, тончайшей работы золотое ожерелье, запястья, кольца. Величественная, ослепительная, с бледным лицом и прекрасными гордыми очами, которые, казалось, дремлют под сенью длинных, густых ресниц, она шла во всем блеске своей царственной красоты, за ней шел фараон, высокий, но с узкими плечами и впалой грудью, некрасивый, с мрачным лицом. Скитальцу подумалось, что и настроение у него наверняка такое же мрачное и что его вечно гнетет груз забот и терзают дурные предчувствия.
Мериамун взглянула на Скитальца.
— Приветствую тебя, чужестранец, — сказала она. — Ты пришел украсить наш пир в одеянии для боя.
— О царственная госпожа, — ответил Скиталец, — я хотел оставить доспехи в своих покоях, но мой лук запел мне песню войны. И потому я пришел вооруженный, хоть это и твой пир.
— Значит, твой лук умеет предсказывать? — спросила царица. — Я слышала о таком оружии, к нашему двору пришел однажды со своей лирой странствующий певец-сказитель с севера, он воспевал подвиги Одиссея и славил его волшебный лук.
— Славил он кого-то или не славил — неважно, но ты, Скиталец, правильно сделал, что пришел вооруженный, — сказал фараон, — если твой лук поет о войне, то и мое сердце предсказывает, что без кровопролития не обойтись.
— Следуй за мной, Скиталец, — сказала царица, — чему быть, того не миновать.
И он последовал за ней и фараоном в великолепный зал, стены которого были расписаны сценами сражений, охоты и пиров: фараон Рамзес Миамун единолично обращает в бегство многотысячную армию хананеев, охотники с огромной кошкой в роли гончей настигают в болоте дичь. Никогда Скиталец не видел такого роскошного зала, разве что во дворце повелителя моря на волшебном острове. Фараон сел на возвышении, рядом с ним царица Мериамун, и рядом с ней Скиталец в золотых латах Париса; свой лук он прислонил к своему креслу из слоновой кости.
Пир начался. Царица говорила мало, но не сводила со Скитальца глаз, прикрытых длинными густыми ресницами.
В разгар пира двери зала неожиданно распахнулись, стражники в страхе отступили, и все увидели на пороге двух мужчин. Лица у них были смуглые, худые, иссушенные солнцем, как у всех кочевников пустыни, длинные орлиные носы, желтые глаза, как у льва. Одеты они были в звериные шкуры и подпоясаны кожаными ремнями. Оба были очень стары, один с большой седой бородой, другой бритый, как египетский жрец. Они высоко подняли свои голые костлявые руки и стали яростно размахивать кедровыми посохами, стражники отскочили, как испуганные собаки, пирующие закрыли лица руками — все, кроме Мериамун и Скитальца. Даже фараон не осмеливался взглянуть на них, лишь сердито пробормотал в бороду:
— Клянусь Осирисом, опять эти волхвы явились сюда. Казнить тех, кто их впустил!
Один из волхвов, с бритым, как у египетских жрецов, лицом и черепом, громогласно возгласил:
— Фараон! Фараон! Фараон! Внемли слову Яхве. Отпусти народ наш!
— Не отпущу, — ответил фараон.
— Фараон! Фараон! Фараон! Внемли слову Яхве. Если ты не отпустишь наш народ, Яхве поразит всякого первенца в земле Египетской, от первенца фараона до первенца рабыни, и всё первородное из скота. Отпусти наш народ!
Фараон задумался, а все его гости встали и громко закричали:
— Отпусти их, о фараон! Апура навлекли на Кемет великие бедствия. Отпусти их!
Сердце фараона смягчилось, он уже готов был согласиться, но тут к нему обратилась Мериамун:
— Нет, ты не отпустишь апура. Все эти бедствия наслали на Кемет не эти рабы и не бог этих рабов, а чужеземная богиня, самозванка Хатор, что поселилась в Танисе. Не бойся, хоть ты и трус. Изгони самозванку Хатор, если хочешь, но эти рабы пусть останутся. Я хочу построить несколько городов, и трудиться там будут они.
— Вон отсюда! — закричал фараон. — Сейчас же убирайтесь! Завтра ваши люди будут носить в два раза больше тяжестей, и их спины покроются кровавыми рубцами. Я не отпускаю вас!
Старики что-то громко выкрикнули и, указывая своими посохами наверх, исчезли, никто не посмел их задержать, хотя сидящие за столом недовольно зароптали.
Скиталец удивился, что фараон не приказал стражам убить непрошеных гостей, которые испортили им праздник. Мериамун заметила его удивление и обратилась к нему:
— Да будет тебе известно, Эперит, что на страну Кемет обрушились великие казни — всех египтян облепили мошки, тучи пёсьих мух покрыли людей и наполнили дома, из вод вышли жабы, на Египет пала тьма, вода во всех водоемах превратилась в кровь. Наш господин, фараон, думает, что все казни наслали на нас колдуны и чародеи, которые есть среди рабов, строящих наши города, но я-то знаю, что на нас разгневалась богиня любви Хатор за то, что люди поклоняются самозванке, которая поселилась в Танисе и выдает себя за истинную Хатор.
— Зачем же, о царица, вы терпите в своем прекрасном городе эту самозванку? — спросил Скиталец. — Мне ли не знать, что бессмертные боги не прощают тех, кто перестает их чтить и преклоняет колени перед чужими алтарями.
— Зачем мы ее терпим? Спроси об этом моего господина, фараона. Наверное, потому, что нет на свете женщины прекраснее ее, так говорят мужчины, которые ее видели, но я не видела, а видят ее, да и то лишь издалека, только те мужчины, которые приходят к ее храму. Не подобает царице Верхнего и Нижнего Египта появляться в храме чужестранки, явившейся неведомо откуда, — как и ты, Эперит, — если она, конечно, женщина, а не злой дух из подземного царства. Если ты хочешь узнать больше, спроси моего супруга фараона, потому что он был возле храма самозванки Хатор и знает, кто его охраняет и почему в него нельзя войти.
И Скиталец обратился к фараону со словами:
— Могу я попросить тебя, о фараон, поведать мне эту таинственную историю?
Мрачный Менепта посмотрел на него с сомнением и тревогой.
— Охотно поведаю, о Скиталец, может быть, именно ты, человек, побывавший во множестве стран и повидавший лики многих великих богов, поможешь мне разгадать эту тайну. Всё началось еще при жизни моего отца, божественного Рамзеса Миамуна. Однажды утром жрецы храма божественной Хатор, проснувшись, увидели в святилище храма женщину в одежде аквайюша и несказанной красоты. Но странное дело — все описывали ее по-разному: одному казалось, что она темноволосая, другому — что белокурая, каждому она являла дивное, но всегда другое лицо. Она улыбалась людям и пела чарующим голосом, и в сердцах мужчин вспыхивала любовь, каждому казалось, что она — его, и только его возлюбленная. Но когда какой-нибудь мужчина подходил к ней и пытался обнять, то что-то его отшвыривало, а если он повторял попытку, то падал мертвый. Так что в конце концов мужчины укротили свои сердца и перестали ее домогаться, решили, что она — пришедшая на землю Хатор, и начали поклоняться ей как богине, приносили жертвы и молились. Прошло три года, и однажды утром жрецы храма увидели, что храм пуст, Хатор исчезла. Осталось лишь воспоминание о ней, но многие признавались, что это воспоминание — самое дорогое, что у них есть на свете. Прошло двадцать лет, я взошел на престол после смерти отца и был коронован двойной короной. И вот однажды прибегает во дворец вестник и возглашает: «В Кемет вернулась Хатор! В Кемет вернулась Хатор! Такая же прекрасная, как раньше, и никто к ней не может приблизиться!» Я пошел посмотреть на нее и увидел перед храмом Хатор огромную толпу, а на площадке пилона стояла сама божественная Хатор, сияя переменчивой красотой, точно разгорающаяся утренняя заря. Она, как и раньше, пела своим чарующим голосом, и каждому, кто слышал ее, казалось, что это голос его возлюбленной, которую он потерял, хоть она и жива, или потерял, потому что ее отняла смерть. И каждый воздвиг в своем сердце алтарь Хатор и поклоняется ее несказанной красоте, для всех глаз разной. Она уже давно здесь живет и один раз в месяц поднимается на крышу пилона и дивно поет, не счесть мужчин, которые пытались добиться ее любви, но у входа в храм невидимые стражи отгоняют их, а если они все же пытаются прорваться, раздается стук мечей, и они падают мертвыми, хотя на теле у них не оказывается никаких ран. И все это чистая правда, Скиталец, я сам хотел войти в храм, но меня оттолкнула ее стража. Я — единственный, кто видел ее и слышал ее пение и не рванулся к входу, потому я и остался жив.
— Ты — единственный из всех мужчин, кому собственная жизнь дороже, чем любовь самой красивой женщины на свете, — с презрением отозвалась царица. — Ты возжаждал любви этой чужеземной колдуньи, но оказалось, что свою жизнь ты ценишь выше, чем ее красоту, и ты побоялся рисковать жизнью ради ее объятий. Да, Эперит, эта колдунья — истинное бедствие для нашей страны, все мужчины влюбляются в нее и теряют рассудок, и каждому она является в ином чарующем обличье и каждому поет иным, околдовывающим голосом. Когда она стоит на крыше пилона, всех их охватывает безумие: они рыдают, молятся, рвут на себе волосы, бегут, как одержимые, по двору храма к дверям, стража их отшвыривает, но некоторые в своем ослеплении кидаются обратно, раздается звон мечей, и они валятся на землю мертвые. Проклята наша страна, Скиталец, поверь мне, проклята из-за этой самозванки. Это она навлекла бедствия на Кемет, она, а не наши рабы и их безумные колдуны, наслала на нас страшные казни, от нее исходит всё зло. И все эти беды, все казни и зло будут продолжаться, пока не найдется мужчина, который прорвется сквозь стражу к злодейке и убьет ее. Быть может, Скиталец, ты и есть этот мужчина? — И она бросила на него загадочный взгляд. — Если это так, послушайся моего совета и не вступай с ней в беседу, иначе она околдует тебя, и мы потеряем великого человека.
Скиталец задумался над ее словами, потом сказал:
— Может быть, в этом поединке мне поможет моя собственная сила и милость богов, о госпожа. Однако мне кажется, что эту женщину легче победить любовными речами и поцелуями, острый меч здесь совсем не нужен, — если она, конечно, женщина, а не бессмертная богиня.
Мериамун вспыхнула и нахмурилась.
— Такие речи не для моих ушей, — сказала она. — Не сомневайся: если эту колдунью поймают, ее убьют, и она станет невестой Осириса.
Скиталец понял, что царица Мериамун завидует красоте и славе той, которая обитает в храме и именуется Хатор-самозванкой, и главное — внушает мужчинам такую любовь и восхищение, и ничего не ответил, ибо знал, когда нужно говорить, а когда молчать.
Глава 10
— Ты нам сегодня не нужен! — воскликнул он, приветствуя символ Осириса. — Смерть близка, мы и без тебя это знаем. Слишком близка, не нужно нам напоминать о ней!
Он упал в свое золоченое кресло и, бросив кубок на пол, принялся теребить свою бороду.
— Мужчина ты или нет? — произнесла Мериамун тихим, звенящим голосом. — И вы все, присутствующие здесь, неужели вы боитесь того, что неизбежно должно случиться с каждым? Разве вы сегодня в первый раз услышали, что существует смерть? Вспомните великого Менкаура, вспомните старого фараона, который построил пирамиду Херу![510] Он был добр и справедлив и боялся богов, и в награду они показали ему, какая смерть постигнет его через шесть коротких лет. И что же, разве он испугался и задрожал, как дрожите сейчас вы, услышав угрозы рабов? Он перехитрил богов, превратив ночь в день, и прожил в два раза дольше, чем боги ему назначили, он веселился и пировал и наслаждался радостями любви в священной роще, ярко освещенный светом светильников. Давайте же и мы будем веселиться, хоть бы нам был отпущен всего час жизни! Пейте и забудьте страх!
— Да, ты права, — поддержал ее фараон. — Пейте и забудьте страх. Боги отнимают у нас жизнь, но они же дали нам вино. — И он стал мрачно вглядываться в лица гостей, ища насмешливой или презрительной гримасы.
— А что же ты, Скиталец? — вдруг спросил он. — Ты не пьешь, я давно слежу за тобой. Ты пришелец с севера, под бледным солнцем твоей страны виноградные гроздья не вызревают. В твоих жилах течет холодная кровь, ты любишь воду, но час твой близок, зачем встречать смерть так неприветливо? Выпей за меня красное вино Кемета! Принесите кубок Пахт! — приказал он слугам. — Принесите кубок Пахт, фараон будет пить из него.
Главный виночерпий фараона пошел в сокровищницу и принес оттуда огромный золотой кубок, отлитый в форме львиной головы и вмещающий двенадцать мер вина. Этот старинный кубок, посвященный богине Пахт, был подарен сирийцами Тутмосу Третьему, самому знаменитому из фараонов, носивших это имя.
— Наполните его неразбавленным вином, — приказал фараон. — Вижу, Скиталец, пришедший к нам с севера, ты побледнел при виде кубка. Вот, я пью за тебя, выпей и ты за меня!
— Нет, фараон, — возразил Скиталец, — я пил вино в разоренном мной Исмаре, пил как гость со своим диким хозяином, одноглазым людоедом Полифемом! — Он рассердился на фараона, и его прославленная мудрость изменила ему, однако царица не пропустила его слова между ушей.
— Так выпей же и за меня из кубка Пахт! — настаивал фараон.
— Прошу тебя, прости меня, о фараон, — отвечал Скиталец, — но от вина умные глупеют, а сильные теряют свою силу, а нам сегодня, я чувствую, понадобятся и ум, и сила.
— Трус! — воскликнул фараон. — Подайте мне кубок. Я выпью за то, чтобы у тебя прибавилось храбрости. — И, подняв огромный золотой кубок, он стоя осушил его, но закачался и повалился в кресло, голова его свесилась на грудь.
— Фараон мне бросил вызов, я не могу его не принять, хотя и не подобает гостю соревноваться с хозяином, — сказал Скиталец, побледнев от гнева. — Дайте мне кубок!
Он высоко поднял его и, сделав возлияние своим богам, громко произнес, потому что гнев его был поистине велик:
— Пью за чужеземную Хатор!
И он осушил до дна гигантский кубок и поставил его на стол под полыхающим яростью взглядом царицы Мериамун, и в этот миг прислоненный к креслу Скитальца лук издал негромкий, но резкий звук — он запел песню войны, в которой слышался звон тетивы и свист летящих стрел.
Скиталец ее услышал, и в его глазах вспыхнул азарт битвы, он знал, что его быстрые стрелы скоро вонзятся в сердца обреченных. Услышав песнь лука, фараон проснулся, услышала ее и царица Мериамун, она с изумлением посмотрела на Скитальца, потом на его поющий лук.
— Странствующий сказитель не обманул нас! Нет никаких сомнений, это лук Одиссея, разрушителя городов, — сказала Мериамун. — Как громко поет твой огромный лук, Эперит, скажи, почему он запел?
— Почему он запел, царица? Потому что птицы уже летят на кровавый пир. Скоро полетят стрелы смерти, и чьи-то души переселятся в подземное царство. Прошу тебя, вызови стражу, враги близко.
Пьяный фараон от ужаса протрезвел, он приказал стражникам, стоявшим за его креслом, созвать всех, кто был во дворце. Они бросились выполнять его приказ, сидевшие за пиршественным столом гости словно окаменели. Воцарилась зловещая тишина, как перед грозой, страх ледяной рукой сжал гостям сердце и отнял волю. Один лишь Одиссей был сосредоточен и готов к встрече с врагом, хотя и не знал, откуда он появится, и Мериамун сидела, гордо выпрямившись, в своем кресле резной слоновой кости и смотрела в дальний конец роскошного зала.
Тишина всё сгущалась, страх всё беспощаднее стискивал сердца людей… Вдруг по залу пронесся вихрь, какой могли бы поднять тысячи могучих крыл, и стены дворца зашатались от фундамента до крыши, а крыша словно бы разверзлась, и все увидели, как над их головами, высоко в небе, пролетел призрак Страха, сквозь развевающиеся одежды призрака были видны звезды.
Потом крыша снова сомкнулась, на миг вернулась цепенящая тишина, люди ошеломленно глядели друг на друга, даже бесстрашное сердце Скитальца дрогнуло.
Вдруг в разных концах стола поднялись один за другим несколько гостей и, издав пронзительный крик, упали мертвые, кто на пол, кто прямо на уставленный яствами стол. Скиталец схватил свой лук и принялся считать мертвых — двадцать один человек. Те, кто остался жив, оцепенело глядели в пустоту ничего не видящими глазами, их обуял такой ужас, что они не понимали, они это умерли или те, кто сидел с ними рядом.
Одна лишь Мериамун бестрепетно взирала на происходящее холодным взглядом, ибо не боялась ни смерти, ни жизни, ни богов, ни людей.
Вдалеке, за стенами дворца, давно уже слышался пока еще не слишком громкий шум и топот ног многотысячной толпы, он нарастал подобно грому, это катилась лавина ярости, жаждавшая растерзать фараона. Двери распахнулись, и в зал вбежала женщина в ночном одеянии с голым мертвым ребенком на руках.
— Фараон! — закричала она. — Фараон и ты, царица! Смотрите, это ваш сын, это ваш первенец, он умер! О фараон, твой сын умер! О царица, твой сын мертв! Он умер у меня на руках, я его укачивала, пела ему колыбельную, а он вдруг умер!
И она положила тельце мальчика на стол среди золотых блюд, гирлянд лотоса и чаш с красным вином.
Фараон поднялся и, рыдая, разорвал на себе пурпурное одеяние. Мериамун тоже поднялась и, схватив мертвого сына, прижала его к груди; лицо ее было страшно из-за исказившего его выражения ярости и горя, но она не плакала.
— Теперь вы видите, какое неслыханное проклятье навела на нас эта злобная самозванка, это исчадие, Хатор, — сказала она.
Но гости стали вскакивать со своих кресел, крича: «Это не Хатор, которой мы поклоняемся, не великая богиня Хатор, это боги диких колдунов апура, которых ты, царица, не желаешь отпустить. Они наслали проклятье на твою голову и на голову фараона!»
Толпа уже окружила дворец, люди обезумели от горя, от их диких пронзительных воплей сотрясались стены дворца. Трижды поднималась эта оглушительная волна, никогда еще Египет не слышал таких страшных воплей. Даже Скиталец побледнел и сердце его сжалось, и он мысленно вознес молитву своей покровительнице Афродите, дочери Дионы, прося ее поддержать его.
Дверь позади возвышения снова распахнулась, и в зал вбежала стража — могучие мужи, нанятые на службу из разных стран, но сейчас лица их были бледны, глаза блуждали. Услышав звон их оружия, Скиталец почувствовал, что силы вернулись к нему, ибо он боялся мести богов, но мечи в руках людей его не пугали. Лук снова громко запел. Он схватил его, согнул могучим усилием, натягивая тетиву, и крикнул:
— Очнись, фараон, проснись! Враги рядом! Эти люди и есть вся твоя стража?
Ответил глава стражей:
— Да, все, кто остался в живых во дворце. Остальных поразили разгневанные боги.
В эту минуту в зал вбежал какой-то человек, это был старый жрец Реи, командующий легионом Амона, чьему попечению был поручен Скиталец. Он бежал, не замечая ничего вокруг, и лицо его было искажено страхом.
— Фараон, твой народ умирает тысячами на улицах! — кричал Реи. — И на улицах, и в домах! Умерли почти все жрецы храма Пта и храма Амона!
— Всё ли ты сказал, старик? — спросила царица.
— Нет, царица, не всё. Солдаты обезумели от страха при виде мертвых и убивают своих начальников, мне едва удалось убежать от моих собственных солдат из легиона Амона. Они уверены, что эта смерть обрушилась на нашу землю, потому что фараон не отпускает рабов апура. Солдаты идут сюда, чтобы убить фараона и тебя, царица, а с ними тысячные толпы, они хватают по пути всё, что может служить оружием.
Фараон со стоном упал в кресло, а царица обратилась к Скитальцу:
— Твой лук, Эперит, только что пел песнь войны. Что ж, война на пороге!
— Меня не страшит ни самая жаркая битва, ни ярость обезумевшей толпы, о госпожа, — ответил он, — но страшиться гнева богов никому не зазорно. Эй, стража, ко мне, встаньте вокруг меня! Да перестаньте вы трястись от страха, боги ведь вас не убили, а там всего лишь солдаты с мечами!
Властный голос Скитальца, его горящие вдохновенной отвагой глаза, спокойствие, с которым он вынимал из колчана длинные стрелы и выкладывал их на столе, привели в чувство дрожавших стражников, они выстроились на краю возвышения в два ряда и тоже приготовили свои луки и стрелы. Всего их было пятьдесят один человек.
Ревущая толпа ворвалась во дворец. Слуги фараона, придворные и те из гостей, кто уцелел, спрятались за спинами стражников. Толпа вышибла могучими ударами бронзовые двери и хлынула в зал. Здесь были взбунтовавшиеся солдаты; бальзамировщики, которых нынешний вечер завалил работой, но они всё бросили, смерть поразила даже кого-то из них, и оставшиеся в живых хотели отомстить за своих товарищей; черные от копоти кузнецы; писцы с согбенными от вечного писания спинами; красильщики с багровыми от въевшейся краски руками; рыбаки; низенькие, с длинными руками ткачи; прокаженные, собирающиеся у ворот храма. Все они озверели от страха за свою жизнь, скудную, нищенскую жизнь, которую грозил отнять у них фараон, не отпуская из страны апура. Они не хотели умирать. Здесь были их жены с мертвыми детьми на руках. Люди бросились ломать золоченую мебель, срывали шелковые драпировки и занавеси, швыряли золотые чаши, кубки и блюда в лицо дрожащим от ужаса придворным дамам, и громко кричали, требуя смерти фараона.
— Где фараон? Где фараон и царица Мериамун? Смерть им! Наши первенцы умерли, как умерла рыба в Сихоре, когда его вода обратилась в кровь! Они умерли из-за проклятья, которое наслали на нас пророки апура, а фараон и его царица держат их народ в Кемете!
Люди увидели фараона Менепта, который трусливо прятался за двумя рядами дворцовой стражи, и царицу Мериамун, которая никого не боялась и молча стояла среди воплей беснующейся толпы. Прижимая к груди мертвого сына, она раздвинула стражей и вышла к толпе, глаза ее горели ярче царственного урея на ее челе.
— Прочь! — крикнула она. — Назад! Не фараон навлек на наш народ смерть, и не я! К нам тоже пришла смерть! — И она высоко подняла тело своего мертвого сына. — Виновата самозванка Хатор, которой вы поклоняетесь, эта многоликая сладкоголосая колдунья, вы все лишились разума от любви к ней. Из-за нее вы терпите все эти казни, она навлекла на всех нас смерть. Отомстите же ей, разрушьте ее храм, растерзайте ее и освободите Кемет от казней.
Толпа затихла, слушая ее, словно лев, готовящийся к прыжку, а стоявшие сзади напирали на них с криками: «Убейте их! Убейте фараона и царицу!» Их заглушили другие голоса: «Мы любим Хатор, а тебя ненавидим! Это ты навлекла на нас страшные казни, ты умрешь!»
Толпа вопила, орала, швыряла в стражников скамеечки для ног и камни. Один из толпы, высокий крепкий мужчина натянул тетиву лука, целясь прямо в грудь царице, и выпустил стрелу. Она заметила, как блеснул ее наконечник, и сделала то, чего не сделала бы ни одна другая женщина на свете: выставила перед собой мертвое тело сына, но не для того, чтобы защитить себя, нет, она выставила его, как воин выставляет перед собой щит. Стрела насквозь пронзила нежное тело ребенка и ранила Мериамун в грудь, от боли она выронила мертвого сына из рук.
Наблюдавший эту сцену Скиталец ужаснулся, за всю свою жизнь он не видел подобного поступка. Испустив леденящий кровь боевой клич ахейцев, Скиталец вспрыгнул на стол, и его золотые доспехи зазвенели. Бросив быстрый взгляд вокруг, он взял стрелу, натянул тетиву лука, который никто, кроме него, не мог согнуть, и выпустил стрелу, тетива пронзительно крикнула, точно ласточка в полете, и стрела, пролетев через весь роскошный пиршественный зал, вонзилась в грудь мужчины, который стрелял в царицу, пробила его латы и, вылетев с окровавленным оперением из спины, поразила того, кто стоял за ним, у того подкосились ноги, и оба упали, мертвые.
Толпа ошеломленно ахнула, но снова раздался пронзительный крик тетивы, снова завизжала летящая стрела и поразила того, кому была предназначена, пробив щит, который он выставил перед грудью.
Толпа опомнилась и в ярости рванулась вперед, воздух потемнел от летящих стрел. Увидев, как метко стреляет Скиталец, дворцовые стражи воодушевились и храбро вступили в бой. Толпа сражалась отчаянно, на тех, кто стоял впереди, напирали сотни ломящихся в зал людей. Золотой шлем Скитальца сверкал, точно маяк во время бури. Зал застилал черный дым, ветер трепал загоревшиеся занавеси и драпировки. Светильники падали из рук золотых статуй, столы были покрыты вонзившимися стрелами, одна из них пробила золотую чашу Пахт. Но и во тьме, в дыму, заглушая своим грозным гудением вопли и крики мечущихся с пиками людей, летели длинные стрелы Эперита и настигали тех, кому было суждено умереть. А вот стрелы врагов были бессильны против золотых доспехов Одиссея, они причиняли им не больше вреда, чем град крыше храма, чем снег рогам оленя. Едва коснувшись золотой брони, они бессильно падали или отскакивали на стол.
Пронзительно вскрикивала тетива, черный лук грозно гудел, меткие стрелы, свистя, летели во врагов.
Но вот запас стрел у Скитальца истощился, и он стал думать, что дела их совсем плохи, потому что из двери за возвышением и из женской половины дворца в зал ворвались вооруженные люди и окружили их с тыла и с флангов. Но Скиталец был опытный боец, равных ему вряд ли найти. Начальник дворцовой стражи был убит ударом копья, и Скиталец встал на его место и приказал тем из стражи, кто остался в живых, выстроиться на возвышении кругом, а внутрь круга поставили членов семьи фараона и женщин, которые были на пиру. Фараону он вложил в руку меч убитого стража и велел сражаться за свою жизнь и за свой трон, хоть никогда раньше ему и не приходилось сражаться. Но потрясенный смертью сына и жестокостью разъяренной толпы, к тому же пьяный, фараон совсем растерялся. Царица Мериамун выхватила меч из его дрожащей руки и приготовилась защищать свою жизнь до конца. Она бы никогда не скорчилась на полу, как другие женщины; гордо выпрямившись, она встала позади Скитальца, не обращая внимания на летевшие со всех сторон смертоносные стрелы. Фараон закрыл лицо руками.
Люди с воплями бросились на возвышение, пытаясь взобраться. Скиталец закрылся щитом и кинулся на них с мечом, он так быстро наносил удары, что люди не могли от него защититься, им казалось, что в руках у него не один меч, а три, и все три разили насмерть — таков был дар феака[511] Эвриала. Стражники тоже рубили направо и налево, они сражались не на жизнь, а на смерть, и враги стали отступать, топча убитых.
Однако толпа снова ринулась к фараону и царице, и снова была отброшена.
Почти все защитники были ранены, они держались из последних сил. Но Скиталец их все время подбадривал, хотя стал опасаться, что им не выстоять. Царица Мериамун тоже убеждала стражников быть мужественными и, если придется умереть, то умереть достойно, как подобает мужчинам. А в толпе снова вспыхнула ярость, и снова закипел кровавый бой. Железные наконечники копий в руках защитников сломались или треснули, и теперь Одиссей один отражал удары мечей, жаждущих крови царицы Мериамун и фараона, — истинный герой, такого в Кемете никто никогда не видел. Вдруг в дальнем конце зала раздался громкий крик, столь громкий, что он перекрыл стук мечей, стоны раненых и умирающих и шум боя.
— Фараон! Фараон! Фараон! — воззвал зычный голос. — Ты отпустишь наконец наш народ?
И занесенные для удара мечи застыли в воздухе, а поднятые для защиты щиты опустились. Бой прекратился, все повернулись туда, откуда раздался голос. В конце зала, среди мертвых и умирающих стояли два древних старца апура с кедровыми посохами в руках.
— Это колдуны! Колдуны апура! — закричала толпа и начала расступаться, забыв о сражении.
Старики двинулись вперед. Они не обращали внимания на мертвых и умирающих и шли по крови, разлитому вину, мимо опрокинутых столов и брошенного оружия и наконец остановились перед фараоном.
— Фараон! Фараон! Фараон! — снова воззвали они. — Все первенцы страны Кемет умерли, пораженные рукой Яхве. Теперь ты наконец отпустишь наш народ?
Фараон поднял голову и крикнул:
— Убирайтесь! И вы, и всё ваше племя! Убирайтесь вон из Кемета, чтобы вашего духа здесь не было!
Толпа слышала эти слова, и все, кто остался жив, ушли из дворца. На город опустилась тишина, она пришла и к тем, кто умер от меча, и к тем, кто умер от чумы. А с тишиной пришел и сон, принесший людям лучший дар богов — забвение.
Глава 11
Как ни страшна была эта ночь, но и она кончилась, настало утро. И Реи пришел к Скитальцу с письмом от фараона, но не застал его в покое, который был ему отведен. Дворцовые евнухи сказали ему, что гость давно встал и попросил отвести его к сидонцу Курри, который теперь стал ювелиром царицы. И Реи направился туда, где жили дворцовые слуги, а подойдя поближе, услышал, что кто-то бьет молотком по металлу. В маленьком дворике у дворцовой стены он увидел Скитальца, но не в золотых доспехах, а в короткой юбочке, какую носят египетские рабочие. Он стоял возле небольшого горна, из которого поднимались пламя и голубоватый дым, тающий в лучах утреннего солнца. В руке он держал молоток, а рядом стояла небольшая наковальня, на которой лежало золотое оплечье; кираса и остальные детали доспехов были сложены на земле возле горна. Рядом со Скитальцем стоял Курри, в руках он держал гранильник и стамеску.
— Приветствую тебя, Эпирит, — сказал Реи, назвав Скитальца тем именем, которое он для себя придумал. — Что ты тут делаешь возле горна и наковальни?
— Что делаю? Чиню свои доспехи, — с улыбкой ответил Скиталец. — Вчерашний бой оставил на них немало следов. — И он указал на свой щит, прорубленный чуть не насквозь в середине, где был изображен белый бык — герб Приамова сына, Париса. — Сидонец, раздуй пожарче огонь!
Курри присел на корточки и принялся раздувать огонь кожаными мехами, а Скиталец стал выправлять размягчившийся металл аккуратными ударами молотка, соединяя края прочно и красиво. Работая, он продолжал разговаривать с Реи.
— Странное занятие для царя, ведь ты, конечно же, царь у себя в Алибасе, откуда ты приплыл, — сказал Реи, опираясь на свой длинный кедровый посох с лазуритовым яблоком в рукоятке. — У нас в Кемете знатные люди не работают руками.
— В каждой стране свои обычаи, — отозвался Эперит. — У меня на родине братья не женятся на сестрах, а у вас женятся. Впрочем, такой же обычай существует на острове бога ветров Эола, меня однажды забросило туда во время моих странствий.
И ему вспомнилось, как бог ветра Эол подарил ему мех, в котором были завязаны противные ветры, и как его спутники этот мех развязали.
— Мои руки могут делать любую работу, — продолжал он. — Весной косить свежую траву, править быками, вести плугом ровную глубокую борозду в твердой, как камень, земле, строить дома и корабли, делать украшения из золота, ковать железо — всё, что может потребоваться.
— И разить мечом врагов, как никто другой, — добавил Реи. — Уж в этом-то я убедился. Послушай, Скиталец, фараон Менепта и царица Мериамун прислали меня к тебе с письмом. — Он вынул свиток папируса, перевязанный золотым шнуром, поднес его к своему лбу и поклонился, словно творя молитву.
— Что это за свиток? — спросил Скиталец, выбивая молотком бронзовый наконечник копья, который застрял в навершии его золотого шлема.
Реи развязал золотой шнурок, развернул свиток и протянул его Скитальцу.
— Великие боги, что это? — спросил Скиталец. — Какие-то крошечные рисунки — фигурки людей, кто-то стоит, кто-то сидит, красные змеи, топоры, птицы, жуки. Что всё это означает? — И он отдал свиток обратно Реи.
— Фараон приказал главному писцу написать тебе, что назначает тебя командующим легионом Пахт и начальником дворцовой стражи, потому что вчера вечером наш начальник был убит. Он жалует тебе высокий титул, обещает дать три дома, земли, город на юге, который будет снабжать тебя вином, и город на севере, откуда тебе будут привозить зерно, и просит тебя согласиться служить ему.
— Я никогда в жизни никому не служил, — отвечал Скиталец, и лицо его залилось краской гнева, — хотя меня чуть было не продали в рабство. Фараон оказывает мне слишком большую честь.
— Ты хочешь уехать из Кемета? — с волнением спросил старый жрец.
— Я хочу найти ту, которую ищу, где бы она ни была, — ответил Скиталец. — В Кемете или в какой-то другой стране.
— Какой же ответ должен я передать фараону?
— Я хотел бы подумать, — ответил Скиталец. — Хорошо бы посмотреть город, если ты согласен меня сопровождать. Много городов довелось мне повидать, но такого большого, как ваш, я еще не встречал. Пока мы ходим и смотрим, я решу, какой ответ дать фараону.
Сейчас Скиталец занимался своим шлемом, всё остальное вооружение он уже привел в порядок. Вытащил из него бронзовый наконечник копья и, держа в руках, проверял, насколько остро он заточен.
— Отличная работа, — сказал он, — острее не заточишь. И ведь был на волосок от цели. А теперь, сидонец, этот твой наконечник принадлежит мне, — обратился он к Курри, — твой наконечник и твоя жизнь. Жизнь я тебе подарил, а наконечник ты мне одолжил. Но возьми и его.
И он бросил его ювелиру царицы.
— Благодарю тебя, господин, — ответил сидонец и засунул наконечник за пояс, пробормотав про себя: — Дары врагов добра не приносят.
Скиталец надел свои доспехи, шлем и обратился к Реи:
— Ну что же, друг, пойдем, покажи мне город.
От взгляда Реи не укрылась скользнувшая по лицу сидонца усмешка — жестокая, коварная, мстительная, под стать морскому разбойнику, шердану[512]. Однако он ничего не сказал, вызвал стражу, чтобы сопровождала их с Эперитом, и все они вышли из дворцовых ворот в город.
Странное зрелище представилось их глазам. Не таким хотел старый жрец показать Скитальцу город, который он так любил.
И из богатых домов, и из домов поскромнее неслись вопли и стенания — плакальщицы скорбели по умершим. А вот в кварталах бедняков, на чьих лачугах косяки дверей и перекладины были помазаны кровью, царило веселье и ликование. В городе жило два народа — один горевал, другой праздновал. Из лачуг, помеченных кровью, выходили женщины с пустыми руками, а возвращались нагруженные драгоценностями — серебряными и золотыми перстнями, кубками, чашами, пурпурными тканями. Богатой добычей поживились эти смуглые люди с пронзительными черными глазами и хищными лицами! Они с криками и хохотом нагло расталкивали египтян, оплакивающих своих детей, и никто их не прогонял, никто не сопротивлялся.
Какой-то высокий мужчина хотел вырвать посох из рук Реи.
— Одолжи мне свой посох, старик, — глумливо крикнул он, — ишь какой в нем драгоценный камень! Одолжи, я как раз собрался странствовать. Иаков вернется из пустыни, и ты его получишь обратно.
Но Скиталец посмотрел на наглеца с такой яростью, что тот попятился.
— Я тебя видел, — сказал он со смехом, отступая. — Видел вчера на пиру и слышал, как поет твой лук. Ты не из местных, народ Кемета незлобив, они благосклонно относятся к Иакову.
— Старик, что происходит в твоем обезумевшем городе? — спросил Скиталец. — Я много чего повидал в своих странствиях, но такой дикости и представить себе не мог! Никто не пытается защитить свое добро от грабителей!
Жрец Реи громко застонал.
— Тяжкие времена переживает Кемет, — сказал он. — Апура уходят в пустыню, а перед уходом грабят египтян.
В эту минуту они увидели плачущую знатную даму, у которой в один день умерли от чумы муж, сын и брат. Она принадлежала к царскому дому, и на ней было много прекрасных золотых украшений с драгоценными камнями, даже у рабов, которые провожали ее с опахалами к храму Пта, куда она шла молиться, были на шеях золотые цепи. Ее увидели две женщины апура и кинулись к ней, крича:
— Отдай, отдай нам свои золотые украшения!
Дама молча сняла с себя браслеты, ожерелья и кольца и бросила на землю у своих ног. Апура их подобрали и принялись со смехом глумиться:
— Ну да, в тебе течет царская кровь, и что? Где твой муж? Где твой сын? Где твой брат? Ты сейчас расплачиваешься с нами за наш тяжкий труд, за то, что мы вот этими руками лепили кирпичи без соломы, собирали на палящем солнце листья и тростник. За то, что надсмотрщики били нас палками. Где теперь твой муж, где сын, где брат?
И они со смехом убежали от несчастной.
Скитальца ошеломила эта сцена, хотя потом ему пришлось наблюдать немало подобных. Сначала ему хотелось отобрать у мародеров отнятое и вернуть хозяевам, но жрец Реи умолял его не вмешиваться, иначе проклятье падет и на них тоже. И они двигались сквозь толпу, на каждом шагу наблюдая все новые проявления человеческой алчности и скорби. Здесь мать рыдала над трупом грудного ребенка, там новобрачная оплакивала мужа — нынешней ночью его отняла у нее смерть, пронзительно вопящие апура со злобными лицами срывали серебряные безделушки с детей что победнее, священные амулеты с мумий, приготовленных к захоронению, водонос рыдал над мертвым ослом, который помогал ему зарабатывать на пропитание…
Наконец они пробились сквозь толпу и вышли к храму, что стоял поблизости от храма Пта. Пилоны этого храма были обращены в сторону домов, двор и внутренние помещения окружала городская стена Таниса, за которой открывался речной простор. Храм был невелик, но мощной постройки и прекрасной архитектуры. Он был построен из черного сиенского камня, и его полированная поверхность была покрыта изображениями богини Хатор. То она была с головой коровы, то с лицом женщины, и неизменно в руках у нее был жезл, увенчанный цветами лотоса, и священный символ жизни анх, а на шее широкое ожерелье богини.
— Здесь, Эперит, обитает чужеземная Хатор, в честь которой ты вчера осушил чашу, — сказал жрец Реи. — Ты бросил дерзкий вызов царице, она ведь клянется, что все эти страшные казни навлекла на Кемет самозванка. Но, конечно, она в них неповинна, хотя из-за ее прекрасного лица многие лишились жизни. Казни наслали на нас апура и их колдун, жрец-вероотступник, которого мы сами посвятили в священные знания.
— Хатор сегодня появится? — спросил Скиталец.
— Спросим об этом жрецов. Следуй за мной, Эперит.
И они прошли по аллее сфинксов, стоявших за кирпичной стеной, в сад богини и вошли в ворота между пилонами. Местный жрец широко распахнул их по знаку главного зодчего страны Реи, которого так любил и почитал фараон, и путники вступили во внешний двор. Перед вторыми пилонами они остановились, и Реи показал Скитальцу место на крыше пилона, где обычно стоит и поет Хатор, пленяя сердца слушающих. Здесь они снова постучали, и их впустили в большой зал Совета, где собравшиеся здесь жрецы посыпали головы пеплом, скорбя вместе с теми, кто потерял своих первенцев. Когда жрецы увидели Реи, посвященного в тайны древней мудрости провозвестника Амона, и пришедшего с ним Скитальца в золотых доспехах, они перестали плакать и старейший из них вышел вперед приветствовать Реи, а потом спросил, что привело его к ним. Реи взял Скитальца за руку и объяснил жрецу, кто это, а также рассказал о его подвигах — как он спас жизнь фараону и его родным, сидевшим вместе с ним в пиршественном зале.
— Однако скажи мне, когда госпожа Хатор будет петь на крыше пилона? — спросил Реи жреца. — Чужестранец хочет увидеть ее и послушать ее пение.
Жрец храма низко поклонился Реи и печально ответил:
— Божественная появится на крыше храма на третье утро, считая от нынешнего. Но ты, мужественный господин, приплывший к нам из далекой страны, ты послушайся моего совета и откажись от желания увидеть ее несказанную красоту, если ты, конечно, не бессмертный бог. Ведь если ты взглянешь на нее, тебя постигнет судьба всех, кто увидел Хатор, ты полюбишь ее и умрешь ради этой любви.
— Нет, я не бог, — ответил со смехом Скиталец, — но все же, может быть, осмелюсь взглянуть на нее и даже вступить в бой с ее стражей, если мне захочется разглядеть ее поближе.
— Ты погибнешь, и кончатся все твои странствия, — ответил жрец. — Что ж, следуй за мной, я покажу тебе несчастных, мечтавших завоевать сердце Хатор.
Он взял Скитальца за руку и повел по узким переходам, вырубленным в стенах. Наконец они оказались в темной мрачной камере, где золотое вооружение Скитальца засияло, как светильник в сумерках. Камера была пристроена к городской стене, и между стеной и крышей не было даже самой маленькой щелочки, в которую мог бы пробиться луч света.
В камере рядами стояли отлитые из бронзы ванны, и в них лежали смутно различимые смуглокожие мужчины-египтяне. В слабом свете можно было разглядеть, как прислужники со скорбными лицами моют их и натирают благовонными маслами, — Скитальцу сразу вспомнились бани у него на родине, сверкающие ванны, веселые девы, умащивающие крепкие, мускулистые тела мужчин. Но вот Реи и Эперит подошли ближе, и скорбноликие прислужники стыдливо отпрянули, как собаки отскакивают ночью от украденного мяса, услышав шаги прохожего.
Дивясь странному зрелищу, Скиталец стал внимательнее разглядывать купающихся в ваннах и их банщиков, и как ни мужественно было его сердце, оно похолодело. В бронзовых ваннах лежали мертвецы, и лежали они не в воде, а в отвратительно пахнущем соляном растворе.
— Здесь лежат последние из тех, кто пытался приблизиться к божественной Хатор, — объяснил храмовый жрец, — прорваться в святилище храма, где она день и ночь поет и ткёт на своем золотом станке с золотым челноком. Их тут десять. Один за другим устремлялись они к ней, желая обнять, и один за другим падали мертвые. Здесь их готовят к погребению, мы всем им устраиваем богатые похороны.
— Вот уж истинно я покинул мир солнца и света, когда увидел, что море покраснело от крови, и поплыл в непроглядную тьму, окутавшую Фаросский маяк, — сказал Скиталец. — Много страшного и чудесного видел я в своих путешествиях по разным морям и странам, но такие ужасы, какими полна ваша безумная страна, и в кошмарном сне не приснятся.
— Я тебя остерёг, — отвечал ему жрец. — Если ты будешь рваться туда, куда рвались они, если возжелаешь того, что возжелали они, ты тоже будешь лежать в одной из этих ванн и вымачиваться в соляном растворе. Одно я тебе скажу, и эту истину никто не оспорит: тот, кто гонится за любовью, часто встречает смерть. А у нас он ее встречает особенно часто.
Скиталец еще раз посмотрел на мертвецов и бальзамировщиков и содрогнулся так, что его латы зазвенели. Он не боялся встретиться лицом к лицу со смертью во время боя или шторма на море, но тут было что-то совсем другое. Ему очень не понравились бронзовые ванны и лежащие в них трупы. Захотелось на солнце, на свежий воздух, и он быстро пошел прочь из камеры, а жрец, глядя ему вслед, усмехнулся. Выйдя на воздух, Скиталец успокоился и снова начал расспрашивать о Хатор — где она живет, кто убивает влюбившихся в нее мужчин.
— Я тебе покажу, — ответил жрец и повел его через большой зал Совета к узкому проходу во двор. В середине двора стояло святилище Хатор. Это было большое здание, сложенное из алебастра, с верхним светом, с медными дверями, перед которыми висели тончайшие занавеси пурпурного цвета. С крыши святилища на крышу храма была перекинута по воздуху лестница, и еще одна такая же лестница — на крышу пилона с внутренней стороны.
— Здесь, Скиталец, в этом алебастровом святилище, обитает бессмертная богиня, — сказал жрец. — По этой лестнице она поднимается на крышу храма, а потом на площадку пилона. Перед этим занавесом мы каждый день ставим ей еду, ее уносят в святилище, но кто это делает и как — мы не знаем, потому что никто из нас не входил туда и не видел лица Хатор. Когда богиня кончает петь перед собравшимися внизу толпами, она возвращается в святилище, медные ворота храмового двора распахиваются, и в безумии своем обреченные кидаются один за другим к опущенным занавесям. Но прорваться внутрь им не удается, их отбрасывает назад неведомая сила, они снова кидаются к занавесу, и тогда раздается звон мечей, и они падают мертвыми, а Хатор в своем святилище продолжает петь свою чарующую песню.
— Кто же ее охраняет? — спросил Скиталец.
— Этого мы, чужеземец, не знаем, те, кто их видел, умерли. Подойди к двери святилища, послушай, может быть, ты услышишь, как поет Хатор. Не бойся, тебе не надо подходить слишком близко.
Скиталец недоверчиво приблизился, жрец Реи остался стоять поодаль, хотя жрецы храма подошли к святилищу совсем близко и, остановившись у занавеса, стали слушать. И до них донеслось пение — страстное, завораживающее, тревожное, удивительный голос проник в самое сердце Скитальца и странно взволновал его, ему вспомнилась Итака, где он был царем и куда ему уже никогда не суждено воротиться, вспомнились счастливые дни юности, возведенные богами стены Трои, овеваемой всеми ветрами… Он и сам не понимал, почему эти воспоминания нахлынули на него и так сильно разбередили душу.
— Слушай же! — сказал жрец. — Хатор поет и плетет судьбы людей.
В эту минуту пение смолкло.
Скиталец задумался: сейчас ли, не медля ни минуты, ворваться в двери и испытать судьбу, или сколько-то времени выждать? В конце концов он решил подождать и сначала собственными глазами увидеть, что происходит с теми, кто рвется напролом.
И он в большой задумчивости отошел от святилища. Попрощавшись со старым храмовым жрецом, он вышел из храма вместе с Реи, главным зодчим страны Кемет. Они прошли по улицам Таниса, где по-прежнему мародерствовали апура, и вернулись во дворец, где ему были отведены покои. Там он стал размышлять, как бы ему увидеть таинственную женщину, обитающую в храме, и не оказаться в бронзовой ванне. Размышлял он до вечера, пока к нему не пришел слуга звать к фараону на ужин. Тогда он поднялся и пошел к пиршественному залу и по пути встретил фараона и царицу Мериамун. Они все уселись на возвышении, которое он вчера защищал от разъяренной толпы. Убитых давно унесли, и если бы не пятна на мраморном полу, которые не удалось отмыть, да несколько стрел, вонзившихся в стены под потолком и в высокий потолок, ничто бы не напоминало о кровавом побоище, которое разыгралось здесь всего лишь вчера.
Лица у фараона и у тех немногих, кто сидел за столом, были скорбные, все они потеряли близких, любимых людей, в покрытой позором стране Кемет воцарилось горе. Но царица Мериамун не пролила ни единой слезы по своему единственному сыну. Ее сердце разрывалось не от горя, а от гнева, потому что фараон позволил апура уйти. И все то время, что они сидели за своей скорбной трапезой, они слышали топот многотысячной толпы, идущей мимо дворца, мычанье скота и торжествующую песнь апура.
Песня была такая дикая и злобная, вопили и орали они так воинственно, что Скиталец попросил у фараона позволения покинуть зал и встать на страже у ворот дворца, ведь апура могут ворваться к ним и разграбить царскую сокровищницу. Фараон кивнул в знак согласия, а Мериамун поднялась из-за стола и пошла вместе со Скитальцем, который взял свой лук, к дворцовым воротам. Они встали в их тени, и вот какое зрелище представилось их глазам.
Впереди шло множество людей с факелами, ярко освещая путь. За ними двигалась толпа мужчин, вооруженных грубыми пиками, и свет факелов ярко вспыхивал на их наконечниках и золотых шлемах, которые апура отняли у солдат Кемета. За мужчинами, кружась в диком, исступленном танце под звуки бубнов и злобно-ликующее пение, приближалась толпа женщин.
На небольшом расстоянии от них шагали восемь крепких чернобородых мужчин, на плечах они несли большой золоченый гроб, украшенный резьбой и цветными рисунками.
— В нем тело их пророка, который привел их всех сюда из их страны, где они умирали от голода, — прошептала Мериамун. — Жалкие рабы, в пустыне вы будете подыхать с голода и затоскуете по сытой жизни в Кемете.
Тут она сорвалась на крик, не в силах справиться со своим гневом, и бросила свое пророчество в лицо несущим гроб:
— Ни один из вас не увидит землю, в которую ведет вас ваш колдун! Вы будете изнывать от жажды, изнемогать от голода, будете взывать к богам Кемета, но они не услышат вас! Вы все умрете, и ваши кости будут белеть среди песков пустыни! Ступайте же прочь! Прочь, туда, где вас ждет смерть!
Слова ее были так ужасны, а в глазах полыхала такая ярость, что апура задрожали, а их женщины перестали петь.
Скиталец смотрел на царицу и дивился. «Никогда не встречал женщины с таким жестоким сердцем, — думал он. — Горе тому, кто полюбит ее или станет ее врагом!»
— Больше они не будут петь у моих ворот. — Мериамун усмехнулась. — Идем, Скиталец, нас ждут на пиру.
И она подала ему руку, чтобы идти вместе. Так они и вошли в пиршественный зал рука об руку.
Долго они сидели за столом, чуть не до рассвета, и все это время мимо дворца шли апура, их было не счесть, как песчинок в пустыне. Но наконец исход кончился, шум шагов замер вдали. И тогда царица Мериамун язвительно бросила фараону:
— Ты трус, Менепта, да, трус, у тебя сердце раба. В своем страхе перед проклятьем, которое наслала на тебя самозванка Хатор, хотя ты так ее почитаешь, ты отпустил из Кемета рабов — позор тебе! Разве поступил бы так наш отец, великий Рамзес Миамун, гроза хананеев? Теперь они в злобе своей проклинают страну, которая дала им кров, когда они были бездомные, грабят тех, кто заботился о них, как мать заботится о родных детях.
— Что же теперь делать? — спросил фараон.
— Поздно, фараон, сделанного не воротишь, — отрезала Мериамун.
— А ты что думаешь, Скиталец?
— Чужестранец не должен давать советов, — ответил Скиталец.
— И все же говори, — настаивала Мериамун.
— Я не знаю богов вашей страны, — ответил он. — Если они благоволят к этим людям, то ничего делать не надо. Если же нет, пусть фараон соберет свое войско и бросится за ними следом и, застав врасплох, разобьет наголову, — сказал мудрый и опытный воин Скиталец. — Это будет нетрудно, ведь они всего лишь беспорядочная толпа, да еще у них столько скарба.
Ответ Скитальца пришелся царице по душе. Она захлопала в ладоши и крикнула:
— Вот это мудрые речи, фараон, внимай же им!
Теперь, когда апура ушли, фараон перестал их бояться, и чем больше он хмелел, тем храбрее становился, и наконец так раскуражился, что вскочил на ноги и поклялся Амоном, Осирисом и Пта, а также своим отцом, великим фараоном Рамзесом, что догонит апура и перебьет их всех до единого. И тотчас же послал слуг за военачальниками и приказал им незамедлительно явиться в тронный зал.
Все собрались, обсудили, как действовать, и разослали гонцов во все крупные города с приказом градоначальникам собирать силы и присоединяться к войску фараона уже во время похода.
После этого фараон обратился к Скитальцу:
— Ты ничего не ответил мне по поводу письма, которое отнес тебе утром Реи. Ты согласен поступить ко мне на службу и командовать моим войском?
Скитальцу очень не нравилось слово «служба», но в нем билось сердце воина, и азарт битвы приводил его в упоение. Он не успел произнести ни «да», ни «нет», в разговор вмешалась царица Мериамун.
— Я считаю, Менепта, что, пока ты будешь уничтожать апура, господину Эпериту следует оставаться здесь, в Танисе, — взволнованно проговорила она, — и командовать отрядом моих телохранителей. Время такое тревожное, и я не могу остаться без защиты, а если я буду знать, что меня охраняет мужественный воин, я буду чувствовать себя в безопасности и смогу спать спокойно.
Скиталец вспомнил о своем желании увидеть Хатор, а он больше всего на свете любил новые страны, новые лица, новые приключения. И потому ответил, что охотно останется, если это будет угодно фараону и царице, и возглавит отряд телохранителей. И фараон сказал: «Быть по сему».
Глава 12
Назавтра в полдень фараон и его войско с большой пышностью и торжественностью выступили из Таниса в поход и двинулись через пустыню к Чермному морю в том направлении, куда ушли апура. Скиталец больше часа провожал войско вместе с Реи в его колеснице, потому что Реи тоже оставался в Танисе. Огромная армия фараона поразила ахейца, ведь он привык иметь дело с небольшими отрядами, какие способны собрать два-три скалистых острова и несколько разрозненных племен. Однако он не показал Реи своего изумления, зачем людям думать, что его народ малочислен. Даже сделал вид, будто ничего другого и не ожидал, и спросил жреца, вся ли это армия фараона. Реи ответил, что это лишь четвертая часть, потому что ни наемники, ни силы Верхнего Египта не присоединились к походу против апура.
И тут Скиталец понял, что попал в страну с великим множеством народа, ничего подобного он не встречал во время своих странствий ни на море, ни на суше. Он доехал с войском до развилки дороги и направил их с Реи колесницу к колеснице фараона, чтобы попрощаться. Фараон позвал его в свою колесницу и сказал:
— Поклянись мне, Скиталец, назвавшийся именем Эперит, хотя откуда ты прибыл и где твоя родина — никому неведомо, поклянись мне, что ты будешь верой и правдой защищать царицу Мериамун и не причинишь зла ни мне, ни моему дому, пока я нахожусь вдали от него. Ты мужественен и красив, и сильнее всех других мужей на свете, но мое сердце точит сомнение. Оно твердит мне, что ты коварен и причинишь мне большое зло.
— Что ж, фараон, если ты сомневаешься во мне, не поручай мне охранять царицу, — ответил Скиталец. — И все же мне кажется, я причинил тебе не такое уж большое зло две ночи назад, когда озверевшая толпа хотела зарубить мечами и тебя, и всех твоих родных, потому что умерли все перворожденные в твоей стране.
Фараон устремил на Скитальца долгий, недоверчивый взгляд. Потом протянул ему руку. Скиталец пожал ее и поклялся своими собственными богами — Зевсом, Афродитой, Афиной и Аполлоном, — что честно выполнит свой долг.
— Я верю тебе, Скиталец, — сказал фараон. — Знай же, если ты выполнишь свою клятву, я награжу тебя великой наградой и сделаю первым сановником в стране Кемет. Если же изменишь клятве, тебя ждет страшная смерть.
— Награды мне не нужны, — ответил Скиталец, — а смерти я не боюсь, потому что знаю, какой именно смертью умру. Однако клятву свою я выполню.
И, поклонившись фараону, он выпрыгнул из его колесницы и вернулся в колесницу Реи.
Они поехали обратно мимо идущих солдат, и солдаты кричали ему: «Не покидай нас, Скиталец!» Он был так великолепен в своих золотых доспехах, что казался им богом войны, и они не хотели, чтобы бог их оставил.
Сердцем Скиталец был с ними, ибо любил войну, а апура вызывали у него отвращение. Но надо было возвращаться, и к вечеру он прибыл во дворец.
За ужином он сидел рядом с царицей Мериамун. Когда трапеза кончилась, она велела ему следовать за ней в ее покои, где любила проводить время одна. Воздух здесь благоухал, неярко горели светильники, заправленные ароматными маслами, стояли ложа резной слоновой кости с золотом, стены были расписаны сценами из жизни неведомых ему богов и царей, они рассказывали об их военных подвигах и любовных приключениях. Царица опустилась на вышитые подушки и велела многомудрому Одиссею сесть как можно ближе, дабы охранять ее, — так что складки ее платья закрыли его поножи. Он с большой неохотой повиновался, хоть и не был женоненавистником. В глубине души он не доверял черноокой царице и все время был настороже, ведь царица была необычайно красива, красивее всех смертных женщин, кого ему довелось в своей жизни видеть, — всех, кроме Златокудрой Елены.
— Скиталец, мы в неоплатном долгу перед тобой, — заговорила царица, — и я была бы счастлива узнать, кого нам следует благодарить за спасение нашей жизни. Расскажи мне о себе, где ты родился, об отчем доме, о странах, которые ты видел, о войнах, в которых воевал. Расскажи о падении Трои, о том, как тебе достались эти золотые доспехи. Такие же носил несчастный Парис, если верить тому певцу-сказителю с севера.
Скиталец мысленно проклял и певца-сказителя с севера, и его сказания.
— Разве можно верить сказителям, госпожа, — возразил он. — Они подбирают обрывки разных историй и потом обязательно всё переврут. Может быть, мои доспехи и в самом деле когда-то носил Парис, а может быть, кто-то другой. Я купил их у торговца на Крите и не спрашивал, кто владел ими до меня. Что до Троянской войны, я действительно принимал в ней участие в юности, когда служил критянину Идоменею, но мне досталось слишком мало военной добычи. Все ценности и женщин забирают себе цари, а мы, воины, лишь проливаем кровь. Такова война без прикрас.
Мериамун выслушала рассказ Скитальца, в котором он изобразил себя грубым, алчным наемником, загадочно глядя на него, потом так же загадочно улыбнулась.
— Странная история, Эперит, очень странная. А теперь расскажи мне, как попал к тебе в руки твой волшебный лук, лук, поющий песнь войны? Если сказитель с севера говорил правду, этот лук когда-то принадлежал царю Ойхалии Эвриту.
Скиталец растерянно огляделся вокруг, словно попал в засаду и его окружил отряд врагов с обнаженными мечами, которые ярко сверкают на солнце.
— Как ко мне попал лук, госпожа? Это тоже необыкновенная история, — мгновенно опомнившись, начал рассказывать он. — Я перевозил груз железа на западное побережье и подплыл к какому-то острову, кажется, кормчий сказал, что он называется Итака. На этом острове мы не нашли ни одного живого человека — всех скосила чума; в одном из полуразрушенных домов я увидел этот лук и решил взять себе. Славное оружие!
— И верно, необыкновенная история, поистине необыкновенная, — отозвалась царица Мериамун. — Ты случайно купил доспехи Париса, случайно нашел лук Эврита, тот самый лук, из которого богоподобный Одиссей, мне помнится, расстрелял в своем доме женихов Пенелопы. Признаюсь тебе, Эперит, что, когда ты стоял на возвышении пиршественного зала и твой лук гудел, а длинные стрелы градом летели в толпу и люди один за другим падали, я вспомнила рассказ сказителя об Одиссее, перебившем женихов, которые пировали и бесчинствовали в его доме. Слава Одиссея облетела многие страны, дошла даже до Кемета.
И она посмотрела ему прямо в глаза. Скиталец нахмурился и пожал плечами. Да, он слышал что-то подобное, но считает всё это выдумками бродячих сказителей. Разве может один человек убить сотню врагов, как они уверяют?
Царица приподнялась со своего ложа, где лежала, точно свернувшаяся змея, сверкая переливчатой чешуей, потом встала гибким, змеиным движением, не спуская с него задумчивого взгляда.
— Странно, поистине странно, что Одиссей, сын Лаэрта, Одиссей, царь Итаки, не знает, что он, Одиссей, убил женихов своей жены Пенелопы. Да, Эперит, странно: ты — Одиссей, и сам этого не знаешь.
Ловушка захлопнулась, Скиталец это понимал, однако и не думал сдаваться.
— Я слышал, Одиссей действительно когда-то странствовал на севере, — сказал он, равнодушно глядя на нее, — но возвращаться не собирается. Я его видел во время войны. Он гораздо выше меня ростом.
— А я слышала, и слышала много раз, что Одиссей лжив и коварен, ему верить нельзя. Посмотри мне в глаза, Скиталец, посмотри мне в глаза, и я покажу тебе, кто ты — Одиссей или не Одиссей.
И она склонилась к нему, так что ее волосы упали ему на лоб, и устремила свой взгляд прямо в его глаза. Скиталец был не из тех, кто отведет глаза от взгляда женщины, встать и уйти он тоже не мог, поэтому он продолжал смотреть ей в глаза и вдруг почувствовал, что голова у него странно закружилась, а сердце бешено стучит, потом вдруг остановилось.
— Оглянись, Скиталец, — услышал он голос царицы словно бы откуда-то издалека или, может быть, из-за толстой стены, которая их разделяла, — оглянись и скажи мне, что ты видишь.
Он оглянулся и посмотрел в неосвещенный угол покоев. Там, в темноте, забрезжил слабый свет, похожий на первое свечение рассвета, в нем вырисовался силуэт, он был похож на огромного деревянного коня, за ним поднимались черные квадратные башни, сложенные из огромных камней, ворота, городские стены, дома… Вот в боку лошади отворилась дверца, и из нее осторожно выглянула голова в шлеме. Огромная яркая звезда сорвалась с неба и на миг осветила лицо человека в шлеме — это было его лицо! И он вспомнил, как выглянул наружу из брюха деревянного коня, когда конь уже стоял внутри стен Трои, и увидел падающую на обреченный город звезду — дурное знамение, предвещающее гибель Трои.
— Смотри еще, — прозвучал далекий голос Мериамун.
Скиталец стал снова вглядываться в темноту и увидел вход в грот, перед входом в тени пальм сидели двое — мужчина и женщина. Полная луна освещала дремлющее море, высокие пальмы, грот и сидящих перед ним людей. Женщина была прекрасна, с заплетенными в косы волосами, в переливающемся одеянии, и глаза ее были затуманены слезами, но пролить их она не могла, ибо это была богиня Калипсо, дочь Атласа. Мужчина из видения Скитальца поднял голову, и он увидел его худое, усталое, измученное тоской по дому лицо — свое собственное лицо.
И он вспомнил, как сидел рядом с прекрасной Калипсо в ту последнюю ночь после семи лет, проведенных на ее острове в самой середине огромного моря.
— Смотри еще, — снова приказал голос царицы Мериамун.
И снова он стал вглядываться во мрак. Перед ним возникли развалины его родного дома на Итаке, погребальный костер во дворе, обугленные человеческие кости. Возле этих останков на земле лежал человек, скорчившийся в пароксизме горя… Вот человек поднял голову — и Скиталец узнал себя.
Темнота в дальнем углу покоя в мгновение ока рассеялась, кровь снова живым током потекла по жилам, Скиталец увидел перед собой царицу Мериамун. Она загадочно улыбалась.
— Странные видения тебя сейчас посетили, согласись, Скиталец, — сказала она.
— Да, царица, поистине странные. Окажи мне милость, открой, как ты вызвала их перед моими очами?
— Силой чар, Эперит, которыми я владею. В Кемете нет чародея искуснее меня, я умею видеть прошлое тех, кого я… кого я люблю. — Она снова загадочно посмотрела на него. — Я умею вызвать прошлое из глубин их памяти и заставить пережить всё снова. Скажи мне, чье лицо ты видел? Не лицо ли Одиссея, сына Лаэрта и царя Итаки? И разве это не твое собственное лицо?
Скиталец понял, что отрекаться бесполезно, и признался, не потому, что так любил правду, а потому, что ничего другого не оставалось.
— Да, царица, я видел лицо Одиссея, царя Итаки, и это было мое лицо. Признаюсь тебе, что я — Одиссей, сын Лаэрта, это мое истинное имя.
Царица громко рассмеялась.
— Да, велика сила моих чар, раз мне удалось перехитрить хитроумнейшего из смертных, — сказала она. — Теперь ты знаешь, Одиссей, что глаза царицы Мериамун видят очень далеко. Открой мне правду, зачем ты приплыл к нам? Кого ищешь?
Скиталец стал быстро соображать. Вспомнил сон Мериамун, который рассказал ему Реи, хотя ей было о том неведомо, сон, в котором ей был явлен мужчина, которого ей суждено полюбить, вспомнил слова мертвой Хатаски, и ему стало страшно. Он ясно понимал, что этот мужчина — он, свидетельством тому был наконечник копья в шлеме. Но он не мог принять ее любовь и потому, что дал клятву фараону, и потому, что должен был найти ту, кого показала ему на Итаке Афродита, прекраснейшую в мире женщину — Златокудрую Елену.
Какой тяжелый выбор ему предстояло сделать — нарушить клятву или оскорбить женщину, отвергнув ее любовь. Он дорожил своим словом, но и боялся гнева Зевса, бога-покровителя хозяев и гостей. И потому решил, что безопаснее всего сказать правду.
— Госпожа, я расскажу тебе всё, как было. Я вернулся на Итаку с покрытого снегами севера, где оказался по воле разгневанных богов, и увидел, что мой дом в запустении, семья и слуги умерли, во дворе погребальный костер с прахом жены. Но ночью мне явилась во сне богиня, которой я молился не слишком часто, Афродита Идалийская, вы в вашей стране называете ее Хатор, она повелела мне отправиться в путь и выполнить ее волю. В награду она обещала мне, что я встречу женщину, которая ждет меня и станет моей бессмертной возлюбленной.
Больше Мериамун слушать Скитальца не стала, она была уверена, что она и есть та женщина, встречу с которой ему обещала Афродита. Змейкой скользнув к нему, она обвилась вокруг него, как змея, и прошептала так тихо, что он скорее угадывал ее мысли, чем слышал ее слова:
— Неужели это правда, Одиссей? Неужели богиня и в самом деле послала тебя искать меня? Знай же, она являлась не только тебе. Я тоже искала тебя. Я тоже ждала, что придет тот, кого мне суждено полюбить. Как тягостно влачились дни, как пусто было мое сердце, как страстно я тосковала все эти годы, ожидая встречи с тем, кто назначен мне судьбой. И вот наконец мы встретились, наконец-то я вижу того, кто являлся мне в сновидениях!
И она приблизила свои уста к устам Одиссея, ее сердце, ее глаза, ее губы говорили ему: «Люблю!»
Но сердце у Одиссея было стойкое и неколебимое, его разум не могли затуманить ни опасность, ни любовь. Никогда еще не оказывался он в таком запутанном хитросплетении, этого узла ни мечом не разрубить, ни самым изощренным искусством не развязать. Предаться любви и наслаждению, значит нарушить клятву и навеки потерять свою бессмертную любовь. Полюбив другую женщину, он потеряет Елену, так сказала ему Афродита. Но если он оскорбит царицу, отвергнув ее любовь… нет, при всей твердости своего характера он не осмелится признаться ей, что не она была явлена ему в его видении, не ее он приехал сюда искать. И, как всегда, ему пришли на помощь его спокойное мужество и изворотливый ум.
— Госпожа, нам обоим приснились сны, — сказал он. — Во сне тебе казалось, что ты любишь меня, но проснулась ты супругой фараона. А я — я гость фараона и дал ему клятву охранять тебя от всякого зла.
— Да, я проснулась супругой фараона, — с отчаянием повторила она и, разомкнув обнимавшие его руки, откинулась на ложе. — Но супруга фараона — всего лишь мой титул, на самом деле я ему вовсе не жена. Я не люблю его, Скиталец, он ничего для меня не значит.
— Зато моя клятва, царица Мериамун, значит для меня очень много, моя клятва и благодарность гостя хозяину, — ответил Скиталец. — Я поклялся Менепта оберегать тебя от всякого зла и сдержу клятву.
— А если фараон больше не вернется, что тогда, Одиссей?
— Тогда мы и поговорим. А сейчас, госпожа, заботясь о твоей безопасности, я должен проверить стражу.
И с этими словами он покинул ее покои.
Царица проводила его взглядом.
— Странный мужчина, — размышляла она сама с собой. — Воздвиг из своей клятвы преграду между собой и мной, женщиной, которую он любит и ради которой приехал чуть не с края земли! Но, кажется, я за это уважаю его еще больше. Супруг мой, фараон Менепта, ешь, пей, веселись — недолго еще тебе осталось наслаждаться жизнью, это я тебе обещаю.
Глава 13
«Быстра, как птица, остра, как мысль», — любил повторять в своих сказаниях знаменитый древний певец севера. Мысли проснувшегося утром Скитальца метались, как ночные птицы, он старался осмыслить то, что увидел и что услышал в покоях царицы. Опять ему предстояло сделать выбор — эта женщина или клятва, священнее которой для него не было ничего на свете. Да у него и не было искушения ее нарушить — конечно, Мериамун красива и умна, но он страшился ее любви и ее колдовских чар ничуть не меньше, чем ее мести, а месть ее будет поистине страшна, если он ее отвергнет. Нужно оттягивать время, это мудрее всего; дождаться, когда вернется фараон, и, как ни трудно найти предлог, уехать из Таниса и продолжать поиски прекраснейшей из женщин. Он поплывет вверх по течению этой удивительной реки, о которой рассказывают столько чудес. Она течет из страны добрых эфиопов, самых справедливых людей на свете, сами боги приходили к ним и садились вместе с ними за трапезу. Может быть, там, на берегах этой священной реки, в стране, где людям неведомо зло, он встретит, если судьбе будет угодно, Златокудрую Елену.
Да, если судьбе будет угодно… но ведь и всё, что с ним происходит, тоже угодно Судьбе, ведь это она показала его Мериамун в ее снах.
Он размышлял и размышлял обо всем этом, но решения не находил. И казалось ему, что, как он плыл в кромешной тьме по кровавому морю к берегам Кемета, так и дальше ему суждено через тьму и кровь добираться до берега, где боги определили ему встречу с Судьбой.
Немного погодя он все же прогнал грустные мысли, совершил омовение, умастился благовонным маслом, расчесал свои темные кудри и надел золотые доспехи. Он вспомнил, что сегодня чужеземная Хатор поднимется на площадку пилона в своем храме и предстанет перед толпой, а Скиталец был полон решимости увидеть ее и, если потребуется, сразиться с теми, кто ее охраняет. Он помолился Афродите, прося ее о помощи, сделал жертвенное возлияние из чаши с вином в ее честь и стал ждать. Однако ждал он напрасно, ибо она не отозвалась на его молитву. Но когда он, повернувшись, случайно увидел свое отражение в широкой золотой чаше, из которой сделал возлияние, ему показалось, что он стал красивее, следы прожитых лет исчезли, морщины разгладились, перед ним было лицо молодого Одиссея, который много лет назад уплыл на черном просмоленном корабле, глядя на дымящиеся развалины овеваемой всеми ветрами Трои. Он увидел в этом вмешательство Афродиты и понял, что она не оставляет его, хотя в этой стране чужих богов не может показываться открыто. При мысли об этом на душе у него стало легко, как у юноши, которому еще неведомы ни горе, ни печаль, а смерть словно бы и вовсе не существует.
Он утолил голод и жажду и надел пояс с мечом — даром Эвриала, но дубовый лук оставил в чехле дома. Он уже собрался идти, но тут к нему как раз пришел жрец Реи.
— Куда ты направляешься, Эперит? — спросил Реи, мудрый ученый жрец. — И что произошло, ты так красив и молод, как будто сбросил с плеч десяток-другой лет.
— Просто я хорошо выспался, — ответил Скиталец. — Спал всю ночь крепко и сладко, и сон стер следы усталости от моих странствий, сейчас я такой, каким был до плавания во тьме по кроваво-красному морю.
— Продай секрет своего сна знатным дамам Кемета, — сказал с улыбкой Реи, — и проживешь всю жизнь в богатстве и довольстве.
Он шутил, делая вид, что поверил Скитальцу, но на самом деле знал, что без вмешательства богов тут не обошлось.
— Я иду в храм Хатор, — сказал Скиталец, — ты ведь помнишь, сегодня она поднимется на площадку пилона и явится перед людьми. Ты пойдешь со мной, Реи?
— Нет, Эперит, не пойду. Хоть я и стар, но кровь в моих жилах еще не совсем остыла, и если я увижу ее, быть может, меня тоже охватит безумие и я тоже ринусь навстречу смерти. Можно услышать голос Хатор, для этого нужно завязать себе глаза, многие так и делают. И все равно потом срывают с глаз повязку, смотрят на нее и погибают, как и все остальные. Не ходи туда, Эперит, заклинаю тебя, не ходи. Я очень полюбил тебя, сам не знаю, почему, и совсем не хочу, чтобы ты умер. Хотя — кто знает? — быть может, твоя смерть была бы благом для тех, кому я служу, Скиталец, и в чьих глазах я читаю судьбу, — добавил он словно бы про себя.
— Не бойся, Реи, — улыбнулся Скиталец, — ничего со мной не случится, мне ведомо, какой именно смертью я умру. — А про себя подумал: «Чтобы тот, кто не устрашился морского чудовища Сциллы, бежал от опасности и испугался любви? Нет, такому не бывать!»
Реи ломал руки и чуть не плакал, он не мог допустить, чтобы этот красивый, как бог, муж, этот великий герой умер такой жалкой смертью. Но Скиталец вышел из дворца в город, и Реи пошел проводить его. Они дошли до аллеи сфинксов, которая начиналась у кирпичной городской стены и вела к садам храма Хатор. По улице спешили разномастные, разноплеменные толпы мужчин всех возрастов от совсем зеленого юноши до глубокого старца. Был тут отпрыск царского рода, которого несли в паланкине, молодой вельможа в колеснице, работающие на полях рабы, с ног до головы покрытые пылью, калеки на костылях, слепые с собаками-поводырями… И каждого провожали женщины: кого жена, кого мать, кого сестры, кого невеста. Они с плачем и страстными мольбами хватали своих любимых за руки, пытались их удержать.
— Сын мой, о мой сын! — кричала мать. — Внемли словам своей матери. Не ходи туда, не смотри на богиню, ведь если ты ее увидишь, ты умрешь, а у меня, кроме тебя, никого не осталось на свете. Было еще два сына, твои братья, но оба они умерли. Неужели ты тоже хочешь умереть и оставить меня одну, старую, беспомощную, убитую горем? Опомнись, сынок, я ли не любила тебя, я ли не заботилась, ты самое дорогое, что есть у меня на свете! Вернись, умоляю, давай вместе вернемся домой!
Но сын не слышал свою мать — не слышал и не слушал, он одержимо рвался к воротам храма.
— Супруг мой, любимый мой муж! — взывала молодая, красивая женщина высокого происхождения, одной рукой она прижимала к себе младенца, другой вцепилась в дорогое вышитое платье мужа. — Вспомни, как я всегда любила тебя, как заботилась и угождала, неужели ты отвернулся от меня, неужели пойдешь смотреть на гибельную красоту Хатор? Говорят, ее красота смертоносна. Ведь ты любишь меня больше, чем любил дочь Ройса, Меризу, хотя и ее ты тоже любил, но она пять лет назад умерла. Взгляни, это твое дитя, ему всего неделя, но я встала с постели роженицы, еще не оправившись после родов, и иду за тобой в такую даль и, может быть, заплачý за это жизнью. Вот твое дитя, смотри, оно молит тебя вместе со мной. Пусть я умру, если так суждено, но не ходи туда, где тебя ждет смерть. Ты увидишь не богиню, ты увидишь злого демона, вырвавшегося из царства мертвых, и погибнешь. Если я тебе чем-то не угодила, возьми себе еще одну жену, я радушно приму ее в дом, только не ходи туда, только не умирай!
Но мужчина и не видел, и не слышал ее, его глаза были устремлены на крышу пилона. Обессилевшая женщина упала на дорогу, и ее вместе с ребенком раздавили бы колесницы, но Скиталец успел поднять их и вынести из толпы.
Трудно себе представить зрелище более душераздирающее — женщины с рыданьями молят мужчин остаться, а те одержимо рвутся навстречу смерти.
— Ты видишь, Скиталец, как велика власть любви над людьми, видишь, что красивая женщина может погубить любого мужчину, перед ней никто не устоит, — сказал жрец Реи.
— Да, странное зрелище, поистине странное, — отозвался Скиталец. — Много крови на руках у этой твоей Хатор.
— И ты, Скиталец, хочешь ради нее пролить и свою кровь.
— Нет, кровь проливать я не намерен, — возразил он, — но на лицо ее я обязательно взгляну, так что не будем больше говорить об этом.
Они подошли к бронзовым воротам между пилонами, за которыми находился двор храма. Здесь уже собралась тысячная толпа. Пока они разглядывали толпу, к воротам подошел жрец — тот самый, что показывал Скитальцу трупы в бронзовых ваннах. Он выглянул за решетку ворот и провозгласил:
— Все, кто желает видеть божественную Хатор, подойдите ближе. Знайте, что Хатор будет принадлежать тому, кто ее завоюет. Если же он не прорвется к ней, он умрет, будет похоронен под храмом и никогда больше не увидит солнца. Я вас предостерег. С тех пор как Хатор вернулась в Кемет, ее пытались завоевать семьсот три мужа, и в подвалах этого храма лежат в соляных растворах семьсот два трупа, потому что живым вернулся один только фараон Менепта. Но места для желающих много. И все, кто желает видеть Хатор, входите!
Воздух огласился оглушительными воплями обезумевших женщин, они мертвой хваткой вцеплялись в своих любимых, повисали на шее, и некоторым даже удалось их удержать, решимость мужчин ослабла, они не побежали к воротам. Однако несколько мужчин, которые раньше видели Хатор издалека, оттолкнули от себя женщин и бросились к входу, их было человек десять.
— Но ведь ты-то, конечно, не пойдешь? — убеждал Скитальца Реи, крепко держа его за руку. — Отврати лицо свое от смерти, вернись со мной, молю тебя.
— Нет, — ответил Скиталец. — Я войду в ворота.
Жрец Реи посыпал себе голову пылью и, громко рыдая, быстро пошел обратно, остановился он, только когда дошел до дворца, где его ждала царица Мериамун.
А жрец храма Хатор отомкнул бронзовые ворота, и те, кто был одержим безумием, один за другим вошли во двор. Все они много раз видели Хатор издали, из-за стены, и сейчас более не могли противиться своей страсти. Когда они входили в ворота, два других жреца отводили их в сторону и завязывали им глаза, так что видеть прекрасную Хатор они не могли, разве что сорвут повязки, но могли слышать ее чарующий голос. Двое не пожелали, чтобы им завязывали глаза, один из них был тот самый мужчина, чья жена упала без чувств на дорогу, другой ослеп еще в юности. Он не мог видеть красоты богини, но его свел с ума ее колдовской голос. Во двор вошли все, кроме Скитальца, и тут вдруг толпа заколыхалась, из нее выбежал еще один мужчина. Он был покрыт дорожной пылью, черная всклокоченная борода, черные пронзительные глаза, хищный, как у грифа, нос.
— Стойте! — кричал он. — Подождите! Не запирайте ворота! День и ночь спешил я сюда, бросив свой народ, который ушел в пустыню. День и ночь я мчался, оставив жену, свое стадо, детей, забыв про Землю обетованную, чтобы еще раз взглянуть на несравненную Хатор. Не запирайте же ворота!
— Входи, — сказал жрец, — входи же, пусть умрет еще один из тех неблагодарных, кого страна Кемет вскормила, а они ее ограбили.
Апура вошел, жрец уже хотел задвинуть засов, но в последний миг в ворота шагнул Скиталец, и его золотые доспехи звякнули, задев бронзовые прутья.
— Неужели, могущественный господин, ты в самом деле ищешь встречи со смертью? — спросил жрец, хорошо его запомнивший.
— Да, я войду, но может быть, и не для встречи со смертью, — ответил Скиталец.
Он вошел, и бронзовые ворота закрылись за ним. Подошли два жреца, чтобы завязать ему глаза, но он отказался.
— Не надо, я пришел сюда увидеть всё от начала до конца.
— Иди же, безумец, иди и смотри! Умрешь, как и все!
Жрецы отвели всех на середину двора, откуда была видна площадка пилона. Они завязали глаза и себе и распростерлись на земле. И во дворе храма, и снаружи воцарилась тишина, все ждали появления Хатор. Скиталец посмотрел сквозь бронзовую решетку на толпу, оставшуюся на площади. Люди стояли молча, даже женщины перестали плакать, все замерли, устремив взгляд вверх. Он посмотрел на мужчин, стоящих рядом с ним. Все они подняли головы, и хотя на их лицах были повязки, они, казалось, видят всё сквозь ткань. Слепой тоже смотрел на крышу пилона, его бледные губы беззвучно шевелились. Тень у основания пилона была уже совсем маленькая, она всё уменьшалась и уменьшалась по мере приближения солнца к зениту, вот осталась совсем тоненькая полоска, но и она исчезла — красный диск солнца встал в синем небе прямо над крышей пилона. И в этот миг издалека до всех донеслось тихое чарующее пение, и при первых же звуках из уст толпы вырвался вздох. Те, кто стоял рядом со Скитальцем, тоже вздохнули, их губы и пальцы судорожно зашевелились, вздохнул и Скиталец, сам не зная почему.
Чарующее пение приближалось, чудный голос звучал всё ближе, и наконец те, кто стоял за воротами на пригорке, увидели ее. И над толпой пронесся глухой рев, люди обезумели. Мужчины бросились к бронзовым воротам и высокой стене ограды, стали исступленно бить по ним кулаками, биться головой, лезли друг другу на плечи, грызли решетку зубами и кричали, чтобы их впустили, а женщины, обхватив их руками, проклинали колдунью, чья красота превращает мужчин в безумцев.
Наконец Скиталец тоже поднял голову и увидел на площадке пилона, у края, женщину. При ее появлении все снова смолкли. Она была высока и стройна, в белом облегающем одеянии, на ее груди сверкал кроваво-красный рубин в форме звезды, с него падали на белую ткань красные капли, но следы их мгновенно исчезали, не пятная сияющей белизны ее одежд. Золотые волосы были распущены и горели на солнце, руки до плеч и шея обнажены. Она прикрывала глаза и лоб ладонью, словно желая притушить блеск своей ослепительной красоты. И она была поистине живое воплощение совершенной красоты.
Те, кто еще не любил, видели в ней свою первую любовь, которая всегда и у всех остается безответной; те же, кто уже любил, видели в ней ту свою первую любовь, которую они потеряли. От нее исходило неизъяснимое очарование, подобное очарованию гаснущего дня. Она пела о любви, обещая подарить счастье, и в ее томящем душу голосе каждый слышал голос своей единственной, назначенной только ему возлюбленной, и сердце Скитальца задрожало, точно струны арфы под искусной рукой.
О ком ты тоскуешь, возлюбленный мой?
О той, что любил и потом потерял?
Приди, она ждет, ждет тебя!
Супруга — нарушит священный обет,
Умершая — воскреснет и встретит тебя!
Печально ее одинокое ложе,
Тени витают над нею всю ночь.
Но чело ее венчает радость жизни,
Венчают жизнь и любовь!
Ты любил ее, ты ее потерял,
Но не сон она, не мечта,
Приди же, приди, она ждет!
Она умолкла, и над толпой пронесся стон страстного томления. Скиталец увидел, что стоящие рядом с ним мужчины срывают с глаз повязки и швыряют их на землю. Только распростершиеся на земле жрецы лежали неподвижно, но и они не могли сдержать стонов.
Она снова запела, все так же прикрывая лицо ладонью.
Теперь она пела о том, что вот они рвутся, стремятся к ней, жаждут ее, но если добьются, то в миг обладанья погубят ее, уничтожат. Ведь красота живет лишь в глазах смотрящего, она подобна хрупкому цветку и не выносит грубого прикосновения, вянет, не дожив до утра, — так и любовь умирает в наслаждении.
Она умолкла, и на этот раз толпа молчала. А она вдруг склонилась над самым краем площадки, склонилась так низко, что, казалось, вот-вот упадет, и, протянув руки к толпе, словно желала всех обнять, предстала перед людьми во всем торжестве своей несказанной красоты…
Скиталец взглянул на нее и сразу же опустил глаза, словно его ослепило полуденное солнце. В помрачении ему показалось, что мир рухнул, мысли спутались, он ничего не понимал, в уши назойливо лезли крики одержимых страстью безумцев. Все кричали, и никто никого не слушал.
— Смотрите, смотрите! — кричал один. — Смотрите, какие у нее волосы! Они чернее воронова крыла, а глаза, глаза темны, как ночь. О любимая, единственная!
— Смотрите, смотрите! — кричал другой. — Ее глаза синее полуденного неба, ее кожа белее морской пены!
— В точности такой была моя жена много лет назад, когда я на ней женился, — бормотал третий. — Да, я увидел именно ее, когда в первый раз откинул вуаль! Та же нежная улыбка, расцветающая на лице, как цветок, те же кудри, та же хрупкая грация…
— Какая царственная осанка! — восхищался четвертый. — Какое гордое чело, а глаза — бездонные, темные, в них бушуют страсти, какой изысканный очерк губ, сколько величия во всем ее облике! Поистине она богиня, которой все должны поклоняться.
— Нет, нет, она совсем не такая! — кричал пятый, тот самый апура, что бросил своих соплеменников в пустыне и прибежал сюда. — Она бледна, как белый лотос, высока и тонка, как тростник, а волосы у нее рыжие, и глаза, как у газели — огромные, карие, они так печально глядят на меня, моля о любви.
— Я прозрел! — кричал стоящий рядом со Скитальцем слепец. — Мои глаза открылись, я вижу пилон, вижу яркое солнце. Моих очей коснулась любовь, и вот они открылись. Но только у нее не один лик, она многолика! О, это сама красота! Слова не в силах ее описать. Я хочу умереть! О, я хочу умереть, ибо я прозрел и увидел идеал совершенной красоты! Теперь я знаю, чего люди ищут, странствуя по свету, знаю, зачем мы умираем и что надеемся найти в смерти.
Глава 14
Шум толпы то усиливался, то опадал, как волны, люди выкрикивали имена женщин — кто живых, кто умерших, кто разлюбивших их. Иные молчали, оцепенев при виде столь совершенной красоты, словно увидели некогда любимое лицо во сне. Скиталец взглянул на Хатор всего один раз, потом опустил глаза и закрыл лицо руками. Он единственный из всех сохранил присутствие духа и пытался осмыслить случившееся, все остальные были охвачены безумием страсти.
Что он сейчас увидел? Ту женщину, которую искал всю свою жизнь, искал на море и на суше, и сам не знал, что ищет именно ее? Это по ней тосковало его сердце в бесконечных странствиях, и неужели он наконец-то обретет смысл и цель своих скитаний? Их разделяет незримая преграда, между ними невидимая смерть. Должен ли он преодолеть эту ничем не обозначенную границу, ворваться в охраняемые стражами врата и взять в награду то, чего тщетно домогались другие? А может быть, он стал жертвой колдовских чар? Может быть, это было всего лишь видение, образ, вызванный каким-то тайным колдовством из страны его воспоминаний?
Он вздохнул и снова поднял взгляд. Еще одно видение — на крыше пилона стояла прелестная юная девушка, на голове у нее была сверкающая на солнце медная амфора.
Теперь он ее узнал. Такой он увидел ее, когда жил при дворе царя Спарты Тиндария и встретил ее на берегу бурного Эврота, такой же она явилась ему во сне на острове безмолвия.
Он снова вздохнул и снова поднял взгляд. Он увидел сидящую в кресле женщину, у нее было лицо девушки с амфорой, но только еще более прекрасное, одухотворенное печалью и раскаянием. Такой он видел ее за стенами Трои, куда прокрался из лагеря ахейцев, переодетый нищим, такой он видел ее, когда она спасла ему жизнь, подсыпав мужу в вино снотворное.
Еще раз вздохнул Скиталец и снова поднял глаза, и на этот раз он увидел Елену Златокудрую.
Она стояла на крыше пилона, раскинув руки и глядя в небо, на ее светозарном лице сияла неуловимая улыбка, подобная расцветающей улыбке рассвета. Перед Скитальцем было живое воплощение Красоты — чистый, первозданный образ Любви, посланный бессмертными богами на счастье и на погибель людям, чтобы столкнуть их в жестоком соперничестве, конец которого никому не ведом.
А Елена Златокудрая стояла, открыв объятья иным мирам — миру гармонии, в котором нет места соперничеству и распрям, тайне, которая открывается за чертой смерти. Люди замерли, едва смея дышать, а она призывала их всех прийти и взять то, что смертным на земле недоступно.
Она снова запела и, продолжая петь, стала медленно удаляться и наконец скрылась из глаз, только чарующий голос доносился издали.
Любимая стала твоей,
Но знай — ты ее потерял.
Ты не добился любви той,
Кого любишь — она навеки твоя.
Ты чистой душой к ней стремишься,
Тоскуешь, твоя память не умирает.
Ты не увидишь, как она стареет,
Как блёкнут краски на лице прекрасном,
Как горе прорезает сеть морщин,
Как волосы седеют, гаснет взор —
Где красота, что некогда сияла?
Нет, счастливее тот,
Кого отвергли!
Любовь не стала для него привычкой,
И милый образ в памяти живет
В немеркнущей, нетленной красоте,
Такой же юный, нежный, лучезарный.
Но вот смолкли последние звуки, и снова людей охватило безумие. Стоявшие за оградой мужчины снова кинулись к воротам, женщины снова с воплями вцепились в них, проклиная красоту Хатор, ее пение ничего для них не значило, они должны были во что бы то ни стало удержать своих любимых и своих кормильцев. И все же почти все мужчины, кто был во внешнем дворе, ринулись к внутренним воротам, за которыми стояло алебастровое святилище Хатор. Они бросались на землю и впивались в нее руками — так в страшном сне люди пытаются удержаться и не сползти в бездонную пропасть, но кто-то невидимый медленно тащит их к краю бездны; этих же несчастных влекла их собственная исступленная страсть. Тщетно упирались они ногами в камни, пытаясь остановиться, их тело судорожно ползло вперед, и они медленно приближались к воротам, извиваясь, как раненые змеи, которых тащат на веревке. Из тех, кто проник в наружный двор и увидел прекрасную Хатор, мало кому было суждено остаться в живых и вернуться назад.
Жрецы сняли повязки с глаз, поднялись с земли и распахнули вторые ворота. За ними, чуть поодаль, колыхалась на легком ветру завеса святилища, двери за этой завесой были сейчас открыты, это было видно, когда ветер откидывал пурпурную ткань, из-за которой неслись чарующие звуки ее голоса.
— Ближе! Подходите ближе! — воззвал старый жрец. — Пусть тот, кто желает завоевать прекрасную Хатор, подойдет ближе!
Скиталец чуть было не двинулся вперед, но страсть не поработила его, здравый смысл победил. Он усмирил свое сердце и стал ждать, пусть сначала пойдут другие, он посмотрит, что будет с ними.
Влюбленные безумцы метались перед святилищем, то устремлялись вперед, ослепленные страстью, то отбегали назад, пораженные страхом, и наконец решился идти слепой, его вел за руку один из жрецов, потому что его собаку-поводыря не пустили за вторые ворота.
— Вы все боитесь, трусы! — кричал он. — А вот я не боюсь! Лучше увидеть прекрасную Хатор и умереть, чем жить, не видя ее. Поверните меня лицом к дверям, жрецы, в худшем случае я всего лишь умру.
Жрецы подвели его почти к самой завесе и повернули лицом к двери. Он с громким криком рванулся вперед, но тотчас же был отброшен, закружился, как оторванный ветром лист, и упал. Однако поднялся на ноги и снова рванулся вперед и снова был отброшен. В третий раз он встал и бросился в двери, яростно размахивая своей клюкой. Послышался глухой звук, как будто клюка ударила по щиту, она на миг застыла в воздухе и тут же разлетелась в щепы. Раздался звон мечей, и слепой упал на землю мертвый, хотя ни единой раны на нем Скиталец не увидел.
— Подходите же! Подходите ближе! — приглашали жрецы. — Один из вас пал. Пусть тот, кто желает завоевать несравненную Хатор, подойдет ближе!
Выбежал вперед мужчина, бросивший свой народ в пустыне, он кричал что-то на языке апура. Его тоже отбросило от дверей, он снова ринулся внутрь и снова был отброшен, потом раздались удары мечей, и он тоже пал мертвым.
— Подходите! — кричал жрец. — Подходите же! Еще один пал. Пусть тот, кто желает завоевать прекрасную Хатор, подойдет ближе!
Безумцы один за другим кидались в двери, их всех сначала отшвыривали наружу, потом убивали невидимыми мечами. Наконец остался только один Скиталец.
— Неужели и ты, прекраснейший и достойнейший из мужей, хочешь умереть такой жалкой смертью? — обратился к нему жрец. — Ты видел, что с ними случилось. Одумайся и уходи.
— Не было в моей жизни такого, чтобы я перед чем-то отступил, будь то человек или призрак, — ответил ему Скиталец и, вынув из ножен свой короткий меч, подошел к святилищу и поднял щит, защищая голову, а жрецы отступили в сторону и приготовились смотреть, как он будет умирать. Скиталец заметил, что все умирали только за порогом святилища. Поэтому он вознес молитву Афродите и медленно пошел к дверям. На расстоянии тетивы лука от порога он остановился и стал слушать. Теперь он мог даже разобрать слова песни, которую пела Хатор, сидя за своим ткацким станком. Это было так прекрасно, что приводило в благоговейный трепет, и он на мгновение забыл о стражах, охраняющих врата, о том, как он будет мимо них прорываться, забыл вообще обо всем на свете и только слушал, как ее чистый, хрустальный голос поет на его родном языке — языке ахейцев.
Из нитей золотых и алых
Сотките повесть о Елене аргивянке,
О войнах, что из-за нее велись,
О всех ее любивших и из-за нее погибших.
О пламенных устах, даривших поцелуи
В награду прославленным героям,
О золотых кудрях,
Не поседевших за столько зим,
О красоте, что властвует над миром —
И в рабстве у него сама.
О битвах кораблей и колесниц,
Что гибли сотнями, о реках крови,
Что лилась за обладанье красотой,
Мерцающей над миром, как звезда.
О древних стенах Илиона,
Павшего под натиском врагов,
О пламени пожаров, скрывшем небеса,
О криках умирающих в мученьях…
Как злобно покарали боги Елену аргивянку:
Любима страстно всеми мужчинами на свете,
Любить я не умею.
Голос умолк, и мысли Скитальца вернулись к стражам святилища, с которыми ему предстояло сразиться. Он приготовился к встрече с невидимым врагом, но песня зазвучала снова, и столько в ней было колдовской нежности, что он невольно замер и стал ждать, когда Хатор кончит петь. В дивном голосе зазвучала радость, словно после нескончаемо долгой, тоскливой зимней ночи на востоке поднялась колесница рассвета.
Что случилось с сердцем моим?
В нем жажда любви трепещет!
Неведомое мне доселе чувство,
Оно проснулось вдруг, как брошенный ребенок,
Голодный, одинокий и несчастный.
Проснулось сердце и заплакало, тоскуя;
В нем всплыло смутное воспоминанье
О счастье, о любви, что некогда пылала.
Воспоминанье или сон?
Другая жизнь, другое время, страна под небом золотым…
Война, убийство, смерть неведомы там были.
Безмерным счастьем наслаждались мы,
И боги позавидовали нам,
Своею ненавистью нас разделили,
Зловещая змея вползла меж нами
По их веленью и обвила нас кольцами Судьбы.
«Отныне и вовек вам суждено искать друг друга,
Таков наш приговор, искать, но находить
Лишь тень любимых; мечтать о счастье,
Что дарили вы друг другу,
Но счастье и мечты останутся лишь сном».
Смолкли последние звуки, но, сжимая в руке меч и закрывая грудь своим широким щитом, Скиталец вспомнил сон царицы Мериамун, который пересказал ему жрец Реи. В этом сне двое любящих совершили грех, и вместо двух их стало трое, они были обречены из жизни в жизнь, умирая и вновь возрождаясь, искать друг друга. Ему подумалось, что именно об этом и пела Хатор.
Однако сейчас ему было не до снов, не до песен и не до знамений, все мысли сосредоточились на смертельном враге, который ждал его, окутанный мраком, и на Елене, которую ему суждено заключить в объятья, так поклялась ему богиня в святилище на омываемой морями Итаке. Он не произнес ни слова, не воззвал к богам, прося помощи, он прыгнул вперед, как прыгает затаившийся в камышах лев, и щит его сшибся со щитами, что преграждали путь, его схватили невидимые руки и попытались отбросить назад, но их ли злой силе было одолеть Скитальца, сильнейшего из мужей в мире, с ним мог сравниться лишь сын Теламона, Аякс, совершивший самоубийство. Жрецы с изумлением глядели, как Скиталец, не отступая ни шагу назад после отпора, который дали ему стражи святилища, начал сыпать удары меча с такой яростью, что после каждого удара в воздух взлетал язык пламени — добрый меч феака Эвриала знал свое дело. Но вот раздался стук невидимых мечей, и от золотых доспехов Скитальца, которые некогда носил богоподобный Парис, снопом полетели искры — от щита, от шлема, от панциря, оплечий, поножий — так бывает, когда кузнец кует могучими ударами молота меч из раскаленного до бела железа.
Удары невидимых мечей сыпались на золотые доспехи, точно град, не нанося ни малейшего вреда тому, кого они защищали, мало того — они не оставляли на самих доспехах ни вмятин, ни царапин. Жрецы только дивились на это чудо, а невидимые стражи продолжали наносить Скитальцу удары, и Скиталец их успешно отражал. И вдруг он понял, что стражи, преграждающие ему путь, исчезли, ему больше никто не наносит ударов, а его меч только рассекает воздух. Он рванулся вперед, за завесу, и оказался в святилище.
Упавшая за ним завеса все еще колыхалась, когда снова раздалось пение, Скиталец замер, устремив глаза вверх, туда, где высоко в святилище стоял станок. Пение лилось из-за длинной полосы тончайшей переливчатой ткани, которая ниспадала со станка, пела Елена, слышавшая стук мечей и звон доспехов тех, кто падал на колени, умирая.
Ты слышишь удары мечей?
Это сталь ударяет о сталь,
Это жизнь в поединке со смертью,
Это смерть убивает жизнь,
Убивают смертных тени убитых.
Ты слышишь удары мечей?
Это музыка жизни моей,
Плясать суждено мне танец Ириний
До скончанья времен,
До скончанья дней.
Духи умерших, любивших меня,
Смерть погасила вашу любовь,
Но не погасила вашу ненависть,
Так захотела злая Судьба.
Кончилась песня, Скиталец поднял глаза и увидел перед собой три тени — тени могучих воинов в ратных доспехах. Он всмотрелся в них и узнал гербы на их щитах, это были давно умершие герои — Пирифой, Тесей и Аякс.
Увидев Скитальца, все трое воскликнули в один голос:
— Приветствуем тебя, Одиссей, сын Лаэрта, царь Итаки!
— Приветствую тебя, Тесей, сын Эгея! — ответствовал Скиталец. — Ведь ты спустился в царство Аида, и что я вижу — ты вернулся оттуда живым. Ты вновь переплыл реку Океан[513] и живешь на земле под солнцем? Когда-то я искал тебя в царстве Аида, но не нашел.
Тень Тесея ответила:
— Я и сейчас пребываю в царстве Аида, в полях асфоделей. То, что ты видишь, — тень, посланная царицей Аида Персефоной охранять прекрасную Елену.
— Приветствую тебя, Пирифой, сын Иксиона! — воскликнул Скиталец. — Удалось ли тебе завоевать любовь жестокой Персефоны? И почему Аид отпустил своего соперника радоваться жизни на земле под солнцем? Я спускался в его царство, но не нашел тебя там.
И тень Пирифоя ответила:
— В царстве Аида я пребываю и ныне, а то, что ты видишь, всего лишь тень, что следует повсюду за тенью героя Тесея. Где находится он, туда иду и я, даже наши тени неразлучны. А сейчас мы охраняем прекрасную Елену.
— Приветствую тебя, Аякс, сын Теламона! — воскликнул Скиталец. — Ты все еще гневаешься на меня из-за доспехов Ахилла, сына Пелея, которые троянцы присудили мне? Ведь тогда, в царстве Аида, я заговорил с тобой, а ты ответил мне мрачным молчанием, так велик был твой гнев.
И тень Аякса ответила:
— Будь я живой человек и живи на земле под солнцем, я ответил бы тебе ударом меча на удар меча и метнул бы в тебя копье. Но я сражаюсь призраком копья и призраком меча и убиваю только тех, кто обречен умереть, ведь я всего лишь тень Аякса, обитающего в царстве Аида. Но царица Персефона послала меня охранять прекрасную Елену.
Тогда Скиталец спросил их:
— Скажите мне, тени сынов героев, значит, путь передо мной закрыт? Или боги не запрещают мне, пока еще оставшемуся в живых, войти и увидеть ту, кого вы охраняете, — прекрасную Елену?
Все трое кивнули ему головой, все трое ударили его мечом по щиту и сказали:
— Войди, но не оглядывайся, пока не придешь к желанной цели.
И Скиталец вошел во внутренний покой алебастрового святилища.
Тени, приказавшие ему не оглядываться, стали бледнеть и наконец растаяли, а Скиталец медленно стал подниматься по лестнице алебастрового святилища и наконец оказался возле ткани, падавшей со станка. Она широким, пышным пологом закрывала внутренность святилища. И тут он остановился, не зная, как нарушить уединение Хатор.
Пока он раздумывал, щит соскользнул с его руки и с грохотом упал на мраморный пол, и в этот миг Хатор снова запела, еще нежнее, еще томительнее.
И пела она о том, что смерть погасила любовь тех, кто любил ее, но не погасила их ненависть, их духи охраняют ее и убивают всех, кто к ней стремится. Ревнивая, завистливая Судьба обрекла ее на одиночество, но придет герой и одолеет ее стражей, ее сердце согреется, как оледеневшая зимой земля, орошаемая слезами весны, в нем расцветет любовь, доселе неведомая ей, она ждет, она полна трепетной надежды.
Сердце Скитальца отзывалось на сладостное звучание голоса то трепетом радости, то печалью, как струны арфы под пальцами поющей. Но вот последние звуки замерли в тихом рыдании.
Скиталец стоял, скрытый сотканной на станке тканью, весь трепеща, как листья тополя, и лицо у него стало белым, как тополиные листья. Желание увидеть лицо той, которая сейчас пела, охватило его с такой непреодолимой силой, что он схватил спадающую со станка прозрачную ткань и могучим рывком дернул. Она упала к его ногам золотыми струящимися складками.
Глава 15
Разорванная ткань упала — последний покров, скрывающий самозванку Хатор. Она упала, и прорвавшиеся золотые и пурпурные нити, свиваясь и струясь, легли вокруг ног Скитальца и вокруг ткацкого станка.
Прозрачная ткань была разорвана, завеса сорвана, труд погублен, вытканные с таким искусством картины любви и сражений уничтожены.
Но в серебристом сумраке алебастрового святилища он увидел Елену, невесту и дочь Тайны, прекраснейшую из женщин, к которой стремятся сердца мужчин всего мира. Она сидела, сложив руки на коленях и опустив голову, сияя красотой, которую воспели прославленные поэты, ради которой совершали высочайшие подвиги и величайшие преступления, рядом с которой любое чудо меркло. В ее голосе слышались отзвуки всех сладкозвучных женских голосов мира, в ее лице слились отражения всех прекрасных женских лиц, и сама ее переменчивая красота, как все считали, была рождена вечно меняющейся луной.
Елена сидела в кресле резной слоновой кости, лучезарная, в сияющем ореоле своих распущенных золотых волос. Белое одеяние падало к ногам мягкими складками, на груди мерцал звездный камень — рубин, рожденный в глубинах моря и тающий на солнце, но на груди Елены он не таял. С рубиновой звезды медленно стекали красные капли на ее белоснежное одеяние, падали и тотчас исчезали, не оставляя кровавых следов.
Она подняла голову, и Скиталец посмотрел на ее лицо, ее приводящая в трепет красота ошеломила его, он окаменел, как каменеют все мужчины, увидев это несказанное лицо.
Глаза Елены широко раскрылись, губы, на которых только что замерла песня, задрожали от страха. Так бывает с человеком, когда он идет лунной ночью один и вдруг встречает ненавистного врага, который давно умер, — призрак вернувшегося на землю, чтобы жестоко отомстить.
Ее ужас был так велик, что Скиталец тоже испугался. Что она могла увидеть в этом охраняемом тенями святилище, где были только он и она? Неужели сюда проник еще кто-то?
И тут он заметил, что взгляд Елены прикован к золотым доспехам, которые когда-то носил Парис, она смотрит на золотой щит с его гербом, на золотой шлем с опущенным забралом, которое скрывало не только глаза, но и лицо Скитальца… Наконец из груди ее вырвался крик:
— Парис! Парис! Парис! Неужели смерть потеряла свою власть над тобой? Неужели ты явился, чтобы снова увлечь меня к себе, на стыд и позор? Парис, мертвый Парис, кто дал тебе мужество победить тени героев, с которыми ты никогда не осмелился бы встретиться в бою на земле?
Она в отчаянии заломила руки и горько засмеялась.
В голове многоумного Одиссея мелькнула неожиданная мысль, и он ответил ей не своим голосом, а мягким, вкрадчивым, лживым голосом предателя Париса, который он слышал, когда тот давал ложную клятву в Трое.
— Значит, госпожа, ты все еще не простила Париса? Ты ткешь, как и прежде, на своем станке и поешь всё те же песни, — неужели ты так же сурова, как и в прежние времена?
— Ты вернулся, чтобы глумиться надо мной? — сказала она, и в голосе ее почувствовался страх, который когда-то владел ею, а ведь она уже так давно была свободна. — Разве не довольно того, что ты обманул меня, явившись в облике моего законного супруга? Зачем ты меня преследуешь?
— В любви все средства хороши, — отозвался Скиталец голосом Париса. — Многие любили тебя, госпожа моя, и все умерли из-за твоей красоты, только моя любовь оказалась сильнее смерти. Сейчас никто не сможет нас обвинить, никто нам не помешает. Троя пала, герои обратились в прах, жива только любовь. Ты хочешь узнать, госпожа, какова любовь тени?
Все это время она слушала его, опустив голову, но сейчас рванулась вперед, лицо ее вспыхнуло от гнева, в глазах сверкала ярость.
— Прочь! — крикнула она. — Да, герои, к моему стыду, погибли за меня и из-за меня, но стыд мой еще жив. Уходи! Никогда больше, ни в жизни, ни после смерти, мои уста не прикоснутся к твоим лживым устам, опорочившим мою честь, к твоему лицу, вероломно надевшему маску моего мужа!
Как рассказывают поэты, Парис обольстил прекрасную Елену, перевоплотившись с помощью колдовства в ее супруга.
Скиталец снова заговорил льстивым, вкрадчивым голосом Париса, Приамова сына:
— Когда я подошел к святилищу, где ты обитаешь, я услышал, о Елена, как ты поешь. Ты пела, что твое сердце пробудилось, что в твоей душе расцветает любовь, о том, что придет тот, кого ты ждешь, кого давно любишь и будешь любить вечно. И всё так и случилось — я пришел, я, Парис, единственный, кого ты любила, любишь и будешь любить, будь я мужчина или призрак! Неужели ты меня прогонишь?
— Да, я пела, пела то, что внушили мне боги, то, чем было полно мое сердце, я чувствовала, что пришел тот, кого я любила когда-то, единственный, кого мне суждено любить вечно. Но не тебя, лживый, вероломный Парис, не тебя ждало мое сердце! Я назову тебе его имя, и ты, струсив, убежишь обратно в Аид. Мое сердце принадлежит тому, кого я встретила совсем юной девушкой, я несла из источника воду, а он переезжал в своей колеснице бурный Эврот. Тому, кого я встретила в Трое, куда он пробрался в обличье нищего. Да, Парис, я назову тебе его имя, и хоть его давно уже нет на свете, я знаю, что полюбила его с первой встречи, всегда любила его одного и буду любить до конца моего бессмертия: это Одиссей, сын Лаэрта, царь Итаки, славнейший из мужей. Он был в моем сердце, когда я пела, в моем сердце он и пребудет вечно, хотя боги в гневе своем отдавали меня другим, к моему стыду и позору, вопреки моей воле.
Одиссей услышал свое имя из ее уст, услышал ее признание, поверил, что Златокудрая Елена любит его одного, и его сердце чуть не вырвалось из груди. Он не мог вымолвить ни слова, только поднял забрало своего шлема.
Она посмотрела на него и узнала — да, это Одиссей, царь Итаки, и, закрыв лицо руками, обрушила на него свой гнев:
— Парис, Парис, ты всегда был коварен, тень ты или человек, но из всех твоих предательств это самое гнусное. Ты принял облик погибшего героя и услышал признание, которого Елена никогда до сих пор не произносила. Будь ты проклят, Парис! Ты сейчас обманул меня, как когда-то давно, явившись в облике моего супруга, Менелая, и опозорил. Я воззову к Зевсу, чтобы он поразил тебя молниями. Нет, я воззову не к Зевсу, я воззову к самому Одиссею. Одиссей! Одиссей! Явись из царства теней и порази этого злобного предателя, Париса, ведь он даже после смерти глумится надо мной!
Она подняла глаза и, протянув руки, прошептала:
— Одиссей! О, Одиссей, приди!
Скиталец медленно приблизился к прекрасной Златокудрой Елене — медленно, очень медленно, шаг за шагом, и погрузил взгляд своих темных глаз в ее синие очи. Наконец голос к нему вернулся, и он произнес:
— Елена, аргивянка Елена, я не тень, явившаяся из царства мертвых, чтобы мучить тебя, и о троянце Парисе мне ничего не известно. Я Одиссей, царь Итаки, я человек, живущий на земле под солнцем. Я пришел сюда, потому что искал тебя, искал, чтобы завоевать твое сердце. На моей далекой Итаке мне явилась во сне Афродита и повелела странствовать по морям, пока я не найду тебя, о Елена, и не увижу рубиновую звезду на твоей груди. И я приплыл сюда, одолел твою стражу, услышал твою песню и разорвал завесу Судьбы, я увидел твою рубиновую звезду и наконец-то, наконец-то нашел тебя! Я понял, что ты узнала доспехи Париса, который был твоим супругом, и решил испытать тебя: заговорил голосом Париса, как в былые времена ты говорила голосами наших жен, когда мы прятались внутри деревянного коня в стенах Трои. Так я выманил из твоего сердца тайну твоей любви, она открылась мне, как благоуханный цветок открывается навстречу солнцу. Верь мне, я — Одиссей в доспехах Париса, Одиссей, совершивший свое последнее путешествие, чтобы завоевать твою любовь и стать твоим супругом.
Дрожа, она недоверчиво смотрела на него.
— Я хорошо помню, — наконец произнесла она, — когда я омывала ноги Одиссея в Трое, я заметила большой бледный шрам ниже колена. Если ты и в самом деле Одиссей, а не призрак из царства теней, покажи мне этот шрам.
Скиталец улыбнулся и, прислонив свой щит к станку, снял золотой наголенник, и Елена увидела большой бледный шрам от раны, которую нанес ему на Парнасе клыком кабан, когда он был еще мальчик.
— Вот, госпожа, смотри, — сказал он. — Этот шрам ты видела много лет назад во дворце в Трое?
— Да, — сказала Елена, — это тот самый шрам. Теперь я верю, что ты не призрак в обманчивом облике, а сам Одиссей, который пришел ко мне, чтобы стать моим возлюбленным и моим супругом.
И она с нежностью поглядела ему в глаза.
Отбросив все сомнения, Скиталец обнял ее и прижал к груди. Теперь рубиновая звезда лежала у него на груди, и красные капли стекали с нее на его панцирь, а лицо той, к кому стремятся сердца всех мужчин на свете, расцвело нежностью в тени его шлема, глаза под его поцелуями наполнились слезами. О, если бы боги дарили такое счастье всем влюбленным!
Она с тихим вздохом нежно высвободилась из его объятий и хотела что-то сказать, но вдруг ее лицо изменилось. Она смотрела на окно алебастрового святилища, в которое лился солнечный свет и дробился золотыми пятнами на мраморном полу, и сияющее в ее глазах счастье сменилось страхом. Почему солнечный свет дробился? Что плясало в солнечных лучах? Неужели всего лишь мошки? За окном не было ничего, что могло бы отбрасывать тень, почему же она смотрела так, будто увидела кого-то, кто подглядывал за свиданием влюбленных? Что бы это ни было, она подавила свой страх, и, когда снова заговорила с ним, на губах ее даже играла улыбка и в глазах были искорки смеха.
— Ты, Одиссей, поистине хитроумнейший из смертных. Ты хитростью выманил у меня мою тайну. Кто, кроме тебя, способен хитрить в такую минуту? Когда я приняла тебя за Париса, ибо лицо твое было скрыто забралом, меня охватил такой ужас, что я стала звать Одиссея, как ребенок зовет мать. Я всегда доверяла Одиссею, он всегда приходил на помощь в беде, хотя боги пожелали, чтобы мое собственное сердце не догадывалось о моей любви и узнало о ней только сейчас. И я невольно позвала Одиссея, его именем я хотела прогнать вероломного Париса в мир теней, откуда он пришел. Но вместо того, чтобы прогнать Париса в Аид, это имя бросило Одиссея в мои объятья. И уж коль так случилось, я не отрекусь от своих слов, ведь своим поцелуем мы поклялись друг другу в верности, поклялись перед бессмертными богами, и свидетели нашей клятвы — тени, которые охраняют Елену и которые пропустили к ней одного лишь тебя, как было предопределено судьбой. Теперь эти тени уйдут, охранять прекрасную Елену больше не надо. Теперь она принадлежит тебе, ты будешь ее охранять, она снова стала женщиной, ибо твой поцелуй разрушил проклятье. Ах, дорогой друг, сколько мне пришлось перестрадать по воле богов, сколько я видела жестокости и преступлений после того, как в милой сердцу Спарте умер мой супруг. И вот что я тебе скажу, Одиссей, а ты постарайся меня понять. Ты никогда в жизни не касался моих уст своими устами, однако я знаю, что это был не первый наш поцелуй. И еще я знаю знанием, которое вдохнули в мое сердце боги, что любовь наша будет длиться недолго и мы подарим друг другу мало счастья, но она не кончится с нашей смертью. Ведь я, Одиссей, дочь бессмертных богов, и хотя я засыпаю и потом забываю свои сны, которые мне снились, а мой облик меняется, как сейчас менялся в глазах тех, кто был обречен умереть, но сама я не умираю. А для тебя, Одиссей, хоть ты и смертный, смерть будет подобием короткой летней ночи, за которой наступает новый яркий день. Ты снова возродишься к жизни, Одиссей, как возрождался и раньше, и в каждой новой жизни мы будем встречаться и любить друг друга — до скончания времен.
Слушая ее речь, Скиталец снова вспомнил сон царицы Мериамун, который рассказал ему жрец Реи. Но Елене он ничего о нем не сказал, решил, что мудрее будет промолчать.
— Какое счастье жить, госпожа моя, если в каждой новой жизни я буду встречать тебя и быть твоим возлюбленным.
— Да, Одиссей, ты будешь встречать меня в каждой новой жизни, в этом облике или в другом, ведь у красоты много обличий, а у любви много имен, но каждый раз ты будешь находить меня и снова терять. Признаюсь тебе: когда ты пробился сквозь ряды тех, кто защищает меня, с моих мыслей спала пелена и я провидчески прозрела, я всё вспомнила и поняла, что я, любимая столь многими, не могу полюбить никого. Я поняла, Одиссей, что я всего лишь игрушка в руках богов, которые используют меня в своих целях. И еще я поняла, что любила тебя, одного лишь тебя, эта любовь родилась еще до того, как я появилась на свет, и она не сгорит в пламени погребального костра.
— Так тому и быть, госпожа, — отвечал Одиссей. — Я тоже знаю, что никогда не любил ни одну женщину, ни одну богиню так сильно, как люблю тебя, ты — сердце в моей груди, разве человек может жить без сердца?
— Ах, говори, — улыбнулась она, — твои речи точно сладкая музыка.
— Да, госпожа, с радостью. Но ты сказала, что любовь наша будет длиться недолго, и мое сердце тоже вещает мне, что отпущен нам короткий срок. Мне ведомо, что сейчас я совершаю свое последнее странствие и что смерть придет ко мне водною дорогой, это будет очень быстрая смерть. Поэтому я осмеливаюсь тебя спросить, когда же мы соединимся? Ведь если нам осталось жить так мало, будем же любить друг друга, пока мы живы.
Золотые волосы Елены закрыли ее лицо, точно вуаль невесты, она долго молчала.
— Мы не можем стать супругами здесь, в этом священном месте, где я живу, Одиссей, иначе вызовем гнев богов и людей. Скажи мне, где твой дом в городе, и я к тебе приду. Нет, Одиссей, лучше сделаем по-другому. Завтра, за час до полуночи, ты будешь ждать меня возле пилона у ворот моего храма, я выйду к тебе, ведь я теперь свободна, и ты узнаешь меня по звездному камню на моей груди, что светится в темноте, — помни, только по камню! — и поведешь меня к себе. И ты станешь моим супругом, а я твоей супругой. А потом мы уедем туда, куда укажут нам боги. Знай же, я давно желаю покинуть страну Кемет, где боги столько времени принуждают людей умирать из-за меня. А теперь прощай, Одиссей, прощай, мой наконец-то обретенный возлюбленный.
— Пусть так и будет, госпожа, — отвечал Одиссей. — Завтра вечером я встречу тебя у внешних ворот возле пилона. Я тоже хочу покинуть эту страшную страну, бежать от ее злых чар и колдовства, но мне нельзя бежать, пока не вернется фараон. Он ушел воевать и взял с меня клятву, что я буду охранять его дворец.
— Об этом мы поговорим после, а сейчас ступай. Тебе нужно уйти как можно скорее, потому что здесь нам не должно говорить о земной любви, — сказала Златокудрая Елена.
Он поцеловал ее руку и ушел, и веря, и не веря тому, что произошло.
В своем чрезмерном хитроумии он, увы, ничего не рассказал ей о царице Мериамун.
Глава 16
Жрец Реи бежал со всех ног от врат смерти, которые охраняли прекрасную Елену и открывались только перед теми, кто был обречен умереть. На сердце у старого жреца было непереносимо тяжело, ведь он полюбил Скитальца. Среди сумрачных сынов Кемета он не встретил никого, кто мог бы сравниться с этим ахейцем, — он так мужественно красив, так силен, такой бесстрашный и искусный воин. Разве забудешь, как он спас жизнь той, которую он, Реи, любит больше всех на свете, — царице Мериамун, дочери лунного света, прекраснейшей из всех цариц, восходивших когда-либо на трон Египта, прекраснейшей и искуснейшей в тайнах древних знаний, если не считать царицу Тайю. А как красив был сам чужеземец, когда стоял в пиршественном зале на возвышении, а в него со всех сторон летели копья! Вспомнился сон Мериамун, который она рассказала ему лично много лет назад, вспомнилась тень в золотом шлеме, которая явилась духу Хатаски… И чем дольше он размышлял, тем больше изумлялся и недоумевал. Что замыслили боги? Одно было несомненно: властелины снов посмеялись над Мериамун. Мужчина, которого она видела во сне, никогда не станет ее возлюбленным: он пошел к храму самозванки Хатор встретить там свою смерть.
Спотыкаясь, спешил Реи во дворец, и там, пройдя через торжественные залы, хотел уединиться в своих покоях. Но у дверей, ведущих в покои Мериамун, его встретила сама царица. Она стояла, точно изваянная из мрамора в сиянии своей царственной красоты, в парадном одеянии царицы и в венце с золотыми уреями. Черные волосы падали длинными мягкими волнами, темные глаза на бледном, матовом лице казались огромными, и взгляд их был загадочен.
Реи низко поклонился ей и хотел пройти к себе, но она его остановила.
— Куда ты идешь, Реи? — спросила она. — И почему твое лицо так печально?
— Иду заниматься делами, царица, — ответил он. — А печален я потому, что от фараона нет известий, мы не знаем, успешно ли он сразился с апура.
— Да, ты сказал мне правду, — отозвалась она, — но только не всю правду. Входи, я желаю говорить с тобой.
Он вошел в ее покои, и она велела ему сесть подле нее в то самое кресло, где утром сидел Скиталец. А царица Мериамун вдруг опустилась перед ним на колени, из ее глаз хлынули слезы, грудь сдавили рыдания. Он подумал, что наконец-то она дала волю своему горю по сыну, умершему, как и все первенцы в Египте. Она закрыла лицо руками, всё тело ее содрогалось.
— Любимое мое дитя, почему ты так горюешь? — спросил Реи. Но она не ответила, только взяла его руку и сжала. Глаза старого жреца наполнились слезами. Она долго молчала, потом подняла лицо, но не могла вымолвить ни слова. Он погладил ее прекрасную царственную голову, которая никогда не склонялась ни перед одним мужчиной.
— Что с тобой, царица? — снова спросил он, и она наконец ответила:
— Я расскажу тебе, мой добрый друг, единственный друг, который есть у меня на свете, я не могу не рассказать, иначе сердце мое разорвется, рассудок погибнет, в нем воцарится мрак, где будет клубиться зловещий туман, и лишь блуждающие огни будут иногда бросать свой слабый свет на хаос, в который превратился некогда блестящий ум царицы. Ты помнишь ночь — ту ненавистную для меня ночь, когда я стала женой фараона, — помнишь, как я тогда прокралась к тебе и рассказала сон, что мне приснился, — приснился в насмешку надо мной, лежащей рядом с фараоном?
— Да, царица, я хорошо его помню, — ответил Реи. — Странный то был сон, моей мудрости не хватило, чтобы его разгадать.
— А помнишь, как я описала тебе мужчину из моего сна, которого мне суждено полюбить, — мужественный красавец, воин в золотых доспехах, в золотом шлеме застрял бронзовый наконечник копья?
— Да, помню, — ответил Реи.
— А имя, его имя? — прошептала она, глядя в его глаза своими широко раскрытыми глазами. — Не Эперит ли, не Скиталец? Разве не он явился к нам в золотом шлеме с застрявшим в нем бронзовым наконечником копья? Разве не свершилась судьба Мериамун? Слушай же, Реи, слушай! Я полюбила его, как мне и было предсказано судьбой. Лишь только я увидела его, когда он вошел в зал приемов во всем блеске своей мужественной красоты, я узнала его. Узнала мужчину, на которого в незапамятные времена было наложено проклятье, — на него, на ту женщину из сна и на меня, когда вместо двоих нас стало трое и всех нас обрекли страдать из жизни в жизнь и причинять друг другу мучения в земной жизни. Я узнала его, Реи, хотя он не узнал меня, при звуке его шагов вся моя душа устремилась ему навстречу, мое сердце расцвело, как расцветает плодородная земля Кемета, когда разлившийся Сихор возвращается в свои берега. На меня нашло озарение, Реи, я обратилась взором в прошлое и увидела сквозь тьму времен, что любила его всегда; я обратила взор свой в неведомое будущее и увидела, что буду любить его до скончания времен. Но когда я вернулась в настоящее, оно было застлано мраком, я услышала стоны умирающих и чистый, хрустальный голос женщины, которая что-то пела.
— Не сулит добра твое видение, царица, — молвил Реи.
— Увы, Реи, не сулит. Но я рассказала тебе не всё. Слушай же меня, Реи, слушай. Хатор Атаргатис[514], богиня любви, наслала на меня безумие страсти. Я полюбила его, полюбила страстно, я, которая никогда никого не любила! Ах, Реи, Реи! Я покорю этого мужчину. Не смотри на меня так сурово, так угодно Судьбе. Вчера вечером я беседовала с ним и назвала ему имя, которое он скрывает от нас, его истинное имя, он — Одиссей, сын Лаэрта, царь Итаки. Ты удивлен, но это так. Я узнала его тайну благодаря своему искусству магии, вынудила сказать правду хитроумнейшего из смертных. Но мне показалось, что он не хочет приближаться ко мне, хоть я и выведала у него, что он приплыл издалека, чтобы найти меня, супругу, обещанную ему богами.
Жрец вскочил с кресла.
— Госпожа! — воскликнул он. — Царица, которой я служу и которую люблю с колыбели, помутился твой разум, а не твое сердце. Тебе не дóлжно любить его. Неужели ты забыла, что ты — царица Кемета и супруга фараона? Неужели втопчешь в грязь свою честь ради никому не ведомого бродяги?
— Да, я царица Кемета и супруга фараона, но никогда я не была его возлюбленной. Честь! Зачем ты говоришь мне о чести? Как Нил, разливаясь в половодье, сметает все вокруг, так любовь разрушила твердыню моей чести, заставила забыть, что это такое. Она сейчас похожа на сломанную лилию, которую швыряют бешено кипящие волны. Не говори со мной о чести, Реи, лучше научи меня, что делать, чтобы привести моего героя в мои объятья.
— Ты поистине лишилась рассудка, — простонал он. — И все же… я забыл… ничему этому не бывать, тебя ждут одни лишь только слезы, Мериамун. Я пришел с дурными вестями. Тот, кого ты так страстно желаешь, погиб для тебя навек — и для тебя, и для всего мира.
Мериамун вскочила со своего ложа и прыгнула на него, как лев на раненого оленя, ее прекрасное лицо исказилось от ярости и страха.
— Он умер? — прошипела она над самым ухом Реи. — Умер! И я этого не знала? Значит, это ты его убил, и я сейчас отомщу убийце!
Она выхватила из-за пояса кинжал — тот самый кинжал, которым она нанесла однажды удар своему брату, когда он хотел ее поцеловать, — и занесла над старым жрецом Реи. Но тут же опустила и сказала:
— Нет, это слишком легкая смерть, ты будешь умирать долго, медленно, в муках! Да, Реи, ты попадешь в руки самых изощренных палачей!
Она умолкла, руки ее дрожали, грудь судорожно вздымалась, глаза сверкали, как звезды.
— Остановись! Опомнись! — вскричал он. — Я не убивал этого Скитальца! Если он и в самом деле умер, то лишь от собственной глупости. Ведь он захотел увидеть самозванку Хатор, а те, кто ее увидел, бегут сражаться с невидимыми мечами, а те, кто с ними сразился, попадают в бронзовые ванны с соляным раствором, а души их отправляются в царство теней.
Лицо Мериамун стало белее алебастровых стен ее покоя, она пронзительно вскрикнула и упала на свое ложе. Стиснув голову руками, она забормотала:
— Как мне его спасти? Как спасти его от этой проклятой колдуньи? Увы, поздно… но я хотя бы узнаю, как он умер, услышу о красоте злодейки, которая убила его… Реи, не гневайся на меня, — прошептала она не на языке Кемета, а на древнем мертвом языке мертвого народа, — сжалься над моей слабостью. Ты ведь умеешь освобождать свой дух от тела?
— Да, я владею этим искусством, — отвечал ей Реи на том же мертвом языке, — и я же обучил этому искусству тебя, я и Первозданное Зло, к которому ты порой обращаешься.
— Верно, Реи, ты открыл мне это тайное знание. Ты всегда любил меня, ты сам говоришь мне об этом, и много страшных тайн нас с тобой связывает. Позволь мне послать твой дух в храм самозванки Хатор и узнать, что там происходит, узнать, как умер тот, кого мне суждено любить.
— Недоброе дело ты задумала, Мериамун, недоброе и опасное, — отвечал ей Реи. — Ведь там мой дух может встретиться со стражами врат, и кто знает, чем кончится встреча духа, ненадолго покинувшего свое живое тело на земле, с духами, давно лишившимися своей земной оболочки?
— И все равно, Реи, ты должен это сделать из любви ко мне, — умоляла его Мериамун, — ты единственный, кто владеет этим искусством.
— Я никогда ни в чем не мог тебе отказать, Мериамун, не откажу и сейчас. Но прошу тебя об одном: если мой дух не вернется, похорони меня в гробнице, которую я приготовил для себя близ Фив, а если хватит силы твоих чар, вырви меня из власти стражей, охраняющих Хатор. Что ж, я готов. Ты знаешь заклинание, произнеси его.
Он лег на ложе резной слоновой кости и устремил взгляд вверх. Мериамун склонилась над ним и, впившись взглядом в его глаза, стала шептать ему на ухо заклинание все на том же мертвом языке. Лицо Реи бледнело, отрешенно застывало и наконец утратило все признаки жизни. Мериамун выпрямилась и громко спросила:
— Дух Реи, ты отделился от тела?
Губы Реи произнесли:
— Да, Мериамун, я свободен от тела. Куда я должен лететь?
— Во двор храма Хатор, тот, что перед святилищем.
— Я уже здесь, Мериамун.
— Что ты видишь?
— Вижу мужчину в золотых доспехах. Он стоит перед входом в святилище, подняв над собой щит. Вход защищают тени погибших героев, но он не видит их своими очами живого смертного. Из святилища доносится песня, он ее слушает.
— Что она поет?
Отделившийся от тела дух жреца Реи стал повторять царице Мериамун слова песни, что пела Елена. И Мериамун поняла, что в святилище храма Хатор живет аргивянка Елена, ее сердце чуть не остановилось, колени подломились. Но еще страшнее ей стало, когда в своей песне Елена повторила слова, которые она слышала в своем давнем сне, — об утраченном счастье, о ненависти богов, о вечных, из жизни в жизнь, поисках единственного возлюбленного.
Но вот песня смолкла, Скиталец бросился на невидимых стражей. Дух Реи, говоря устами лежащего на ложе Реи, рассказывал Мериамун всё, что происходило, а она слушала его, затаив дыхание, и даже громко вскрикнула от радости, когда Скиталец прорвался сквозь строй призраков с невидимыми мечами.
Снова зазвучал чарующий голос, и отделившийся от тела дух Реи повторил ей слова песни, и она услышала в них пророчество. А потом дух Реи пересказал ей слова, которые говорили друг другу Скиталец и призраки.
Когда призраки исчезли, Мериамун приказала духу Реи следовать за Скитальцем в святилище и узнала, что он сорвал завесу, и услышала из уст Реи всё, что говорила Елена, узнала о хитрой уловке Скитальца, притворившегося Парисом. Но вот он сорвал ткань, сотканную Еленой, и глаза духа Реи увидели ту, кого эта ткань скрывала.
— Опиши мне лицо самозванки Хатор, — приказала царица.
И дух Реи ответил:
— В ее лице я вижу ту красоту, что преобразила лик мертвой Хатаски, что была на лице Ба и на лице Ка, когда ты разговаривала с духом той, кого убила.
У Мериамун вырвался громкий стон, она поняла, что судьба вынесла ей приговор. Потом она услышала, как Одиссей и Елена, ее вечная соперница, говорили о любви, узнала об их поцелуе, о том, что они обручились и что завтра вечером они станут мужем и женой. Царица Мериамун не произнесла ни слова, но когда влюбленные расстались и Скиталец покинул святилище, она прошептала на ухо Реи заклинание и вернула его дух в лежащее на ложе тело. Он пробудился, как после крепкого сна. Открыл глаза и увидел сидящую рядом царицу, она была бледна как смерть, вокруг глаз большие темные круги.
— Ты слышала, Мериамун? — спросил он.
— Слышала, — ответила она.
— Ты услышала что-то страшное? — снова спросил он, потому что не знал, что видел и что слышал его отделившийся от тела дух.
— О том, что я слышала, не дóлжно рассказывать, — ответила она, — скажу тебе только, что тот, о ком мы говорили, прошел мимо невидимых стражей, встретился с самозванкой Хатор, с этим живым проклятьем, и невредимый возвращается сюда. А теперь, Реи, ты можешь удалиться.
Глава 17
Реи ушел в недоумении и с тяжестью на сердце, а царица Мериамун прошла в свою опочивальню и приказала евнухам никого к ней не пускать, заперла двери и, кинувшись на ложе, спрятала лицо в вышитые золотом подушки. Долго лежала она не шевелясь, точно мертвая, вот уж и вечер настал, в опочивальне стало темно. Она не шевелилась, но сердце ее сжигал огонь, он то яростно полыхал, раздуваемый страстью, то мрачно и зловеще тлел, когда ей удавалось залить его горючими слезами. Теперь она знала, что сбылось давно томившее ее предчувствие, порой пугавшее ее, порой манившее, порой ускользавшее, как сон. Поняла, что к ней пришла всепоглощающая любовь, эта любовь разрушит ее жизнь и будет терзать даже в могиле. И ее соперница — не зыбкий туманный образ из сна, а живая женщина, прекраснейшая из всех живущих на земле и всеми желанная, Елена Троянская, Елена аргивянка, самозванка Хатор, женщина, из-за которой разрушали города, любви которой жаждали все мужчины и тысячами из-за нее погибали.
Конечно, Мериамун была прекрасна, но рядом с Еленой Златокудрой красота ее меркла, как меркнет огонь факела в сиянии солнца. Никто с ней не сравнится в искусстве чародейства, но что ее искусство против волшебства этих чарующих глаз? Скиталец искал Елену, ради нее странствовал по морям и землям. Но когда он рассказал ей, Мериамун, к кому стремится его сердце, кого он жаждет найти, она решила, что она и есть эта женщина, и открылась ему.
Вспомнив об этом, она в бешенстве расхохоталась — ее жег непереносимый стыд. Он улыбался, говорил о ее супруге, фараоне, а сам в это время думал не о ней, а о Елене Златокудрой! И она поклялась: раз он не может принадлежать ей, Мериамун, то не будет принадлежать и Елене. Пусть он лучше умрет у нее на глазах — пусть они оба умрут, и он, и Елена!
Но как это сделать? Завтра вечером они встретятся и завтра же вечером вместе покинут Кемет. Значит, завтра Скитальца следует убить. Но как его убить, да так, чтобы никто не заподозрил в убийстве ее? Можно дать ему яд и обвинить сидонца Курри, а потом убить сидонца — он-де ненавидел Скитальца, потому что тот отнял у него его сокровища и его свободу. Но что же это, неужели она убьет своего возлюбленного? Если она его убьет, она тоже должна будет умереть и искать радость в царстве Осириса, а чего там нет, так это именно радости.
Что же делать? Сердце не находило ответа. Но в душе ее жил некто, кто должен его найти.
Наконец она поднялась с постели и стала вглядываться в темноту. Потом ощупью добралась до огромного ларца из резного оливкового дерева и слоновой кости, достала из-за пояса ключ и отперла ларец. Внутри хранились драгоценные украшения, зеркала, алебастровые баночки с мазями — с мазями и со смертельными ядами, но она до них не дотронулась. Засунув руку до самого дна, она достала шкатулку из темного металла — это был чугун, люди называют его «костью Тифона»[515] и относятся к нему с суеверным ужасом. Мериамун нажала тайную пружину, и крышка открылась. Внутри была другая шкатулка, поменьше. Она поднесла ее к губам и стала шептать заклинание на мертвом языке мертвого народа, и в душной, насыщенной запахом благовоний темноте опочивальни вспыхнул слабый огонек, осветил трепетным светом ее шепчущие губы. Крышка шкатулки медленно открылась, словно пасть живого существа, и изнутри выполз луч света.
Мериамун заглянула в шкатулку и содрогнулась. Но все же опустила в нее руку и, прошептав: «Явись, явись, Изначальное Зло», вынула что-то и положила на ладонь. И в темноте опочивальни на ее ладони затеплился живой огонь, точно уголек в золе очага. Оранжевый, как янтарь, он налился красным цветом, зеленым, белым, серовато-синим, и все эти цвета излучала свившаяся в кольцо змейка, вырезанная, как казалось, из опала и изумруда.
Мериамун зачарованно глядела на нее, дрожа всем телом и не смея решиться.
— Наверное, лучше не будить тебя, тварь, — прошептала она. — Дважды я смотрела на тебя, и этого довольно… Нет, все же я решусь, я разбужу тебя, дар древней мудрости, оледеневший огонь, спящий порок, живая смерть древнего города, ибо лишь в тебе обитает мудрость.
Она расстегнула пряжку платья и положила себе на грудь сверкающую игрушку, похожую на змейку из драгоценных камней. От ледяного прикосновения она вздрогнула, потому что змейка была холоднее смерти. Ей пришлось обеими руками обхватить колонну, ее сотрясали судороги, похожие на родовые схватки. Так продолжалось, пока То, что было холоднее смерти, не согрелось и не стало светиться сквозь шелк ее платья, как пламя светильника светится сквозь алебастр вазы. Долго, очень долго стояла она потом, словно окаменев, и вдруг сбросила с себя платье, сорвала все золотые украшения и распустила свои черные волосы, которые закрыли ее, точно покрывало. Опустив голову, она стала дышать на То, что лежало у нее на груди, ибо Первозданное Зло может ожить только под дыханием человека. Трижды она дохнула на него и каждый раз, дохнув, шептала: «Пробудись!»
Когда Мериамун дохнула на змейку в первый раз, змейка шевельнулась и засверкала. После второго развернула свои переливающиеся кольца и потянулась головой к лицу Мериамун. После третьего призыва соскользнула с ее груди на пол, обвилась вокруг ее ног и стала медленно расти, как растет волшебное дерево под взглядом колдуна.
Змея становилась все больше и больше и при этом светилась, точно факел в гробнице. Она обвивала тело Мериамун огненными кольцами и наконец обняла ее талию, потом высоко подняла голову, и из глаз хлынул свет — свет это был, или пламя? — но только Мериамун увидела перед собой прекрасное женское лицо, и это было ее собственное лицо, лицо царицы Мериамун!
Лицом к лицу, глаза в глаза… Бледная и неподвижная, как изваяние богини, стояла царица Мериамун, а вокруг ее тела в плаще темных волос горели огненные кольца змеи.
Наконец змея заговорила — заговорила человеческим голосом, голосом Мериамун, но на мертвом языке мертвого народа.
— Назови мое имя, — сказала она.
— Твое имя — Зло, — отвечала царица Мериамун.
— Что меня породило? — спросила змея.
— Зло, которое живет во мне, — отвечала Мериамун.
— Куда ты пошлешь меня?
— Ты пойдешь туда, куда я пойду, ведь я отогрела тебя на своей груди, и ты обвилась вокруг моего сердца.
Змея высоко подняла свою человеческую голову и зловеще рассмеялась.
— Ты хорошо усвоила науку, — сказала она. — И потому я люблю тебя так же, как ты любишь меня. — Змея нагнула голову и поцеловала царицу в губы. — Да, я — Изначальное Зло, Жизнь, рожденная первой смертью, Смерть, живущая в живой жизни. Это я сделала твоей соперницей самую прекрасную женщину на свете и причинила страдания, какие испытывают только в аду. Из жизни в жизнь я служу тебе то в одном обличье, то в другом. Я научила тебя чародейству, которым ты владеешь. Научила тебя, как добыть трон! Чего ты желаешь от меня теперь, Мериамун, моя мать, моя сестра, моя дочь? Из жизни в жизнь я рядом с тобой, и в каждой жизни ты то отвращаешься от меня, то пользуешься моей древней мудростью, а я черпаю у тебя силы, потому что ты можешь жить без меня, но я без тебя умру. Так скажи, что ты хочешь сейчас? Скажи, и я назову цену, которую ты за это заплатишь. Лишнего я не потребую, я так счастлива, что ты пробудила меня и я снова живу, как приятно сжимать твою душу моими сверкающими кольцами, быть такой же красивой, как ты, и такой же порочной!
— Приблизь свои губы к моему уху и свое ухо к моим губам, — сказала царица Мериамун, — и я открою тебе, о Первозданное Зло, чего жду от тебя.
И женская голова змеи приблизила ухо к устам Мериамун, а Мериамун приблизила свои уста к ее уху, и они заговорили еле слышным шепотом. Они шептались в темноте, и колдовской свет играл на серых переливающихся кольцах змеи, бил ей в глаза, сиял на темных волосах царицы и ее белоснежной груди.
Но вот они кончили шептаться, и змея высоко подняла свою женскую голову и снова расхохоталась.
— Он ищет Добра, а найдет Зло, — сказала она. — Ищет Света, но будет блуждать во Мраке! Он жаждет Любви, но его погубит Вожделение. Он жаждет соединиться с Еленой Златокудрой, которую искал, странствуя по морям и странам, но сначала он встретится с тобой, Мериамун, и потому умрет! Ибо должен поклясться Звездой, а даст клятву Змее. Долго и далеко он странствовал, но будет странствовать еще дольше, ибо твое преступление станет его преступлением! Мрак скроет свой лик под маской Света — Зло будет сиять так же ярко, как Добро. Я отдам его тебе, Мериамун, но вот моя цена: я не буду больше лежать во тьме, холодная и мертвая, тогда как ты ходишь по земле под солнцем, я буду жить, обвившись вокруг твоего тела. Не пугайся, все будут думать, что это всего лишь драгоценное украшение — пояс искусной работы, достойный твоего царственного стана. Отныне я всегда буду с тобой, и когда ты умрешь, я тоже умру, но пока ты жива, мы будем неразлучны — вместе с тобой я буду засыпать, с тобой просыпаться, и так до конца, пока я не одержу победу, или ее одержишь ты, или она, наша соперница.
— Я согласна, — сказала царица Мериамун.
— Ты уже соглашалась однажды, — ответила змея, — давно это было, под золотым небом и в другой стране. Ты была счастлива с тем, кого любила, но я вползла в твое сердце, и вместо двоих вас стало трое, и родились все страдания, что на вас обрушились. Вот что сотворила ты, женщина, и так тому и быть во веки веков. Ты — та, в ком собрались все беды и несчастья, в ком воплощается любовь. Я отняла у тебя счастье, женщина, лишила тебя доброты и подарила ее земле, и на земле ее назвали Красотой. Красота — сущность Елены Златокудрой, ее стремятся завоевать все мужчины, ради нее ведутся нескончаемые войны, люди страдают, надеются, возносят молитвы, умирают от тоски. Твоя сущность — Зло, ты причастилась коварству и всегда будешь приносить зло тому, кого жаждешь. Почему, почему? Ты не знаешь, так пусть разгадает эту загадку кто-то другой и объяснит тебе, царице Мериамун, хоть ты и меньше, чем царица, и в то же время больше. Кто ты? Кто та, кого называют Еленой Прекрасной? Кто Скиталец, приплывший в поисках ее издалека? И кто я? Что такое я? Загадка, которую тебе не разгадать! А ведь ответ так прост, его можно прочесть на небе, на земле, на море, в людских сердцах… Теперь слушай меня. Завтра вечером ты возьмешь меня, обовьешь вокруг своего стана и, делая всё, что я велю, примешь на время образ Златокудрой Елены — твое лицо станет в точности таким, как ее лицо, глаза — как ее глаза, голос — как ее голос. Дальше ты будешь действовать сама, в образе Елены ты обольстишь Скитальца и на одну ночь — всего лишь на одну ночь! — станешь супругой того, кого так страстно желаешь. Что будет дальше, я тебе не скажу, я всего лишь даю советы! Но знай: могут прийти великие страдания, смерть, начнутся войны, будет литься кровь… Но стоит ли об этом думать, если ты удовлетворишь свое желание, если он совершит предательство и поклянется не Звездой, как должно, а Змеей, если он будет связан с тобой нерасторжимыми узами? Решай же, Мериамун, решай! Если ты не последуешь моему совету, то завтра ты потеряешь мужчину, которого любишь, он окажется в объятьях Елены, а ты будешь долгие годы терзаться муками неразделенной любви. А примешь совет он хоть на одну ночь да будет твой, а там будь что будет. Подумай хорошенько и прими решение.
Так говорило Древнее Изначальное Зло, искушая женщину, носившую имя Мериамун, а женщина слушала искусительные речи и молчала.
— Я решилась, — наконец произнесла она. — Я приму облик Елены и стану супругой того, кого люблю, и пусть весь мир рухнет! А теперь, Изначальное Зло, засни. Засни, ибо я не могу видеть мой страх на твоем лице и огонь безумия в твоих глазах, ведь это мои собственные глаза!
Тварь снова подняла свою женскую голову и засмеялась торжествующим смехом. Потом медленно распустила свои сверкающие кольца, медленно скользнула на пол, начала сжиматься, съеживаться, точно клочок горящего папируса, и наконец превратилась в драгоценную безделушку из опалов и аметистов.
А Скиталец между тем, выйдя из тайного святилища Хатор, не встретил у ворот охранявших их стражей и не услышал звона невидимых мечей, ибо боги отдали Елену Прекрасную Одиссею, царю Итаки, как и было предсказано. За занавесом собрались недоумевающие жрецы храма, они не могли понять, как герою, который назвал себя Эперитом, удалось пройти в святилище живым, почему невидимые мечи его не поразили. А когда он вышел целый и невредимый, и к тому же сияющий от счастья, они разразились воплями ужаса.
Но он засмеялся и стал их успокаивать:
— Не бойтесь. Побеждает тот, кому даруют победу боги. Я сразился со стражами-охранителями врат и прошел в святилище. Думаю, они исчезли навсегда. Я видел лицо Хатор, и больше меня ни о чем не спрашивайте. Дайте мне что-нибудь поесть, силы мои на исходе.
Жрецы низко поклонились ему и повели в свою трапезную, поставили перед ним всё лучшее, что у них было из еды и питья, и стали смотреть, как он утоляет голод и жажду.
Насытившись, он встал, и жрецы снова низко ему поклонились. Они попросили его считать их храм своим домом и дали ключи от всех помещений, хотя и понимали, что ни в каких ключах он не нуждается и, если захочет, войдет куда угодно.
Скиталец с ликующим сердцем вернулся во дворец. Возле его покоев стоял жрец Реи и, увидев его, бросился к нему и заключил в объятья, так он был счастлив, что Скиталец остался жив и вернулся.
— Я думал, что никогда тебя больше не увижу, — сказал он. — Если бы не царица, Эперит… — Он спохватился и прервал себя на полуслове.
— Как видишь, я цел и невредим, ни призраки, ни люди не причинили мне никакого вреда, — засмеялся Скиталец и вошел в свой покой. — Так что ты хотел сказать о царице?
— Нет, нет, Эперит, ничего, просто она очень горевала, когда узнала, что ты пошел к храму Хатор, была уверена, что ты там умрешь. Не знаю, Эперит, человек ты или бог, но клятвы связывают и богов, и людей, а ты дал клятву фараону, ты ведь помнишь?
— Еще бы, Реи. Я поклялся фараону защищать царицу до его возвращения.
— И ты сдержишь свою клятву, Эперит? — спросил Реи, с тревогой глядя на него. — Ты будешь оберегать честь царицы, супруги фараона, — честь, которая дороже ее жизни? Надеюсь, ты понимаешь меня, Эперит?
— Думаю, что понимаю, — ответил Скиталец. — Не сомневайся, Реи, я сдержу клятву.
— Я чувствую, царицу Мериамун поразил некий недуг, и она желает, чтобы ты ее исцелил, — угрюмо сказал Реи. — Да, все складывается так, как было предсказано в сне царицы, о котором я тебе рассказывал. Но если ты нарушишь клятву, данную тому, кто оказал тебе самое радушное гостеприимство, тогда, Эперит, бог ты или смертный, ты — презренный негодяй.
— Разве я не сказал тебе, что у меня и в мыслях нет отступиться от своей клятвы? — возразил Скиталец и опустил голову, прислушиваясь к тому, что говорит ему его искушенное в делах любви сердце, а Реи смотрел на него, не отрывая глаз. Наконец Скиталец поднял голову и сказал:
— Реи, я расскажу тебе странную историю, но все это — чистая правда, потому что мы с тобой желаем одного и того же, я это вижу. Ты можешь помочь мне, и тем самым поможешь и себе, и фараону, которому я дал клятву, и той, чьей честью ты так дорожишь. Но знай: если ты выдашь меня, ни твой почтенный возраст, ни высокий сан, ни дружба, которую ты питаешь ко мне, не спасут тебя — ты умрешь.
— Говори, Одиссей, сын Лаэрта, царь Итаки, — отозвался Реи, — клянусь жизнью, что сохраню твою тайну, если только она не грозит злом тем, кому я служу.
Скиталец вскочил с кресла.
— Откуда ты знаешь это имя? — воскликнул он.
— Оно мне давно известно, и я признаюсь тебе в этом, хитроумнейший из мужей, чтобы ты знал: меня ты не обманешь.
Конечно же, Реи не хотел говорить ему, что это имя произнесла царица.
— Ты слышал имя, которое на устах у многих, — отвечал Скиталец. — Может быть, оно мое, а может быть, принадлежит кому-то другому, но это неважно. Важно другое: я боюсь твою царицу. Я приплыл сюда в поисках женщины, но эта женщина — не твоя царица. Однако приплыл я сюда не напрасно, здесь, Реи, именно здесь, в храме Хатор, нашел я ту, которую искал, она ждала меня, надежно защищаемая стражами-охранителями. Завтра вечером я пойду к храму и там, у ворот, встречу ту, к которой стремятся сердца всех мужчин мира, но которая любит одного-единственного мужчину — меня, так пожелали боги. Я приведу ее сюда, и мы станем супругами. Если ты хочешь мне помочь, приготовь к отплытию судно с матросами, чтобы на рассвете мы могли покинуть твою страну, и храни всё в тайне, пока мы не выйдем в море. Да, я поклялся фараону охранять царицу до его возвращения, но сам видишь — обстоятельства сложились так, что я вернее защищу ее своим побегом, а если фараон разгневается на меня — что ж, пусть гневается. И еще я прошу тебя встретиться со мной завтра за час до полуночи возле пилона храма Хатор. Там мы обсудим всё с той, кого называют Хатор, и приготовимся к побегу, а ты пойдешь к судну, которое будет нас ждать.
Реи немного подумал, потом сказал:
— Я страшусь увидеть эту богиню, но все же выполню твою просьбу. Скажи мне, как я узнаю ее, когда приду к воротам храма?
— Ты узнаешь ее по алой звезде, которая будет гореть у нее на груди. Но не страшись, Реи, я уже буду там. Ты приготовишь для нас судно?
— Судно будет вас ждать, и, хотя я всей душой полюбил тебя, Эперит, я был бы рад, если бы оно уже сейчас летело по волнам моря, омывающего берега Кемета, и уносило прочь и тебя, и ту, кого называют Хатор, богиню, столь страстно тобой любимую.
Глава 18
В тот вечер Скиталец не виделся с царицей Мериамун, но утром она прислала к нему слугу сказать, что вечером приглашает его на пир. Идти на пир ему никак не хотелось, но приглашение царицы — это приказ, и на закате он направился к ней. Реи тоже был приглашен, и по пути они встретились. Реи прошептал Скитальцу, что к побегу все готово, на берегу его ждет доброе судно — то самое, которое он отобрал у сидонцев, и что он, Реи, придет к воротам храма за час до полуночи.
Едва он успел сообщить Скитальцу все это, как двери распахнулись и в сопровождении евнухов и придворных дам появилась царица Мериамун. Она была в парадном царском одеянии, лицо бледное, застывшее, глаза ярко сверкают. Скиталец низко поклонился ей. Она склонила голову в ответ и протянула ему руку, чтобы он вел ее к столу. Сели они рядом, но царица говорила очень мало и то лишь о фараоне и об ушедших из Кемета апура, о которых до сих пор не пришло никаких известий.
Когда пир наконец кончился, Мериамун позвала Скитальца в свои покои, и он скрепя сердце был вынужден последовать за нею. Реи с ними не пошел, и Скиталец остался с царицей наедине, потому что она отпустила своих придворных дам.
Сначала они долго молчали, но Скиталец все время чувствовал на себе ее взгляд, казалось, она хотела проникнуть в его мысли и чувства.
— Мне скучно, — наконец произнесла она. — Расскажи мне о своих странствиях, Одиссей, царь Итаки… Нет, лучше расскажи об осаде Трои и о многогрешной Елене, из-за которой произошло столько бед и несчастий. Расскажи, как ты в лохмотьях нищего пробрался из лагеря ахейцев в город и встретился с этой распутницей Еленой, которую боги справедливо покарали, лишив жизни.
— Да, поистине справедливо, — согласился лукавый Скиталец. — Сколько замечательных героев погибло из-за этой красивой, но вероломной женщины. Когда я разговаривал с ней в Трое, мне самому хотелось ее убить, но боги удержали мою руку.
— Неужели, Одиссей, неужели? — промолвила царица, загадочно улыбаясь. — Уверена, если бы она сейчас была жива и ты встретился с ней, ты бы ее убил. Так ведь, Одиссей?
— Но ее нет в живых, о царица, — отозвался он.
— Да, Одиссей, ее нет в живых. Вчера ты ходил в храм Хатор, расскажи мне, что ты там видел.
— Видел красивую женщину, а может быть, бессмертную богиню, она стояла на площадке пилона и пела, а те, кто глядел на нее, теряли рассудок, некоторые пытались пробиться к ней через заслон стражи, охраняющей эту женщину, и падали мертвые под ударами невидимых мечей. Странное это было зрелище.
— Поистине странное. Но ведь ты, Одиссей, не потерял рассудка, не пытался прорваться сквозь заслон призраков?
— Нет, Мериамун. В молодости я видел Елену аргивянку, она была прекраснее, чем женщина, что стояла на крыше пилона. Если мужчина видел Елену, он не станет добиваться любви Хатор.
— Но если мужчина видел Хатор, он, возможно, станет добиваться любви Елены, — медленно проговорила она, и он не нашелся что ей ответить, он чувствовал на себе власть ее чародейства.
Они еще немного побеседовали, и Мериамун, которой было все известно, только дивилась лукавству Скитальца, но никак своего удивления не выказывала. Наконец он встал и, поклонившись ей, сказал, что должен проверить стражу у дворцовых ворот. Она бросила на него загадочный взгляд и позволила удалиться. Он ушел, от души радуясь, что наконец-то от нее избавился.
Но лишь только занавес за ним опустился, как царица Мериамун спрыгнула со своего ложа, и в ее глазах сверкнул пугающий огонь решимости. Она хлопнула в ладоши и приказала явившимся на зов прислужницам идти спать, их услуги ей больше не нужны, она устала и тоже ложится спать. Служанки ушли, оставив ее одну, а она прошла в свою опочивальню.
— А теперь невеста должна убрать себя для брачной ночи, — сказала Мериамун и, не медля ни минуты, открыла резной ларец, вынула из шкатулки Изначальное Зло и, положив себе на грудь, стала вдыхать в него дыхание жизни. И змея, как и вчера, стала расти и обвилась вокруг нее, а обвившись, прошептала ей на ухо, что она должна одеться в белое, как и подобает невесте, и опоясаться ею, змеей, как поясом. А потом велела Мериамун вызвать в памяти красоту, которую она видела на лице мертвой Хатаски в храме Осириса, на лице Ба и на лице Ка. Мерамун без страха выполнила все, что приказывала ей змея, потому что в сердце ее пылала любовь, но оно разрывалось от ненависти и ревности, и что ей было до бед и несчастий, которые обрушит на всех ее предательство! Омывшись в благоуханиях, она распустила свои сияющие волосы, надела белое платье и погляделась в серебряное зеркало — как же она была хороша! Сердце ее наполнилось горечью, и она воскликнула, обращаясь к Злу, которое тихо лежало возле нее и словно бы спало:
— Неужели моей собственной красоты мало, чтобы завоевать сердце того, кого я люблю? Скажи, Зло, неужели я и в самом деле должна красть чужую красоту, иначе мне его не покорить?
— Да, должна, — ответило Зло, — иначе потеряешь его, и он окажется в объятьях Елены. Да, ты прекрасна, но она — воплощение Красоты, и он любит ее, потому что она исполнена нежности и доброты, а ты — сама гордыня. Решайся, не медли, Скиталец уже идет на встречу с Еленой Златокудрой.
Отбросив сомнения, Мериамун схватила сверкающую змею и прижала к себе. Змея с леденящим душу хохотом обвилась вокруг нее и вдруг уменьшилась до размеров узенького золотого пояса в виде золотой змейки с двумя головами и горящими рубиновыми глазами. А царица Мериамун в это время вызывала в памяти красоту мертвой Хатаски, красоту Ба и прекрасное лицо Ка, не отрывая глаз от своего отражения в зеркале. Сначала ее лицо побледнело до синевы и застыло в смертной неподвижности, потом начало медленно оживать, но красота ее изменилась — темные волосы стали золотыми, черные глаза стали синими, гордое, неприступное выражение лица сменилось нежной, чарующей улыбкой Елены. Минуту назад царица Мериамун была прекраснейшей из женщин на земле, но сейчас она стала еще прекраснее, она стала воплощением совершенной красоты, у нее даже голова закружилась от восхищения.
— Так вот какая она, Хатор, — произнесла она и не узнала собственного голоса. Ее голос тоже изменился. Он стал нежнее шелеста тростника на ветру, слаще жужжания пчел в ласковый солнечный полдень.
Теперь пора! Страшась собственной новой красоты, с тяжестью на сердце от сознания предательства, но со странным ликованием в душе, выходит Мериамун из своих покоев и скользит, точно звездный луч, по безмолвным залам своего дворца. В них пробивается бледный свет луны и падает на лица грозных богов, на зловещие улыбки сфинксов, на изображения ее предков, давно умерших фараонов и цариц. Ей чудится, что она слышит, как они шепчутся о страшном преступлении, которое она совершает, и о бедах, которые оно повлечет. Но она отмахивается от них и спешит дальше. Ее сердце охвачено пламенем, скоро в ее объятиях будет Скиталец — возлюбленный, которого она жаждала встретить жизнь за жизнью и встретила после многих смертей.
А Скиталец тем временем ждет в своем покое часа, когда нужно будет идти на встречу с Еленой Златокудрой. Сердце его пылает, в памяти мелькают странные видения прошлого, странные сны о долгой, бесконечной любви. Сердце, словно факел в темноте, освещает все дни его прошлой жизни, все сражения, в которых он победил, все моря, по которым он плавал. И он понимает наконец, что все это и вправду не более чем сон, обман чувств, мираж, потому что в жизни мужчины есть только одна действительность, и эта действительность — любовь, что совершенно только одно — красота, в которую облачается любовь, что единственное, к чему стремятся все мужчины и что должны обрести, — это сердце Елены Златокудрой, ибо она — мир, радость и покой.
Он надевает доспехи — кто знает, какой враг поджидает его в темном городе, и берет лук Эврита и колчан со стрелами смерти — быть может, война еще не кончена и ему придется сражаться на своем пути к счастью. Расчесывает кудри, надевает золотой шлем и, помолившись богам, которые его не слышат, выходит из своего покоя.
Перед ним огромный зал колонн и статуй. Как и всегда, выходя ночью куда-нибудь один, Скиталец настороженно оглядел погруженный в сумрак зал, но рассмотреть что-нибудь в такой темноте было невозможно. Но через окно в крыше лился лунный свет и падал в середину зала, так что белый пол казался сияющей поверхностью озера среди черных, заросших тростником берегов. Скиталец снова бросил вокруг себя быстрый, острый взгляд, чутье говорило ему, что он не один в этом зале, хотя кто на него смотрит — человек ли, призрак или, быть может, бессмертные боги, он не знал. Вот ему показалось, что далеко, среди колонн движется светлая тень. Он сжал свой черный лук и схватился за колчан, стрелы в нем звякнули.
Наверное, тень услышала этот звук или, может быть, увидела, как в лунном свете блеснули золотые доспехи Скитальца, только она стала приближаться и подошла к лунному озеру. Здесь она остановилась и замерла, как замирает купальщица прежде, чем опуститься в фонтан. Скиталец тоже замер, пытаясь понять, что бы это могло быть. Хорошо бы проверить, пустив в тень стрелу из лука, но он удержал руку и продолжал наблюдать.
Тень вступила в освещенное луной пространство, и он увидел, что это женщина в белом одеянии, перехваченном на талии сверкающим поясом из драгоценных камней, которые горели, точно глаза змеи. Женщина была высока ростом и прекрасно сложена, как статуя Афродиты, но кто она или что это такое, он не мог понять, потому что голова ее была низко опущена и лицо скрыто.
Тень стояла неподвижно, и тогда недоумевающий Скиталец двинулся к ней и тоже оказался в потоке лунного света, облившего сиянием его золотые доспехи. Вдруг тень подняла голову и протянула к нему руки, свет упал на ее лицо — это было лицо аргивянки Елены, в поисках которой он приплыл сюда. Он стал вглядываться в него — да, это ее прекрасные черты, синие глаза, золотые волосы, белые, словно изваянные из мрамора, руки… Потом медленно, очень медленно, не произнося ни слова, потому что язык ему не повиновался, он подошел ближе.
Она тоже молчала, застыв в такой неподвижности, что, казалось, грудь ее не дышит. Живыми были только сверкающие глаза змеи, обнимающей ее талию. Скиталец снова остановился в страхе, чутье подсказывало ему, что это призрак, желающий заманить его в ловушку, но женщина по-прежнему молчала и не шевелилась.
Наконец он обрел дар речи и шепотом спросил:
— Госпожа, это в самом деле ты? Я в самом деле смотрю на аргивянку Елену, или ты дух, которого в насмешку надо мной прислала царица подземного царства Персефона?
И он услышал голос Елены, тихий и чарующий:
— Разве не сказала я тебе, Одиссей, царь Итаки, разве не сказала тебе вчера в храме Хатор, когда ты победил духов-охранителей, что нынче ночью мы станем супругами? Почему же сейчас ты принимаешь меня за бесплотный дух?
Скиталец вслушивался в ее голос. Да, то был голос Елены, на него смотрели глаза Елены, однако сердце подозревало обман.
— Да, госпожа, все это Елена аргивянка мне говорила, но она также сказала, что я должен встретить ее у ворот храма и увести оттуда как невесту. Туда я сейчас и направляюсь, чтобы встретиться с ней. Но если ты — Елена, как ты оказалась в залах этого дворца? И где, госпожа, твой звездный камень, который должен сиять на твоей груди, где рубиновая звезда, которая источает кровавые слезы?
— Знай, Одиссей, что звезда, которая была у меня на груди, больше не источает кровавую росу, ведь ты завоевал меня, и мужчины больше не умирают, потеряв разум из-за моей красоты. Звезда войны закатилась, смотри — теперь меня окружает символ Мудрости, бессмертная змея, означающая вечную любовь. Ты спрашиваешь, как я оказалась здесь, я, бессмертная дочь богов? Не пытайся узнать, Одиссей, ведь если Судьбе угодно, чтобы я пожелала где-то оказаться, боги тотчас же перенесут меня туда. Ты хочешь, Одиссей, чтобы я покинула тебя?
— Этого я хочу меньше всего на свете, — сказал Одиссей, ибо он утратил свою всегдашнюю настороженность и забыл предостережение Афродиты, что только один знак поможет ему узнать Елену, это рубиновая звезда на ее груди, с которой стекают капли крови погибших из-за нее мужчин. Сейчас он больше не сомневался, что перед ним Елена Златокудрая.
А та, что приняла облик Елены, протянула к нему руки и улыбнулась так нежно, что Скиталец забыл обо всем на свете, он только ощущал, что она привлекла его к себе.
Всё с той же улыбкой она медленно заскользила, увлекая его за собой, и он, словно во сне, двинулся за ней, околдованный ее красотой. Она вела его по залам и коридорам, мимо статуй богов, мимо сфинксов с человеческими головами, мимо изображений давно умерших фараонов и цариц. И ей снова чудилось, что она слышит, как они с ужасом шепчут друг другу о ее преступлении и о бедах, которые на всех обрушатся. Но она отмахивалась от их укоров, ведь она ведет его к себе, а он, идущий за ней, ничего не слышит! Наконец они пришли в опочивальню царицы и остановились возле золоченого супружеского ложа, а он ничего вокруг не видел и не понимал.
И тут она сказала:
— Одиссей, царь Итаки, тот, кого я люблю с начала времен и буду любить до скончания времени, перед тобой стоит совершенная красота, и боги предназначили ее тебе. Сделай же свою невесту супругой, но сначала положи руку на золотую змею, что обвивает мою талию, этот новый свадебный подарок богов, и произнеси супружеский обет, дай нерушимую клятву. Повторяй за мной, Одиссей: «Я люблю тебя, женщина ты или бессмертная богиня, люблю тебя одну, каким бы именем ты ни называлась и в каком бы облике ни являлась; я прилеплюсь к тебе и буду верен тебе, одной тебе, до скончания времен. Я буду прощать твои прегрешенья, буду утешать тебя в горе и никому не позволю встать между мной и тобой. Клянусь тебе, женщина ты или богиня, тебе, стоящей передо мной. Клянусь тебе, женщина, что так будет отныне и вовек, и здесь, и в бесконечности, в каком бы облике ты ни явилась на земле и каким бы именем ни звалась среди людей». Клянись же, Одиссей, царь Итаки, сын Лаэрта, или оставь меня и уходи!
— Ты просишь меня дать страшную клятву, госпожа, — отвечал Скиталец, он хоть и перестал бояться обмана, но его многомудрому сердцу эта клятва не понравилась.
— Тебе решать, но решай скорей, — сказала она. — Клянись или уходи, и тогда ты меня больше никогда не увидишь.
— Я не уйду, не могу уйти, даже если бы хотел, — сказал он. — Я дам тебе эту клятву, госпожа.
И он положил руку на голову змеи, что обвивала ее талию, и произнес страшную клятву. Увы, он забыл и предупреждение Афродиты, и слова Елены, и поклялся змеей, хотя должен был клясться звездным камнем. Поклялся бессмертными богами, поклялся символом зла и коварства, поклялся красотой своей невесты… Он произносил слова клятвы, а глаза Змеи сверкали, а глаза той, что приняла облик Елены, сияли торжеством, а черный лук Эврита тихо гудел, предсказывая кровопролитие и смерть…
Но Скиталец не думал ни об измене, ни о кровопролитии, ни о смерти, уста той, кого он считал Златокудрой Еленой, прильнули к его устам. И он опустился на золоченое ложе царицы Мериамун.
Глава 19
Жрец Реи, как и было условлено, пришел к воротам храма Хатор и стал ждать Скитальца. Настал условленный час, но Скиталец не появился. Реи подошел к пилону и спрятался в тени ворот. Вот отворилась дверца в медных воротах, и из нее вышла закутанная в покрывало женщина, на груди у нее сиял, точно звезда в ночи, красный драгоценный камень. Женщина подождала немного, глядя на освещенную луной аллею между рядами черных сфинксов, но вокруг не было ни души, и она затаилась в тени пилона, так что Реи не мог ее разглядеть, он видел только красную звезду, горящую у нее на груди.
Старого жреца охватил страх, ведь он знал, что смотрит на чужеземку Хатор, несущую смерть мужчинам. Быть может, и он погибнет, как и все, кто увидел ее лицо и вынес себе смертный приговор. Бежать, бежать прочь, но он не осмелился и стал смотреть на дорогу, надеясь увидеть там Скитальца, однако в лунном свете не мелькнуло ни тени. Время шло, Хатор по-прежнему стояла, затаившись, в тени, и на груди ее все так же светилась кроваво-красная звезда. Как могло случиться, что женщина, которой жаждут обладать все мужчины мира, пришла на свидание и ждет, как брошенная возлюбленным деревенская девушка?
Прижавшись к стене пилона, жрец Реи молился, чтобы тот, кого всё еще нет, поскорее пришел, и вдруг услышал нежный голос, подобный звукам лютни:
— Кто ты, затаившийся в тени?
Он знал, что это к нему обратилась Хатор, и его обуял такой ужас, что язык прилип к гортани.
Голос снова заговорил:
— Ах, Одиссей, полно хитрить и испытывать меня. Зачем ты явился на встречу со мной в обличье старого жреца? Когда-то я узнала тебя в лохмотьях нищего, узнала тебя в стане твоих врагов. Так неужели я не узнаю тебя в темном плаще и одеянии жреца?
Реи понял, что прятаться и таиться бесполезно. Весь дрожа, он подошел к ней и, упав на колени, заговорил срывающимся голосом:
— О могущественная царица, я не тот, чьим именем ты меня назвала, и я не переодевался в чужую одежду, дабы обмануть тебя. Клянусь, я — Реи, главный зодчий фараона, главнокомандующий легионом Амона, главный казначей и хранитель сокровищницы Амона, мое имя произносят с уважением в стране Кемет. И если ты и вправду богиня, обитающая в этом храме, — а это так, насколько я могу судить, ибо на твоей груди сияет драгоценное украшение, — молю тебя: будь милостива к твоему слуге и не казни меня своим гневом, ведь не по своей воле пришел я сюда, но исполняя повеление героя, чьего появления я здесь жду. Прояви же милосердие и удержи свою карающую руку!
— Не бойся, Реи, — произнес чарующий голос. — Я не хочу причинять зло ни тебе, ни вообще кому бы то ни было на свете, и, хотя много, очень много мужчин спустились из-за меня в темное царство Аида, не я их обрекла на смерть, такова была воля бессмертных богов, которые используют меня как оружие. Поднимись с колен, Реи, и расскажи мне, зачем ты пришел сюда и где тот, чьим именем я тебя назвала?
Реи встал и, подняв взгляд, увидел сияющие сквозь вуаль глаза Елены. В них не было гнева, их свет был ласков, как мерцание звезд на вечернем небе. И в душу к нему снизошел покой.
— О бессмертная, я не знаю, где Скиталец, — промолвил он. — Знаю только, что он просил меня встретиться с ним здесь за час до полуночи, и потому я пришел.
— Наверное, он тоже скоро придет, — произнес чарующий голос. — Но зачем тот, кого ты называешь Скитальцем, просил тебя встретиться с ним здесь?
— Сейчас расскажу, о Хатор. Он сказал мне, что нынешней ночью вы станете супругами и тайно покинете Кемет. А я — его друг, и он хочет обсудить со мной и с тобой все подробности побега. Однако его до сих пор нет.
Реи поднял голову, и Елена Златокудрая поглядела ему в глаза.
— Послушай, Реи, — сказала она, — вчера я, подчиняясь велению богов, вышла на крышу пилона и пела для тех, кто был обречен умереть, а потом вернулась в святилище и села за свой станок, а обреченные на смерть умирали от мечей стражей, которые должны были охранять мою красоту, но теперь стражи ушли. И пока я ткала, один из обреченных прорвался сквозь заслон призраков, разрубил мечом занавес и явился передо мной. Это был тот, кого я сейчас жду, — Одиссей, царь Итаки, сын Лаэрта, хоть я не сразу его узнала. Когда мы разговаривали с ним, я увидела, что за нами наблюдает некий дух, хоть он и не знал, что я его вижу, лицо его мне было незнакомо, я никогда не встречала этого мужчину. Но сейчас, Реи, я поняла, что лицо этого духа — твое лицо, и его одежды — твои одежды.
Реи в ужасе замер.
— А теперь, Реи, приказываю тебе рассказать мне правду, иначе тебя постигнет кара, но не я покараю тебя, ибо я никому не желаю причинять зло, тебя покарают бессмертные, которые любят меня. Что делал твой дух в моей священной обители? Как ты осмелился проникнуть ко мне, любоваться моей красотой и слушать мои речи?
— О великая царица, — отвечал Реи, — я расскажу тебе всю правду и молю тебя — не допусти, чтобы на меня обрушился гнев бессмертных богов. Не по своей воле мой дух проник в твою священную обитель, и я не знаю, что он там видел и слышал, об этом в моей памяти не осталось следа. Мой дух послала та, кому я служу и кто владеет высшим искусством магии и колдовства, ей мой дух всё и рассказал, но что он рассказал, я не знаю.
— А кому, Реи, ты служишь? И зачем она послала твой дух ко мне подсматривать и подслушивать?
— Я служу царице Мериамун, и она послала мой дух узнать, что случилось со Скитальцем, когда он пошел сражаться с призраками.
— А он ни словом не обмолвился об этой Мериамун. Скажи мне, Реи, она красива?
— Красивее всех женщин, живущих на земле.
— Красивее всех, ты говоришь? Смотри же, Реи, и повтори теперь, что Мериамун, которой ты служишь, красивее аргивянки Елены, которую ты называешь именем Хатор.
Она подняла вуаль, и он увидел лицо, до той минуты скрытое.
Ее имя, сияние ее совершенной красоты, в которой воплотилась высшая гармония, ослепили Реи, он пошатнулся и чуть не упал.
— Нет, — проговорил он, закрыв глаза рукой, — нет, ты прекраснее, конечно, ты.
— Тогда скажи мне, — молвила она, опуская вуаль, — и ради своего собственного блага, скажи правду: почему царица Мериамун, которой ты служишь, пожелала узнать, что случилось с тем, кто пошел сражаться с призраками?
— А ты сама, дочь Амона, разве не догадываешься? — отвечал Реи. — Конечно, я скажу тебе правду, потому что ты одна можешь спасти от стыда и позора ту, кому я служу и кого люблю. Мериамун тоже любит мужчину, чьей супругой ты желаешь стать.
Услышав это признание, Елена Златокудрая прижала руку к сердцу.
— Я этого боялась, — прошептала она, — и не напрасно. Она его любит, поэтому он не пришел. Если бы я знала!.. Что ж, Реи, мне хочется отплатить твоей царице коварством за коварство и послать твой дух следить за ней… Но нет, я этого не сделаю, никогда Елена не унизится до постыдных хитростей и колдовства. Пойдем туда, Реи, пойдем во дворец, где живет моя соперница, и там узнаем правду. Не бойся, я не причиню зла ни тебе, ни той, кому ты служишь. Не будем же медлить, Реи, идем.
А Скиталец меж тем спал в объятиях Мериамун, принявшей облик аргивянки Елены. Его золотые доспехи лежали на полу у золоченого ложа, тут же стоял и черный лук Эврита. Ночь близилась к рассвету, и вдруг Лук пробудился, его тетива запела:
Проснись, проснись!
Ты спишь в объятьях любимой,
Но шум битвы дороже ее поцелуев.
Зов боевой трубы слаще
Любовных речей,
Азарт битвы сильнее пьянит,
Чем утехи любви.
Лезвие меча сверкает
Ярче ее глаз,
И щит, защищающий грудь воина,
Прекрасней ее нежной груди.
Что венок из роз рядом со шлемом?
Какой сон слаще сна
Павших в бою?
Змея, обвивавшая стан той, что приняла облик Елены, услышала песнь Волшебного Лука и проснулась, а проснувшись, оплела своими кольцами тело Скитальца и тело той, что приняла облик Елены, связав их узами предательства. Она стала расти, высоко подняла свою женскую голову и запела песню судьбы, отвечая Луку:
Спи, спи, спокойно спи!
Люди надеются в смерти обрести покой,
Но нет в смерти покоя, и тебе его не найти!
Во мраке могилы они мечутся,
Но их грудь сдавливают кольца змеи.
Я смотрела с дерева
На первых любовников,
Как сейчас смотрю на него —
Любовь спит на груди вожделения.
Могучий Лук пропел в ответ:
Я вырезан из дерева,
Под которым спали
Первые любовники.
Пробудись же, убийца,
Ты скоро сам превратишься в прах.
И Змея ему ответила:
Молчи, Смерть, мое порождение,
Молчи и не буди спящего
Своими призывами.
Смертоносный Лук услышал песнь Змеи. Смерть услышала песнь искушения, громче зазвенела тетива:
Молчи, Зло, породившее меня,
Сейчас я охраняю сон
Несущего смерть!
И Змея ему ответила:
Не спорь со мной,
Я породила тебя, когда
Мир был уже сотворен,
Я живу в нем дольше тебя!
И Лук ответил:
Но без меня ты ничто,
Я — твоя сила, я — Смерть,
Я — твое порождение, Зло!
Голос Змеи и голос Лука проникли в глубины сна и достигли слуха Скитальца. Он вздохнул, потянулся, раскинув свои могучие руки, открыл глаза. И увидел горящий взгляд на лице склонившейся над ним женщины — на лице Мериамун, которое качалось на шее змеи. Лицо мгновенно исчезло. Он громко вскрикнул в страхе и соскочил с ложа. Прокравшиеся первые лучи рассвета освещали ложе — золоченое супружеское ложе царицы Мериамун и фараона, золотые доспехи, лежащие на полу, огромный черный лук, лицо спящей на ложе женщины.
И тут Скиталец всё вспомнил. Он возлег на это ложе со своей невестой, Златокудрой Еленой, и ему приснился дурной сон, он увидел перед собой змею с лицом жены фараона. Рядом с ним лежит Елена Златокудрая, он наконец-то ее нашел, и она стала его супругой. Чего он испугался, глупый? И он склонился к ней, чтобы разбудить ее поцелуем. Свет рождающегося утра освещал ее лицо. О, как она прекрасна, спящая! Но что это? Чье лицо он видит перед собой? Не такой была Елена в святилище своего храма, когда он сорвал скрывавшую ее завесу. Не такой была Елена и в зале колонн и статуй, когда стояла в потоке лунного света, не такой была, когда он клялся страшной клятвой любить ее, одну только ее. Кто эта красавица, на которую он сейчас смотрит? Бессмертные боги, это же Мериамун, прекрасная супруга фараона!
Скиталец глядел на ее прекрасное спящее лицо и леденел от ужаса. Как такое могло случиться? Что он сделал?
И постепенно он начал прозревать. Оглядел всё вокруг — на стенах покоя изображения богов Кемета, над изголовьем ложа написаны священными знаками Кемета имена Менепта и Мериамун. Не с Еленой Златокудрой разделил он ложе в эту ночь, а с женой фараона! Ей поклялся он страшной клятвой, ей, принявшей облик Елены, но сейчас чары разрушены.
Он стоял, ошеломленный, и тут тетива лука снова зазвенела, предрекая близкую смерть. Наконец силы к нему вернулись, он бросился к своим доспехам и стал в них облачаться, но когда хотел надеть шлем, тот выскользнул из его рук и с грохотом упал на мраморный пол. Грохот разбудил ту, что спала на ложе, она вскрикнула и соскочила с ложа — черные распущенные волосы струятся до колен, ночное одеяние перехвачено в талии золотой змеей с рубиновыми глазами, змеей, которую она теперь осуждена носить до смерти. Скиталец схватил свой меч и вырвал его из ножен резной слоновой кости.