[139] Я уже считал себя погибшим. Но внезапно — как раз когда я прощался с жизнью — хватка льва ослабла. Он отпустил мое бедро и зашатался из стороны в сторону. Огромная пасть, из которой хлестала кровь, была широко раскрыта. Потом он заревел, и рев его потряс скалы.
И вот его огромная голова упала, чуть не придавив меня. Он был мертв. Пуля вошла в грудь и вышла с правой стороны хребта, где-то в середине спины.
Моя рана ужасно болела, и я только потому не потерял сознания. Отдышавшись, я кое-как выбрался из-под тела льва. Благодарение Богу, его огромные зубы не раздробили бедренной кости. Но кровь шла ручьем, и, вероятно, я умер бы от потери крови, если б на помощь не прибежал Том. Вдвоем мы развязали носовой платок на моей руке и плотно, с помощью палки, перетянули ногу.
Так я заплатил за то, что как безумец решил в одиночку сражаться с целым семейством львов. Поединок был слишком неравным. С тех пор я хромаю и останусь хромым до самой смерти. Каждый год в марте моя рана начинает болеть, а примерно раз в три года открывается.
Вряд ли нужно говорить, что я так и не приобрел партию слоновой кости в ставке Секукуни. Она досталась другому — какому-то немцу, который нажил на ней пятьсот фунтов. Я же целый месяц лежал на спине и еще полгода еле ходил. А теперь, когда я рассказал вам свою историю, выпью еще глоток голландской, да и на покой. Спокойной ночи вам, спокойной ночи!»
Книга VIII.ЧУДОВИЩЕ ПО ИМЕНИ ХОУ-ХОУ
Аллан Квотермейн и его товарищ Ханс отправляются по поручению зулусского шамана раздобыть листья редкого Древа Видений, необходимых шаману для обрядов, а также узнать тайну Хоу-Хоу, чудовища двенадцати футов ростом, с когтями и красно-рыжей косматой бородой…
От автора
Считаю своим долгом указать, что произведение сие, представляемое мной на суд читателей, было написано еще до обнаружения в Родезии окаменелых, неизмеримо древних останков первобытного человека, каковой вполне мог принадлежать к племени волосатых лесных дикарей хоу-хоуа, о которых в этой книге рассказывается устами Аллана Квотермейна.
Глава 1
Поскольку я, то бишь издатель этих записок, являюсь одновременно и душеприказчиком покойного Аллана Квотермейна (или иначе Макумазана, то есть Бодрствующего в ночи, как имели обыкновение называть его африканские туземцы, подразумевая под этим человека, который всегда начеку), то считаю своим долгом не просто соблюсти условия завещания моего дорогого друга, но полагаю необходимым также поведать миру множество историй, непосредственно или косвенно связанных с мистером Квотермейном. И прямо сейчас я намерен перейти к самой любопытной и загадочной из всех этих историй. Хочу сразу отметить, что записана она со слов самого Аллана: он поведал мне свои воспоминания много лет назад в йоркширском поместье, именуемом Грэнж, где я тогда гостил, и случилось это незадолго до того, как он, вместе с сэром Генри Куртисом и капитаном Гудом, отправился в свою последнюю экспедицию — в сердце Африки, откуда, увы, уже не возвратился.
В ту пору я прилежно зафиксировал все детали этой истории, каковая показалась мне весьма таинственной и одновременно поучительной, однако вышло так, что записи оказались утеряны, а своей собственной памяти я никогда не доверял настолько, чтобы попытаться заново воспроизвести рассказ моего усопшего друга в тех мельчайших и важнейших подробностях, на которых, я уверен, он непременно настаивал бы.
Но вот, буквально на днях, разбирая кладовку, я вдруг наткнулся на старый портфель, тот самый, что, вне всякого сомнения, был при мне в те далекие годы, когда я практиковал — точнее, пытался практиковать — ремесло адвоката. Обуреваемый теплыми чувствами, знакомыми всякому, кто по прошествии немалого числа лет находит предметы, имеющие отношение к давним событиям юности, я взял сей портфель в руки, подошел к окну и, приложив некоторое усилие, сумел разомкнуть проржавевшую застежку. Внутри обнаружилась небольшая коллекция всевозможных бумаг, в основном заметок по поводу дел, в которых мне выпало играть роль помощника при моем выдающемся ученом друге, впоследствии ставшем судьей; еще там были синий карандаш с обломанным грифелем и прочие мелочи.
Я стал листать бумаги и вчитываться в собственные пометки на полях, посвященные событиям, каковые за ненадобностью начисто выпали из моей памяти (хотя, разумеется, в те годы, когда эти заметки составлялись, они были для меня чрезвычайно важны). Прочитав очередной лист, я со вздохом разрывал его в клочья и кидал обрывки на пол.
Затем я вывернул сумку наизнанку, чтобы вытрясти пыль. Когда я проделал это, из внутреннего кармана выскользнула толстая, внушительная на вид записная книжка в блестящем черном переплете; такую в былые времена можно было купить за шесть пенсов. Я раскрыл книжку — и на первой же странице мой взор привлек к себе заголовок следующего содержания: «Отчет о невероятной встрече А. К. с богом-чудовищем, или идолом, Хоу-Хоу, которого они с готтентотом Хансом видели в дебрях Южной Африки».
И немедленно нахлынули воспоминания. Словно воочию я увидел себя самого, молодого и старательного, прилежно делающего эти стенографические записи в своей спальне в поместье Грэнж, дабы история, рассказанная стариной Алланом, не стерлась из памяти. Я вспомнил, как на следующий день продолжал делать заметки в утреннем поезде, несущем меня на юг, и как позднее всякий раз, когда выдавалось свободное время, дополнял их в своем скромном жилище на Элм-Корт, что в лондонском Темпле.
Также я припомнил собственную растерянность и злость в тот миг, когда стало ясно, что записная книжка бесследно исчезла. Я не мог понять, куда она подевалась, поскольку был уверен, что лично положил ее на хранение в место, казавшееся мне крайне надежным. Опять-таки, словно воочию я увидел, как роюсь в бумагах в крошечном кабинете в своем домике в пригороде Лондона[140] и как, охваченный полнейшим отчаянием, прекращаю наконец поиски. С тех пор минуло немало лет, произошло множество событий, так что и пропавшая записная книжка, и сами события, которым были посвящены мои заметки, оказались прочно забытыми. Теперь же они поистине свалились на меня из пыльной кучи прошлого, оживив множество воспоминаний, и я готов вынести на суд почтенной публики эту главу из полной приключений жизни моего дражайшего друга Аллана Квотермейна, который уже столь давно отошел в мир иной; участь сия, увы, предначертана каждому из нас.
Как-то вечером, после охоты, мы — старина Аллан, сэр Генри Куртис, капитан Гуд и ваш покорный слуга — сидели в гостиной Грэнжа, йоркширского поместья Квотермейна, курили и беседовали на самые различные темы.
Мне случилось упомянуть о любопытном факте, вычитанном в одной американской газете, — будто бы какие-то охотники видели на болотистых берегах Замбези некую доисторическую рептилию, — и я спросил Аллана, может ли это, по его мнению, быть правдой. Он покачал головой и ответил в своей обычной осторожной манере (каковая, помнится, выдавала его нежелание обсуждать возможность существования в наши дни подобных тварей), что Африка воистину огромна, поэтому не исключено, что в дебрях Черного континента и вправду могут обитать какие-либо доисторические животные, в том числе и пресмыкающиеся.
— По крайней мере что касается змей, — добавил он поспешно, словно стремясь избежать более широкого обсуждения этой темы, — то однажды мне самому довелось столкнуться в Африке с анакондой, столь же крупной, как и те, которые, как говорят, водятся в Южной Америке: в длину она была футов шестьдесят, если не более. Мы не просто повстречались с этой тварью, но убили ее — это сделал мой слуга-готтентот Ханс — после того, как она раздавила и проглотила одного из членов нашего отряда. Туземцы поклонялись этой змее, словно божеству; не исключено, что именно отсюда и пошли предания о громадных рептилиях. Не стану утомлять вас историями, о которых сам предпочитаю не вспоминать; скажу лишь, что еще как-то раз видел слона, каковой настолько превосходил прочих своими размерами, будто и впрямь явился из доисторических времен. Молва об этом слоне ходила на протяжении многих столетий, а звали его Джана.
— И его вы тоже убили? — справился Гуд с присущей всем нам любознательностью, поглядывая на собеседника сквозь очки.
Несмотря на загар и морщины, было видно, что Аллан покраснел от гнева. И ответил резко, что было весьма необычно для этого добродушного человека, не склонного раздражаться:
— Неужели вы до сих пор не усвоили, Гуд, что нельзя спрашивать у человека, тем более у того, кто сделал охоту своей профессией, каков был исход того или иного поединка, если только он сам не захочет поделиться с вами этими сведениями? Но, коли настаиваете, не стану скрывать: этого слона я не убивал, его прикончил Ханс, который тем самым спас мне жизнь. Я же дважды промахнулся, хотя и целился с расстояния всего лишь в несколько ярдов.
— Да бросьте, Квотермейн! — вскричал Гуд, от которого не так-то легко было отделаться. — Неужто мы должны поверить в то, что вы промахнулись, стреляя с нескольких шагов в этого исключительно крупного слона? Да не могли вы так оконфузиться, разве что перепугались сверх всякой меры!
— Гуд, я вам уже сказал, что промахнулся! Что касается остального, вы, возможно, правы: я действительно тогда изрядно испугался. Сами знаете, я никогда не тщился выдать себя за человека, наделенного особым мужеством. Обстоятельства же нашей встречи с этим чудовищем Джаной были таковы, что на моем месте устрашился бы любой — пожалуй, даже вы, Гуд. Кроме того, если вы сочтете уместным проявить снисхождение к человеческим слабостям, найдутся, полагаю, и иные причины столь отвратительного — да, не побоюсь этого слова: отвратительного — исхода, о коем мне неприятно вспоминать и еще тяжелее рассказывать, ибо встреча с Джаной обернулась гибелью старого Ханса, которого я так любил.
Гуд собрался было продолжить спор — он обожал подобные препирательства, — однако сэр Генри вытянул свою длинную ногу и ловко пнул капитана в голень, отчего тот моментально умолк.
— Так вот, возвращаясь к тому, о чем говорилось ранее, — поспешно добавил Аллан, явно желая уйти от малоприятной темы, — за всю свою жизнь я лишь единожды повстречался, нет, не с доисторическим пресмыкающимся, а с народом, который почитал бога-чудовище, или идола, пережиток, быть может, Древнего мира.
Квотермейн замолчал с видом человека, не намеренного распространяться далее, но я тут же спросил:
— А кто это был, Аллан?
— Ответить на сей вопрос коротко поистине невозможно, друг мой, — произнес он. — Вдобавок, если я все-таки соглашусь рассказать, Гуд наверняка опять усомнится в моих словах. Уже поздно, и длинная история всех утомит. Сдается мне, за сегодняшний вечер я вам ее никак не изложу.
— У нас есть виски, содовая и табак! Уж не знаю, как Куртис с Гудом, а лично я, с таким-то подкреплением, буду сидеть между вами и дверью, Аллан, покуда вы не сдадитесь и не поведаете нам свою историю! Вы же знаете, со стороны хозяина невежливо ложиться спать раньше гостей, так что приступайте к рассказу, старина, прошу вас! — Свои слова я сопроводил улыбкой.
Квотермейн насупился, пробормотав себе под нос что-то нелестное, сделав вид, будто бы разозлился. Мы же молча сидели и ждали; это выжидательное молчание, похоже, доконало Аллана, и он начал свое повествование.
— Что ж, если вам так угодно, извольте. Однажды, много-много лет назад, еще в молодые годы — а глядя на меня нынешнего, и не скажешь, что я был когда-то молод, — я разбил лагерь на склонах Драконовых гор. Я двигался по дороге в Преторию с грузом товаров на продажу, от которых рассчитывал избавиться среди живших за горами туземцев, а потом, когда мои руки освободятся, провести месяц-другой, охотясь на севере. Но вышло так, что, когда мы остановились на открытой местности между двух гор, нас застигла ужасная буря, едва ли не наихудшая из тех, какие мне вообще довелось пережить. Если память меня не подводит, была середина января, а вам, друг мой[141], известно, сколь суровыми бывают в это время года бури в Натале и его окрестностях. Казалось, она обрушилась на нас сразу с двух четвертей небосвода; на самом деле это была не одна буря, а две одновременно, и они стремились навстречу друг другу.
Воздух вдруг сделался густым и плотным, налетел пронизывающий ветер, от завываний которого кровь стыла в жилах, и внезапно стало темным-темно, хотя день был в разгаре. По вершинам окружавших нас гор били молнии, однако грома пока слышно не было, да и дождь начинаться не спешил. Со мной, кроме возницы и погонщика, был тот самый Ханс, о котором я уже упоминал: маленький, весь словно сморщенный готтентот, уже не один год сопровождавший меня в моих скитаниях и приключениях. Именно он составил мне компанию, когда я, совсем еще молодым человеком, отправился вместе с Пьетом Ретифом в роковую поездку к Дингаану, королю зулусов; осмелюсь напомнить, что тогда погибли почти все, кроме нас с Хансом.
Мой Ханс был забавным и остроумным существом, возраст которого не поддавался определению; на свой лад он мог считаться одним из умнейших людей в Африке. Я не встречал равных ему в умении выслеживать дичь; но, подобно остальным готтентотам, Ханс вовсе не был образцом добродетели: всякий раз, когда выдавалась возможность, он напивался до полного безобразия и в таком состоянии становился досаднейшей обузой. С другой стороны, надо отдать ему должное: он отличался собачьей верностью и, не стану скрывать, любил меня беззаветно, как пес любит хозяина, который заботился о нем с тех пор, как тот был слепым щенком. Для меня Ханс сделал бы все на свете: не задумываясь пошел бы на ложь, кражу и даже убийство, расценив это не как преступления, но как своего рода священную обязанность. Словом, Ханс был готов в любой момент умереть ради меня — и однажды, увы, именно так и случилось.
Аллан умолк, притворившись, что ему понадобилось выбить трубку, хотя в том не было ни малейшей необходимости, ведь он только-только ее закурил. По-моему, Квотермейн просто воспользовался случаем повернуться к очагу, перед которым стоял, дабы спрятать от нас лицо. Потом он резко развернулся на каблуках, как было у него в обыкновении, и продолжил рассказ:
— Я шагал впереди фургона, высматривая ямы и большие камни на, с позволения сказать, дороге: уж не знаю, по чьей прихоти узенькая тропа, что вилась между гор, звалась дорогой. За мной по пятам, как было у него заведено — он всегда следовал за мной, словно тень, — двигался Ханс. Я услышал, как он глухо кашлянул. Зная, что готтентот поступал так всякий раз, когда хотел привлечь к чему бы то ни было мое внимание, я спросил, не оборачиваясь:
— Что такое, Ханс?
— Ничего, баас, — ответил он, — вот только надвигается большая буря. Да не одна буря, баас, а сразу две. Когда они встретятся, то начнут сражаться между собою, и сотни копий засверкают в небе, а потом обе тучи прольются дождем, да и град может пойти.
— Ты прав, — согласился я, — но я не вижу, где бы нам можно было спрятаться, так что пойдем дальше.
Ханс поравнялся со мной и снова кашлянул, вертя в костлявых пальцах жалкое подобие шляпы. Таким образом он намекал, что собирается кое-что предложить.
— Много лет назад, баас, — сказал он, указав кивком головы на каменистую осыпь на склоне горы, примерно в миле слева от нас, — вон там была большая пещера. Мальчишкой я укрывался в ней вместе с несколькими бушменами. Это случилось, когда зулусы разграбили Наталь. Помню, есть им тогда было нечего, и те, кто уцелел, питались друг другом.
— А твои бушмены, Ханс? Чем они тогда промышляли?
— Бушмены ели слизней и кузнечиков, баас, а порой им улыбалась удача и они убивали своими отравленными стрелами антилопу. Жареные кузнечики очень вкусные, баас, и саранча тоже вкусная, когда есть больше нечего. Я помню, что даже растолстел на такой пище, хотя сперва чуть не умер от голода.
— Хочешь сказать, Ханс, что нам следует поискать твою пещеру, которая должна быть вон там, если ты ничего не напутал?
— Верно, баас, верно. Пещеры ведь не убегают, как дичь. Пускай прошло много лет, но я не забыл место, где прожил в юности целых два месяца.
Я окинул взглядом надвигающиеся тучи и призадумался. Тучи выглядели намного темнее обычных грозовых, из чего следовало, что грядущая буря обещает быть поистине жуткой. Наше положение вдобавок усугублялось тем обстоятельством, что мы пересекали полосу бурого железняка; по своему опыту я знал, что молнии часто бьют в этот камень, а фургон с волами будет для электрических вспышек желанной добычей.
Пока я так размышлял, нас нагнал отряд кафров, которые улепетывали во все лопатки, несомненно спасаясь от непогоды. В основном это были молодые мужчины и женщины, щеголявшие пестротой одежд, — должно быть, они бежали со свадебного пира. Друг за другом кафры проносились мимо нас, и один, который, похоже, узнал меня — в чем не было ничего удивительного, поскольку в этой части Африки меня знали многие туземцы, — крикнул на бегу:
— Поторопись, Макумазан, поторопись! — Он употребил прозвище, которым меня наделили зулусы. — Поспеши прочь, ибо здесь любят плясать молнии! — Он ткнул своим посохом сначала в сторону надвигающихся туч, а затем в землю, из которой торчала глыба железняка.
Это наконец-то меня убедило. Я вернулся к фургону, велел вознице править туда, куда пойдет Ханс, а погонщику приказал подстегнуть волов. Сам же забрался внутрь, и мы покатили дальше, свернув налево, где находилась, как уверял готтентот, спасительная пещера. По счастью, земля под колесами была сравнительно ровной и жесткой, существенных препятствий на пути не встречалось, да и память Ханса не подвела, хотя он не был в этих краях много лет. Что ж, он не зря хвастался, что никогда не забывает мест, в которых ему довелось побывать хотя бы единожды.
С облучка фургона, на который я перебрался, было видно, как Ханс наставляет возницу. Внезапно он замахал рукой вправо; я никак не мог взять в толк, что взбрело ему в голову: по мне, так вся местность выглядела совершенно одинаково. Но, когда мы подъехали ближе, я понял, что побудило Ханса свернуть: из-под земли бил ключ, и вода широко растекалась вокруг; кабы не предусмотрительность моего готтентота, мы бы наверняка увязли в этом болоте. Точно так же он заблаговременно предупреждал и об иных препятствиях, которые я не стану сейчас подробно описывать.
К тому времени воздух уже словно застыл в неподвижности, сделалось неестественно тихо и так темно, что передняя пара волов казалась призрачными тенями; холод пробирал до костей. Молнии продолжали плясать на вершинах окрестных гор, однако гром по-прежнему не гремел. Было что-то пугающе-мистическое в таком поведении природы, и это ощущали даже животные: наши волы рвались из постромок и бежали очень резво, так что не было никакой необходимости понукать их и подбадривать хлыстом. Казалось, волы сообразили, что должны спастись от страшной угрозы. Хотя почему бы и нет? Наверняка они и вправду понимали это, ведь все живое обладает чутьем, которому безоговорочно повинуется. Что касается меня, то я буквально не находил места от беспокойства и молился про себя, чтобы мы поскорее добрались до пещеры.
Чуть погодя мои молитвы стали еще более горячими, ибо надвигавшиеся с двух сторон тучи наконец встретились, и в тот миг, когда их кромки соприкоснулись, они вдруг окутались ярчайшим пламенем, — должно быть, это был грозовой разряд; пламя устремилось вниз и сотрясло землю поистине громовым ударом. Почва под ногами содрогнулась, а я всей душой пожелал очутиться где-нибудь подальше отсюда, потому что огненная стрела вонзилась в землю всего в каких-то пятидесяти ярдах от фургона, ровно в том месте, где мы находились лишь минуту назад. Одновременно прогремел чудовищной силы раскат грома, и стало понятно, что жуткие тучи нависают прямо над нашими головами.
Но это было, так сказать, еще только начало бала, первые звуки музыки, заставшие танцоров врасплох. Затем представление развернулось во всей красе: яркие вспышки молний выступали в роли тех самых танцоров, а серый небосвод как бы превратился в пол залы, по которой они перемещались.
Не скрою, чрезвычайно трудно описывать этакую, поистине дьявольскую, бурю. Друзья мои, поскольку вам и самим доводилось видеть подобное, вы хорошо знаете, что такие бури попросту невозможно описать словами. Молнии сверкали со всех сторон, вспышка следовала за вспышкой, и формы они обретали самые причудливые; мне особенно запомнилась одна, точно огненный венец на челе исполинской тучи. Кроме того, чудилось, что эти молнии не только падают с небес на землю, но и под непрерывные, непрекращающиеся раскаты грома тянутся с земли к небесам.
— Где твоя треклятая пещера?! — крикнул я Хансу, который взобрался на облучок фургона и уселся рядом со мной.
Он прокричал в ответ что-то неразборчивое и ткнул пальцем в подножие склона, до которого оставалось не больше двух сотен ярдов.
Перепуганные волы припустили со всех ног, фургон швыряло из стороны в сторону с такой силой, что мне стало казаться, будто он вот-вот перевернется; погонщик бросил поводья и бежал теперь рядом с волами, чтобы его не затоптали, направляя животных тычками, — откровенно говоря, это у него получалось плохо. Нам еще повезло, что в целом волы двигались в нужном направлении.
Бешеная скачка продолжалась. Возница нещадно лупил животных хлыстом, стараясь привести их в чувство; по шевелению его губ я догадывался, что он бранится последними словами, на голландском и на зулусском, но до моих ушей не долетало ни звука. В конце концов волы вынуждены были остановиться у крутого склона; не в состоянии более нестись вперед, они сбились в кучу, перепутав все постромки. Такое часто случается с напуганными животными, и тогда их уже нипочем не заставишь тянуть поклажу.
Мы попрыгали наземь и принялись освобождать волов от упряжи. Смею вас заверить, задачка была непростая: волы ухитрились накрепко сцепиться вместе, да еще вдобавок работать приходилось в буквальном смысле слова под огнем — молнии беспрестанно вонзались в землю вокруг нас. Казалось, что уж в следующий-то миг очередная молния непременно угодит в фургон и покончит с нами навсегда. Признаться, я и сам перепугался настолько, что мне отчаянно хотелось бросить волов на произвол судьбы и опрометью кинуться к пещере; останавливало лишь то, что никакой пещеры поблизости я не видел, сколько ни озирался.
Впрочем, на выручку мне пришло уязвленное самолюбие: если я сейчас убегу, то как впредь смогу требовать от своих кафров, чтобы они стойко выдерживали тяготы пути? Сам ты можешь бояться сколько угодно, но никогда, никогда не выказывай свой страх перед туземцами, иначе лишишься всякого на них влияния. Ты перестанешь быть великим белым вождем, существом высшей крови и воспитания, станешь обычным человеком, таким же, как и они сами, если даже не хуже, коли туземцы окажутся не робкого десятка — а в этих краях большинство мужчин наделены немалой отвагой.
Потому я притворился, будто не обращаю внимания на молнии, и даже не дернулся, когда одна поразила колючий куст не далее чем в тридцати шагах от меня. Мой взор был устремлен именно в ту сторону, и я увидел, как куст сей моментально воспламенился, как огонь охватил каждую его веточку. В следующее мгновение от растения осталась лишь горстка пыли; о том, что оно совсем недавно высилось над землей, напоминала лишь колючка, вонзившаяся в мою шляпу.
Наравне с другими я пинал волов и пытался их растащить, хватался за постромки и тянул, распутывал, снова тянул, покуда в конце концов животные не очутились на свободе и не умчались прочь в направлении каменистого выступа, под которым — или, возможно, в каком-либо другом месте — они, следуя своему чутью, рассчитывали обрести укрытие. Последних двух волов, дышловых, освободить было труднее всего: они рвались на волю вслед за своими собратьями и не давали себя распутать, так что пришлось просто обрезать постромки, ибо снять оные не имелось ни малейшей возможности. Наконец эти двое поскакали вдогонку прочим, но далеко не убежали: на моих глазах оба вола, которых оставалось лишь пожалеть, упали на землю, словно сраженные выстрелом в сердце. Их настигла молния. Один вол замер в неподвижности; второй повалился на спину и недолго дрыгал копытами, но потом и он тоже успокоился и затих, подобно своему товарищу по несчастью.
— Интересно, что вы сказали в тот момент? — с задумчивым видом поинтересовался Гуд.
— А что сказали бы на моем месте вы, Гуд? — сердито произнес Аллан. — Вообразите, что вы только что потеряли двух своих лучших волов, а новых купить не на что, ибо в карманах ни гроша. Хотя нет, пожалуй, не трудитесь отвечать, ибо нам всем прекрасно известно ваше пристрастие употреблять к месту и не к месту соленые словечки.
— Я бы, наверное, сказал… — начал Гуд, явно обрадованный случаем поделиться с присутствующими сокровищами своего лексикона, однако Аллан прервал его решительным взмахом руки:
— Знаю-знаю, вы бы помянули Iupiter Tonans[142].
И он продолжил свой рассказ:
— В общем, что именно я тогда сказал, разобрал, должно быть, лишь мой ангел-хранитель. А вот Ханс, похоже, догадался о моих чувствах, потому что крикнул:
— Это могли быть и мы, баас! Когда небо сердится, оно всегда убивает. Уж лучше волы, баас, чем мы!
— Где твоя пещера, болван?! — рявкнул я в ответ. — Хватит трепать языком! Веди нас в пещеру! Видишь, уже град начинается!
Ханс ухмыльнулся и закивал, но тут большая градина ударила его по голове, и он резво помчался верх по склону горы, маня за собой остальных. Постепенно все добрались до каменной осыпи, по которой предстояло идти дальше, а мрак между тем с началом града сгустился настолько, что в промежутках между вспышками молний темнота была, как говорится, хоть глаз выколи. Ханс первым достиг здоровенного валуна на краю осыпи, нырнул в кусты поблизости и увлек меня за собой в щель между двумя камнями, которые образовывали этакие естественные ворота в неизвестность.
— Вот это место, баас, — произнес он, вытирая кровь, что текла из ссадины, оставленной угодившей ему в голову градиной.
В этот миг особенно яркая вспышка молнии позволила увидеть, что мы стоим у зева пещеры, размеры которой оценить не представлялось возможным. Впрочем, она была большой и просторной; об этом я догадался по эху, что пошло гулять под ее сводами после очередного раската грома, отражаясь от стен и спускаясь в неизведанные глубины в недрах горы.
Глава 2
До пещеры мы добрались как раз вовремя: едва лишь мои кафры следом за нами проникли внутрь, как град снаружи зарядил всерьез — а вы, друзья мои, знаете или хотя бы слышали, каков бывает град в Африке, в особенности в Драконовых горах. Мне случалось видеть, как он, ничуть не хуже пуль из ружья, пробивает кровельное железо, и я нисколько не погрешу против истины, утверждая, что некоторые градины, падавшие с неба в тот день, пробили бы и два листа, сложенных вместе, поскольку своими размерами и зазубренными очертаниями они напоминали кремни. Окажись кто-либо в разгар той бури на открытой местности, не имея фургона, под который можно заползти, или хотя бы седла, которым можно укрыться, такой бедолага, я уверен, не вышел бы из этой передряги живым.
Возница, проливавший горючие слезы по Капитану и Немцу, как звали двух погибших дышловых волов, почти обезумел от расстройства, поскольку думал, что град прикончит и прочих животных, и все рвался наружу, одержимый желанием спасти оставшихся волов и найти им хоть какое-то укрытие. Я велел ему не дурить и сидеть спокойно, ибо всем было понятно, что прямо сейчас мы ничего поделать все равно не можем. Ханс, который имел склонность впадать в чрезвычайную набожность, стоило только засверкать молниям, заметил глубокомысленно, что он, мол, не сомневается, что «Великий Великий» на небесах присмотрит за нашим скотом; ведь мой достопочтенный отец (который, собственно, и обратил Ханса в веру, точнее, в этакое смешение вер, заменявшее готтентоту истинное христианство) говорил, что весь скот, пасущийся на тысяче холмов, принадлежит Богу, а разве здесь, в Драконовых горах, мы не среди тысячи холмов?
Возница-зулус, не приобщившийся к христианской вере и остававшийся закоренелым язычником, отвечал, что коли так, то почему, интересно, этот самый «Великий Великий» не уберег Капитана и Немца, хотя спасти их было вполне в Его силах. Затем, точно разъяренная женщина, очевидно стремясь облегчить душу, возница напустился на Ханса, обозвав того «желтокожим шакалом» и прибавив, что хвост распоследнего завалящего вола дороже готтентота со всеми его потрохами и что лучше бы градины пробили никчемную шкуру коротышки вместо шкур столь полезных животных.
Эти грубые намеки на его внешность и происхождение немало разозлили Ханса, который оскалил зубы, точно свирепый пес, и ответил зулусу в подобающих выражениях, пройдясь, как говорится, по родословной нашего возницы и прежде всего вспомнив его матушку. Одним словом, если бы я не вмешался, перепалка переросла бы в потасовку, которая могла бы закончиться ударом дубины по голове или ножа в живот. Я быстро погасил страсти, пригрозив, что того, кто скажет еще хоть слово, тут же выкину из пещеры наружу, под град и молнии; мое вмешательство мгновенно успокоило забияк.
Буря бушевала долго; в какой-то миг почудилось, что она слабеет, но затем стихия взъярилась заново: тучи бродили по кругу, как это порою случается, а когда град стих, ему на смену пришел проливной дождь. В результате к тому мгновению, когда наконец умолкли последние раскаты грома и эхо перестало гулять по окрестным склонам, уже почти стемнело, и всем стало ясно, что придется заночевать в пещере. Кафры, отважившиеся выбраться наружу на поиски волов, сообщили, что животных нигде не видно. Мысль о ночевке в пещере меня не прельщала, ибо там было очень холодно; однако фургон промок насквозь под ливнем, и спать в нем было попросту невозможно.
Ханс снова поразил меня своей памятливостью. Прихватив спички, он скрылся в глубине пещеры, а потом вернулся, волоча за собой вязанку хвороста. Дрова оказались пыльными и изъеденными жучками, но это было сухое дерево, отлично подходившее для костра.
— Где ты это взял? — спросил я.
— Баас, — отвечал он, — когда я жил в этой пещере вместе с бушменами, еще задолго до того, как их безвестные отцы зачали вон тех черных юнцов, — (это оскорбление предназначалось погонщику и вознице, которых звали, соответственно, Индука и Мавун), — я припрятал в пещере большой запас хвороста на зиму. Он по-прежнему лежит там, где я его сложил, под камнями и в пыли. Так поступают муравьи, которые бегают по земле, баас, чтобы их детям хватило еды, если они сами погибнут. Велите этим кафрам помочь мне принести еще дров, и тогда у нас будет костер, чтобы согреться.
Восхитившись тем даром предвидения, которым наделили маленького готтентота сотни поколений его предков, я поручил кафрам сопроводить Ханса за дровами, и они подчинились, пусть и не изъявили при этом особой радости. Очень скоро в пещере запылал костер. Потом мы стали готовить еду — этим утром мне посчастливилось подстрелить антилопу, чье мясо теперь поджарили на углях. В фургоне отыскалась бутылка скверфейса[143], так что вскоре мы наслаждались полноценным обедом. Знаю, многие неодобрительно относятся к угощению туземцев спиртным, но я давно усвоил, что, когда дикари замерзли и устали, глоток спиртного не причиняет им ни малейшего вреда, зато чудесным образом поднимает настроение. Оставалось лишь следить, чтобы Ханс не выпил лишнего, и потому я положил бутылку себе под голову, как подушку.
Когда все насытились, я раскурил трубку и стал беседовать с Хансом: готтентот, которому спиртное развязало язык, проявлял любознательность. Он спросил меня, насколько стара пещера, где мы оказались, и я ответил, что она такая же древняя, как и сами Драконовы горы. Он сказал, что так и думал, потому что, если пройти дальше, на каменном полу ее есть следы, тоже окаменевшие, которые были оставлены какими-то неведомыми ему, Хансу, зверями; если интересно, он, дескать, покажет мне эти следы завтра утром. Еще дальше на полу пещеры валяются какие-то диковинные кости, конечно уже обратившиеся в камень, и наверняка, прибавил готтентот, они принадлежат великанам. Он не сомневался, что сумеет отыскать хотя бы часть костей, когда рано поутру солнце заглянет в пещеру.
Тогда я пустился объяснять Хансу и кафрам, что давным-давно, тысячи тысяч лет назад, когда на свете еще не было ни единого человека, в нашем мире обитали гигантские существа, громадные слоны и рептилии размером с сотню крокодилов, если сложить их вместе.
— А еще, — добавил я, — мне говорили, что в ту пору на свете жили исполинские обезьяны, крупнее любой гориллы.
Мои слушатели заметно заинтересовались, а Ханс вдруг сказал, что, мол, насчет обезьян чистая правда, потому как он сам видел рисунок одной такой обезьяны — или великана, похожего на обезьяну.
— Где именно? — уточнил я. — В книге?
— Нет, баас, прямо тут, в пещере. Это один бушмен нарисовал, десять тысяч лет назад. — Разумеется, под этой цифрой Ханс подразумевал некое невообразимо далекое прошлое, а вовсе не конкретную дату.
Мне сразу припомнилось мифическое существо Нголоко, будто бы обитающее в болотах на восточном берегу Африки: говорят, в нем не меньше восьми футов росту, оно покрыто серой шерстью, а вместо пальцев у него когти… Должен сразу предупредить, что лично я в это страшилище нисколько не верю: наверняка это всего лишь вымыслы туземцев. Мне о Нголоко поведал один полубезумный старик, охотник-португалец, с которым я когда-то был знаком и который клялся, будто своими глазами видел в грязи отпечатки лап чудовища; по словам португальца, зверь убил одного человека из его отряда и оторвал тому голову.
Я рассказал эту историю Хансу и спросил, слышал ли он когда-нибудь про Нголоко. Готтентот ответил, что слышал, только вот звали его иначе (не Нголоко, а вроде бы Милхой), а потом прибавил, что чудовище, нарисованное на стене пещеры, намного больше.
Я было решил, что он, по обыкновению туземцев, кормит меня байками, и заявил, что не поверю, покуда не увижу рисунок собственными глазами.
— Надо подождать до утра, баас, чтобы солнце заглянуло в пещеру, — сказал Ханс, — и тогда баас все увидит. А сейчас толком не разглядеть, да к тому же негоже смотреть на чудище посреди ночи.
— Покажи мне рисунок, — повторил я сурово. — Нам вполне хватит света от фонарей из фургона.
Ханс неохотно подчинился и направился вглубь пещеры, а мы двинулись за ним и прошли шагов пятьдесят или около того. Готтентот нес один фонарь, в моей руке был другой, а зулусы следовали за нами, держа свечи. На стене, вдоль которой мы шли, было множество бушменских рисунков; попалась также пара резных изображений, оставленных этим диковинным народом. Некоторые рисунки выглядели вполне свежими, тогда как другие выцвели: то ли от старости, то ли охра, которой пользовались художники, высохла и отвалилась. Сюжеты картин были весьма распространенными: дикари с луками охотятся на антилоп и прочих животных; слоны идут на водопой; лев бросается на нескольких копейщиков.
Один рисунок, сохранившийся удивительно хорошо, пожалуй лучше всех прочих, взволновал меня чрезвычайно. На нем были запечатлены белолицые мужчины, чью одежду составляло некое подобие доспехов; на головах у них были странные шапки со свисающим вперед верхом — колпаки такого рода, если меня не подводит память, принято называть фригийскими. Эти люди нападали на туземный крааль, о чем однозначно свидетельствовали круглые хижины, огороженные забором из тростника. А в левом углу картины несколько белолицых мужчин волокли женщин в сторону, как я понял, моря (его изображала череда волнистых линий).
Я смотрел на рисунок вне себя от восторга, ибо предо мной, очевидно, было изображение финикийцев, совершающих очередной грабительский набег; таково уж, если верить древним авторам, было их обыкновение. Коли моя догадка верна, значит картина сия принадлежала кисти бушмена, который жил самое малое две тысячи лет назад, а возможно, и в еще более давние времена. Поистине удивительно! Однако Ханс нисколько не заинтересовался этим рисунком; он упрямо шагал дальше с видом человека, вынужденного выполнять противное его сердцу поручение, и я поспешил за готтентотом, опасаясь заблудиться во мраке этой обширной пещеры.
Вот Ханс остановился возле трещины в стене. Пожалуй, я бы прошел мимо этой трещины, ничего не заметив, поскольку она абсолютно не выделялась среди множества прочих.
— Мы пришли, баас. Здесь все как было. Теперь ступайте за мной и смотрите под ноги — тут много ям.
Я протиснулся в щель, и должен сказать, что, хотя сам я не вышел ни ростом, ни статью, для меня там едва хватило места, чтобы продвинуться вперед. Щель выводила в узкий туннель, то ли прорытый водой, то ли пробитый сотни тысяч лет назад взрывом природного газа. Думаю, верно последнее предположение, поскольку свод туннеля, до которого от пола было от силы футов восемь или девять, пестрел острыми выступами, а вода их наверняка бы сгладила. Впрочем, у меня нет ни малейшего представления о том, каким образом возникли сии громадные африканские пещеры, поэтому научную дискуссию мы сейчас открывать не будем. Пол под ногами, вопреки предостережениям Ханса, оказался гладким, словно его из поколения в поколение истаптывало множество ног; уверен, что так оно и было на самом деле.
Мы преодолели с дюжину футов, продвигаясь по этому туннелю, и внезапно Ханс велел мне замереть в неподвижности и не идти дальше ни при каких обстоятельствах. Я послушался, гадая, что это вдруг на него нашло, и разглядел, как готтентот поднимает свой фонарь, который висел на подвязке из шкуры — это очень удобно, когда передвигаешься в фургоне, — и надевает эту подвязку себе на шею таким образом, чтобы светильник оказался сзади. Потом он прижался лицом к стене пещеры, будто не желая видеть, что происходит у него за спиной, и осторожно, мелкими шажками, двинулся вперед, хватаясь то одной, то другой рукой за каменные выступы. Через двадцать или тридцать футов пути Ханс бросил изображать краба, обернулся ко мне и сказал:
— Баас должен делать в точности, как я.
— Почему?
— Поднимите фонарь, баас, и увидите.
Я так и поступил — и узрел впереди, всего в шаге или двух от себя, огромный провал в полу туннеля, настоящую пропасть, дна которой при свете фонаря было не различить. Еще я заметил, что каменный уступ вдоль стены пещеры, по которому Ханс прошел, как по мосту, имел в ширину не больше дюжины дюймов, а кое-где, похоже, сужался вполовину.
— Там глубоко? — уточнил я.
Вместо ответа Ханс подобрал из-под ног камень и кинул его в пропасть. Я прислушался: прошло очень много времени, прежде чем снизу донесся негромкий стук.
— Я ведь говорил баасу, — произнес Ханс наставительно, — что лучше обождать до утра, когда хоть какой-то свет проникнет в эту дыру, но баас не захотел меня слушать. Ему, конечно, лучше знать. Но теперь-то баас согласится, что сейчас разумнее всего будет пойти спать и вернуться сюда утром?
Не стану лукавить, друзья, сердце убеждало меня последовать этому мудрому совету, ибо место, где мы очутились, внушало настоящий ужас. Но я настолько разозлился на Ханса за его насмешки, что твердо решил: пускай я сломаю себе шею, но не доставлю готтентоту удовольствия наблюдать, как белый человек отступает, убоявшись трудностей.
— Нет, — сказал я ровным голосом, — я пойду спать, только когда увижу твою картину, ни мгновением раньше.
Ханс мигом посерьезнел и принялся умолять меня ни в коем случае не пытаться перебраться через пропасть; его слова заставили меня вспомнить библейскую притчу об Аврааме и Дивее, причем сам я казался себе Дивеем, разве что меня не мучила жажда, тогда как Ханс никоим образом не походил на Авраама[144].
— Теперь я все понял, — сказал я. — Никакого рисунка нет и в помине, ты просто придумал разыграть меня при помощи своих обезьяньих ужимок. Так или иначе, я иду к тебе. Если выяснится, что ты меня обманывал, не обессудь, приятель, — тебе не поздоровится.
— Рисунок был там во времена моей юности, — отвечал Ханс угрюмо, — а что до всего остального, то баасу лучше знать. Если он переломает себе все косточки, свалившись в пропасть, то пусть потом не винит меня. Надеюсь, баас расскажет на небе своему достопочтенному отцу, который препоручил его моим заботам, что Ханс просил бааса не ходить, а он, из-за своего дурного норова, не пожелал меня слушать. Раз уж баас решил идти, пусть разуется, ибо от ног бушменов, чьи призраки так и вьются вокруг нас, уступ сделался очень скользким.
Я молча сел и снял башмаки, думая, что с радостью отдал бы все свои накопления в банке Дурбана, только бы избежать предстоящего испытания. Ну что за глупая штука эта гордыня белого человека, в особенности если в нем течет кровь англосаксов! В риске сейчас не было ровным счетом никакой необходимости, однако, стремясь избежать со стороны Ханса и моих кафров насмешек и шепотков за спиной, я, ведомый этой самой гордыней, вознамерился лезть не пойми куда. В глубине души я проклинал все подряд: Ханса, пещеру, пропасть, неведомый рисунок, ту бурю, которая загнала меня сюда, и прочее, что только приходило на ум. Затем, поскольку на моем фонаре, в отличие от фонаря Ханса, подвязки не было, я взял железное кольцо в зубы (ничего другого просто не оставалось, пускай светильник и источал омерзительный смрад), вознес молчаливую прочувствованную молитву — и двинулся вперед с видом человека, которому нравятся этакого рода развлечения.
Сказать по правде, я мало что помню из того своего путешествия, кроме ощущения, что оно заняло добрых три часа, хотя в действительности длилось около минуты. Вслед неслись причитания и вопли зулусов, которые сочли своим долгом попрощаться со мной, когда я двинулся в путь; всячески выражая любовь и почтение, они именовали меня отцом, матерью и всеми своими предками до четвертого колена сразу.
Каким-то чудом, сам не ведаю как, я разместился на этом треклятом уступе, вжался животом в стену и прильнул к ней, словно приклеился. Руки цеплялись за выступы столь яростно, что я сломал два ногтя. Коротко говоря, я справился, хотя ближе к концу пути одна нога у меня соскользнула; я раскрыл рот, чтобы высказаться и облегчить душу, и — чего и следовало ожидать — фонарь выпал и улетел в пропасть, прихватив с собою мой давно уже шатавшийся передний зуб. Ханс вовремя вытянул свою костлявую руку, намереваясь схватить меня за ворот куртки, однако промахнулся и вместо того вцепился в мое левое ухо. С этой чрезвычайно болезненной поддержкой я добрался до другого края пропасти, где и принялся поносить готтентота на чем свет стоит. Пожалуй, кое-кто счел бы меня невоздержанным на язык, но Ханс ничуть не обиделся, донельзя обрадованный тем, что я благополучно совершил переход.
— Да пропади он пропадом, этот зуб, баас! — воскликнул готтентот. — Зато теперь, когда ваш зуб сгинул, вы снова сможете есть сухари и жесткий билтонг, от которых отказывались много месяцев подряд. Вот фонарь, конечно, жалко, но, надеюсь, удастся купить новый — в Претории или там, куда мы отправимся.
Я перевел дух и осторожно заглянул в пропасть. На ее дне, далеко-далеко внизу, я разглядел свой масляный фонарь, освещавший нечто белое: емкость разбилась, жидкость разлилась, и пламя плясало на широкой площадке.
— Что это там белеет? — спросил я. — Известняк, что ли?
— Нет, баас, это переломанные кости людей. Когда я был молодым, бушмены спустили меня вниз на веревке, сплетенной из тростника и шкур животных. Мне было любопытно, баас, я захотел осмотреться. Под этой пещерой есть другая, но в нее я не полез, баас, потому что испугался.
— А откуда там взялись все эти кости, Ханс? Похоже, их внизу сотни!
— Так и есть, баас, многие сотни костей, и все они попадали туда вот этим путем. Бушмены жили в пещере с начала времен и устроили здесь ловушку: набросали на дыру веток и засыпали сверху пылью, чтобы издали походило на камень. Прямо как ловушка на зверя, баас. Бушмены делали так сотни лет подряд, покуда последний из них не был убит бурами и зулусами, чьих овец и лошадей они воровали. Когда на них нападали враги, что бывало часто, и бушменов убивали, потому что так принято, — так вот, когда нападали враги, они бежали в пещеру и прокрадывались по этому выступу над пропастью, по которому могли пройти даже с завязанными глазами. А глупые кафры или иные недруги бежали следом, чтобы убить бушменов, наступали на ветки и падали вниз. Да, баас, подобное наверняка случалось часто, ведь там внизу множество черепов, среди которых немало таких, что почернели от старости и обратились в камень.
— Неужто кафры так и не поумнели за все минувшие годы, Ханс?
— Может, в чем-то они и поумнели, баас, но мертвые хранят свою мудрость при себе. А еще, по-моему, когда все враги втискивались в этот проход, другие бушмены, которые прятались в пещере, подбегали сзади, расстреливали неприятелей отравленными стрелами и сталкивали вниз, а уж оттуда никто не возвращался живым. Бушмены говорили мне, что все это придумали отцы их отцов. Если кому из врагов и удавалось сбежать, то за поколение-другое все забывалось и побоище случалось снова. Сами знаете, баас, на свете хватает глупцов, и тот глупец, который приходит потом, ничуть не умнее того, что приходил перед ним. Смерть проливает на песок воду мудрости, баас, а песок жаден до воды и очень быстро опять высыхает. Будь иначе, баас, мужчины давно бы уже перестали влюбляться в женщин, но даже великие люди вроде вас, баас, по-прежнему влюбляются.
Одарив меня этим образчиком красноречия, Ханс, дабы не дать собеседнику возможности ответить, стал перекрикиваться с возницей и погонщиком, которые остались на другом краю пропасти.
— Поспешите, храбрые зулусы, мы вас заждались! — потешался он. — Ваш вождь устал ждать, и я тоже!
Зулусы, державшие свечи в вытянутых вперед руках, боязливо заглянули в пропасть.
— Оу! — вскричал один из них. — Разве мы летучие мыши, чтобы перелететь через этакую яму? Или бабуины, чтобы лезть по уступу шириной не толще лезвия копья? Или мухи, чтобы ходить по стенам? Оу! Нет, мы не пойдем туда, мы будем ждать здесь. Этот путь лишь для желтокожих обезьян вроде тебя и для тех, кто обладает великой магией белых, как инкози Макумазан.
— Верно, — произнес Ханс рассудительно. — Вы не летучие мыши, не бабуины и не мухи, ибо все эти твари храбры, каждая по-своему. Нет, вы всего лишь двое низкорожденных кафров, просто куски черной кожи, которую надули, чтобы она походила на живых людей. Я, желтокожий шакал, перешел на другую сторону, и баас тоже перебрался через пропасть, а вы, дутые пузыри, не способны даже перелететь через нее, потому что боитесь лопнуть на полпути. Ладно, глупые пузыри, топайте обратно к фургону и принесите моток веревки, который лежит внутри. Она может нам понадобиться.
Один из зулусов угрюмо проворчал, что, дескать, им не пристало выполнять распоряжения готтентота, на что я громко произнес:
— Ступайте за веревкой и возвращайтесь немедля!
Зулусы удалились с видом побитых собак — язвительные насмешки Ханса, очевидно, достигли цели, и им в очередной раз стало понятно, что этот коротышка неизменно побеждает в любом споре. На самом-то деле они не были обделены мужеством, однако никто из зулусов не чувствует себя свободно под землей, особенно в темном месте, населенном, как туземцы полагают, призраками.
— А теперь, баас, — сказал Ханс, — мы идем смотреть на рисунок. Но если баас до сих пор сомневается в моих словах и думает, что никакого рисунка нет и в помине, то в этом случае нет нужды куда-либо идти: лучше посидеть здесь и полечить обломанные ногти, покуда Мавун и Индука не вернутся с веревкой.
— Хватит уже! Уймись, ты, злобная мартышка! — вскричал я, утомленный его непрестанными насмешками, и подкрепил свои слова увесистым пинком.
Это мое действие оказалось ошибочным, поскольку я совсем забыл, что оставил свои башмаки по другую сторону пропасти. Либо Ханс таскал в задней части своих грязных штанов множество твердых предметов, либо седалище его от природы обладало твердостью камня, но только я изрядно отшиб себе пальцы ног, а негодяй-готтентот при этом нисколько не пострадал.
— Ах, — проговорил Ханс с умильной улыбкой, — баас должен помнить, чему учил меня достопочтенный отец бааса: всегда надевай башмаки, прежде чем пнуть куст с колючками. В моем заднем кармане, баас, лежат шило и несколько гвоздей, ведь я с утра чинил вашу шкатулку.
Едва договорив, он стремглав понесся вперед, чтобы не испытывать судьбу: а вдруг мне вздумается проверить, найдутся ли гвозди у него в волосах. А поскольку наш единственный фонарь был в руках слуги, мне волей-неволей пришлось ковылять — точнее, скакать на одной ноге — следом за ним.
Туннель, пол которого, истоптанный тысячами ног давно упокоившихся мертвецов, оставался все таким же гладким, вел прямо на протяжении восьми или десяти футов, а потом свернул вправо. Когда мы добрались до поворота, я различил впереди проблеск света и ломал голову, пытаясь понять, откуда тот может идти, пока не очутился на дне огромной ямы — воронки, что достигала в поперечнике, должно быть, трех десятков футов; она начиналась от того места, где мы стояли, и тянулась вверх, до самого склона горы, футах в восьмидесяти или даже в ста над нами. Не могу сказать, каким образом яма сия образовалась, но по форме она в точности соответствовала той воронке, которую используют, когда переливают пиво в бочонки или портвейн в кувшин. Разумеется, мы с Хансом находились в самом узком ее конце. Свет, который я различил еще в туннеле, лился с неба, каковое, поскольку буря миновала, очистилось и выглядело свежевымытым и прекрасным. Ярко сверкали звезды, правда луну, что едва пошла на убыль, на мгновение заслонила плотная черная туча, этакий обрывок унесшейся бури.
На некотором расстоянии — думаю, не более двадцати пяти футов в высоту — стены были почти отвесными, а дальше они устремлялись, расходясь все шире, к горловине, нет, к раструбу гигантской воронки на горном склоне. Мне бросилась в глаза и другая особенность: на западной стороне воронки, к которой, так уж вышло, были обращены наши лица, прямо там, где стены начинали расширяться, выдавался вперед каменный выступ, точно крыша какого-то навеса. И выступ этот пересекал всю западную сторону воронки.
— Ну, Ханс, — сказал я, внимательно изучив эту любопытную загадку природы, — и где же твой рисунок? Что-то я его не вижу.
— Wacht een beetje. Потерпите чуток, баас. Видите, луна пытается выйти из-за тучи? Когда она выглянет, все будет видно, если только никто не стер рисунок с тех пор, как я был молод.
Я вскинул голову, чтобы понаблюдать за движением тучи и насладиться зрелищем, которое никогда не переставало меня восхищать, а именно — за появлением великолепной африканской луны, что вырывается на свободу из тайных чертогов мрака. Серебристые лучи ее уже падали на бескрайнюю небесную твердь, заставляя звезды меркнуть. Внезапно из мрака выступил лунный обод; прямо на глазах он становился все шире и ярче, и наконец чудесный светящийся шар возник из белесой пелены и на мгновение как будто застыл рядом с тучей, восхитительный в своем совершенстве! В тот же миг наша воронка оказалась залитой светом, да таким ярким, что я, пожалуй, без труда смог бы что-нибудь прочитать.
На некоторое время я замер, зачарованный этой несказанной красотой, и забыл обо всем на свете. К действительности меня вернул хриплый смешок Ханса.
— Теперь обернитесь, баас. Вот тот красивый рисунок, что вы мечтали увидеть.
Я обернулся и проследил взглядом направление его вытянутой руки: готтентот указывал на восточную сторону воронки. В следующий миг — клянусь, я нисколько не преувеличиваю! — я пошатнулся и едва устоял на ногах. Скажите, друзья мои, доводилось ли вам когда-нибудь видеть в ночных кошмарах, будто вы попали в преисподнюю и повстречались с самим Сатаною, так сказать, тет-а-тет, ощутив, что он огромен, а вы — крошечные козявки? Лично мне такое однажды приснилось. А в ту ночь передо мной, будто наяву, возник дьявол из сновидений, гораздо более ужасный, чем способна вообразить даже самая буйная, воспламененная безумием фантазия!
Представьте себе чудище вдвое выше человеческого роста (футов одиннадцать-двенадцать, никак не меньше), изображенное с редчайшим мастерством теми самыми охряными красками, тайну которых бушмены столь ревностно хранят: белой, красной, черной, желтой… Глаза этого чудища, похоже, были изготовлены из обработанных кусков горного хрусталя. Вообразите себе громаднейшую обезьяну, рядом с которой самая крупная на свете горилла покажется младенцем. И все же это была не обезьяна, а человек — нет, даже не человек, а человекообразное чудище.
Оно все было покрыто шерстью, словно обезьяна, длинной серой шерстью, которая росла клочьями. У чудища имелась густая рыжая борода, совсем как у человека; его конечности поражали воображение — руки отличались неимоверной длиной, словно лапы у гориллы, но, прошу это запомнить, пальцев на них не было, только огромные когти на тех местах, где следовало находиться большому пальцу. Остаток кисти представлял собой плотно сросшийся кулак, напоминавший утиную лапу, а кожа там, где полагалось быть пальцам, могла совершать хватательные движения — это я выяснил уже впоследствии.
Хотя по рисунку о подобном тоже можно было догадаться; правда, позднее мне пришло на ум, что неведомый художник мог изобразить существо в перчатках без пальцев, какие используют в тех краях, когда стригут изгороди. Ноги чудовища, явно не знакомые с обувью, отличались той же особенностью: никаких пальцев, лишь на месте большого — устрашающего вида коготь. Крепкая фигура производила внушительное впечатление; если это существо рисовали, так сказать, с натуры, то оно должно было весить, по моим прикидкам, не менее тридцати стоунов[145]. Грудь широкая, выдающая немалую силу; живот выпуклый и весь почему-то в складках. А вот чресла твари — и эта черта тоже заставляла заподозрить в чудовище человека — были обернуты набедренной повязкой, точнее, несколькими шкурами, связанными в единое целое, благодаря чему казалось, что страшилище носит одежду.
Насчет тела сказано достаточно; перейду теперь к описанию головы и лица. Честно говоря, я затрудняюсь подобрать нужные слова, но все же попробую. Шея чудовища была толстой, как у быка, а венчала ее непропорционально крохотная головка. И что поразительно: несмотря на густую рыжую бороду, о каковой я уже упоминал, большой рот и выступающую вперед верхнюю губу, из-под которой торчали желтоватые клыки, как у бабуинов, головка сия казалась почти женственной, словно на стене воронки пытались изобразить старую дьяволицу с крючковатым носом. Лоб понуждал усомниться в мастерстве художника, ибо разительно отличался от всего прочего: выступающий вперед, массивный — чудовище явно не было обременено интеллектом. Из-подо лба, глубоко посаженные и разнесенные противоестественно широко, взирали страшные светящиеся глаза.
Но и это еще было не все. Казалось, что тварь сия злобно хохочет, и рисунок объяснял, чем вызван этот жестокий смех. Одна нога чудища попирала человеческое тело, грозный коготь вонзился глубоко в грудь жертвы. Рука стискивала голову несчастного, по всей видимости только что оторванную от тела. Другой рукой страшилище держало за волосы обнаженную девушку, еще живую; ее фигуру художник-бушмен прорисовал словно наспех, столь небрежно, как если бы это была сущая мелочь.
— Ну что, разве не красивый рисунок, а, баас? — ехидно спросил Ханс. — Теперь баас уже не станет говорить, будто я лгу, да? О, он целую неделю не будет так говорить.
Глава 3
Я смотрел и смотрел на картину, не в силах отвести взгляд, а потом ноги мои подкосились и я опустился наземь.
Вижу, вы посмеиваетесь, молодой человек[146], поскольку явно вообразили, что рисунок сей был творением рук какого-то бушменского художника, который вдруг лишился рассудка и украсил скалу этим дьявольским порождением воспаленного ума. Что ж, я и сам пришел к такому же заключению на следующее утро, однако в те мгновения, когда я разглядывал изображение, подобные мысли меня не посещали.
Место, где мы находились, внушало ужас и тоску: мрачное, жуткое, а уж если вспомнить, что совсем рядом находилась пропасть, полная человеческих костей… Было очень тихо, разве что откуда-то доносился приглушенный расстоянием вой какого-то зверя — не то шакала, не то гиены, — который выл на луну. За минувший день на мою долю выпало немало испытаний: чего стоило хотя бы задача пересечь пропасть по узенькому мосточку, — кстати, пропасть эта напомнила мне темницы старинных норманнских замков, куда, как я читал, узников сбрасывали, точно в бездонные ямы. Кроме того, друзья мои, все вы, полагаю, успели заметить, хоть и прожили на свете меньше моего, что при лунном свете все выглядит совершенно иначе, нежели при солнечном. Не удивительно, что многие люди, которые днем ведут себя мужественно, в ночи подвержены приступам страха. Так или иначе, я сел на землю, ибо ощутил слабость в ногах, и мне почудилось, будто по телу разливается болезненная истома.
— Что такое, баас? — не преминул язвительно спросить наблюдательный Ханс. — Если бааса тошнит, пусть не стесняется, я повернусь к нему спиной. Помню, меня тоже затошнило, когда я впервые увидел этого Хоу-Хоу, прямо вот тут. — И готтентот ткнул пальцем в каменный пол.
— Почему ты именуешь эту тварь Хоу-Хоу, Ханс? — справился я, стараясь усилием воли обуздать свои бунтующие внутренности.
— Потому что это и впрямь его имя, баас. Так звала чудовище его мамочка, когда оно было маленьким.
(Меня и вправду едва не стошнило при мысли, что у этого существа могла быть мать; так содержимое желудка начинает рваться на волю, когда во время сильной качки на море видишь перед собой кусок жирного бекона и обоняешь его.)
— Откуда это тебе известно, Ханс?
— Бушмены рассказали мне, баас. Они говорили, что их предки, еще тысячи лет назад, встречались с этим Хоу-Хоу. Дело было далеко отсюда, и бедняги в ужасе бежали из тех краев, потому что не могли спокойно спать по ночам, как бывает с бурами, баас, когда другие буры приходят и строят себе дом в шести милях от них. По-моему, они даже слыхали, как этот Хоу-Хоу говорил. Помнится, бушмены рассказывали, будто их далекие-далекие предки видели, как чудище разевало пасть и колотило себя по груди. Вот только, баас, сдается мне, что эти люди врали: вряд ли они могли и впрямь что-то знать о Хоу-Хоу и о том, кто нарисовал эту тварь на скале.
— Пожалуй, тут я с тобой соглашусь, — ответил я. — Что ж, Ханс, на сегодня с меня достаточно: мы полюбовались на твоего приятеля Хоу-Хоу, а теперь пора отправляться спать.
— Конечно, баас, как скажете. Но прошу, взгляните на него еще раз перед уходом. Такие рисунки видишь не каждый день, а баас просто мечтал на него посмотреть.
Признаться, я бы охотно пнул Ханса снова, однако память о гвоздях в кармане его штанов была еще свежа. Поэтому я ограничился выразительным взглядом, после чего поднялся и взмахом руки велел готтентоту вести меня обратно.
Так мы расстались с Хоу-Хоу — или с Вельзевулом, называйте его как угодно. Поначалу я намеревался вернуться к воронке при свете дня, чтобы тщательно изучить рисунок, однако поутру решил, что не отважусь снова перебираться через пропасть по узкому выступу, так что, пожалуй, с меня вполне достаточно первого впечатления. Ведь недаром говорят, что первое впечатление самое яркое, вроде первого поцелуя (это уже Ханс подсказал, когда я впоследствии поделился с ним своими мыслями).
Разумеется, забыть Хоу-Хоу было попросту невозможно; более того, я нисколько не преувеличу, если признаюсь, что с тех пор это дьявольское отродье стало меня преследовать. Сколько я ни старался, однако не мог убедить себя в том, что портрет на скале — лишь плод извращенного воображения дикарей. По сотне признаков, каковые казались мне неоспоримыми (ошибочно, как я ныне убежден), я счел этот портрет произведением бушменского искусства, хотя и был уверен, что ни один бушмен, даже одержимый горячкой — к слову, на помутнение рассудка дикари никогда не жаловались, поскольку общепризнанно, что их сознание к тому не приспособлено, — так вот, ни один бушмен не мог бы извлечь такую омерзительную тварь из недр собственной души (если даже допустить, что у бушменов есть душа). Нет, кем бы ни был сей неизвестный художник, он явно рисовал на скале то, что видел на самом деле — или думал, будто видел.
К такому выводу меня подталкивало несколько особенностей портрета. Так, скажем, правый локоть у Хоу-Хоу заметно распух, как если бы чудище сильно ударилось обо что-то. Кроме того, коготь на одной из жутких лап — если не ошибаюсь, на левой — был сломан и расщепился на кончике. На лбу виднелась то ли бородавка, то ли прыщ, а прямо над ней — пучок длинных серо-стальных волос, которые свисали по обе стороны демонического лица, наделенного женственными чертами. Должно быть, неведомый художник запомнил все эти подробности и старательно воспроизвел на портрете то, что видел своими глазами. Вряд ли, думалось мне, он мог нафантазировать такие детали.
Но кто, интересно, послужил ему моделью? Я уже упоминал, друзья мои, что мне доводилось слышать о существах, прозываемых Нголоко, и я полагал, что твари сии, если только они не выдуманы, относятся к разряду особо злобных исполинских обезьян невесть какой породы. Коли так, Хоу-Хоу вполне мог оказаться наиболее выдающимся образчиком этих обезьян. Впрочем, подобное представлялось мне самому маловероятным, поскольку в этом чудище было намного больше от человека, нежели от обезьяны, несмотря на то что на руках и ногах у него вместо пальцев имелись огромные когти. Хотя нет, правильнее всего сказать, что в этом существе было больше всего не от человека и не от зверя, а от дьявола.
Потом меня посетила другая мысль: возможно, Хоу-Хоу — это божество, которому поклонялись бушмены? Вот только я никогда не слыхал, чтобы они почитали какое-либо божество (за исключением собственных желудков). Позднее я поделился своей догадкой с Хансом, но готтентот ответил, что не может ни подтвердить, ни опровергнуть ее, поскольку бушмены, с которыми он жил в пещере, на сей счет не распространялись. В то место, где находился рисунок, они по доброй воле не ходили, но убегали туда, лишь спасаясь от врагов, а когда им случалось там укрываться, старались не смотреть на портрет и не говорить о нем без крайней необходимости. Быть может, предположил Ханс, в очередной раз продемонстрировав свою смекалку, Хоу-Хоу был богом какого-то иного народа, с которым бушмены не имели ничего общего.
Оставалось загадкой и то, когда именно был нарисован сей жуткий портрет. Конечно, в этом уединенном месте, куда крайне редко проникали солнечные лучи и капли дождя, краски могли сохранять первоначальную яркость довольно долго; однако, судя по всему, изображение на скале появилось очень давно. По словам Ханса, бушмены уверяли, что не знают, кто нарисовал чудище и кого на самом деле запечатлели на портрете, но неизменно прибавляли, что он «очень-очень старый», — а это могло означать что угодно (или вообще ничего, ибо людям, не знакомым с письмом, события, случившиеся пять-шесть поколений тому назад, кажутся седой древностью). Так или иначе, не приходилось сомневаться в древности другого рисунка из пещеры, того самого, на котором финикийцы грабили туземный крааль; это изображение вряд ли могло появиться после рождения Христа. В этом я совершенно уверен, поскольку внимательно изучил картину на следующее утро и убедился, что и там тоже краски ничуть не выцвели. Кстати, скала с портретом чудовища слегка осыпалась, прямо над левым коленом Хоу-Хоу, и я сразу отметил, что камень на месте скола выглядит столь же выветренным, как и стены воронки, свободные от изображений.
С другой стороны, следовало помнить, что рисунок, сюжетом для которого послужил набег финикийцев, пребывал в укрытии, тогда как портрет Хоу-Хоу был подвержен воздействию воздуха, а потому теоретически ему надлежало стариться быстрее.
В ту ночь, друзья мои, меня неотступно преследовал этот треклятый Хоу-Хоу: мне снилось, будто он ожил и требует, дабы я сразился с ним; мне также грезилось, что некая женщина — именно женщина, а не мужчина — зовет на помощь, умоляя освободить ее от власти чудовища. Далее я увидел во сне, что вступаю в схватку с великаном и он, повергнув меня навзничь, готовится оторвать мне голову, как тому человеку на рисунке. А потом произошло нечто ужасное — что конкретно, не могу припомнить, — и я проснулся в холодном поту, весь дрожа от страха.
Когда по милости непогоды и Ханса мы очутились в той пещере, я находился неподалеку от границы страны зулусов. Мой фургон был битком набит одеялами, бусами, железными котелками, ножами, мотыгами и прочими предметами, которые столь ценят — во всяком случае, ценили в те дни — простодушные дикари и которыми мы расплачивались с ними за скот. Прежде чем на нас обрушилась буря, я размышлял, не обойти ли мне земли зулусов стороной, подавшись в неизведанные края к северу от Претории, где обитали менее искушенные дикари, которые могли предложить за мои товары более высокую цену. Однако, познакомившись с Хоу-Хоу, я изменил свои намерения, и тому было две причины. Во-первых, молния прикончила пару наших лучших волов, и я рассчитывал, что смогу найти им замену в стране зулусов, причем не тратя лишних денег, поскольку среди местных жителей имелись мои должники. Во-вторых, я хотел избавиться от одержимости этим гнусным, отвратительным Хоу-Хоу. Я знал наверняка, что лишь один-единственный человек на свете способен рассказать мне правду об этом чудовище, если допустить, что вообще найдется о чем рассказывать. Иными словами, я собирался разыскать старого Зикали, колдуна из Черного ущелья, Того, кому не следовало родиться, как именовал его Чака, великий правитель зулусов.
Сдается мне, друзья мои, будто бы я уже рассказывал вам об этом Зикали, но если вдруг нет, то скажу, что он считался в стране зулусов величайшим колдуном, самым грозным и могущественным среди всех. Никто не ведал, когда он родился и сколько ему лет, но этот тип был очень стар и на протяжении нескольких поколений славился как Открыватель дорог — такое прозвище дали ему туземцы. Зулусы его боялись, а мы с ним, еще со времен моей юности, можно сказать, дружили, хотя, конечно, я с самого начала подозревал, что Зикали использует меня для достижения собственных целей, что в конечном счете и подтвердилось, еще до того, как он восторжествовал и низверг королевский род зулусов, который ненавидел всем сердцем.
Следует отдать Зикали должное: он был мудр и щедро платил тем, кто верно ему служил, звонкой монетой или иными способами, точно так же, как всегда разделывался с теми, на кого была обращена его ненависть. Со мной он расплачивался сведениями, будь то некие исторические подробности или какие-либо тайные знания об Африке; ведь согласитесь, что мы, белые, несмотря на все наше образование, мало что смыслим в том, как устроена жизнь на Черном континенте. Если кто и способен поведать, откуда взялся портрет в пещере и кто там изображен, решил я, то только Зикали, а потому отправился прямиком к старому колдуну. Вы уже неоднократно имели возможность убедиться, друзья мои, что любознательность в подобных вопросах была и остается одним из моих неизбывных грехов.
С немалым трудом нам удалось отыскать четырнадцать уцелевших волов, ибо некоторые животные убежали очень далеко, спасаясь от бури. Но в конце концов мы собрали всех и удостоверились, что волы ничуть не пострадали, не считая ушибов от градин. Позволю себе заметить, что поистине достойно изумления, сколь умело скот, оставленный без присмотра, защищает себя от буйства стихии. Надо сказать, что в Африке, в отличие от Англии, животные редко укрываются в грозу под деревьями; возможно, происходит это потому, что грозы здесь бывают часто и волы унаследовали от своих предков инстинктивное знание о том, что молнии поражают деревья и убивают всех, кто под ними прячется. Во всяком случае, таково мое мнение, почерпнутое из опыта практических наблюдений.
Итак, мы запрягли волов и покатили прочь от приснопамятной пещеры. К слову, много лет спустя, когда Ханс давно уже отошел в мир иной, я попытался снова ее найти, но потерпел неудачу. Я думал, что вышел в точности на тот же горный склон, но, по всей видимости, ошибся, ибо в тех местах полным-полно одинаковых склонов; как бы то ни было, я не сумел отыскать пещеру, сколько ни рыскал по округе.
Быть может, причина в том, что случился оползень и, учитывая, сколь узкой была горловина воронки, сквозь которую лунный свет падал на портрет Хоу-Хоу, груда камней попросту завалила входное отверстие. Либо же я и вправду перепутал склон, поскольку не позаботился точно определить наше местонахождение, когда мы торопились убежать от бури.
Вдобавок в тот день, когда судьба снова привела меня в те края, я спешил по делам и желал достичь промежуточного пункта назначения еще до наступления ночи, поэтому выделил себе на поиски всего лишь один час; когда тот истек, я немедленно двинулся дальше. За все годы странствий, кстати, мне ни разу не встретился другой человек, побывавший в этой пещере, и потому напрашивается вывод, что она была известна только бушменам и Хансу, а они, увы, все мертвы. Остается лишь сожалеть о тех замечательных картинах, которые теперь утрачены навеки.
Если помните, я говорил, что перед бурей нас обогнала группа кафров, возвращавшихся с какого-то туземного торжества. Проехав примерно с полмили, мы наткнулись на одного из них, вернее, на его тело, бездыханное и уже остывшее; погиб ли этот юноша — на вид бедняга был совсем молоденький — от удара молнии или от града, определить было невозможно. Его товарищи, по всей видимости, настолько перепугались грозы, что бросили мертвеца посреди дороги, рассчитывая, думаю, потом вернуться и похоронить его. Это обстоятельство лишний раз доказывает, что пещера, как ни крути, сослужила нам хорошую службу.
С вашего позволения, я опущу подробности той поездки в страну зулусов: она отличалась от прочих моих путешествий разве лишь тем, что мы двигались медленнее обычного, ибо четырнадцать волов выбивались из сил, таща вперед тяжело нагруженный фургон. По дороге мы даже застряли на берегу Белого Умфолози, совсем рядом с Нонгельской скалой, что нависает над речной заводью. Никогда не забуду жуткого зрелища, невольным свидетелем которого мне выпало там стать.
Пока мы переправлялись через реку вброд, борясь с течением, на вершине Нонгельской скалы, приблизительно в двух с половиной сотнях ярдов от нас, появилась группа мужчин, волочивших за собою двух молодых женщин. Я поднес к глазам подзорную трубу и по тому, как пленницы вращали головой и шарили вокруг себя руками, пришел к заключению, что они слепы, — причем, возможно, их ослепили намеренно. Покуда я размышлял, что все это может означать, мужчины схватили женщин за руки, за ноги — и сбросили с обрыва. С истошными, бередившими сердце воплями несчастные создания упали вниз, прямо в глубокую заводь, где, должно быть, уже поджидали добычу крокодилы; мне почудилось, что я различаю на воде характерную рябь. Впоследствии моя догадка подтвердилась, и выяснилось, что заводь сия — излюбленное место гигантских рептилий, ибо Нонгельская скала по велению зулусских правителей издавна служит местом казни.
Покончив со своим омерзительным поручением, отряд убийц — их было, помнится, десятка полтора — устремился к броду с явным намерением перехватить нас. Поначалу я решил, что наклевывается драка, и, не стану скрывать, немало тому обрадовался, поскольку зрелище жестокой расправы наполнило мое сердце гневом и заставило забыть об осторожности. Но едва выяснилось, что фургон принадлежит небезызвестному Макумазану, как зулусы сделались чрезвычайно дружелюбными: они кинулись в воду, навалились на колеса, и с их помощью мы благополучно достигли дальнего берега реки.
Я спросил у предводителя отряда, кто были столь безжалостно убитые девушки. Он ответил, что это дочери короля Панды[147]. Я в душе усомнился, что казненные и вправду были дочерями упомянутого властителя, поскольку знал его как человека добросердечного, однако вслух ничего говорить не стал. Вместо этого я спросил, почему молодых женщин ослепили и какое преступление они совершили. Мне ответили, что преступниц ослепили по распоряжению Кечвайо, уже тогда истинного правителя страны зулусов, ибо они «смотрели туда, куда им смотреть не следовало».
Дальнейшие расспросы позволили установить, что несчастные сестры имели неосторожность влюбиться в двух молодых людей и бежали вместе с ними, нарушив приказ короля — или Кечвайо, что было равнозначно. Беглецов настигли прежде, чем они добрались до границы Наталя, где очутились бы в безопасности; юношей убили на месте, а девушек привели обратно и предали королевскому суду. Ну а тот вынес суровый приговор, исполнение которого мне и довелось увидеть. Да уж, просто жуткое завершение медового месяца!
Кроме того, предводитель зулусов с широкой улыбкой на лице поведал, что король отправил другой отряд, дабы прикончить отцов и матерей дерзких молодых людей, а также всех, кого случится застать в их краалях. Этакой вольнице в любви, прибавил он, нужно положить конец, не то юнцы совсем распустятся; мол, и без того молодежь в последние годы сделалась чрезмерно самостоятельной, вдохновляясь, вне сомнения, примером зулусов из Наталя, где белые позволяют всем вести себя как заблагорассудится, не опасаясь последствий.
Посетовав на упадок современных нравов и тяжело повздыхав, этот старый ретроград взял понюшку табаку, сердечно пожелал мне счастливого пути и удалился, распевая песенку, которую, должно быть, сочинял прямо на ходу, поскольку в ней говорилось о том, что дети должны любить и уважать своих родителей. Меня так и подмывало оделить его на прощание порцией дроби в седалище, но пришлось обуздать свой порыв, ибо сие было небезопасно. Помимо всего прочего, этот тип являлся, так сказать, должностным лицом при исполнении, типичным продуктом бюрократической системы страны зулусов, где короли правили железной дланью.
Мы поехали дальше, распродавая по пути свои товары и получая оплату коровами и телками, которых я отсылал в Наталь. А вот волов, пригодных для ярма, не попадалось вовсе, не говоря уже о таких, которые были бы приучены ходить в постромках, ибо в те дни в стране зулусов подобные животные являлись редкостью. Впрочем, до меня дошли слухи о волах, которых якобы оставил в одном краале некий белый торговец: его животные то ли заболели, то ли стерли копыта, так что владелец обменял их на молодых бычков. Мне сказали, что сейчас животные уже поправились, но куда именно их отвели, никто не знал. Правда, один дружески настроенный вождь поведал, что об их местонахождении может знать Открыватель дорог, то есть старый Зикали: ведь ему ведомо все на свете, да и волов тот белый торговец оставил в его владениях.
Признаться, к тому времени я, по-прежнему одержимый мыслями о Хоу-Хоу, уже почти отказался от намерения навестить Зикали, поскольку вспомнил, что всякий раз, как мы с ним видимся, это оборачивается для меня малоприятными, утомительными и весьма опасными приключениями. Однако я отчаянно нуждался в волах: не считая двух погибших, замена требовалась также и прочим животным, ибо они так полностью и не оправились после пребывания под градом и выказывали признаки болезни. Поэтому мне пришлось вернуться к первоначальному плану. Посоветовавшись с Хансом, который тоже сказал, что так будет лучше, я двинулся в сторону Черного ущелья, до которого можно было добраться за пару дней.
Вечером второго дня, остановив фургон на краю этого печально известного и пользовавшегося дурной славой распадка, я велел разбить лагерь возле источника воды, вверил волов попечению Мавуна и Индуки, а сам в сопровождении Ханса стал спускаться по склону.
Ущелье, конечно, нисколько не изменилось с моего последнего посещения и все же, как обычно, поразило меня, словно в первый раз. Едва ли во всей Африке найдется распадок более дикий, более мрачный и гнетущий. Обрывистые стены, казалось, грозили обрушиться на неосторожного путника, среди камней росли приземистые, искривленные деревья алоэ, под ними редкими пятнами желтела иссохшая трава; шакалы и гиены разбегались в стороны, заслышав голоса или отзвук шагов; повсюду пролегали густые черные тени, а вдоль дна ущелья, даже если наверху не ощущалось ни дуновения, постоянно гуляли сквозняки, в которых воображение улавливало жалобные стоны безвинно загубленных душ. Древние верили, что каждая местность имеет собственного гения, или духа. Мне всегда было интересно: появлялись ли эти духи в тех или иных местах произвольно или же тщательно выбирали их в соответствии со своим характером?
В Черном ущелье — и в некоторых других местах, где мне доводилось бывать, — я часто вспоминал это предание и чувствовал, что почти готов в него поверить. Но какой же дух способен выбрать для своего обитания сей жуткий распадок? Полагаю, что лишь воплощение — нет, это слово противоречит моим ощущениям, — скорее, некая неосязаемая сущность Трагедии, какая-нибудь загубленная душа, чьи голова и крылья поникли под тяжестью неискупленного, неисповедимого преступления.
Но к чему вспоминать мифы и воображать себе каких-то незримых духов? Ведь Зикали, или Тот, кому не следовало родиться, уже несчетное количество лет обитал в этой пропасти, сильно напоминающей могилу. Полагаю, он и впрямь был олицетворенной Трагедией, а его седая голова была увенчана короной неисповедимых и неискупленных преступлений. Скольких людей этот отвратительный карлик довел до гибели, а скольким еще было уготовано угодить в сети, которые сей злобный паук плел из года в год? Но все же против этого грешника тоже грешили, а он мстил, воздавая за перенесенные страдания; его жен и детей убивали, его племя было истреблено под жестокой пятой Чаки, род которого колдун ненавидел и вознамерился уничтожить, сделав сие целью своей жизни. Словом, даже для Зикали можно было найти оправдание, он не был абсолютно дурным человеком. Да и существуют ли вообще на земле такие люди?
Размышляя подобным образом, я шагал по дну ущелья, сопровождаемый понурым Хансом, которого это место всегда угнетало даже еще сильнее, нежели меня самого.
— Баас, — позвал готтентот хриплым шепотом, не осмеливаясь говорить громко, — баас, а вы не думаете, что этот Открыватель дорог сам был когда-то Хоу-Хоу, а нынче просто съежился от старости? Или что в него переселился дух Хоу-Хоу?
— Нет, не думаю, — ответил я. — У него есть пальцы на ногах и на руках, как у прочих людей. Зато я уверен, что, если где-то и бродит живой Хоу-Хоу, старик подскажет нам, как его найти.
— Баас, я надеюсь, что он забыл или что Хоу-Хоу уже отправился на небеса, где костры горят негасимым пламенем без хвороста. Лично я, баас, не хочу встречаться с Хоу-Хоу. От одной мысли о нем у меня живот стынет.
— Ясное дело, ты предпочел бы поехать в Дурбан и свести близкое знакомство с бутылкой джина, чтобы согреть свой живот. Верно, Ханс? А там, глядишь, ты бы провел в хмельном блаженстве добрых семь дней, как в прошлый раз. — Я не лишил себя удовольствия подпустить готтентоту шпильку.
Тропа свернула, и мы вышли к краалю Зикали. Как обычно, о моем приближении узнали заранее, и один из молчаливых здоровяков-телохранителей колдуна уже ожидал у ворот. Он поприветствовал меня, воздев зажатое в кулак копье. Должно быть, у Зикали имелся дозорный, который наблюдал за окрестностями ущелья и сообщал колдуну обо всех, кто направляется к нему в гости, либо же старик располагал иными способами получать необходимые сведения. Так или иначе, о моем появлении он всегда знал заблаговременно, а вдобавок частенько угадывал, откуда я пришел и зачем к нему пожаловал, как получилось, кстати, и на этот раз.
— Повелитель духов ожидает тебя, вождь Макумазан, — произнес телохранитель. — Он повелевает крошечному желтокожему человеку по имени Светоч во мраке сопровождать тебя и примет вас незамедлительно.
Я кивнул, и телохранитель впустил меня в ворота, проделанные в изгороди, окружавшей большой дом Зикали, постучав по ним древком своего копья. Ворота открыли — кто именно, я не разглядел, — и мы ступили во двор, а чья-то призрачная фигура выскользнула из тени, снова заперла ворота за нашими спинами и исчезла. Перед дверью дома на корточках сидел у огня карлик, закутанный в меховую кароссу. Огромная голова — седые пряди волос, как на портрете Хоу-Хоу, разделены пробором и расчесаны на две стороны — была наклонена вперед; пламя костра, в которое он глядел, отражалось в его глубоко посаженных глазах. Мы приблизились, шагая по плотно утоптанной земле, и встали перед колдуном, а он еще добрую минуту, наверное, притворялся, что не замечает нашего присутствия. Но наконец, не поднимая головы, заговорил тем самым глухим и одновременно звучным голосом, который был свойствен лишь ему одному:
— Почему, Макумазан, ты, как всегда, приходишь столь поздно? Солнце уже скрылось за хижиной, и в тени стало холодно. Ты ведь знаешь: я ненавижу холод, все старики его терпеть не могут. Так что я не сразу решил, стоит принимать тебя сегодня или нет.
— Я пришел поздно, Зикали, потому что не сумел приехать раньше, — ответил я.
— Ты мог бы подождать до завтрашнего утра. Или испугался, вдруг я умру среди ночи? Не беспокойся, я не умру. У меня впереди еще много, очень много ночей. Ну да ладно. Итак, стало быть, ты все же пожаловал ко мне, маленький белый бродяга, который вечно скачет с места на место, будто блоха?
— Да, я пришел к тебе, Зикали, — подтвердил я, — пришел к тому, кто не скитается по миру, а вечно сидит на одном месте, точно лягушка на камне.
— Хо-хо-хо! — рассмеялся он своим характерным удивительным смехом, который эхом отражался от камней и от которого меня всегда холод пробирал до костей. — Хо-хо! Как тебя, оказывается, легко разозлить! Сдержи свой гнев, Макумазан, не то он сбежит от тебя, как сбежали в горах твои волы, испугавшись бури. Что привело тебя ко мне? Ты ведь приходишь, лишь когда тебе что-то нужно от того, кого ты раньше именовал старым мошенником. Значит, по-твоему, я не странствую, а сижу, как лягушка на камне? Откуда тебе это известно? Разве странствовать способно только тело? Разве и дух человеческий не может уйти далеко-далеко, вплоть до горних высей, как говорите вы, белые, или, быть может, спуститься в подземную страну, где, как рассказывают, можно снова повстречать мертвых? Так все-таки, Макумазан, что привело тебя ко мне? Ладно, молчи, я сам отвечу за тебя, ибо ты с трудом выражаешь свои мысли, хоть и думаешь, что научился говорить по-зулусски не хуже туземцев. О нет, на самом деле это не так, поскольку думаешь ты не на зулусском, а на своем глупом языке, в котором нет названия для многих, многих вещей. Эй, несите мои снадобья!
Из хижины появился мужчина, поставил рядом с колдуном мешок из леопардовой шкуры и снова исчез. Зикали сунул внутрь свою руку, похожую на птичью лапу, и извлек из мешка несколько костяшек — отполированных до блеска, но пожелтевших от возраста. Эти костяшки он небрежно швырнул на землю перед собой, потом искоса поглядел на них.
— Ха! — произнес старик. — Что-то насчет скота. Ага, вижу. Тебе нужны волы, да не простые, а приученные к ярму, и ты думаешь, что я подскажу, где можно купить их подешевле. А между прочим, Макумазан, с каким подарком ты пришел ко мне? Неужто принес фунт табака, который курят белые люди? — На самом деле я принес всего лишь четверть фунта. — Ну что, прав я насчет волов?
— Прав, — кивнул я, не скрывая своего изумления.
— Вижу, ты удивлен. Разве не замечательно, что бедный старый мошенник знает, что тебе нужно? Изволь, я тебе все растолкую. Ты потерял двух волов, которых убило молнией, правильно? Поэтому тебе нужны новые, тем более что среди уцелевших, — тут он снова мельком покосился на свои кости, — многие пострадали от града, от очень крупного града, и некоторые вот-вот заболеют, думаю лихорадкой. Так почему бы старому мошеннику и не догадаться, что тебе понадобились свежие волы? Только глупый зулус сочтет, будто здесь замешано колдовство. А что до табака, который, как я вижу, ты достал из кармана… Что-то сверток нынче маловат, не находишь? Так вот, по поводу табака — ты уже приходил ко мне с таким подарком. И почему бы мне не подумать, что ты снова решишь задобрить меня табаком? Видишь, никакого колдовства нет и в помине.
— Вижу, Зикали. Но скажи, как ты узнал про молнию, убившую моих волов, и про град?
— Как я узнал, Макумазан, что молния убила двух твоих дышловых волов, Капитана и Немца? Разве ты не великий человек, за которым все следят? Стоит ли удивляться, что мне докладывают обо всех событиях в сотне миль от моей хижины? Ты повстречал кафров, которые шли на свадьбу, — помнишь? — прямо перед бурей, а потом нашел одного из них мертвым. Могу тебе сказать, что его убили не молния и не град. Молния ударила рядом и оглушила беднягу, а умер он от холода, просто замерз в ночи. Я подумал, что ты захочешь это узнать, Макумазан, ты ведь всегда был любопытным. Разумеется, эти кафры рассказали мне обо всем. И снова никакого колдовства, что бы ты там ни воображал. Вот так мы, бедные колдуны, стяжаем себе славу, поскольку широко раскрываем глаза и держим ухо востро. Когда состаришься, Макумазан, то и сам станешь таким же, ведь говорят, что ты бодрствуешь даже среди ночи.
Продолжая потешаться надо мной, колдун между тем подобрал костяшки с земли и внезапно кинул их снова, причем совершил этакий весьма затейливый, с вывертом, взмах, и костяшки упали кучкой, взгромоздившись одна на другую.
Поглядев на них, Зикали сказал:
— Ты хочешь спросить, зачем же я в таком случае пользуюсь этими глупыми костяшками? Как тебе известно, Макумазан, это часть моего снаряжения, орудия моего ремесла, и таким образом я внушаю трепет всяким глупцам, что приходят к колдунам, дабы те исполнили их дурацкие желания. Они думают, будто делятся с нами тайнами, а я так отвлекаю внимание посетителей, покуда сам читаю в их сердцах. Эти костяшки, Макумазан, напоминают мне груду камней на горном склоне. Гляди! Вон дырка посредине, будто зев пещеры.
Ты что, Макумазан, укрывался от бури в пещере? Ну да, конечно. Давай опять растолкую, как я догадался. Никакого колдовства, запомни, всего лишь догадка. Разве не разумно предположить, что ты захотел спрятаться в пещере от столь сильной бури, а фургон оставил снаружи? Глянь-ка вон на ту косточку, что лежит поодаль от прочих. Это она заставила меня подумать о фургоне снаружи. Но вопрос в том, что именно ты узрел в пещере. Наверняка нечто необычное, верно? Этого кости мне не расскажут, откуда им знать? Значит, попробую догадаться сам. Да-да, попробую, чтобы преподать тебе, мудрому белому человеку, очередной урок, дабы показать, как мы, жалкие колдунишки, делаем свою работу и дурачим глупцов. Ты ведь сам ничего не станешь мне рассказывать, Макумазан?
— Нет, не стану, — ответил я сердито, сознавая, что старый карлик в открытую насмехается надо мной.
— Тогда придется мне потрудиться самому. Вот только как это сделать? Иди-ка сюда, ты, сморщенная желтокожая мартышка, сядь между мной и костром, чтобы свет пламени проходил сквозь тебя. Быть может, хоть так я сумею разобрать мысли в твоей тупой башке, Светоч во мраке, и пролить немного света на темноту, в которой брожу.
Ханс неохотно приблизился и присел на корточки в том месте, куда Зикали ткнул своим костлявым пальцем, ступая крайне осторожно, чтобы не задеть даже кончиком пальца ни одну из костяшек на земле, — должно быть, готтентот опасался, что в противном случае окажется во власти колдуна. Свою драную шляпу он положил на живот, будто оберегая нутро от острого, точно шило, испепеляющего взгляда Зикали.
— Хо-хо! Ну-ка, покажись, желтокожий! — произнес карлик после недолгого, но пристального осмотра, который заставил Ханса неловко заерзать.
Я с изумлением отметил, что морщинистая кожа готтентота покраснела, как если бы он сделался вдруг молодой женщиной, которую изучает потенциальный жених, прикидывая, стоит или нет сделать ее своей пятой женой.
— Хо-хо! Сдается мне, что ты уже бывал в этой пещере раньше, задолго до бури. Но это было просто угадать, ведь как бы иначе ты отыскал ее в такой суматохе? А еще эта пещера имеет какое-то отношение к бушменам, как и большинство пещер в здешних краях. Вопрос в том, что она в себе таит. Нет, не говори мне. Я хочу разобраться сам. Странно, что на ум приходят какие-то рисунки. Хотя что же тут странного, ведь бушмены часто рисовали в пещерах. Нет, желтокожий, не нужно кивать, а то отгадывать становится слишком просто. Смотри на меня и ни о чем не думай. Рисунки, много рисунков, но среди них есть один особенный. Что-то такое, что тяжело вообразить. Уж не тебя ли нарисовали бушмены, когда, невесть сколько лет тому назад, ты был с ними, молодой и красивый, а, желтокожая мартышка?
Ну что ты снова башкой трясешь! Держи голову прямо, чтобы мысли в ней не бурлили, как вода под ветром! По крайней мере, это рисунок кого-то страшилища, гораздо более ужасного, чем ты сам. Ага! Он растет, растет! Сейчас догадаюсь. Макумазан, иди сюда, встань рядом со мной, а ты, желтокожий, повернись к нам спиной и гляди в огонь. Так! Жжется, верно? А воздух нынче холодный, очень холодный. Нужно разворошить, чтобы горело жарче.
Ты тут, Макумазан? Да, тут. Смотри, какой у меня табак, смотри, как ярко он горит! — С этими словами Зикали сунул руку в мешок, извлек щепоть какого-то порошка и метнул этот порошок в огонь. Потом простер свои костлявые пальцы над пламенем, будто желая согреться, и стал медленно поднимать руки.
На моих глазах пламя костра потянулось следом за его ладонями, на высоту в три или четыре фута. Зикали уронил руки, и пламя тоже упало. Он снова поднял их, и огненные языки опять взметнулись вверх, на сей раз гораздо выше прежнего. Он в третий раз повторил свое представление, и настоящая стена пламени встала в воздухе, достигая в вышину добрых пятнадцати футов, встала да так и осталась стоять, пылая ровно и устойчиво, словно огонь в лампе.
— Смотри в костер, Макумазан! — велел карлик вдруг изменившимся, словно чужим голосом. — И ты тоже смотри, желтокожий. Поведайте мне, если что-либо увидите, сам-то я не вижу ничего, совсем ничего.
Я послушно устремил взгляд в огонь. Поначалу ничего не происходило, но в следующее мгновение в языках пламени начала возникать фигура. Изображение дробилось, рассыпалось, менялось, а затем сделалось отчетливым, ясным и узнаваемым. Передо мной, окруженный огнем, предстал Хоу-Хоу — в том самом виде, в каком он был изображен на портрете в пещере, разве только двойник казался живым — его глаза моргали. Этот Хоу-Хоу выглядел сущим дьяволом, вырвавшимся из преисподней. Я чуть не задохнулся от ужаса, но сумел сдержаться и не отшатнуться. Что до Ханса, тот принялся браниться на голландском:
— Allemachte! Da is die leeliker auld deil![148] — Это означало: «Всемогущий! Вот он, страшный старый дьявол!»
Выкрикнув эти слова, готтентот рухнул навзничь и остался лежать на спине, обездвиженный ужасом.
— Хо-хо-хо! — рассмеялся Зикали. — Хо-хо-хо!
И стены крааля отозвались эхом, вторя ему на самые разные лады:
— Хо-хо-хо!
Глава 4
Зикали перестал смеяться и уставился на нас немигающим взглядом.
— Кто, интересно, первым сказал, что все мужчины глупы? — вопросил он. — Уж не знаю, кто это был, но думаю, что женщина, какая-нибудь красавица, которая завлекала мужчин и поняла, насколько все они глупы. О, сама-то она была мудрой, эта женщина! Все женщины мудры, на свой лад, и недаром они так говорят о нас, мужчинах. Я бы добавил к ее словам, что все мужчины трусы, у каждого из нас есть свое уязвимое место, пускай даже в остальном мы и ведем себя храбро. Мужчины все одинаковы, Макумазан. Вот скажи мне, в чем разница между тобой, мудрым белым человеком, и этой желтокожей обезьяной? — Карлик указал на Ханса, по-прежнему лежавшего на земле: глаза выпучены, зубы стучат, с губ слетают молитвы, обращенные ко всем богам на свете, ведомым и неведомым. — Вы оба боитесь, один ничуть не меньше другого, и единственное отличие между вами в том, что белый вождь старается спрятать свой страх, а у желтокожего все наружу, как заведено у мартышек.
А почему вы так испугались? Да потому, что я сыграл с вами злую шутку, явив вашим глазам картину, каковая обитает в ваших умах. Прошу тебя, Макумазан, запомни, что это не колдовство, а обычная уловка, на которую способен даже ребенок, если найдется, кому его научить. Надеюсь, ты поведешь себя иначе, когда встретишься с Хоу-Хоу лицом к лицу. В противном случае ты меня разочаруешь, а в той пещере появятся два новых черепа. Но я верю, что ты будешь храбрым, да, будешь, ибо тебе не захочется умирать, сознавая, как долго и громко я стану смеяться, прослышав о твоей постыдной кончине.
Старый колдун продолжал витийствовать, как было у него в обыкновении, когда ему хотелось скрыть за язвительными насмешками желание хорошенько что-либо обдумать. Потом он замолчал, взял понюшку табака из принесенного мной в дар пакета и при этом не сводил с нас пылающего взора, будто пытаясь заглянуть нам в души.
Я решил, что нужно как-то ответить, просто для того, чтобы показать, что старик не устрашил меня своими колдовскими штучками, как бы он их там ни проделывал, и потому произнес:
— Ты был прав, Зикали, когда сказал, что все мужчины глупы, но вот только первый и величайший глупец среди всех — ты сам.
— Признаться, я тоже частенько так думаю, Макумазан, по причинам, о которых умолчу. Но объясни, что кроется за твоими словами. Позволь мне услышать твои доводы, дабы я понял, совпадают ли они с моими собственными.
— Изволь. Во-первых, из твоих слов следует, что эта тварь Хоу-Хоу существует на самом деле, хотя тебе отлично известно, что ее нет и никогда не было на свете. Во-вторых, ты уверяешь, будто нам с Хансом суждено встретиться с чудовищем лицом к лицу, однако всем понятно, что такого попросту быть не может. Хватит уже молоть вздор, лучше растолкуй, как создавать живые картины в огне, ведь ты сам сказал, что это под силу даже ребенку.
— Я сказал, Макумазан, что ребенок справится, если его научат. Да, именно так. Но если бы я взялся кого-то этому обучить, то и вправду оказался бы величайшим глупцом на свете. Неужто, по-твоему, я готов сотворить двух новых мошенников — видишь, наедине с тобой я не стыжусь именовать себя честно, — которые способны стать мне соперниками в моем ремесле? Ну уж нет, пусть каждый из нас хранит при себе знание, которым владеет, ибо если оно сделается всеобщим достоянием, то кто же тогда будет за него платить? Скажи, почему ты так уверен, что тебе никогда не стоять лицом с Хоу-Хоу, не считая рисунка на скале и картины в пламени?
— Да потому, что никакого Хоу-Хоу на самом деле не существует, — ответил я раздраженно. — А если он все-таки живет на белом свете, то его логово, я надеюсь, находится очень далеко отсюда, и без свежих волов мне туда не добраться.
— Ага! — воскликнул Зикали. — Благодарю, что напомнил о том, как вы бежали из пещеры, и обо всем остальном. Да, тебе нужны свежие волы. Слушай же, Макумазан! Я знал, что тебе не терпится увидеть Хоу-Хоу, как молодому мужчине не терпится найти себе первую жену. И я хорошенько приготовился, да. История, которую ты слышал, правдива. Белый торговец в самом деле оставил в окрестностях моего крааля своих утомленных волов, и теперь, когда минуло три луны, все животные отдохнули и окрепли. Я велю привести их сюда завтра утром и обещаю заботиться о твоих заморенных волах, покуда ты будешь отсутствовать.
— У меня нет денег, чтобы заплатить, — честно предупредил я.
— Разве слово Макумазана не дороже любых денег, даже английского золота? Разве не так говорят во всех здешних землях? Кроме того, — прибавил колдун задумчиво, — когда ты вернешься после встречи с Хоу-Хоу, у тебя будет много денег. Правильнее сказать, много бриллиантов, но всем известно, что деньги и бриллианты — это одно и то же. Еще ты привезешь слоновую кость. Хотя нет, я не уверен, совсем не уверен, что в твоем фургоне останется место для слоновьих бивней. Давай договоримся, Макумазан: если вдруг выяснится, что я тебя дурачил, то я не потребую плату за волов.
Услышав про бриллианты, я навострил уши, ибо как раз тогда это слово начинало греметь по всей Африке. Даже Ханс наконец поднялся с земли и всем своим видом показывал, что ему снова сделались интересными мирские материи.
— Это будет справедливо, — согласился я. — Но, прошу, перестань раздувать пыль, брось нести околесицу и объясни прямо, что к чему, пока солнце не село. Признаться, я очень не люблю находиться в твоем ущелье в темноте. Кто такой этот Хоу-Хоу? И почему, если допустить, что Хоу-Хоу живет на белом свете — или жил когда-то, — почему ты, Зикали, хочешь, чтобы я отыскал его? Я ведь знаю, ты ничего не делаешь просто так, у тебя на все находится своя причина.
— Сперва я отвечу на твой последний вопрос, Макумазан. Ты прав, я и впрямь никогда не делаю ничего просто так.
Карлик помолчал, затем хлопнул в ладоши, и из-за хижины выступил один из его могучих телохранителей. Зикали негромко отдал распоряжение. Воин скрылся, но быстро вернулся, принеся сшитые из шкуры животных небольшие мешочки, в каких африканские колдуны хранят свои снадобья. Зикали развязал один мешочек и продемонстрировал мне его содержимое — горстку какого-то бурого порошка на самом дне.
— Этот порошок, Макумазан, — торжественно произнес он, — ценнейшее среди моих снадобий, даже более чудесное, чем трава под названием тадуки, позволяющая заглянуть в прошлое, — обещаю, однажды ты испытаешь на себе ее воздействие. При помощи сего зелья — я говорю не о траве тадуки, а о порошке — я и проделываю большинство своих уловок. К примеру, именно благодаря этому порошку я сумел показать в языках пламени Хоу-Хоу — тебе и твоему желтокожему коротышке.
— То есть это какая-то отрава, правильно?
— О да, разумеется! Если добавить этот порошок к другому, то получится яд, убивающий мгновенно, и малой толики его, нанесенной на шип, будет вполне достаточно, чтобы убить самого сильного воина и не оставить при этом никакого следа. Но порошок сей обладает и иными свойствами: он воздействует на разум и на дух. Не ломай понапрасну голову, Макумазан, я не стану ничего объяснять, поскольку ты все равно не поймешь. Так вот, Древо видений, из листьев которого делается этот порошок, растет лишь во владениях Хоу-Хоу; больше нигде в Африке его не найти. В последний раз я пополнял свои запасы много лет назад, задолго до твоего рождения, Макумазан. Не спрашивай, как именно я это проделал, все равно не отвечу.
Видишь сам, мне нужны новые листья, иначе пострадают мои магические способности, в которые зулусы верят, но которые мудрые белые вроде тебя считают обманом, и по всей округе разлетится весть, что Открыватель дорог лишился своего могущества, а потому люди начнут обращаться за помощью к другим колдунам.
— Так почему бы тебе не послать кого-нибудь за новыми листьями, Зикали?
— Кого же мне послать? Кто осмелится войти во владения Хоу-Хоу и проникнуть в его сад? Только ты, Макумазан, один лишь ты. Я заглянул в твои мысли. Ты спрашиваешь себя, почему, если дело и впрямь обстоит так, как я говорю, я не велел доставить мне эти листья из владений Хоу-Хоу. Причина проста, Макумазан. Обитатели тех мест крайне неохотно покидают свои земли, ибо это против тамошних законов. А еще, даже если они вдруг и уходят, то продают малую щепотку этого порошка очень, очень дорого. Однажды, сто лет назад, — полагаю, этим мой собеседник пытался сказать, что дело было давным-давно, — я заплатил требуемую цену и получил заветный порошок, остатки которого ты видишь на дне мешочка. Но это давняя история, и я не намерен докучать тебе воспоминаниями. О, многие пытались пробраться в тот сад, а вернулись всего лишь двое, и оба они обезумели, как бывает с теми, кому случилось узреть Хоу-Хоу воочию и уйти живым. Если встретишь Хоу-Хоу, Макумазан, обязательно прикончи его самого и истреби все его добро, иначе проклятие сего чудища будет преследовать тебя до конца дней. Поверженный, он напрочь лишится сил, а вот если вдруг уцелеет, то его ненависть настигнет тебя где угодно, и то же самое можно и нужно сказать о ненависти его присных.
— Ерунда! — бросил я презрительно. — Если Хоу-Хоу и вправду существует, это всего лишь большая обезьяна, а я не боюсь обезьян, ни живых, ни мертвых.
— Я рад слышать это, Макумазан, и надеюсь, что ты и впредь будешь мыслить таким образом. Несомненно, тебя пугают лишь рисунок на скале и живая картина в пламени, ибо не зря говорят, что сновидение бывает страшнее любой яви. Однажды ты поведаешь мне, Макумазан, так ли это на самом деле, и расскажешь, который Хоу-Хоу ужаснее — нарисованный или настоящий. Однако ты задавал мне и другие вопросы. Помнится, ты спрашивал, кто он такой, этот Хоу-Хоу?
Я согласно кивнул, и старик продолжил:
— Что ж, я не знаю точного ответа. Предание гласит, что некогда, еще на заре времен, далеко к северу отсюда обитал народ — белокожий или почти белокожий. Этим народом, как говорится в старых сказках, правил могучий великан, кровожадный и страшный на вид, да еще вдобавок могущественный колдун — хотя ты, пожалуй, обозвал бы его мошенником. Великан сей был настолько жестоким и страшным, что собственный народ поднялся против него и, несмотря на все его могущество, вынудил этого колдуна бежать на юг; а заодно с ним ушли те, кто был ему предан или кому не удалось от него удрать.
Да, великан бежал на юг, он шел много дней и ночей и наконец отыскал тайное место, где и решил поселиться. Убежище это находилось в тени горы, каковая, как я слышал, изрыгала пламя, когда мир был еще юным, и до сих пор над ее вершиной порою клубится дым. Здесь его народ, звавшийся валлу, из черного камня, что вытек из недр горы в минувшие века и застыл, выстроил себе город, похожий на тот, в котором все они жили на севере. Ну а их правитель, тот самый колдун-великан, продолжал творить жестокости, заставляя народ трудиться без отдыха в городе и в своем краале, а также в пещере, где ему поклонялись как божеству. И в конце концов люди не стерпели издевательств и под покровом ночи убили монстра.
Прежде чем умереть — а умирал он долго, поскольку жизнь его оберегало колдовство, — великан потешался над своими подданными, твердил, что так они от него все равно не избавятся, ибо он вернется обратно, еще более жуткий, чем прежде, и будет править ими дальше, много-много лет. Колдун сулил людям всевозможные беды и несчастья и наложил на них проклятие: дескать, если они решат покинуть землю, которую он избрал для проживания, и отважатся пересечь кольцо гор, окружающее это место, то все умрут. Так и случилось: во всяком случае, как мне говорили, стоило только кому-нибудь из валлу спуститься по реке, которая служит единственным путем из их земель в пустыню, и ступить ногою на песок, как этот человек умирал — когда от внезапной хвори, а когда в пасти льва или другого дикого зверя, что обитают на громадном болоте, там, где река сходится с пустыней. Слоны и прочие животные собираются туда на водопой за сотни миль окрест.
— Должно быть, несчастных губила лихорадка, — заметил я.
— Возможно. А может, яд или проклятие. Как бы то ни было, все смельчаки умирали, и очень скоро никто уже больше не отваживался покинуть тайное убежище в горах.
— А что сталось с валлу после того, как они избавились от своего добросердечного короля? — спросил я.
Надо признать, рассказанная Зикали история меня заинтересовала. Конечно, я сознавал, что это всего лишь красивая сказка, однако в таких легендах, к которым туземцы вечно измышляют дополнительные подробности, одна другой страшнее, порою содержится зерно истины. И потом, Африка — огромный континент, здесь и вправду встречаются весьма необычные народы и племена.
— О, их участь была плачевна, Макумазан. Едва только правитель скончался, как гора над городом принялась изрыгать пламя и горячий пепел, отчего многие погибли, а уцелевшим пришлось бежать за озеро, на острове посреди которого стоял город, и укрыться в лесу на дальнем берегу. Там они живут и по сей день, на берегах реки, которая протекает через лес, той же самой, что сквозь горные ущелья достигает огромного болота, а затем теряется в песках пустыни. Так мне рассказывали сотню лет назад те люди, которых я посылал за порошком из листьев Древа видений, что растет в саду Хоу-Хоу.
— Полагаю, валлу просто побоялись вернуться в город, когда извержение закончилось, — проговорил я, размышляя вслух.
— Верно, Макумазан, они боялись, и ты поймешь их страх, когда увидишь все своими глазами. Гора не просто убила множество их сородичей; нет, погибшие обратились в камень. Да, представь себе, Макумазан, они и до сих пор там, окаменевшие и неподвижные, а вместе с ними окаменели их собаки и домашний скот.
Тут я не выдержал и рассмеялся. Даже Ханс, услышав столь откровенную ложь, оскалил зубы в ухмылке.
— Сдается мне, Макумазан, — строго произнес Зикали, — что у нас с тобой всегда получается одинаково: сперва ты потешаешься надо мной, но последним непременно смеюсь я сам. Думаю, на сей раз будет так же. Говорю тебе, эти люди заживо обратились в камень! Вот что, если выяснишь, что я соврал, тебе не придется платить за волов, которых я выкупил у белого торговца, даже если ты вернешься с карманами, полными бриллиантов.
Мне вдруг припомнилась судьба Помпей, и я подавил неуместный смех. Как ни крути, а на свете случается всякое.
— Это первая причина, по которой люди не вернулись в город, хотя гора снова погрузилась в спячку. Но была и другая причина, Макумазан, куда более серьезная. Очень быстро стало понятно, что в городе водятся призраки!
— Да неужели? И чьи же именно? Окаменевших жертв?
— Нет, те вели себя мирно, хотя мне и неведомо, каков норов их духов. В городе свирепствовал призрак правителя, которого эти люди убили. Он обратился в исполинскую обезьяну — в того самого Хоу-Хоу.
Над этим заявлением я смеяться уже не стал, хотя на первый взгляд оно выглядело еще более нелепым, чем уверения в том, будто бы несчастные мертвецы окаменели. Причина моей сдержанности была такова: я хорошо знал, что подобные предрассудки широко распространены среди туземцев, в особенности среди дикарей Центральной Африки. Они верят, что покойные вожди, прежде всего те, что при жизни славились замашками тиранов, после смерти превращаются в свирепых животных и продолжают измываться над бывшими подданными и их потомками. Причем вожди эти могут принять абсолютно любое обличье: слона, льва-людоеда или какой-нибудь необычайно ядовитой змеи, — но в любом случае считается, что оборотень сей не может снова умереть и его нельзя убить; во всяком случае, это не под силу тем, кого он преследует. За время своих скитаний по Африке я многократно сталкивался с подобными легендами. Посему мне отнюдь не показалось странным, что народ, о котором рассказывает Зикали, думал, будто их земли прокляты и одержимы призраком кровожадного тирана, превратившегося в чудовище.
Вот только в существование самого чудовища мне ни чуточки не верилось. Небось на острове посреди озера поселилась какая-нибудь огромная обезьяна, возможно горилла, которая не имеет к жестокому вождю ни малейшего отношения.
— И что же творит этот злой дух? — уточнил я недоверчиво. — Швыряется камнями и плодами пальм?
— Нет, Макумазан. Как мне говорили, он творит куда большее зло. Порой Хоу-Хоу перебирается с острова на берег: то ли на бревне переплывает, то ли перелетает воду, как и положено духам. И если встречает кого-нибудь на берегу, то сразу отрывает несчастному голову. — Тут мне немедленно вспомнился рисунок в пещере. — Ни один человек не в силах ему сопротивляться. Женщин он тоже не щадит. Со старыми и уродливыми расправляется прямо на месте, а молодых и красивых утаскивает в свое логово. Болтают, будто на острове полным-полно похищенных женщин, которые ухаживают за садом Хоу-Хоу. Вдобавок поговаривают, что они рожают ему детей, которые, когда подрастут, переплывают озеро и селятся в лесу. Это жуткие косматые твари, наполовину люди, они умеют разводить костры, пользоваться дубинками и стрелять из луков. Этих диких существ называют хоу-хоуа. Они живут в лесу, и между ними и остатками народа валлу идет непрерывная война.
— Это все, что тебе известно? — спросил я.
— Нет, есть и еще одна подробность. Раз в году, в назначенный день, обязательно в полнолуние, народ валлу выбирает самую красивую невинную девушку благородного происхождения и привязывает ее к скале на берегу острова. Да, они привязывают бедняжку и уплывают; девушка остается одна, мужчины же возвращаются лишь на рассвете.
— Зачем? Что они рассчитывают там найти?
— Одно из двух, Макумазан. Если девушки нет, валлу радуются, все, кроме тех, с кем она состояла в родстве. А бывает, что ее находят разорванной на кусочки, и это означает, что Хоу-Хоу отверг приношение. Тогда люди плачут и рвут на себе волосы, но оплакивают они не девушку, а себя самих.
— Объясни мне, Зикали, чему они радуются и из-за чего плачут.
— Все просто, Макумазан. Если девушку забрали, значит Хоу-Хоу и его слуги, хоу-хоуа, пощадят народ валлу, урожай будет богатым, а хвори в тот год обойдут их стороной. Если же девушка погибла, значит сам Хоу-Хоу или его слуги станут донимать валлу и похищать их женщин, урожай окажется скудным, а на поселения обрушатся лихорадка и другие болезни. Поэтому приношение девственницы считается главнейшим торжеством валлу, вслед за которым, если девушку забирают, неизменно следует праздник радости, а если отвергли или убили — поминки, на которых все дружно рыдают, а также принесение в жертву отца и матери девушки и других ее родичей.
— Какая гуманная религия, Зикали! Интересно, она и вправду нравится этим валлу?
— Подумай сам, Макумазан, нравится ли хоть какая-нибудь религия хоть одному человеку в мире? Разве слезы, нужда, болезни, лишения и смерть доставляют удовольствие тем, кто рождается на свет, чтобы их испытать? Подобно всем прочим, вы, белые люди, как я слышал, тоже подвержены этим испытаниям, а еще у вас есть свой Хоу-Хоу, которого вы зовете дьяволом и который обрекает вас на муки и мстит вам жестоко и беспощадно. Разве он вам нравится? Но все же вы продолжаете приносить ему жертвы: развязывая войны, устраивая кровопролития и совершая иные злодейские поступки. А дьявол взамен помогает вам, и вы всякий раз связываете себя с ним заново, чем укрепляете его власть над вами. Точно так же поступают и другие люди, другие народы. Зато, если вы и все остальные наберутся мужества восстать против него, он, быть может, лишится своего могущества и даже будет принужден оставить людей в покое. Так почему же, ответь, мы до сих пор приносим ему в жертву наших дев — добродетель, истину и непорочность мыслей? Чем мы лучше тех, кто поклоняется Хоу-Хоу ради спасения собственной жизни?
Я поразмыслил над доводами Зикали, чересчур логичными для дикаря, пускай устаревшими и проистекавшими, очевидно, из его ограниченных способностей к наблюдению за мирозданием, и ответил, почти смиренно:
— Полагаю, мы ничем не лучше, Зикали. — Затем, желая перевести беседу на иные, более житейские темы, спросил: — Так что там насчет бриллиантов?
— А, бриллианты! Сдается мне, эти камни — одно из приношений, которые вы, белые, делаете своему Хоу-Хоу. Что ж, у народа валлу, по слухам, бриллиантов имеется в изобилии. Им самим бриллианты совершенно без надобности, поскольку валлу ни с кем не торгуют. Правда, местные женщины находят эти камни красивыми: они полируют бриллианты, пока те не заблестят ярко-ярко, и вплетают их в сетки для волос. Валлу не знают, как сверлить в них дырки, ибо камни эти очень твердые, и не умеют оправлять их в металл. Еще эти люди засовывают бриллианты в глину, из которой лепят посуду, пока та не успела высохнуть, и выкладывают затейливые узоры. Как говорят, валлу проделывают это также и с другими камнями, красного цвета; их приносит река — из пустыни, по которой она течет, и сквозь подземный проход в горах. Так или иначе, валлу в изобилии находят все это на берегах. Детей там посылают просеивать речную гальку сквозь мелкое сито, сплетенное, если не ошибаюсь, из человеческих волос. Смотри, я покажу тебе, что это за камни. Мои люди принесли мне пару пригоршней много лет назад.
Зикали снова хлопнул в ладоши. Немедля появился телохранитель, которому карлик отдал соответствующие распоряжения. Здоровяк удалился и вскоре вернулся, держа в руках крошечный, сморщенный от старости мешочек из шкуры животного, похожий на ветхую перчатку. Он развязал веревку и протянул мешочек мне. Внутри оказалась кучка камней, по виду и на ощупь весьма схожих с бриллиантами, причем самой чистейшей воды, насколько я мог судить по их цвету; однако сколько-нибудь крупных экземпляров среди них не было. Также там попадались отливавшие красным самоцветы, которые вполне могли быть рубинами, хотя природная осторожность заставила меня в этом усомниться. На взгляд я оценил общую стоимость увиденного фунтов в двести или даже в триста.
Изучив камни, я хотел было вернуть мешочек Зикали, но старый колдун отмахнулся:
— Возьми их себе, Макумазан, возьми себе. Мне от них нет никакого проку. Когда доберешься до владений Хоу-Хоу, сравни эти камни с теми, которые отыщешь там, чтобы лишний раз убедиться: я тебя не обманываю.
— Когда доберусь до владений Хоу-Хоу? — повторил я, не скрывая своего недовольства. — Ну и где же расположены эти владения и как мне их найти?
— Это я намерен рассказать тебе завтра, Макумазан. Нет-нет, не сегодня, потому что бессмысленно тратить время и силы на объяснения, покуда я не узнаю наверняка, согласен ли ты отправиться туда и примут ли тебя валлу.
— Когда я услышу ответ на твой второй вопрос, Зикали, тогда мы с тобой и обсудим первый. Но уж не собираешься ли ты меня одурачить? Эти валлу и дикие хоу-хоуа, с которыми они враждуют, обитают, как я понял из твоих слов, очень далеко. Интересно, каким образом ты рассчитываешь получить ответ уже к завтрашнему утру?
— О, тому есть разные способы, — отозвался колдун с загадочным видом, а затем словно впал в оцепенение, свесив могучую голову на грудь.
Я некоторое время смотрел на него, а затем, устав от бесполезного ожидания, огляделся по сторонам и увидел, что, оказывается, уже начало смеркаться. Внезапно послышался тонкий, пронзительный писк, какой издают крысы.
— Смотрите, баас! — прошептал Ханс, весь дрожа от страха. — Духи пришли! — Готтентот указал вверх.
Я задрал голову. Высоко над нами, будто явившись из горних пределов, парили, широко раскинув крылья, три большие птицы. Они быстро снижались, спускаясь кругами, и в следующее мгновение я сообразил, что никакие это не птицы, а летучие мыши, огромные и грозные. Вот они опустились настолько, что дважды кончиками крыльев задели меня по лицу, испуская вопли, от которых кровь стыла в жилах; да еще в придачу всякий раз, пролетая мимо, мерзкие твари истошно вопили, и от этих криков у меня начало ломить зубы.
Ханс попытался отогнать одну мышь, замахав руками, но добился лишь того, что животное укусило его за палец, — так я заключил по крику, который вырвался у него из горла. После этого готтентот поглубже натянул свою драную шляпу и сунул руки в карманы штанов. Между тем летучие мыши сосредоточили свое внимание на Зикали. Они стремительно кружили над колдуном, подлетая все ближе к нему, и наконец две твари уселись ему на плечи и принялись, как мне показалось, что-то возбужденно верещать старику в уши, а третья вцепилась в подбородок и приникла своей жуткой мордой прямо к его губам.
Тут Зикали как будто очнулся: его глаза раскрылись, взгляд сделался ясным, а костлявые пальцы начали гладить мышей, сидевших на плечах, словно те были домашними птицами. Более того, мне почудилось, что он заговорил с третьей тварью на языке, которого я не понимал, а летучая мышь, такое у меня сложилось впечатление, ему отвечала. Внезапно он взмахнул руками, и все три мыши снова взмыли в воздух и стали кругами подниматься все выше, покуда в конце концов не скрылись в темнеющих небесах.
— Я приручил летучих мышей, и они привязались ко мне, — деловито пояснил карлик. — Возвращайся завтра утром, Макумазан, и, быть может, я скажу, готовы ли валлу тебя принять. Если да, то я покажу тебе дорогу в их земли.
Мы поспешили уйти и сделали это с радостью, ибо Открыватель дорог, с его причудливой манерой изъясняться и с этими его манифестациями (если не ошибаюсь, именно так принято выражаться среди спиритуалистов), принадлежал к числу людей, от которых быстро устаешь, особенно под вечер.
Пока мы, спотыкаясь, брели по дну треклятого ущелья, Ханс спросил:
— Баас, а что это были за твари, которые сидели у него на плечах и на голове?
— Летучие мыши, просто очень крупные. Кто же еще?
— А по мне, так это были не обычные мыши, баас. Думаю, это посланники Зикали, которых он отправил к валлу, как и грозился.
— Неужели ты веришь в легенду о валлу, Ханс, и в существование диких хоу-хоуа? Но это же полная чушь.
— Да, баас, верю. И еще я верю, что мы должны побывать у них, потому что так говорит Зикали. Да будет вам известно, баас, ни один человек в здравом уме не станет возражать против слов Открывателя дорог.
Глава 5
Я никогда не мог нормально уснуть вблизи от Черного ущелья. Мне почему-то постоянно казалось, что оттуда исходят некие зловещие, бередящие душу миазмы, и не было ни единой ночи, которая прошла бы спокойно. Час за часом, вспоминая диковинное повествование старого колдуна о народе валлу и их правителе Хоу-Хоу, я лежал, не смыкая глаз и вслушиваясь в звенящую тишину этого уединенного места, которую нарушали разве что редкие вскрики (то ли ночных стервятников, то ли жертв, угодивших им в когти) и гулкий лай бабуинов среди камней.
История, которую я услышал, казалась полной нелепицей. И все же нельзя отрицать, что на обширных пространствах Африки проживает великое множество разнообразных народов и племен, причем некоторые из них могут похвастаться престраннейшими обычаями и предрассудками. Словом, я постепенно стал свыкаться с мыслью, что названные суеверия, бытующие на протяжении веков, вполне способны породить нечто материальное — во всяком случае, в сознании тех, кто им подвержен.
Кроме того, имелись особые обстоятельства, связанные с этой историей — или выдумкой, называйте ее как угодно, — и при желании их можно было счесть достаточно убедительными (пусть и косвенными) доказательствами. Взять хотя бы изображение Хоу-Хоу в пещере, тот самый рисунок, который Зикали при помощи своих дьявольских штучек как-то сумел воспроизвести в языках пламени. Или бриллианты с рубинами, лежавшие сейчас в кармане моей охотничьей куртки. Разумеется, вполне возможно, что на самом деле это всего лишь горный хрусталь со шпинелями, но если допустить, что драгоценные камни подлинные, то, получается, они попали сюда из какого-то отдаленного и тайного места, поскольку я за все время своих скитаний никогда не слыхал о подобных находках. Нельзя отрицать, что полученные от Зикали камни разительно отличались от тех, что в ту пору, к которой относится мое повествование, как раз начинали добывать в Кимберли; тамошние, положа руку на сердце, были куда сильнее изъедены водой.
Впрочем, наличие бриллиантов в той или иной области еще никоим образом не подтверждает и не отрицает существование Хоу-Хоу. Сколько ни старайся убедить себя в обратном, камни ровным счетом ничего не доказывают.
Ладно, допустим, Хоу-Хоу и вправду существует. Действительно ли мне хочется повстречаться с ним лицом к лицу? С одной стороны, перспектива не из приятных; но с другой… Моя любознательность никогда не ведала границ, и будет просто великолепно узреть то, на что прежде не падал взор белого человека, а еще замечательнее выглядела сама возможность сразиться с этаким чудищем и прикончить его. Воображение мигом нарисовало мне выставленное в Британском музее чучело Хоу-Хоу, с большой разноцветной табличкой внизу: «Застрелено в Центральной Африке Алланом Квотермейном, эсквайром».
Тогда я, человек весьма скромный и прозябающий в безвестности, в одночасье сделаюсь знаменитым, а мои портреты появятся в «Грэфик» и, возможно, в «Иллюстрейтед Лондон ньюс», причем меня изобразят, надеюсь, попирающим ногой тушу поверженного Хоу-Хоу.
Вот она, истинная слава! Правда, жуткий Хоу-Хоу заранее представлялся непростой добычей, и не исключено, что эта история могла получить совершенно противоположное завершение: его волосатая лапа будет попирать мое тело, а голову он мне попросту оторвет, как тому несчастному на рисунке в пещере. Что ж, рассудил я, при таком развитии событий иллюстрированные газеты обойдут этот случай молчанием, только и всего.
Что касается города, полного окаменевших людей и животных, эта часть рассказа Зикали могла оказаться либо правдой, либо чистым вымыслом. Уж здесь-то никакими призраками и духами даже не пахло. До сих пор мне не доводилось слышать ни о чем подобном, однако, подумал я, в принципе такое место может существовать в действительности, и тогда очень неплохо будет оказаться его первооткрывателем.
Тут я одернул себя. Хватит уже пустых мечтаний! Наверняка слова Зикали не более чем вздорный вымысел, пустая болтовня! Но все же мне пришла на ум одна история, которую я услышал еще в далекой юности и давно позабыл, а теперь вдруг вспомнил, будто по мановению волшебной палочки. У моего покойного отца, человека образованного и начитанного, имелся сборник древнегреческих мифов. В одном из них рассказывалось о некоей девице по имени Андромеда, дочери местного царя, который, поддавшись требованиям народа и желая спасти свою страну от несчастий, привязал бедняжку к скале, принеся ее в жертву чудовищу, что вышло из моря. Однако в последний миг явился Персей, герой, располагавший чудесными предметами, и убил чудовище, а впоследствии женился на спасенной красавице.
В некотором смысле история про Хоу-Хоу подозрительно напоминала античный миф: здесь тоже имелись девственница, привязанная к скале, и страшное чудовище, выходящее из моря (точнее, из озера); чудище забирало деву, и тем самым народ отвращал от себя беды. Эти сюжеты были настолько похожи друг на друга, что я невольно задался вопросом: не мог ли античный миф каким-то образом проникнуть в сердце Африки? Правда, в земле хоу-хоуа, похоже, до сих пор не нашлось своего Персея. Должно быть, его роль была уготована мне. Интересно, как в таком случае следует поступить со спасенной девой? Наверное, лучше всего вернуть ее благодарным родственникам, ибо у меня не было ни малейшего желания связывать себя узами брака. В общем, друзья, мысли мои перескакивали с одного на другое, фантазии становились все безумнее, и в конце концов я заснул.
А минуту или две спустя, как мне почудилось, вновь проснулся, думая вовсе не об Андромеде, а о пророке Самуиле. Некоторое время я пребывал в полной растерянности, гадая, с какой стати мне вдруг пригрезился этот суровый библейский патриарх. Но затем, будучи прилежным чтецом Ветхого Завета, я припомнил, с каким недовольством сей благородный старец воспринял блеяние овец и мычание волов, коих Саул избавил от гибели (от съедения, как сказали бы зулусы), истребляя по велению Божества злокозненных амаликитян[149]. К слову, сам я никогда не понимал, зачем нужно резать глотки здоровому домашнему скоту.
Вот и сейчас я отчетливо слышал мычание волов, отсюда и пришедший на ум Самуил. Интересно, спросил я себя, что это за волы, ведь наши мирно пасутся поблизости. Высунув нос из-за полога фургона, я увидел поистине чудесную вереницу упряжных животных, ровным счетом восемнадцать голов, включая парочку запасных, которых пригнали в наш лагерь двое незнакомых кафров. Лишь тогда я вспомнил о волах, которых Зикали согласился мне уступить по сравнительной разумной цене (или даже отдать бесплатно, при определенных условиях). Ладно, хотя бы в этом отношении старый мошенник оказался человеком слова.
Поспешно натянув штаны, я вылез из фургона и принялся осматривать животных. Результаты осмотра меня полностью удовлетворили. Волы вполне оправились от утомления, а копыта их зажили (именно эти две причины, если помните, и побудили прежнего владельца оставить их на попечение Зикали); они выглядели откормленными, упитанными и способными тянуть груз любой тяжести. Даже скептически настроенный Ханс безоговорочно одобрил этих животных, которые, как он не преминул удостовериться, были приучены к здешней жаре, а некоторые даже привиты, о чем свидетельствовали обрезанные кончики хвостов.
Поручив кафрам отвести волов на выпас — я не хотел, чтобы они паслись рядом с моими собственными, которые явно начинали заболевать, — я уселся завтракать в превосходном расположении духа, поскольку теперь вполне мог отправиться в путь, и стал раздумывать, не пора ли снова навестить Зикали. Ханс попытался уклониться от обязанности сопровождать меня, сказав, что лучше присмотрит за новыми волами, которых эти чужаки-зулусы могут угнать, и приводя тому подобные аргументы; было очевидно, что он просто-напросто боится старого колдуна и не желает приближаться к его жилищу. Впрочем, я все равно заставил готтентота пойти со мной, ибо он отличался отменной памятью, а четыре уха лучше двух, когда имеешь дело с Зикали.
Коротко говоря, мы спустились в ущелье и без промедления, как и в прошлый раз, были впущены за ограду, возведенную вокруг жилища колдуна. Открыватель дорог, как и вчера, сидел перед хижиной и глядел в костер. Какая бы жара ни стояла, он всегда, сколько я помнил, сидел у огня.
— Что ты скажешь о волах, Макумазан? — спросил колдун, не поднимая головы.
Я осторожно высказался в том духе, что смогу ответить, когда испытаю их в деле.
— Хитришь, как всегда, — укоризненно заметил Зикали. — Что ж, Макумазан, они в полном твоем распоряжении, а расплатишься ты со мной, как я уже сказал, когда вернешься.
— Вернусь откуда? — уточнил я.
— Оттуда, куда направишься, пусть даже пока сие тебе и неведомо.
— Это точно, — подтвердил я и замолчал.
Зикали тоже хранил молчание и, похоже, не собирался его нарушать. В конце концов терпение мое истощилось, и я ехидно справился, получил ли он по нетопыриной почте весточку от своего приятеля Хоу-Хоу.
— Представь себе, Макумазан, получил, так мне думается, хоть и не от летучих мышей, а в своих снах, в видениях. Ага, Макумазан, я снова тебя подловил! Почему ты всякий раз так легко попадаешься в мои ловушки? Ты видел летучих мышей, я честно сказал тебе, что приручил их, прикармливая много лет подряд. А ты, увидев, как они вьются вокруг меня и улетают, наполовину убедил себя в том, что я отослал их за тысячу миль с посланием и велел доставить ответ, хотя такое невозможно.
Эх, Макумазан, Макумазан! Вовсе не так я общаюсь с теми, кто находится далеко. Нет, я отправляю в полет свою мысль, и она достигает пределов мироздания, летая повсюду, ибо ей открыт весь белый свет. Порой мысли этой удается отыскать среди многих миллионов единственное прибежище и проникнуть в сознание человека, способного ее уловить и правильно истолковать. Вот как это происходит на самом деле. Однако для людей невежественных — а, судя по тебе, даже мудрые белые зачастую ничего не понимают — все сводится к летучим мышам. Скажи, Макумазан, почему ты всегда ищешь магические объяснения для естественных проявлений, а?
Тут я подумал, что наши с Зикали представления о естественном, мягко говоря, различаются, но, понимая, что колдун, по своему обычаю, насмехается надо мной, и не желая вступать в пустое препирательство, как если бы был выше этого, сказал вслух:
— Все настолько просто, что я спрашиваю себя: зачем ты разомкнул губы, чтобы поставить меня в известность об этом? Я лишь хотел узнать, получил ли ты ответ на свое послание, каким бы образом оно ни было отправлено, а если получил, то что именно тебе ответили.
— Да, Макумазан, я получил ответ, как раз когда пробудился этим утром. И вот что я узнал: вождь народа валлу, с которым беседовало мое сердце, равно как и большая часть его племени, будут рады принять тебя на своей земле, хотя — это слова вождя — «жрецы Хоу-Хоу, которые почитают его как бога и поклялись ему в верности, узнав, что ты собираешься их навестить, нисколько не обрадовались». Если решишь поехать туда, вождь отдаст тебе все принесенные рекой бриллианты, на которые упадет твой взор, или что угодно из того, чем он владеет, а заодно ты также заберешь для меня листья чудесного дерева. Кроме того, вождь станет оберегать тебя от опасностей, насколько это будет в его силах. Однако взамен он потребует плату.
— И что же это за плата, Зикали?
— Вождь валлу хочет, чтобы ты низверг Хоу-Хоу.
— А если я не смогу победить Хоу-Хоу, что тогда?
— Если ты потерпишь поражение, то и сделка, разумеется, будет расторгнута.
— Значит, вот как? Скажи, Зикали, а если я поеду туда, меня убьют?
— Кто я такой, Макумазан, чтобы распоряжаться жизнью и смертью? Но все-таки, — прибавил колдун, намеренно разделяя слова понюшками табака, — все-таки я не думаю, что ты погибнешь. В противном случае я бы не согласился принять от тебя оплату за волов лишь по возвращении. И я уверен, что тебе предстоит еще многое сделать в этом мире, Макумазан, причем часть этой работы, которую никто другой выполнить не сумеет, пойдет мне на пользу. А посему мне не с руки посылать тебя на верную смерть.
Я подумал, что это, пожалуй, правда, поскольку старый колдун уже давно намекал на некое великое дело, которое нам с ним якобы суждено совершить вместе; вдобавок я знал, что он относится ко мне с уважением — на свой лад, конечно, — и потому не желает зла. А еще меня вдруг охватило страстное желание ввязаться в эту рискованную затею, благодаря чему я наверняка увижу немало нового и интересного, — признаться, старые, исхоженные места меня порядком утомили. Но все же я постарался скрыть свое возбуждение от Зикали (если от него вообще можно было что-то утаить) и деловым тоном поинтересовался:
— Так куда именно ты хочешь меня отослать, насколько это далеко и, если я соглашусь, как мне туда попасть?
— Ага, Макумазан, наконец-то мы взялись за ассегаи! — Под этим старик подразумевал, что мы перешли к обсуждению практических вопросов. — Слушай внимательно, и я все тебе объясню.
Его рассказ затянулся на добрый час, но я не стану утомлять вас, друзья мои, подробным изложением услышанного, ибо географические подробности ничего вам не скажут, да и до кона истории еще далеко.
Достаточно будет сказать, что мне предстояло проехать около трехсот миль на север, переправиться через Замбези и проехать еще триста миль на запад. После этого следовало двигаться на северо-запад, невесть сколько, пока не достигну распадка в неких холмах. Там мне надлежало оставить фургон — если к тому времени он еще будет на ходу — и два дня идти пешком по безводной пустыне, в направлении болотистого оазиса. Там река, о которой упоминал Зикали, терялась в песках пустыни, и оттуда в ясный день я мог различить дым над вулканом, о коем также говорил старый колдун. Перейдя болото — или обойдя его стороной, — я должен был двигаться на эту гору, покуда не окажусь возле ущелья, сквозь которое бежит река, вытекавшая из владений Хоу-Хоу. Там, если верить Зикали, меня будет ожидать отряд валлу с лодками, и на лодках этих мы доплывем до их города, а далее все будет так, как предначертано небесами.
Тут Квотермейн обернулся ко мне и произнес:
— Прежде чем мы расстанемся, друг мой, я отдам вам карту своего пути[150], которую начертил позднее, на случай, если вдруг вы или кто-то другой решит собрать компанию единомышленников и отправиться на поиски бриллиантов и окаменелых людей, — при условии, что меня вы к своему предприятию привлекать не станете.
— Итак, маршрут ясен, — кивнул я, когда Зикали завершил свои наставления. — Однако вот что я тебе скажу: я не намерен двигаться в одиночку по неведомым краям, ибо не смогу отыскать верную дорогу без проводника. Так что я, пожалуй, лучше отправлюсь в Преторию, с твоими волами или без них.
— Неужели, Макумазан? Я начинаю думать, что и впрямь наделен даром предвидения. Я догадывался, что ты можешь повести такие разговоры, и позаботился отыскать человека, который приведет тебя прямиком к краалю Хоу-Хоу. Он уже здесь, и сейчас я пошлю за ним. — Карлик призвал слугу и отдал соответствующее распоряжение.
— Откуда взялся этот человек, кто он такой и как давно находится здесь? — спросил я.
— Я и сам толком не знаю, Макумазан, ибо он неохотно говорит о себе, но сдается мне, что проводник наш родом то ли из окрестностей земли Хоу-Хоу, то ли из нее самой. В любом случае у меня он прожил достаточно долго для того, чтобы я успел обучить его языку зулусов. Это, впрочем, не важно. Ты ведь говоришь по-арабски, верно?
— Верно, Зикали, и Ханс тоже знает кое-какие слова.
— Арабский его родной язык, Макумазан, как мне кажется, и, думаю, вы с ним поладите. Хочу сразу предупредить, что он человек особенный и совсем не похож на тех, кого обычно встречаешь в здешних местах; ну а в остальном ты и сам разберешься.
Я промолчал, но Ханс тут же зашептал мне на ухо: мол, этот наш проводник — наверняка один из детей Хоу-Хоу, то есть большая обезьяна.
Хотя готтентот говорил очень тихо, Зикали, сидевший довольно далеко, услышал его и язвительно бросил:
— Значит, ты найдешь себе брата, а, Светоч во мраке?
По-моему, я уже упоминал, но повторю: это прозвище Ханс заслужил благодаря участию в одном достопамятном деле.
Готтентот насупился; вне сомнения, он чувствовал себя уязвленным сравнением с обезьяной, но не осмеливался возмущаться перед Открывателем дорог. Я по-прежнему хранил молчание, погрузившись в размышления, ибо мне вдруг с полной ясностью, словно при вспышке молнии, открылась вся суть этих загадочных, якобы колдовских ловушек, умело расставленных старым карликом. Выходит, к Зикали явился посланец из далеких таинственных земель и попросил помощи, а колдун согласился ему помочь — по причинам, о которых я ничего не знал.
Эту миссию он решил возложить на мои плечи, явно считая, что я подхожу для выполнения поставленной задачи. Отсюда и взятка в виде волов, о которых он потрудился известить меня заблаговременно, каким-то хитрым способом разузнав о моем затруднительном положении. Все выглядело так, будто каждый мой шаг являлся частью тщательно продуманного плана, хотя такое, разумеется, вряд ли было возможно, ибо Зикали никак не мог подстроить нашу ночевку в той пещере, куда нас загнала буря.
В результате мне придется послужить его целям, а кто знает, что именно задумал карлик. Он сказал, что желает получить толченые листья какого-то дерева, и это, возможно, правда, но я не сомневался, что список желаний Зикали куда длиннее.
Не исключено, что стариком двигало любопытство и он хотел побольше разузнать о загадочном народе, поскольку был воистину одержим жаждою знаний. Или же, кто там разберет этих колдунов, загадочный Хоу-Хоу, если тот на самом деле существовал, виделся Зикали опасным противником, способным помешать исполнению его собственных планов, и этого противника следовало устранить.
Если даже допустить, что девяносто процентов колдовского могущества Зикали были, по сути, откровенным мошенничеством, то оставшиеся десять процентов, как ни крути, нельзя было сбрасывать со счетов. Карлик сей действительно пребывал на ином уровне бытия, если сравнивать его с прочими смертными, и был связан с такими силами, о которых мы, простые люди, и не подозревали. Еще — у меня есть основания так полагать, но я не стану, друзья мои, докучать вам своими догадками — Зикали поддерживал связи с другими колдунами по всей Африке, пускай они жили в тысяче миль друг от друга; многие являлись его друзьями, а некоторые — врагами, но никому из них нельзя было отказать в обладании некими особого рода способностями.
Покуда я все это обдумывал, Зикали, должно быть, читал мои мысли; я уверен в этом, поскольку он улыбался своей зловещей улыбкой и кивал массивной головой, как бы одобряя выводы, к которым я пришел. Тут возвратился слуга, а следом появился высокий мужчина в меховой кароссе, прикрывавшей не только торс, но и голову. Встав перед нами, мужчина скинул кароссу наземь и поклонился: сперва Зикали, а потом мне. Его уважительность простерлась настолько далеко, что он поприветствовал также и Ханса, разве что поклон на сей раз оказался не столь глубоким.
Я изумленно разглядывал незнакомца. В жизни не видел такого красавца. Высокий, на глазок чуть выше шести футов, и широкоплечий, он был великолепно сложен и необычайно строен, а его руки и ноги сделали бы честь греческой статуе. Лицо мужчины тоже сразу привлекало внимание совершенными точеными чертами, пусть на белой коже его и застыло несколько угрюмое выражение; во взгляде больших темных глаз и в гордой посадке головы ощущалась благородная и древняя кровь. Казалось, этот человек явился к нам прямиком из глубины минувших столетий. Таким мог бы быть обитатель затонувшего континента Атлантида или опаленный знойным солнцем древний грек. Его темно-русые волосы слегка вились, ниспадая волной на плечи, но ни на подбородке, ни над четко очерченными губами растительности не было. Вполне вероятно, что незнакомец побрился, прежде чем прийти к нам. Одним словом, это был замечательный образчик мужественной красоты, выгодно отличавшийся от всех прочих представителей сильной половины человечества, каких мне доводилось встречать.
Наряд его также поражал воображение, хотя и был изрядно поношенным. Чудилось, что он снял это платье с тела египетского фараона. Стройный стан обвивал холст, обшитый по кромке полинявшим пурпуром, а высокий, видавший виды холщовый головной убор имел форму опрокинутого и заостренного сифона для содовой. К коленям спускался расширявшийся книзу кожаный фартук, с непременной вышивкой по краям, а на ногах у незнакомца были сандалии все из того же холста.
Я таращился на него в полном изумлении, гадая, принадлежит ли он к некоему неведомому мне племени, или же это очередной морок, сотворенный Зикали. Ну а Ханс и подавно выпучил глаза так, что те грозили выпасть из орбит, и шепотом спросил меня:
— Баас, это человек или дух?
Шею мужчины украшал торквес[151], или шейный браслет, по всей видимости, из чистого золота, а на поясе висел в красных ножнах меч с крестообразной костяной рукоятью.
Некоторое время это немыслимое видение молча стояло перед нами, сложив на груди руки и смиренно склонив голову, хотя, пожалуй, это мне следовало бы кланяться незнакомцу, учитывая, каким совершенством он был. Похоже, мужчина сей не считал подобающим заговаривать первым, а Зикали, сидевший на корточках у костра, отнюдь не торопился прийти мне на выручку. Наконец, осознав, что нужно что-то предпринять, я встал с табурета, на котором сидел, и протянул руку. Мгновение помедлив, красавец из прошлого сделал ответное движение, однако не стал пожимать мне руку, а почтительно склонил голову и коснулся моих пальцев своими губами, словно вообразил себя французским придворным, а меня — знатной молодой дамой. Я поклонился ему со всем изяществом, на которое был способен, а затем сунул руку в карман и спросил по-английски:
— Как поживаете? — И, поскольку он явно меня не понял, поздоровался по-зулусски: — Sakubona!
Это тоже не сработало, и тогда я, на самом лучшем своем арабском, поприветствовал незнакомца именем пророка.
Здесь я попал в скважину, как выражается один мой приятель, американец по прозвищу Брат Джон, ибо мужчина ответил мне на том же языке — или на наречии, очень на него похожем, хотя и не взывая к пророку, как полагалось. Голос его был мягким и приятным. Он обратился ко мне как к «великому вождю Макумазану, чьи слава и доблесть известны повсеместно под луной», и прибавил еще целую кучу подобных красивостей, по которым я заключил, что старый Зикали умело его науськал, но которые сейчас вполне можно опустить.
— Спасибо, — перебил я, — большое спасибо, господин… — Я сделал паузу.
— Меня зовут Иссикор, — представился он.
— Чудесное имя, хотя, клянусь чем угодно, я никогда прежде его не слышал. Что ж, Иссикор, чем я могу вам служить?
Признаю, это было невежливо с моей стороны, но мне не терпелось перейти к делу.
— Спасите ее! — горячо воскликнул он, прижимая обе ладони к груди. — Спасите от смерти прекраснейшую на свете женщину, которая в благодарность за это непременно вас полюбит!
— Неужели? — Я немного опешил. — Если честно, тогда я пас, потому что где любовь, там всегда сплошные неприятности.
Тут в наш разговор вмешался Зикали, наконец-то соизволивший отвести взгляд от пламени. Колдун заговорил с Иссикором на зулусском языке, которому, как я помнил, он учил этого человека, и, старательно выговаривая каждое слово, произнес:
— С вождя Макумазана уже вполне достаточно женской любви, больше ему не нужно. Не говори с ним о любви, Иссикор, иначе ты прогневаешь призрак той, что обитала прежде в этом месте, некоей госпожи Мамины, которую Макумазан когда-то знал очень близко.
Я повернулся к Зикали, желая всем сердцем, чтобы он и в самом деле прочел мои мысли. А Иссикор, улыбнувшись, поправился:
— Она полюбит вас как брата.
— Так-то лучше, — проворчал я. — Хотя не уверен, что мне нужна сестра, в моем-то возрасте. Насколько понимаю, вы хотите сказать, что эта дама будет весьма мне обязана?
— Именно, господин. — Он вдруг перешел на «ты». — И богато тебя вознаградит.
— Вот как? — Тут я заинтересовался по-настоящему и, тоже отбросив церемонии, попросил: — Будь добр, разъясни толком, что именно от меня требуется.
Не стану утомлять вас подробностями, друзья мои: в целом Иссикор повторил историю, рассказанную Зикали. Мне следовало отправиться в далекие края, низвергнуть там то ли мифическое чудовище, то ли идола, то ли некую религию — и в награду получить столько бриллиантов, сколько я смогу унести.
— Но почему вы сами не избавитесь от своего дьявола? — уточнил я. — Вот ты, Иссикор, выглядишь как воин. Ты явно силен, думаю, и твои сородичи тоже тебе не уступают.
— Господин, — ответил он, разводя руки в стороны, как бы в знак извинения, — да, я силен и, верно, могу считаться храбрецом, но то, о чем ты говоришь, исключено. Никто из моего народа не в состоянии одолеть нашего бога, если можно так его назвать. Даже возмущение против него обернется для нас проклятием, а его жрецы начнут убивать недовольных…
— У него есть жрецы? — перебил я.
— Да, господин, у божества есть жрецы, поклявшиеся ему служить, злые люди на службе злого бога. Умоляю, господин, приди к нам и спаси прекрасную Сабилу!
— Кто эта дама и чем она тебе столь дорога? — спросил я.
— Господин, она любит меня, и вовсе не как брата, а я люблю ее. Она — великая госпожа, моя троюродная сестра и нареченная. А если злое божество не будет повержено, ее, красивейшую среди наших женщин, принесут ему в жертву!
Тут чувства взяли над Иссикором верх — подлинные чувства, которым я не мог не сострадать. Он, правда, склонил голову, но я успел заметить слезу, что сбежала вниз по его щеке.
— Знай, о господин, — продолжал он, совладав с собою, — в моей стране верят, что это божество, под чьим ужасным обликом прячется дух давно умершего повелителя, способен победить лишь человек другой расы, способный видеть в ночи, отважный и мужественный, рожденный в определенное время года. Таково древнее пророчество. Наши сновидцы позволили мне установить мысленную связь с Повелителем духов, которого иначе зовут Зикали, и это подарило надежду моему сердцу, пребывавшему в пучине отчаяния. От Зикали я узнал, что на юге проживает тот самый человек, о котором говорится в пророчестве, и что его прозвище означает Бодрствующий в ночи. Тогда я осмелился двинуться в путь, презрев проклятие, и решил отыскать тебя. И вот мы встретились!
— Что ж, ты и вправду нашел меня, и мое прозвище на туземном языке действительно означает человека, который всегда начеку. Однако смею тебя уверить, что в темноте я вижу ничуть не лучше остальных, а уж до героя мне и вовсе далеко: я не слишком храбр, и мое ремесло — торговля и охота на диких животных. Так что прости, Иссикор, но у меня нет ни малейшего желания сражаться с вашими богами и их жрецами и вмешиваться в дела чужого племени. Я не хочу сходиться в поединке с какой-то здоровенной обезьяной, если она и в самом деле существует, рисковать жизнью ради пригоршни драгоценных камней или порошка из листьев, о котором грезит вот этот колдун. Так что лучше поищи какого-нибудь другого белого, обладающего зрением как у кошки и намного более сильного и храброго, чем я сам.
— Зачем мне искать другого, о господин, коли ты по всем признакам именно тот, кто предназначен нам судьбой?! — воскликнул Иссикор. — Если ты не пойдешь со мной, тогда я вернусь домой один и умру вместе с Сабилой. — Он помолчал, переводя дыхание, а затем прибавил: — Господин, взамен я могу предложить тебе немногое, но разве доброе дело само по себе уже не награда? Разве память об этом свершении не будет согревать тебя при жизни и за порогом смерти? Ты благородный человек, и я молю тебя пойти со мной не ради добычи, но именно потому, что ты благороден и можешь спасти других от жестокости и поругания! Я все сказал. Решать тебе.
— А почему ты не принес Зикали эти треклятые листья? — сердито спросил я.
— Господин, я не бывал в том месте, в садах Хоу-Хоу, где растет нужное дерево. Кроме того, я не знал, что Повелителю духов необходимо это снадобье. Молю, господин, прояви свое благородство, о котором известно повсеместно.
Не стану скрывать, друзья мои, последние слова изрядно мне польстили. Каждому приятно считать себя благородным человеком, но мало кто говорит подобное нам в глаза, и потому было чрезвычайно приятно слышать сие от этого привлекательного, царственного обликом и весьма образованного, на свой манер конечно, отпрыска Хама[152] — если можно причислить его к таковым. Мне Иссикор казался скорее этаким переодетым принцем, человеком неведомого, но исключительно высокого происхождения, словно бы сошедшим со страниц некоей книги сказок. Впрочем, если подумать, он и был таким принцем — и, вне сомнения, принадлежал к числу тех, чье обаяние несокрушимо и кто обладает даром читать в чужих сердцах. (В тот миг мне не пришло в голову, что Зикали тоже был наделен заразительным обаянием и даром читать в сердцах и что этот дар побудил карлика свести нас с Иссикором ради достижения своих собственных загадочных целей. Вдобавок, как я уже сообразил позднее, колдун должен был поведать Иссикору, что знает белого человека, способного видеть во тьме, о котором будто бы говорилось в пророчестве.)
К чему лукавить, предприятие, мне предложенное, было столь необычным и захватывающим, что неудержимо манило меня и влекло к себе как магнит.
«Допустим, — размышлял я, — ты, Аллан Квотермейн, доживешь до глубокой старости. Каково тебе будет вспоминать, что ты отверг этакое приключение, и сознавать, что ты сойдешь в могилу, так и не узнав, есть или нет на свете Хоу-Хоу, похищающий прекрасных Андромед — или Сабил, коли уж на то пошло, — и сочетающий в своем ужасном обличье черты божества или идола, дьявола и исполинской гориллы?»
Смогу ли я вот так заглушить пламя своей любознательности и отказаться от выпавшей возможности поохотиться на редкую дичь? Вряд ли, ибо, если сейчас я все же обуздаю порывы собственной души, то как мне избавиться на склоне лет от угрызений совести? Хотя, не стану отрицать, меня по-прежнему терзали сомнения. Но не буду вдаваться подробно в обстоятельства своего выбора, скажу только, что в конце концов, будучи не в силах принять твердое решение, я проявил постыдную слабость и предпочел положиться на судьбу. Да, друзья мои, я решил, так сказать, бросить монетку, причем в роли последней предстояло выступить моему готтентоту.
— Ханс, — произнес я по-голландски (этого языка не понимали ни Зикали, ни чужеземец Иссикор), — как ты думаешь, должны ли мы пойти с этим человеком в его земли или нам лучше остаться тут? Ты слышал его слова. Говори, я приму любой твой выбор. Тебе понятен мой вопрос?
— Да, баас, — отвечал Ханс, по своему обыкновению ломая в руках шляпу. — Мне понятно, что баас оказался в глубокой яме и, чтобы выбраться оттуда, как обычно, ищет мудрости Ханса. Того самого Ханса, что состоит при нем сызмальства и научил его многому, того самого Ханса, на которого его достопочтенный отец-проповедник опирался как на посох, убедившись, что этот Ханс стал добрым христианином. Но дело крайне важное; я вынесу свое суждение, и мы с баасом поступим так или иначе, однако прежде мне надо задать несколько вопросов.
Тут готтентот повернулся и, обратившись к терпеливо ожидавшему Иссикору на чудовищно скверном арабском, спросил:
— Высокий баас с кривым носом, скажи, ведом ли тебе обратный путь в твою страну? Если да, то какую часть его можно проделать на колесах, в фургоне?
— Я знаю дорогу, — сказал Иссикор. — Фургон проедет по ней вплоть до первой гряды холмов. По пути нам встретятся источники воды, и дичи будет в изобилии, безжизненна лишь пустыня, о которой упоминал Повелитель духов. Дорога займет не более трех лун, а в одиночку я преодолел это расстояние за две луны.
— Отлично. Если мой баас Макумазан придет в твою страну, как его там встретят?
— Большинство моих сородичей обрадуются, разозлятся только жрецы Хоу-Хоу, если подумают, что он явился чинить зло их божеству. И конечно, будет зол волосатый народ, обитающий в лесу, те, кого называют детьми Хоу-Хоу. С ними господину Макумазану предстоит сразиться, однако пророчество гласит, что в конце концов он всех победит.
— В достатке ли еды в ваших краях, растет ли там табак и найдется ли питье покрепче воды, о высокий баас?
— Всего этого у нас в изобилии. Мы располагаем немалыми сокровищами, о мудрый советник белого господина, и все они к вашим услугам, хотя, — здесь Иссикор многозначительно усмехнулся, — тем, кому предстоит иметь дело со жрецами Хоу-Хоу и с волосатым народом, лучше пить воду, иначе они крепко заснут и их застанут врасплох.
— А такое оружие у вас есть? — Ханс ткнул пальцем в мое ружье.
— Нет, мы воюем мечами и копьями. А волосатый народ стреляет из луков с деревьев.
Ханс завершил свои расспросы и зевнул, как если бы утомился и захотел спать. Потом посмотрел на небо, где кружили в вышине стервятники.
— Баас видит птиц? — спросил он. — Сколько их там, семь или восемь? Сам я не считал, но сдается мне, что семь.
— Нет, Ханс, их восемь. Одна птица, самая крупная, скрылась в облаке.
— Ты уверен, что стервятников восемь, баас?
— Разумеется, уверен, — раздраженно ответил я. — Зачем ты задаешь эти глупые вопросы? Не веришь, так посчитай сам.
Ханс снова зевнул и произнес:
— Тогда мы отправимся с этим длинноносым баасом в земли Хоу-Хоу. Выбор сделан!
— Что за вздор ты несешь, Ханс? Какое отношение имеет число стервятников к нашему путешествию?
— Самое прямое. Бремя, которое баас на меня возложил, оказалось слишком тяжелым для моих плеч, так что я возвел глаза к небу и помолился достопочтенному отцу бааса, попросив его помочь мне, — и увидел этих птиц. И тогда я словно бы услышал голос предиканта, вещавший с небес: «Если стервятников будет четное число, Ханс, тогда отправляйся в путь, а если нечетное — оставайтесь там, где есть. Но не вздумай сам их считать, Ханс. Пусть это сделает твой баас Аллан. Иначе мой сын примется ворчать на тебя, когда дела примут скверный оборот — неважно, пойдете вы или останетесь, — и будет говорить, что ты, верно, ошибся в подсчетах». Ладно, баас, с меня достаточно! Пойду-ка я в лагерь, проверю наших новых волов.
Я воззрился на Ханса, лишившись от негодования дара речи. Дав слабину, я оставил окончательное решение за готтентотом, положившись на его житейскую хитрость и опыт, подбросив, так сказать, монетку. И что же учинил этот маленький негодяй? Состряпал очередную байку, умудрившись приплести сюда моего покойного отца, и тоже сделал выбор наугад, по числу стервятников в небе, да еще предварительно заставил меня самого их сосчитать! Я настолько разозлился, что даже приподнял ногу, примеряясь, как бы половчее дать ему пинка, но Ханс, явно ожидавший от меня чего-то подобного, шустро отпрыгнул в сторону и убежал. Больше я его не видел до тех самых пор, пока не вернулся в лагерь.
— Хо-хо! — рассмеялся Зикали. — Хо-хо-хо!
Утонченный Иссикор наблюдал за происходящим с легким удивлением.
Я повернулся к колдуну и сказал:
— Мошенником я звал тебя раньше и назову так снова, за твои выходки с летучими мышами, за рассказы о чудесном исполнении пророчества, которыми ты потчевал этого бедолагу, и за все остальное. На самом деле был посланец, который доставил тебе весточку — или видение, или сон, назови, как угодно, — и все это время он стоял прямо передо мной! — Я гневно указал на Иссикора. — А теперь меня обманом вынудили согласиться на дурацкое приключение, и я, будучи человеком слова, не могу отказаться, не уронив своей чести!
— Да неужели, Макумазан? — с невинным видом осведомился Зикали. — Ты говорил со Светочем во мраке по-голландски, а ни я, ни Иссикор этого языка не понимаем. Потому нам неведомо, о чем вы беседовали. Но ты сам, будучи честен душой, сообщил нам суть разговора, а мы знаем, как и все окрест: слово Макумазана, когда оно произнесено, крепче и надежнее любых записей белых, так что теперь лишь смерть или тяжелая болезнь способны помешать тебе сопроводить Иссикора обратно в его земли. Хо-хо! Все вышло так, как я и рассчитывал, по причинам, излагать которые я сейчас не стану, Макумазан, чтобы не злить тебя еще сильнее.
Тут я понял, что меня одурачили, причем не единожды, а дважды: из одного ствола, образно выражаясь, пальнул Ханс, а из другого — старый карлик Зикали. Сказать по правде, я совершенно запамятовал, что старик не понимает по-голландски, и вспомнил об этом, лишь когда заговорил с Хансом; следовательно, мою беседу с готтентотом он подслушать не мог. Но пускай колдун и не был сведущ в голландском — насчет чего, к слову, у меня имелись сомнения, — зато он хорошо знал человеческую природу и умел, как я уже говорил, читать в сердцах.
— Успокойся, Макумазан, — продолжал Зикали. — Что ты бурлишь, словно котел, накрытый крышкой? Эка невидаль, что твоя ловкая нога соскользнула и ты невольно выдал на одном языке то, о чем тайно рассуждал на другом, и тем самым дал обещание нам обоим! Знай, Макумазан, главное то, что клятва дана, и твое благородное белое сердце не позволит тебе отказаться от нее, пусть даже мы с Иссикором и не разобрали ни слова на чужом языке. Ведь если ты попробуешь отступиться, то твое большое белое сердце встанет комом у тебя в горле и лишит тебя возможности говорить. А посему выброси горящие сучья из-под котла своего гнева, пусть вода уже перестанет кипеть. Лучше исполни свое обещание, дабы узреть неведомое, совершить великие подвиги и спасти невинных от происков злых людей или злых богов.
— Ну да, и заодно обжечь себе пальцы, загребая для тебя жар, Зикали, — прибавил я язвительно.
— Может быть, Макумазан, может быть, ибо разве стал бы я все это затевать бескорыстно? Но какое дело до моих скромных интересов тебе, могучему белому вождю, что стремится к истине, как брошенное копье стремится поразить сердце врага? Ты отыщешь истины в избытке, Макумазан, ты познаешь новую истину. И разве столь уж важно, что острие копья будет смочено в крови, когда его извлекут из сердца сущего? Копье всегда можно отмыть, Макумазан, его можно очистить, и эту услугу среди множества прочих ты окажешь своему старинному другу, мошеннику Зикали.
Тут Аллан бросил взгляд на часы и оборвал рассказ.
— Друзья мои, а вы заметили, который час? — спросил он. — Клянусь головою Чаки, уже двадцать минут второго! Если хотите, можете сами домыслить окончание этой истории, как вам больше понравится. Я же иду спать, не то на завтрашней охоте не смогу попасть даже в стог сена.
Глава 6
На следующий вечер, ощущая приятную усталость после целого дня охоты и плотного обеда, мы четверо — Куртис, Гуд, ваш покорный слуга и старина Аллан — вновь собрались у очага в уютном логове Квотермейна под названием Грэнж.
— Что же, Аллан, — сказал я, — прошу вас продолжить свой рассказ.
— Какой такой рассказ? — спросил он, притворяясь, будто все позабыл. Каждый раз, когда дело касалось воспоминаний, ему бывало затруднительно подыскать первую фразу.
— Насчет человека-обезьяны и того парня, что выглядел как Аполлон, — ответил Гуд. — Они мне снились всю ночь напролет, и во сне я спасал прекрасную даму, темнокожую и в синем платье. А в тот момент, когда меня ждал заслуженный поцелуй, красавица вдруг передумала и обратилась в камень.
— Что было весьма благоразумно с ее стороны, уж не обессудьте, Гуд, — произнес Аллан сердито. — Не удивительно, что после таких снов вы сегодня стреляли по фазанам намного хуже обычного. Я насчитал восемь промахов подряд, это уж чересчур.
— Зато я видел, как вы подстрелили восемнадцать птиц подряд, — весело отозвался Гуд, — так что в целом баланс соблюден. Но прошу вас, продолжайте свое повествование. Мне нравится слушать романтические истории, тем более надо же хоть как-то утешиться после неудачной охоты.
— Романтические истории?! — вознегодовал Квотермейн. — По-вашему, я похож на романтика? Не судите о людях по себе, Гуд!
Я поспешил вмешаться, заверив хозяина, что, дескать, не стоит тратить время на споры с Гудом, который, при всем моем к нему уважении, недостоин подобного внимания.
Аллан в конце концов смилостивился и приступил к рассказу.
— Итак, друзья мои, прошу не перебивать, я хочу поскорее со всем этим покончить, ибо от долгой говорильни у меня пересыхает в горле — сами понимаете, прожив столько лет в одиночестве, я вовсе не привык болтать без умолку, точно какой политик, — а жажду я обычно утоляю виски с водой и в результате пью больше, чем следует. Вам, я знаю, тоже не терпится дослушать мою повесть, в особенности Гуду, который ждет не дождется ее окончания, чтобы поспорить со мной и заявить, что сам он всяко справился бы лучше. Ну а вы, мой друг, завтра утром нас покидаете, и вам еще нужно упаковать вещи перед тем, как лечь в постель[153]. Посему я буду пропускать многое: скажем, не стану описывать в подробностях, как мы добрались до гор, хотя, признаться, это было одно из интереснейших путешествий в моей жизни, и по большей части дорога пролегала по местности для меня новой и вполне достойной, чтобы написать о ней отдельную книгу.
Скажу просто, что в должный срок, после некоторой задержки — она была необходима, дабы освободить фургон и оставить все вещи, которые были ни к чему в этой вылазке, под присмотром Зикали, — мы выехали из Черного ущелья. Волы, коих я выкупил — точнее, одолжил — у колдуна, бодро шагали в упряжи, а следом за фургоном бежали четыре лучших вола из моей прежней упряжки и еще парочка запасных.
Помимо наших собственных возницы и погонщика, Мавуна и Индуки, я также взял с собой двух других зулусов, слуг Зикали, не сомневаясь, что они будут служить верно, поскольку боятся своего грозного хозяина. При этом я сознавал, разумеется, что они станут шпионить за мной и, если мы благополучно возвратимся, подробно доложат обо всем увиденном и услышанном старому мошеннику.
Что ж, опустив подробности этого замечательного путешествия, в ходе которого нам, слава богу, не пришлось сражаться, неприятности, крупные и мелкие, обошли нас стороной, а еды всегда было вдоволь, поскольку дичи по дороге встречалось в изобилии, я продолжу свой рассказ с того мгновения, когда мы, здоровые и невредимые, подошли к первой гряде холмов, обозначенной на карте; по словам Зикали, за ними начиналась пустыня. Здесь мы были вынуждены оставить фургон, потому что переправить его через холмы и через пустыню не имелось ни малейшей возможности.
По счастью, нам попалась деревушка, населенная мирным племенем, что обитало в спокойном окружении и, благодаря избытку воды и отсутствию близких соседей, возделывало свои поля без каких-либо помех и угроз. Я оставил присматривать за животными Мавуна с Индукой, которым вполне доверял, зная, что они не сбегут; что касается волов, то по дороге к деревне мы потеряли всего троих. Слуг Зикали я также оставил там, ибо Иссикор настаивал, что дальше мы должны идти только втроем. Я рассудил, что это даже к лучшему: слуги колдуна будут приглядывать за моими зулусами, а те приглядят за ними, и все будет в порядке. Вождю местного племени я пообещал дорогой подарок, если по возвращении найду свое имущество в целости и сохранности.
Он ответил, что приложит все усилия, но прибавил с грустью — как мне показалось, этот чернокожий вообще был склонен к меланхолии, — что, поскольку мы направляемся во владения Хоу-Хоу, то обратно, скорее всего, не вернемся, ведь в тех краях свирепствуют демоны. Потому он захотел узнать, как ему поступить с фургоном и со снаряжением, если мы не объявимся в назначенный срок. Я объяснил, что уже отдал необходимые распоряжения: если я не вернусь через год, то фургон отправится туда, откуда приехал, а нас следует объявить пропавшими без вести. Но, прибавил я, не стоит за нас опасаться, ибо, будучи великим чародеем, я знаю наверняка, что мы обязательно возвратимся, причем гораздо раньше означенного срока.
Туземец в ответ лишь пожал плечами, с сомнением покосился на Иссикора, и на том разговор завершился.
Я убедил вождя племени выделить нам троих проводников, знающих дорогу через холмы; еще им предстояло нести наши запасы воды. Мы условились, что эти трое должны отправиться в обратный путь, как только впереди покажется болото. Ничто на свете не могло вынудить местных жителей подойти хоть на шаг ближе к владениям Хоу-Хоу.
Покончив со сборами, мы вышли из деревни, оставив Мавуна с Индукой едва ли не в слезах: они словно заразились унынием вождя туземцев и тоже думали, что больше уже никогда нас не увидят. Конечно, по Хансу никто из них слез бы проливать не стал, поскольку оба ненавидели его столь же сильно, как он сам ненавидел их, но вот со мной все обстояло иначе — эти зулусы, смею сказать, любили меня, насколько они вообще способны были кого-то любить.
Мы постарались взять с собою лишь самое необходимое: оружие (я прихватил свою двустволку «экспресс» и пару револьверов), патроны, сколько смогли унести, кое-какие лекарства, одеяла и прочее, смену одежды и запасные башмаки для меня, — а также множество емкостей для воды, в том числе две облитые парафином жестянки, что свисали с палки, словно ведра на коромысле. Еще мы прихватили табак, изрядный запас спичек и свечей и мешок вяленого мяса — билтонга — на случай, если не будет возможности разжиться свежей дичью. Звучит, согласен, не слишком внушительно, но, забегая вперед, скажу, что, прежде чем мы преодолели пустыню, у меня возникло стойкое желание выкинуть половину этого добра. Да и через холмы, оказавшиеся весьма коварными, мы вряд ли перевалили бы с таким грузом, не будь при нас троих местных проводников-носильщиков.
Понадобилось двенадцать часов, чтобы достичь вершины гряды, под которой мы встали лагерем, и еще шесть часов на то, чтобы спуститься с нее на следующий день. У подножия гряды с другой стороны стелилась под ногами редкая клочковатая трава, кое-где попадались колючие кустарники, но в целом взгляду открывался почти голый вельд, постепенно сливавшийся с пустыней. На вторую ночевку мы остановились у последней, по словам проводников, речушки, утром наполнили водой все наши емкости — и двинулись вперед через бесплодное песчаное море.
Вам известно, друзья мои, каковы африканские пустыни, ибо мы с вами преодолели по-настоящему жуткую пустыню, когда отправились на поиски копей царя Соломона. Это место, куда меня занесла нелегкая, тоже не отличалось дружелюбием. Начать с того, что было чудовищно жарко. Кроме того, песок порою вздыбливался этакими покатыми склонами, или волнами, на которые приходилось взбираться, а затем спускаться, и это было чрезвычайно утомительно. Иногда встречались чахлые деревца с толстыми листьями и колючими стволами, и неосторожное прикосновение к ним сулило продолжительную острую боль; из-за этих треклятых деревьев нельзя было двигаться в темноте и даже в сумерках, потому что издалека их различить не представлялось возможным: ты поневоле натыкался на очередной ствол, и последствия оказывались весьма печальными.
На преодоление этой омерзительной пустыни мы потратили три дня. Прибавлю, кстати, что она имела еще одну отличительную особенность. Тут и там из песка торчали каменные колонны, отполированные ветром до блеска; они высились этаким подобием обелисков — когда поодиночке, а когда сразу несколько, громоздясь друг на друга. Полагаю, это были остатки горной породы, самые твердые ее остатки, упорно сопротивлявшиеся воздействию ветра и воды, которые за тысячи или даже миллионы лет сумели сточить более мягкие камни и обратить их в пыль.
Эти похожие на египетские обелиски колонны производили странное впечатление, вынуждая заподозрить в них рукотворные памятники. К слову, от них был и практический толк: по этим колоннам наши проводники, привычные к здешним местам, где они охотились на страусов и воровали их яйца, прокладывали путь и определяли направление. Что касается самих страусов, этих птиц мы видели часто, из чего следовало, что пустыня не слишком широка, иначе птицы, обреченные питаться исключительно колючим кустарником, попросту бы в ней не выжили. Кроме страусов, никакой другой живности на глаза не попадалось.
Вознесу хвалу нашей силе воли, благодаря которой мы разумно расходовали взятую с собою воду. Наконец, на третьи сутки пути, тяжело переставляя под палящим солнцем натруженные ноги, мы с гребня очередной песчаной волны увидели вдали нечто зеленое, обозначавшее конец пустыни и начало болота. Проводники сразу же напомнили о моей договоренности с вождем местного племени и заявили, что им, мол, пора возвращаться; ради этого, кстати, мы тоже берегли остатки воды, чтобы наши провожатые не умерли от жажды на пути домой.
Впрочем, после недолгих переговоров туземцы решили идти с нами дальше; когда я спросил почему, все трое дружно обернулись и показали на темные тучи, что клубились в небе у нас за спиной. Как объяснили проводники, эти тучи предвещали песчаную бурю, губительную для всего живого. Посему нам велели ускорить шаг, и мы, уже валясь с ног от усталости, бегом преодолели последние три мили, отделявшие нас от кромки болота. Когда мы достигли тростника, буря разразилась во всей своей грозной красе, но мы продолжали идти, покуда не добрели до места, где тростник рос особенно густо. Там, выкопав руками ямки в иле, мы смогли раздобыть воды, которую тут же выпили, пускай она была грязной и невкусной. В этом месте мы провели несколько часов, пережидая бурю.
Зрелище было поистине пугающим: пустыня скрылась за пеленой взметенного в воздух песка, который грозил засыпать нас даже среди тростника; время от времени приходилось вставать и отряхиваться. Застигни эта буря нас посреди пустыни, мы наверняка оказались бы заживо погребенными. А так вышло, что мы спаслись, хотя и наглотались песка, а наша кожа была вся в царапинах и ссадинах от гонимых яростным ветром песчинок.
Мы просидели в тростнике всю ночь, но перед рассветом буря стихла, так что солнце взошло на совершенно ясный небосклон. Снова утолив жажду, мы вернулись к кромке болота, поднялись на песчаный гребень и огляделись. Иссикор вытянул одну руку к северу, а другой тронул меня за плечо. Я посмотрел в ту сторону и различил, где-то далеко-далеко в белесой голубизне небес, темное пятно, по форме напоминавшее гриб.
— Туча! — воскликнул я. — Идем обратно в тростники, буря возвращается!
— Нет, господин, — возразил Иссикор. — Это не буря, а дым над Огненной горой. Там лежит моя страна.
Я присмотрелся повнимательнее. Выходит, что, по крайней мере в этом отношении, старый мошенник Зикали меня не обманывал. Быть может, он и насчет всего прочего тоже говорил правду? Если существует вулкан, о котором не известно ни одному европейцу-путешественнику, то, возможно, есть и погибший город, заполненный окаменевшими людьми, равно как и обитает на свете живой Хоу-Хоу. Нет, в Хоу-Хоу я отказывался верить наотрез.
Теперь, наполнив животы и пустые сосуды водой, трое туземцев из деревни распрощались с нами, сказав, что дальше ни за что не пойдут. Они не сомневались, что благополучно доберутся до дома, поскольку теперь песчаная буря повторится не ранее чем через несколько недель. Наше колдовство, по их словам, было и впрямь могучим, ибо, промедли мы час-другой, никто бы из нас не уцелел в пустыне.
Они ушли, а мы разбили лагерь в тростнике, рассчитывая немного передохнуть после столь утомительного перехода. Увы, наши надежды не оправдались: едва солнце село, стало понятно, что это обширное болото привлекает к себе зверей, которые, полагаю, стекались к нему со всех сторон, чтобы вдоволь напиться и полакомиться здешней обильной растительностью.
При свете луны я видел, как из мрака возникают большие стада слонов и как эти животные величественно движутся к воде. Также появлялись многочисленные буйволы (причем некоторые из них буквально выламывались из тростников, где прятались днем) и едва ли не все, какие только есть в Африке, разновидности антилоп, а из самой трясины доносились фырканье и мычание ламантинов и громкий плеск, с каким, должно быть, ныряли в воду крокодилы, напуганные топотом могучих слоновьих ног.
И это было еще далеко не все, ибо подобное обилие дичи, на которую можно поохотиться, вполне ожидаемо привлекло львов, что порыкивали где-то поблизости и время от времени выскальзывали на свет. Когда лев накидывался на выбранную жертву, все прочие животные по соседству поднимали страшный переполох. Шум, с каким они ломились сквозь тростник, оглушал, и спать при таком гомоне и треске было попросту нельзя. Вдобавок следовало иметь в виду, что львы могут поддаться соблазну и напасть на нас, учитывая, что вокруг не было даже кустов. Поэтому мы развели костер из сухого прошлогоднего тростника — к счастью, высохших стеблей поблизости нашлось предостаточно — и стали нести дозор.
Пару раз я различил силуэт промелькнувшего неподалеку льва, но стрелять не торопился, опасаясь, что всего лишь раню зверя и тем самым заставлю его напасть на нас. Само это место выглядело сущим раем для любителя животных, но было совершенно бесполезным для охотника, поскольку у нас не имелось никакой возможности перенести, скажем, слоновую кость через пустыню, а только юнцы убивают добычу и оставляют ее гнить. На рассвете, впрочем, я подстрелил антилопу на мясо, и это был единственный выстрел, который я себе позволил.
Посреди ночной суматохи, напрочь отгонявшей всякие мысли о сне, я воспользовался случаем подробнее расспросить Иссикора о его стране и о том, какой прием нас там ожидает. В предыдущие дни я почти не обращался к своему спутнику, а сам он хранил молчание и выглядел весьма сосредоточенным, как если бы думал только о том, чтобы поскорее вернуться домой; кроме того, в расспросах не было необходимости, пока мы находились далеко от владений Хоу-Хоу. Но теперь я счел, что настало время потолковать по душам.
В ответ на мои вопросы Иссикор сказал, что если идти не останавливаясь вдоль узкого западного края болота, то через три дня мы достигнем горловины ущелья; сквозь него бежит река, которая далее течет через горы, что окружают его родину. Эти горы, добавлю от себя, встали черной линией вдалеке почти сразу, как только мы вошли в пустыню, из чего следовало, что они довольно высоки. Так вот, Иссикор надеялся, если мы доберемся до гор без приключений, отыскать там лодку и доплыть на ней до поселения; признаться, я не совсем понял, с какой стати кому-то нас там ожидать, да еще и с лодкой.
Решив, однако, не вдаваться в подробности, я стал выяснять, что представляет собою поселение и каковы его обитатели. Иссикор ответил, что поселение большое, народу в нем проживает много, хотя и меньше, чем в былые времена. Как я понял, его сородичи вымирали вследствие браков между собою, а также из-за того, что жили в вечном страхе, понуждавшем женщин отказываться от рождения детей, чтобы тех не похитили хоу-хоуа (волосатые дикари, обитавшие в окрестных лесах) и дабы этих детей не принесли в жертву божеству. Я уточнил, верит ли сам Иссикор в существование этого божества, и он ответил, со всей искренностью, что верит, поскольку однажды узрел Хоу-Хоу собственными глазами, пусть издалека, и бог сей оказался столь ужасен, что всякое описание его бессмысленно. Мол, я сам все пойму, когда встречусь с Хоу-Хоу. Признаться, я стал подумывать, что этой встречи лучше бы избежать.
На все мои многочисленные настойчивые вопросы о божестве, как прямые, так и косвенные, молодой человек отвечал одинаково сдержанно, и чувствовалось, что эта тема ему неприятна. Я выяснил, что Иссикор плыл в лодке, когда узрел на рассвете Хоу-Хоу, окруженного женщинами по случаю какого-то жертвоприношения, и что мой спутник видел божество лишь краем глаза, ибо страшился прямо взглянуть на него. Ему запомнилось, что чудовище было выше человеческого роста и ходило на задних лапах. Из его слов вытекало, что сам Хоу-Хоу никогда не появляется в поселении, а вот его жрецы часто приплывают туда.
Затем, отказавшись далее обсуждать Хоу-Хоу, Иссикор стал рассказывать о системе управления, принятой среди народа валлу; насколько я понял, это было нечто вроде наследственной монархии, причем вождем могли стать как мужчина, так и женщина. Нынешнего правителя, человека преклонных лет, звали Валлу, как и сам их народ, и все вожди до него тоже носили это имя, поскольку слово «валлу» — это титул, принесенный в незапамятные времена из тех земель, которые соплеменники Иссикора когда-то населяли. У нынешнего вождя был единственный оставшийся в живых ребенок — дочь, та самая прекрасная Сабила, которую Иссикор столь горячо умолял меня спасти, поскольку ее должны принести в жертву богу. Иссикор приходился Сабиле троюродным братом и тоже принадлежал к очень знатному семейству.
— Если эта дама погибнет, то, получается, вождем должен стать ты, Иссикор? — уточнил я.
— Да, господин, по праву крови. Однако не все зависит от происхождения. В нашей стране есть иная сила, куда более могущественная, чем власть королей или вождей; это жрецы Хоу-Хоу. Они, господин, намерены присвоить себе власть над нами, если Сабила погибнет. Верховным жрецом сейчас является некий Дака, также принадлежащий к знатному роду, отец многих сыновей.
— Значит, смерть Сабилы в интересах этого Даки?
— Более того, господин, Даке нужно, чтобы мы с Сабилой умерли оба, и лучше всего вместе, ведь тогда дорога к власти для него расчистится.
— А что насчет отца девушки, вашего вождя? Неужто он готов согласиться на смерть единственной дочери?
— Нет, господин, он горячо любит свою дочь и хочет, чтобы она вышла за меня замуж. Однако, как я сказал, он стар и всего страшится. Валлу боится бога, который уже отнял у него старшую дочь; боится жрецов, которые выступают глашатаями Хоу-Хоу и, как поговаривают, сперва убили сына вождя, а затем пытались убить меня. Потому обессилевший от страха отец Сабилы лишился всякого влияния, а без него никто не будет действовать, ибо все должно совершаться во имя Валлу и его власти. Однако не кто иной, как он, отослал меня искать помощи у великого колдуна с юга, с которым сам вождь и его предки мысленно общались в минувшие годы. Да, именно из-за древнего пророчества, гласящего, что свергнуть Хоу-Хоу и покончить с тиранией жрецов способен лишь белый человек с юга, вождь послал на его поиски меня, нареченного своей дочери, сделав сие тайно и без ведома Даки. Ради Сабилы я посмел обречь себя на проклятие и отправиться на чужбину, за что наверняка заплачу дорогую цену. Это он, вождь, ждет нас с лодкой наготове.
— Если ваш бог и в самом деле существует, в чем ты меня до сих пор не убедил, Иссикор, то как же мне его убить? Просто застрелить?
— Не знаю, господин. Говорят, оружие его не берет, над Хоу-Хоу властны лишь огонь и вода, ведь предание гласит, будто бы он вышел из огня и живет, окруженный водою. В пророчестве, увы, не сказано, как именно ему суждено погибнуть, там говорится только, что его убьет пришелец с юга.
Слушая в дикой местности, где в изобилии водились всевозможные животные, эти слова, слетавшие с уст человека, который выглядел измученным путешествием и перепуганным до глубины души, я и сам, признаться, ощутил страх и пожалел всем сердцем, что проявил несвойственную мне глупость и позволил заманить себя в ловушку. Быть может, ужасный бог, о котором я, сколько ни старался, до сих пор не сумел раздобыть никаких достоверных сведений, был выдумкой жрецов — или в него переодевался, когда возникала надобность, кто-то из жреческой братии. Но, так или иначе, думал я в тот момент, я направляюсь в земли, где распространены предрассудки, где верят в колдовство и убивают почем зря, то есть, коротко говоря, в края, где владычествует Сатана. Между тем мне, Аллану Квотермейну, предназначили роль современного Геракла, от меня ждут, что я расчищу эти авгиевы конюшни, положив конец кровопролитию и суевериям, а также сражусь со львом в обличье Хоу-Хоу, если допустить, что Хоу-Хоу, которого Иссикор якобы однажды видел с немалого расстояния, действительно существует и что это некая тварь выше человеческого роста, ходящая на задних лапах.
Как бы то ни было, я согласился пойти с Иссикором. А поскольку выказывать свой страх бесполезно и недостойно, я не видел иного выхода, кроме как продолжать путь, — разве что развернуться и бежать обратно через пустыню, но этого мне, я знал твердо, не позволит собственная гордость. Как говорится, уж коли взялся за плуг, то надо закончить борозду. Потому я сидел и молча размышлял, никак не откликаясь на рассуждения Иссикора. Лишь немного погодя я встрепенулся и спросил его, когда должно состояться жертвоприношение Сабилы. Он ответил с горячностью, выдававшей душевное смятение:
— В ночь полной луны, через четырнадцать дней, считая от сегодняшнего. Мы должны поспешить, потому что в самом лучшем случае до поселения валлу еще пять дней пути — три дня вокруг болота и два по реке. Молю тебя, о господин, не медли, иначе мы опоздаем и прекрасная Сабила погибнет.
— Не беспокойся, — откликнулся я, — медлить мы не станем, и могу заверить тебя, дружище Иссикор, что чем скорее я разберусь с этим делом, уж не знаю, каким образом, тем больше радости и удовлетворения сие мне доставит. Ну да ладно, животные в болоте, похоже, слегка утихомирились, и я, с твоего разрешения, попытаюсь заснуть.
По счастью, меня и вправду сморил сон, и я получил несколько часов отдыха, в которых отчаянно нуждался. Ханс разбудил меня, когда взошло солнце. Я поднялся, взял ружье и, высмотрев в стаде, что паслось неподалеку, тучную антилопу, подстрелил ее. Мы славно позавтракали — как вам известно, друзья мои, свежее мясо антилопы, если приготовить его, пока оно не успело остыть, такое нежное, как если бы вялилось добрую неделю. Как ни удивительно, грохот выстрела совершенно не напугал остальных зверей; из этого следовало, что они прежде не слышали ничего подобного и абсолютно не насторожились, когда их сородич был сражен пулей.
Час спустя мы двинулись вдоль края болота — долгим обходным путем. Раньше я выходить отказался, опасаясь, что мы можем столкнуться со слонами и прочими животными, которые с появлением солнца начали расходиться от болота; они явно отправлялись искать себе пропитание, но вот куда именно, этого я сказать не могу. За всю свою жизнь мне не доводилось видеть этакого обилия зверья в одном месте; по всей видимости, болото служило единственным источником воды на много-много миль окрест.
Как я уже говорил, от дичи рябило в глазах, но, поскольку охотиться мы не собирались, следовало держаться от животных как можно дальше, чтобы нас не затоптали. Но все равно мы ухитрились наткнуться на дремавшего в грязи белого носорога, у которого оказался самый длинный рог из всех, что мне случалось наблюдать. В длину он достигал едва ли не шести футов и мог бы считаться весьма достойным охотничьим трофеем. К счастью, ветер дул в нашу сторону, поэтому носорог нас не учуял и, затрубив спросонья, помчался в противоположном направлении — вы ведь знаете, друзья, что носороги почти слепы.
Я не собираюсь докучать вам подробностями нашего утомительного трехдневного перехода по песку — да, мы шли по песку, поскольку двигаться по поверхности болота не было ни малейшей возможности. Днем нас нещадно жгло солнце, а по ночам изводили москиты; кроме того, спать мешали шум, издаваемый животными на водопое, и рычание львов. Хвала небесам, эти бестии, которым хватало прокорма, не обращали на нас никакого внимания. На третий вечер, все время забирая вправо, мы подошли совсем близко к горному кряжу, который казался не слишком высоким, однако выглядел почти неприступным: обрывистые утесы тянулись вверх на высоту приблизительно от пятисот до восьмисот футов. Каким чудесам и выкрутасам природы обязан своим появлением на свет этот черный кряж посреди пустыни, я не знаю и знать не могу, но горы были перед нами, и их предстояло преодолеть.
Прежде чем солнце село, мы, по настоянию Иссикора, сложили на макушке песчаного гребня большую кучу из сухого тростника и с наступлением темноты подожгли ее; около четверти часа тростник ярко пылал, и пламя поднималось столбом. Иссикор не стал ничего объяснять, но, как справедливо заметил Ханс, это явно был сигнал его приятелям. На следующее утро, по просьбе нашего проводника, мы двинулись дальше еще до рассвета, пренебрегая опасностью столкнуться со слонами или буйволами, и к восходу очутились под самыми утесами.
Приблизительно через час, следуя вдоль невысокой возвышенности под каменной стеной, мы резко свернули — и увидели перед собой высокого, облаченного в белое старца, который стоял на скале с копьем в руке, явно кого-то высматривая. Завидев нас, старец чрезвычайно ловко спрыгнул со скалы и с не менее поразительной резвостью устремился нам навстречу.
Бросив на меня любопытствующий взгляд, он приблизился к Иссикору, пал на колени и, взяв нашего спутника за руку, прижал его ладонь к своему лбу, что лишний раз доказывало: наш спутник — весьма важная особа. Эти двое негромко заговорили между собой, а потом Иссикор повернулся ко мне и сказал, что пока все идет хорошо: наш костер заметили, и большая лодка уже ждет. Мы двинулись дальше, ведомые старцем в белом, и вскоре вышли к довольно широкой реке, русло которой пряталось в зарослях тростника. Слева от нас неторопливо катила свои воды река, справа же, буквально в сотне ярдов, начиналась трясина; тут и там посреди нее виднелись лужицы, окруженные высокими, очень красивыми стеблями папируса. Повсюду, куда ни посмотри, в воде плескались птицы, которые то и дело взлетали в воздух и непрестанно кричали, создавая оглушительный гомон. По обоим берегам этой реки, которую валлу называли Черной, высились отвесные скалы, и сквозь них, полагаю, вода пробивала себе дорогу на протяжении тысячелетий. Скалы были так высоки, а проход между ними столь узок, что они, казалось, встречаются наверху, а вода в реке и вправду выглядела черной. Мне сразу вспомнился легендарный Стикс из древнегреческих мифов, и я бы, пожалуй, не сильно удивился, увидев старого Харона, подплывающего на лодке, груженной душами умерших. Более того, на ум пришли слова поэта (правда, за точность цитаты я не ручаюсь):
Бежит сквозь землю Кубла-хана Поток, сквозь мглу пещер гигантских Он достигает океана[154].
Не стану лукавить, друзья, это место наполнило мое сердце страхом; оно внушало ужас, мнилось поистине нечестивым, и я гадал, какой мрачный, лишенный солнечного света океан ожидает нас за этими вратами в преисподнюю. Будь я тут один или хотя бы только вдвоем с Хансом, я бы, пожалуй, немедленно развернулся и отправился в обратный путь вдоль болота, над которым, по крайней мере, светило солнце, а затем постарался бы пересечь пустыню и вернуться туда, где оставил свой фургон. Но в присутствии величавого Иссикора и его мирмидонянина[155] я не мог так поступить, не уронив достоинства белого человека. Нет, следовало идти до конца, каков бы тот ни был.
Если уж даже я испугался, то что говорить о Хансе. Бедный готтентот был положительно вне себя от страха, и его зубы беспрерывно стучали.
— О баас, — жалобно проговорил он, — если это дверь, то на что же будет похож дом за нею?
— Мы узнаем это в свое время, — ответил я. — Нечего забивать себе голову вздорными мыслями.
— Следуй за мной, господин, — обратился ко мне Иссикор, потолковав со своим приближенным.
Я подчинился, а Ханс двинулся за мной, едва не наступая мне на пятки. Мы обогнули ближайшую скалу и обнаружили небольшой выступ; там ждала на берегу большая лодка, вырубленная, похоже, из цельного ствола дерева; ее нос лежал на прибрежном песке. В лодке находилось шестнадцать гребцов — я запомнил это точно, поскольку Ханс проворчал, что их, дескать, столько же, сколько было волов в нашей упряжке, а потом упорно именовал этих гребцов «водяными волами».
Когда мы приблизились, гребцы подняли весла в воздух в знак приветствия, причем салютовали они, по-видимому, Иссикору, поскольку я и мой готтентот удостоились лишь беглых косых взглядов.
Молча и без лишней суеты Иссикор жестом дал понять, что наше снаряжение, состоявшее в основном из ящиков с патронами, нужно загрузить в нос лодки (он был выточен таким образом, что там имелось небольшое полое пространство, укрытое под деревянным навесом), а затем показал, где нам с Хансом следует сесть. Потом наш провожатый сам забрался в лодку, а старец в белом встал на корме и взялся за рулевое весло.
По команде все шестнадцать гребцов дружно навалились на весла, лодка соскользнула с песка и очутилась на воде. Река казалась полноводной, готовой разлиться, как только вырвется из каменных стен. Должно быть, здесь несколько месяцев подряд шли дожди, а низкое небо в облаках свидетельствовало о том, что вскоре следует ожидать новых ливней.
Глава 7
В полной тишине, если не считать плеска весел, мы быстро продвигались по спокойным, гладким речным водам. Думаю, ничто в этом диковинном путешествии — во всяком случае, в первой его части — не поразило меня сильнее, нежели эти тишина и покой. С той же размеренностью, с какой жизнь всякого доброго человека движется к кончине, вода мирно и неспешно текла между каменных стен в направлении пустыни, где река терялась в песках. Обрывистые утесы по обеим сторонам русла замерли в неподвижности; они были столь крутыми, что на этих отвесах не смогло бы найти себе пристанище ничто живое, не считая, быть может, летучих мышей, но те, как известно, твари ночные и днем спят. Полоска серого неба высоко над нашими головами тоже казалась неподвижной, хотя порой между скалами ощущалось дуновение ветерка и раздавался полувздох-полустон, который можно было приписать колебанию воздуха, порожденному крылами пролетевшего мимо сверхъестественного существа. Но тише всего выглядели эти шестнадцать гребцов, которые час за часом монотонно, в полном молчании выполняли свою работу, лишь изредка, при крайней необходимости, о чем-то перешептываясь друг с другом.
Постепенно мне начало чудиться, будто я угодил в ночной кошмар: заснул и во сне стал участником некоего драматического действа. Возможно, так оно и было на самом деле, поскольку я изрядно утомился, отдыхая лишь урывками на протяжении нескольких ночей подряд и целые дни напролет бредя по песку с тяжелым ружьем в руках и грузом патронов за плечами. Сдается мне, я и вправду тогда задремал, ведь общеизвестно, что плеск воды способен погрузить в сон любого человека. Надо сказать, сновидение было не из приятных: исполинское ущелье, по которому плыла лодка, и ужасные перспективы, которые сулило наше предприятие, угнетали мой дух, создавая ощущение расставания с привычным, знакомым миром и погружения в нечто неизведанное и, повторюсь, нечестивое.
Вскоре утесы по бокам сделались такими высокими, а дневной свет стал настолько тусклым, что я едва различал суровые лица гребцов, выступавшие из сумрака, когда все они в едином порыве подавались вперед, и исчезавшие, как только они дружно откидывались назад. Это слаженное движение — вперед-назад, вперед-назад — само по себе убаюкивало и одновременно пугало. Лица гребцов походили на личины призраков, которые выглядывали в щели между занавесями вокруг кровати, а затем пропадали, чтобы появиться вновь.
Полагаю, в конце концов я все же заснул по-настоящему. Но и в этом сне призраки продолжали меня донимать: мне снилось, что я вступил в мрачное царство Аида, где от всего материального остались одни только тени, лишенные естества и силы, но оттого не менее жуткие.
Наконец меня разбудил голос Иссикора, который сообщил, что мы добрались до места, где остановимся на ночевку, ибо в темноте дальше плыть опасно, а гребцы нуждаются в отдыхе. Я огляделся и увидел, что утесы слегка раздались, оставив полоску берега по обеим сторонам от воды. При последних лучах дневного света мы перекусили тем провиантом, что был при нас, дополнив его своего рода печеньем, которое нашлось в лодке; костер разжигать не стали. Прежде чем мы закончили ужинать, пала кромешная тьма, ибо свет луны не мог проникнуть настолько глубоко в толщу скал; нам не оставалось ничего другого, кроме как лечь на берегу и смежить веки, вслушиваясь в стоны ветра между каменных стен вместо колыбельной.
Ночь все длилась и длилась. Она казалась мне такой долгой, что я даже начал думать — или грезить наяву, — будто умер и дожидаюсь теперь своего следующего воплощения; когда же усилием воли я вырывался из этого забытья, то слышал бормотание Ханса, во сне возносившего молитвы моему покойному отцу; суть этих молитв сводилась к тому, что он просил своего благодетеля ниспослать ему с небес бутылочку джина. В конце концов звезда, тускло сверкавшая в щели между краями утесов, исчезла, и небо в этой щели сделалось серым, что означало приближение рассвета. Мы все поднялись, на ощупь расположились в лодке, поскольку ничего по-прежнему не было видно, и тронулись в путь. В нескольких сотнях ярдов от места нашего ночлега каменные стены вдруг широко разошлись, и стало заметно, что до каждой из них больше мили, а берега реки представляют собой местность ровную и плоскую.
Повсюду виднелись высокие и раскидистые деревья с темной листвой, их ветви простирались далеко над водой и отсекали дневной свет ничуть не хуже утесов ниже по течению. Постепенно глаза привыкли к этому сумраку, и мне вдруг почудилось, что я вижу среди деревьев какие-то темные фигуры, перебегающие от ствола к стволу. Они то замирали, то вставали на задние конечности, а порой шустро перемещались на четвереньках.
— Смотри, Ханс, — прошептал я (в этом месте все говорили шепотом). — Там бабуины!
— Какие еще бабуины, баас?! — отозвался готтентот. — Где баас видел бабуинов такого роста? Нет, это дьяволы!
Иссикор прошептал откуда-то из-за моей спины:
— Это волосатый народ, обитающий в лесу, господин. Молю вас, молчите, не то они услышат и нападут на нас.
Он негромко заговорил с гребцами, обсуждая, должно быть, как лучше поступить: плыть дальше или повернуть обратно. Судя по тому, что гребцы заработали веслами вдвое усерднее, было решено продолжить путь. Мгновение спустя в лесу раздался звук — до невозможности странный, какой-то потусторонний, наполовину крик животного, наполовину человеческий вопль. Слух уверял меня, что этот звук складывается в знакомое слово — «Хоу-Хоу»! Вмиг клич сей был подхвачен по обоим берегам реки, и раскаты этого «Хоу-Хоу!» загремели над головой. Слышать это было столь жутко, что мои волосы, и без того непослушные, встали дыбом. Прислушиваясь, я начал догадываться, откуда взялось имя божества, в гости к которому меня завела жажда приключений.
Следом послышались другие звуки — увесистые шлепки по воде, какие издают плюхающиеся в воду крокодилы. Я присмотрелся и увидел, что темные фигуры прыгают в реку с раскидистых деревьев и плывут к нам.
— Волосатые нас учуяли! — прошептал Иссикор, и в его голосе, насколько я мог судить, прозвучало беспокойство. — Прошу вас, сидите смирно и не хватайтесь за ружья. Лесные демоны очень любопытны. Быть может, они просто поглядят на нас и уплывут.
— А если нет? — не преминул спросить я, но Иссикор промолчал.
Лодку направили к левому берегу, и теперь она почти летела над водой благодаря усилиям гребцов. На открытой воде, при дневном свете, который становился все ярче, я рассмотрел чудовищную голову, принадлежавшую, несомненно, некоему человекообразному существу: борода, желтые глаза-плошки, толстые губы и крупные оскаленные зубы. Тварь приближалась к нам с прытью опытного пловца, ибо вошла в воду дальше нас и плыла по течению. Вот она поравнялась с лодкой, выпростала из воды могучую лапу, целиком покрытую бурой шерстью, точно у обезьяны, ухватилась за борт лодки прямо напротив того места, где сидел я, и наполовину высунулась из воды, тем самым дав мне возможность убедиться, что и тело у нее тоже покрыто длинной шерстью.
Другая лапа также вцепилась в борт, и существо как бы встало на воду, опираясь на передние лапы; страшная морда очутилась так близко от меня, что вонючее дыхание обожгло мне кожу. Да, эта мерзкая тварь глядела на меня и злобно скалилась. Признаюсь, я перепугался, как никогда в жизни, однако продолжал, как мне и было велено, сидеть неподвижно.
Потом я внезапно понял, что далее сдерживаться не в силах, ибо тварь сия была явно намерена то ли забраться в нашу лодку, то ли вытащить меня из нее. Словом, я позволил чувствам взять верх, схватил свой увесистый охотничий нож — вон он, друзья, на стене — и ударил по ближайшей ко мне лапе. Удар пришелся твари по пальцам, и один из них упал на дно лодки, отсеченный начисто. Тварь испустила пронзительный вопль и скрылась под водой, а затем я увидел, как она сует кровоточащую лапу себе в пасть.
Обеспокоенный Иссикор начал было что-то мне говорить, но тут Ханс воскликнул:
— Allemachte! Вон еще один!
И в следующий миг из воды вынырнула другая башка, уже со стороны готтентота, совсем рядом от него.
— Ничего не делай! — услышал я строгий голос Иссикора.
Но Ханс, видимо решив, что это уже чересчур, выхватил револьвер и дважды выстрелил в тело чудища. Тварь опрокинулась в воду и принялась скулить, как и первая, разве что голос ее был тоньше. Я справедливо предположил, что это самка.
Прежде чем эхо выстрелов успело стихнуть, по воздуху снова раскатился клич «Хоу-Хоу!», перемежавшийся другими криками, причем все они были грозными и яростными. С обоих берегов реки лесные существа прыгали в воду — по счастью, не для того, чтобы напасть на нас; нет, они были заняты спасением своих товарищей. На моих глазах твари окружили раненую самку и потянули ту к берегу. Вынесли ее тело на сушу — по безвольно обвисшим лапам можно было догадаться, что самка мертва, — и этот их поступок давал понять, что, пускай наружностью они мало отличаются от зверей, в них есть нечто человеческое.
— Слоны поступают схожим образом, — вставил сэр Генри Куртис.
— Верно, — согласился Аллан. — Мне и самому доводилось видеть подобное, причем дважды. Но в поведении этих волосатых все, буквально все было человеческим. К примеру, они оплакивали умершую, и их плач заставил меня вспомнить легенды о банши[156]. Да и совсем рядом, прямо возле моих ног, валялось несомненное доказательство. Отрубленный палец первой твари был явно человеческим, разве что очень толстым и покрытым шерстью, а ноготь на нем совсем стерся, должно быть, оттого, что существо сие лазало по деревьям и копалось в земле в поисках съедобных кореньев.
Уже в тот миг я с ужасом сообразил, что наткнулся на недостающее звено — или на нечто, поразительно с ним схожее[157]. Здесь, в неведомых дебрях Африки, отыскались существа, выглядевшие именно так, как выглядели наши предки сотни тысяч или даже миллионы лет назад. Еще я, помнится, подумал тогда, что мне следует возгордиться, ведь я сделал великое открытие, хотя, по совести говоря, мне очень хотелось уступить эту честь кому-нибудь другому.
Затем появились иные темы для размышления, поскольку всего в дюйме от моей головы просвистел громадный зазубренный камень, а следом прилетела и вонзилась в борт лодки грубо сделанная стрела с рыбьей костью вместо наконечника.
Под дождем этих снарядов, которые, по счастью, не причинили нам серьезного ущерба, не считая парочки синяков, мы выплыли на середину реки, куда ни камни, ни стрелы не долетали. Поскольку больше никто из волосатых не пытался приближаться к лодке, очень скоро мы оставили этих тварей позади.
В тот раз я впервые за все время знакомства увидел обычно невозмутимого Иссикора взволнованным. Он приблизился, сел рядом и произнес:
— Свершилось дурное дело, господин. Вы объявили войну волосатому народу. Они никогда этого не забудут. Это будет война до полной победы.
— Не смог удержаться, — ответил я дрожащим голосом, ибо был изрядно напуган внешностью и криками этих косматых тварей. — Скажи, а много ли их здесь? Они что же, водятся по всей вашей стране?
— Волосатых довольно много, господин, с тысячу или больше, но обитают они только в лесу. Не ходи в лес, господин, во всяком случае в одиночку; и не вздумай появляться на том острове, где живет Хоу-Хоу. Он их повелитель и держит часть лесных демонов подле себя.
— Пока у меня нет намерения там высаживаться, — отозвался я мрачно.
Между тем утесы отступали все дальше от воды и наконец словно бы растворились за лесами. Мы миновали внутренний выступ горного кряжа, если можно так выразиться, и очутились посреди девственного леса, настоящего моря громадных деревьев; деревья эти, благодаря плодородной почве, достигали тут просто невообразимой вышины. А впереди показался узнаваемый конус вулкана, широкий, но не слишком высоко расположенный над землей, и над ним висело то самое грибообразное облако дыма.
Весь день потом мы плыли по спокойной реке, наслаждаясь солнечным светом и прозрачностью воды посредине, тогда как у берегов, под раскидистыми деревьями, вода виделась все такой же черной.
Ближе к вечеру поворот русла вынес нас на бескрайнее пространство, откуда, как мне показалось, и вытекала река (впрочем, позднее я узнал, что она впадала в это озеро, а вот где находился ее исток, мне так и не сказали). Озеро, имевшее много миль в поперечнике, окружало остров немалых размеров, в центре которого возвышался вулкан, теперь, вблизи, казавшийся обыкновенной сероватой горой, хотя над ним по-прежнему виднелось то зловещее облако дыма, причем — вот странность — чудилось, будто оно просто висит над горой, а не исходит из жерла. Полагаю, причина в том, что горячий воздух из жерла вырывался в виде пара и лишь выше, остывая и смешиваясь с пеплом, превращался в подобие дыма. У подножия горы, на равнине между вулканом и озером, я разглядел в подзорную трубу нечто вроде зданий довольно солидного размера, построенных из черного камня или из застывшей лавы.
— Это развалины, — пояснил Иссикор, заметивший, куда я смотрю. — Некогда там стоял великолепный город наших предков, но его уничтожил огонь, сошедший с горы.
— Значит, теперь на острове никто не живет? — спросил я.
— Там живут жрецы Хоу-Хоу, господин. И сам Хоу-Хоу, конечно, в большой пещере на дальнем склоне горы. Во всяком случае, так уверяет молва, хотя никто из нас не бывал в этой пещере. Вместе с ним там живут волосатые, которые ему прислуживают. Мой дед однажды отважился высадиться на остров и узрел божество своими глазами. Я уже говорил, что тоже видел бога, но не спрашивай, господин, как он выглядит, потому что этого я не помню. — Иссикор сделал паузу, а затем продолжил: — Перед пещерой разбит сад, и там растет то чудесное дерево, листья которого нужны для изготовления снадобий Повелителю духов с юга. Это дерево навевает сны и дарит долгую жизнь.
— Хоу-Хоу питается плодами этого дерева? — уточнил я.
— Насчет плодов я не знаю, господин, но мне известно, что он поедает плоть зверей, которых полагается приносить ему в жертву, а также, как говорят, и людей. Возле сада горят негаснущие костры, а между ними находится та самая скала, на которой совершаются жертвоприношения.
Мне подумалось, что, пожалуй, было бы неплохо увидеть собственными глазами это место, о котором Иссикор, судя по всему, мало что знает, узреть пещеру, где обитает печально знаменитый демон, окруженный своими рабами и жрецами, отыскать дерево, которое считается чудесным, и посмотреть, что это за негаснущие костры такие. Наверное, они имеют какое-то отношение к вулкану, это было бы логично.
Пока я прикидывал, как бы получше расспросить Иссикора, чтобы добиться от юноши более внятных ответов, мы проплыли мимо лесистого мыса; тут река образовывала нечто вроде устья, и на берегу бухты за мысом лежало поселение валлу — вернее, даже целый город довольно внушительных размеров, покрывавший несколько сотен акров суши. Дома этого города, преимущественно окруженные садами (правда, те, что поменьше, образовывали некое подобие улиц), выглядели, как бы правильнее выразиться, по-восточному, что ли, поскольку были приземистыми и имели плоские крыши.
Имелось, правда, одно существенное отличие: на Востоке такие дома обычно выбелены, а эти сплошь были черными, ибо возводили их, как я узнал впоследствии, из застывшей лавы. Вдоль всего города, кроме той стороны, что была обращена к озеру, тянулась высокая стена, тоже из черного камня. Мне стало любопытно, зачем ее построили, и я задал этот вопрос своему спутнику.
— Она защищает нас от набегов волосатых, которые нападают по ночам, — объяснил Иссикор. — Днем они не приходят никогда, поэтому наши поля расположены за стеной. — Он указал на обширный участок возделанной земли, тянувшийся на несколько миль и примыкавший к лесу. Думаю, чтобы его расчистить, валлу пришлось вырубить и выкорчевать немало деревьев.
Далее Иссикор поведал, что горожане трудятся в светлое время суток, а к вечеру все возвращаются за стену, не считая тех, кто остается ночевать в укрепленных домах наподобие наших блокгаузов, чтобы сторожить поля и загоны для скота.
Оглядывая город, я размышлял о том, что никогда прежде не видывал места более мрачного, особенно под вечер и под этим серым, готовым пролиться дождем небом. Черные дома, высокая черная стена, напоминавшая о тюрьме, черные воды озера, серо-черные склоны вулкана, черный лес за ним — все это внушало уныние и наводило тоску.
— Ох, баас, только не бросайте меня одного, здесь можно сойти с ума! — воскликнул Ханс. В кои-то веки я был абсолютно солидарен с готтентотом.
Мы приблизились к берегу и поплыли вдоль маленького причала, составленного из наваленных друг на друга камней, а затем высадились на сушу. Наверняка о нашем прибытии горожан оповестили заранее, поскольку небольшая группа местных, человек сорок или пятьдесят, ожидала нас у дальнего конца пристани. Мимолетно осмотрев толпу, я убедился в том, что все эти люди, независимо от пола и возраста, очень похожи на нашего проводника Иссикора. А именно все они были высокими, хорошо сложенными, светлокожими и с исключительно привлекательными лицами, того самого египетского типа, который я уже описывал ранее. На головах женщин были плотно сидевшие холщовые шапочки со свисающими по бокам длинными «отвесами»: подобный головной убор как нельзя лучше соответствовал строгой местной красоте. «Интересно, — подумалось мне, — к какой расе принадлежат эти люди?» Угадать не представлялось возможным; мне самому они виделись, так сказать, последышами некоей великой цивилизации.
Ведомые Иссикором, мы двинулись вперед, неся свои скромные пожитки и после столь утомительной дороги представляя собой, должно быть, не слишком приглядное зрелище. Когда мы приблизились, встречающие разделились на две группы: мужчины встали справа, а женщины слева, точно паства в какой-нибудь церкви, славящейся своим строжайшим уставом. Все они молча и пристально разглядывали нас своими большими и грустными глазами. Валлу не проронили ни слова, пока мы проходили между ними, лишь наблюдали, и я, признаться, слегка встревожился. Эти люди не удосужились поприветствовать даже Иссикора, хотя лично мне казалось, что он достоин похвалы, поскольку сумел вернуться из долгого и опасного путешествия.
Бросилось в глаза — впрочем, в то время я не придал этому значения, а потом и вовсе забыл и вспомнил, лишь когда Ханс заговорил об этом, — что какой-то смуглый мужчина со строгим лицом, одетый иначе, нежели остальные, шагнул навстречу Иссикору, заговорил с ним и вложил нечто ему в руки. Иссикор мельком взглянул на полученный дар, и я заметил, что наш спутник вдруг побледнел и содрогнулся. Он поспешил спрятать подарок и ничего не сказал в ответ.
Повернув направо, мы двинулись вдоль озера по дороге, сложенной из камней; эти камни возвышались над уровнем воды на добрую дюжину футов и служили, по-видимому, защитой от наводнений. Дорога уперлась в стену, в которой была дверь, изготовленная из плотно пригнанных толстых досок. Дверь открылась при нашем приближении, и мы, пройдя сквозь нее, очутились в большом саду, где сразу чувствовалась заботливая хозяйская рука: повсюду радовали глаз цветочные клумбы — единственные яркие пятна, которые я увидел в этом городе, носившем, как выяснилось впоследствии, имя Валлу (уж не знаю, в честь ли самого народа или его правителя). В дальнем конце сада обнаружился длинный массивный дом с плоской крышей, все из того же черного камня.
Войдя внутрь, мы попали в просторное помещение, которое, поскольку уже опускались сумерки, освещалось сделанными в форме полумесяцев фонарями на подставках из огромных слоновьих бивней.
Посреди помещения стояли два больших стула, изготовленных из черного дерева и слоновой кости, с высокими спинками и уступами для ног. На этих стульях восседали мужчина и женщина, на которых, друзья мои, скажу честно, стоило посмотреть. Мужчина был стар, седые волосы ниспадали ему на плечи, а печальное лицо бороздили бесчисленные морщины.
С первого взгляда я сообразил, что он должен быть королем или вождем: уж очень величественный вид был у этого старца. Более того, его платье с пурпурной каймой тоже выглядело по-королевски, а с шеи свисала тяжелая цепь, похоже, из чистого золота; в руке он держал черный посох, увенчанный золотым набалдашником, это явно был скипетр. Что же до всего остального, то взгляд у мужчины был затравленный и в целом от него исходило ощущение слабости и нерешительности.
Молодая женщина на другом стуле сидела так, что на нее падал свет одного из фонарей-полумесяцев, и я сразу догадался, что это наверняка и есть прекрасная Сабила, нареченная Иссикора. Не удивительно, что он так любил ее, ибо она и вправду была восхитительно красива — высокая, статная, прямая, как тростинка, невероятно женственная, с большими глазами, точеными чертами лица и неожиданно маленькими, изящными ладонями и ступнями. На даме также было платье с пурпурной каймою, перехваченное поясом, который был обильно украшен красными камнями (я решил, что это рубины); на очаровательной головке, удерживая роскошные, отливающие золотом волосы, что стекали вниз длинными волнистыми прядями, лежал простой золотой обруч. Не считая алого цветка на груди, иных украшений молодая женщина не надела, сознавая, похоже, что они будут ни к чему.
Оставив нас стоять у двери, Иссикор шагнул вперед и опустился на колени перед стариком, который сперва дотронулся до него посохом, а затем возложил руку на его голову. Потом Иссикор встал, шагнул к даме и преклонил перед нею колени, а она протянула ему руку для поцелуя; на ее лице — это было заметно даже издалека — промелькнули радость и нежданно вспыхнувшая надежда на чудо. Иссикор о чем-то пошептался с юной красавицей, а затем повернулся и заговорил с ее отцом. После чего пересек помещение, подошел ко мне и поманил за собой, а Ханс последовал за мной по пятам.
— О вождь Макумазан, — начал Иссикор, — пред тобой Валлу, правитель моего народа, и его дочь, госпожа Сабила. О вождь Валлу, вот это тот самый благородный белый человек, прославленный своими умениями и отвагой, с которым свел меня Повелитель духов и который внял моим мольбам и, следуя велению своего сердца, поспешил сюда, чтобы избавить нас от страшных бед.
— Я благодарю его, — ответил Валлу на том же арабском наречии, на котором изъяснялся Иссикор. — Благодарю от своего имени, от имени моей дочери, которая ныне в одиночестве восседает слева от меня, и от имени моего народа.
Вождь поднялся со стула и поклонился мне с непривычным, каким-то чужеземным изяществом, подобного которому я не встречал нигде в Африке. Его дочь тоже встала и присела передо мной в реверансе. Снова заняв свое место, вождь продолжил:
— Разумеется, ты устал, путник, и желаешь отдохнуть и поесть. Отдыхай же, а потом мы с тобой побеседуем.
Нас вывели через дверь в дальнем конце просторного помещения в соседнюю комнату, очевидно приготовленную для меня. Нашлось там местечко и для Ханса, что-то вроде ниши в стене. Две молчаливые женщины средних лет принесли нам воду, причем подогретую — неслыханная вещь для Африки! — в большом глиняном сосуде, а еще на мою постель положили нижнюю рубаху из чудесного тонкого полотна. Сама постель, что-то наподобие дивана с подушками, размещалась на полу и была накрыта меховым покрывалом.
Я умылся, налив теплую воду в каменную чашу на подставке, надел рубаху и свежую одежду, которую предусмотрительно прихватил с собой. Затем Ханс взялся за карманные ножницы и подровнял мне бороду и волосы. Едва мы покончили с этим, как женщины появились снова; на сей раз они принесли еду на деревянных тарелках — по-моему, то было жаркое из ягненка — и питье в глиняных кувшинах изысканной формы, усыпанных сверху донизу теми самыми мелкими бриллиантами, образчиками которых меня одарил Зикали; судя по всему, эти бриллианты сложили в узоры, прежде чем глина успела высохнуть. Напиток в кувшинах оказался разновидностью туземного пива, сладковатым на вкус, но приятным и довольно крепким, поэтому пришлось следить за тем, чтобы Ханс не очень-то налегал на питье.
После угощения, которое пришлось весьма кстати, поскольку мы не вкушали должным образом приготовленной пищи с тех самых пор, как бросили свой фургон в деревеньке за горами, появился Иссикор. Он отвел нас обратно в просторное помещение, где Валлу и его дочь по-прежнему восседали на стульях, а вокруг расположились на корточках несколько пожилых мужчин. Мне тоже принесли стул, и беседа началась.
Не буду вдаваться в подробности, ибо суть сказанного в целом сводилась к тому, что я уже слышал от Иссикора: на острове посреди озера обитает некто — или нечто, — ежегодно требующий себе в жертву прекрасную невинную деву. Свое требование этот некто озвучивает через верховного жреца, главу жреческого собрания, признающего, что существо на острове, подлинное или вымышленное, является божеством. Кроме того, это существо считается повелителем волосатого народа, что населяет лес. (Я заодно выяснил, что «волосатые» — это прозвище, равно как и «лесные демоны», тогда как на самом деле племя, обитающее в лесу, правильно называется хоу-хоуа.) Наконец, в предании говорится, что существо сие — воплощение какого-то древнего правителя племени валлу, погибшего неведомо когда от рук восставших подданных.
От этой истории я сразу отмахнулся, поскольку ничуть не сомневался, что передо мной очередной вариант широко распространенной африканской легенды. Не подлежало сомнению, что Хоу-Хоу — если он и впрямь существует — правил дикими косматыми первонасельниками этого места, которых когда-то покорили вторгшиеся валлу, пришедшие сюда с севера или с запада, а сами валлу — остатки цивилизованного, но практически вымершего народа. Должен прибавить, что у меня не возникло оснований усомниться в своих выводах. Африка — чрезвычайно древний континент, на котором обитали народы и племена, давным-давно канувшие в небытие или дожившие до наших дней, но пребывающие в прискорбном состоянии (вырождаясь и мельчая из поколения в поколение, они неминуемо движутся навстречу концу).
Позволю себе вкратце перечислить основные свои выводы об этом народе. Итак…
Почти наверняка валлу принадлежали к числу вымирающих народов, а происходили, судя по именам, откуда-то из Западной Африки, где их предки жили в условиях цивилизованного общества. Пускай они разучились писать, однако некогда у них бытовала традиция письменности, и остались древние надписи на камнях, начертанные знаками, которых я не знал, но которые показались мне весьма похожими на египетские иероглифы. Также валлу до сих пор хранили память о некоторых культурных достижениях, ремеслах и искусствах, например об изготовлении тонкой ткани, о резьбе по дереву и мрамору, о гончарном деле и о плавлении металлов, коими изобиловала их земля, включая золото (его здесь добывали в виде самородков, просеивая речную гальку).
Впрочем, большинство упомянутых ремесел со временем оказалось утрачено, за исключением тех, что были необходимы для выживания: скажем, работы с глиной, строительства жилых домов и возведения стен. Однако валлу в основном занимались земледелием и скотоводством, причем в сельском хозяйстве явно преуспевали. Насколько я убедился, все изящные искусства и ремесла у них практиковались только ветхими старцами. Поскольку эти люди никогда не заключали браков с народами другой крови, потомственная красота, поистине восхитительная, оставалась при них, но в силу причин, о коих я уже упоминал, валлу вымирали, и нынешнее население по численности составляло не более половины того, что проживало здесь еще пару поколений тому назад. Печаль, которая, похоже, с годами сделалась отличительной особенностью этого народа, проистекала как из мрачного окружения, так и из осознания того, что они обречены исчезнуть, пасть под натиском диких туземцев, некогда бывших их рабами.
И последнее: хотя валлу и сохранили определенные воспоминания о возвышенной религии, продолжая возносить молитвы Великому Духу, эти люди сделались язычниками, одержимыми предрассудками, и верили, что способны выживать дальше, лишь принося жертвы демону, который, если они пренебрегут своими обязанностями, обрушит на их головы град несчастий и предаст поруганию и гибели от рук жутких обитателей леса. Именно поэтому валлу — точнее, некоторые из них — подались в жрецы этого демона, звавшегося Хоу-Хоу, и поддерживали мир между своими соплеменниками и волосатым народом.
Но хуже всего, как объяснил Иссикор, было то, что их жрецы, по обыкновению жрецов всего мира, ныне добивались единовластного правления народом и ради этой цели замышляли истребить законного вождя и все его потомство.
Вот, так сказать, краткое содержание истории, которую той ночью излагали мне злосчастные валлу. А под конец отец Сабилы сказал:
— Теперь ты понимаешь, о вождь Макумазан, почему, изнывая от бед и горестей и внемля древнему пророчеству, что досталось нам от наших предков, обратились мы к великому Повелителю духов с юга, с которым мысленно говорили многие годы, и молили его прислать нам человека, способного исполнить это пророчество. И вот он прислал тебя, а теперь я взываю к тебе с мольбой спасти мою дочь от горькой участи. Мне ведомо, что ты потребуешь плату белыми и красными камнями, а также золотом и слоновой костью. Забирай столько, сколько унесешь. Камни хранятся в кувшинах, что спрятаны глубоко под землей, а изгороди позади моего дома сделаны из слоновьих бивней; правда, они почернели от возраста, и я не знаю, поднимешь ли ты хоть один, ибо они велики и тяжелы. Золото мы переплавляем в слитки, и еще мой дед постановил, что слитки сии следует хранить, пусть нам самим золото и ни к чему, разве что сгодится женщинам на украшения. Опять-таки, не знаю, как ты справишься, сможешь ли перейти с золотом пустыню. Но повторяю: все будет твоим. Забирай наши богатства. Забирай что угодно, только спаси мою дочь.
— О награде мы поговорим потом, — ответил я, чувствуя, что неподдельное горе этого старца разбередило мне душу. — А сейчас скажи, о вождь, что мне надлежит сделать.
— Не знаю, господин, — ответил он, заламывая руки. — На третью ночь, считая от сегодняшней, будет полная луна, восход которой ознаменует начало сбора урожая. В ту ночь нам придется отвезти Сабилу, на которую нынче пал жребий, на остров посреди озера, где стоит дымящая гора, и привязать ее к Скале приношений, что расположена между двух негаснущих костров. Там мы должны будем оставить ее, и на рассвете, как гласит предание, Хоу-Хоу явится за невестой и унесет в свою пещеру, где бедняжка сгинет навсегда. Или, если не придет он сам, пожалуют его жрецы, которые и утащат жертву к своему божеству.
— Но зачем вам отвозить дочь на остров? Не проще ли созвать народ, поднять восстание и убить этого бога и его жрецов?
— Господин, среди нас нет никого, ни единого человека, быть может, кроме Иссикора, кто бы отважился хотя бы взяться за оружие и заступиться за Сабилу. Люди верят, что если они восстанут, то гора взорвется пламенем, как случилось в незапамятные времена, и все, на кого попадет пепел, обратятся в камень, а воды озера поднимутся и уничтожат урожай, так что уцелевшие умрут от голода, а каждый, кому посчастливится избежать огня и воды, будет растерзан кровожадными лесными демонами. Словом, если я попрошу валлу спасти невинную деву от Хоу-Хоу, они убьют меня и все равно отдадут Сабилу божеству, как то полагается по обычаю.
Я молча кивнул: все было понятно.
— Господин, — не отступался старый вождь, — здесь, со мной, ты в безопасности, и никто из моих людей не причинит вреда ни тебе, ни твоему слуге. Но от Иссикора я узнал, что ты ударил одного из волосатых ножом, а твой слуга убил их женщину из диковинного оружия, с которым ты ходишь. От лесных демонов я тебя уберечь не смогу, и они, если доберутся до вас, мигом прикончат обоих и устроят пиршество из вашей плоти.
Разумеется, заявление сие нимало меня не обрадовало, но вслух я ничего говорить не стал, поскольку не знал, что тут вообще можно сказать.
Старый вождь встал со стула и объявил, что должен помолиться духам предков и попросить у них наставлений, а продолжить нашу беседу мы сможем завтра утром. После чего он пожелал нам доброй ночи и удалился, сопровождаемый прочими старцами, которые все это время хранили полнейшее молчание, лишь кивали иногда, точно фарфоровые изображения китайских мандаринов.
Глава 8
Когда дверь за вождем закрылась, я повернулся к Иссикору и прямо спросил, есть ли у него хоть какой-то план. Он величаво покачал головой и ответил:
— Нет, господин.
Судя по всему, он находил невозможным противостоять одновременно воле народа и законам жрецов.
— Тогда зачем вообще было тащить меня в этакую даль? — раздраженно осведомился я. — Что, неужели вообще нет никаких соображений, как спасти Сабилу? Например, ты мог бы, прихватив свою прекрасную даму, сбежать вместе с нами, спуститься вниз по реке и скрыться там, где демонов нет и в помине. Как тебе такой план?
— Не получится, господин, — ответил он с грустью. — Далеко нам не уйти, ибо за нами наблюдают денно и нощно и мигом схватят. Кроме того, Сабила не бросит своего отца, а я не допущу, чтобы всех моих родных поубивали в наказание за мое отступничество.
— Ну так придумай что-нибудь еще! — не унимался я. — Неужели нет никаких способов спасти Сабилу?
— Поверь мне, о Макумазан, единственный способ — это убить Хоу-Хоу и его жрецов. На тебя, благородный господин, мы возлагаем упования, ибо пророчество гласит, что нашим спасителем и освободителем будет белый человек с юга.
— Да пропади оно пропадом, ваше пророчество! Сколько я их в своей жизни слышал, и ни одно не сбылось! — воскликнул я по-английски, разглядывая эту красивую, но совершенно беспомощную пару. Потом прибавил, перейдя на арабский: — Я устал и иду спать. Надеюсь, сон подскажет мне выход, раз уж от тебя, Иссикор, ничего толком не добиться.
Мне почудилось, что в облике моего собеседника нечто неуловимо изменилось, как если бы в его чертах вдруг проявились обреченность и даже отчаяние.
Сабила, заметившая мое раздражение, сочла нужным вмешаться:
— О господин, молю, не гневайся, мы лишь мошки, угодившие в паутину. Нити этой паутины — злобные жрецы Хоу-Хоу, а ее опора — верования нашего народа. Сам Хоу-Хоу — паук, и его когти готовы вонзиться в мою грудь.
Слушая эти рассуждения, я думал о том, что, на мой взгляд, правильнее было бы сравнить чудовище со змеей, а Сабилу — с птицей, ибо, подобно всем прочим валлу, бедная девушка казалась словно зачарованной страхом и явно намеревалась покорно дожидаться, пока в нее вонзятся ядовитые клыки.
— Господин, — продолжала она между тем, — мы уже сделали все, что могли. Разве Иссикор не совершил долгое и полное опасностей путешествие, чтобы отыскать тебя? Он не испугался проклятия, которое неизбежно падет на голову того, кто отважится покинуть здешние края, и отправился на юг, к Повелителю духов. Этот достойный человек однажды присылал к нам за листьями дерева, растущего в саду Хоу-Хоу, дерева, что опьяняет людей и вызывает у них видения.
— Верно, — согласился я, — Иссикор сделал это, госпожа, и смею заметить, что он, насколько я могу судить, несмотря на путешествие, пребывает в добром здравии. Это ваше проклятие, похоже, не причинило ему вреда.
— Да, оно почему-то не погубило его, — проговорила Сабила задумчиво, словно бы озадаченная этим обстоятельством.
— Что ж, госпожа, коли так, может, и все эти разговоры насчет могущества Хоу-Хоу — тоже чепуха и вздор? Скажи, сама ты хоть раз говорила с вашим богом или видела его?
— Нет, господин. Но если ты меня не спасешь, то я увижу его очень скоро.
— А кто-нибудь другой с ним общался?
— Нет, господин, с богом никто из нас не говорил, не считая, конечно, его жрецов. Мой дальний родич Дака ныне сделался верховным жрецом, но я знала его еще до того, как он стал избранником Хоу-Хоу.
— Значит, никто чудовище не видел? Что же это за бог такой таинственный, что он никак не проявляет себя, а живет в пещере со жрецами?
— Я не говорила, что никто и никогда не видел Хоу-Хоу, господин. Многие уверяют, что узрели его, подобно Иссикору, когда бог выходил из пещеры в Ночь приношения, но рассказать об увиденном они не могут, ибо за это полагается смерть. Прошу, господин, не спрашивай больше нас с Иссикором о Хоу-Хоу, иначе проклятие сбудется. Закон запрещает нам говорить о боге с чужаками, а тайны божества неведомы даже его жрецам.
Судя по горячности Сабилы, она и вправду верила в эту чушь.
Мысленно выбранившись, я спросил, сколько на острове жрецов.
— По-моему, около двух десятков, господин. — Теперь Сабила отвечала прямо, не прибегая к уверткам. — У каждого из них есть жены и прислужницы, и поговаривают, что живут они вовсе не в пещере, а в домах снаружи.
— А чем эти люди занимаются, госпожа, когда не поклоняются Хоу-Хоу?
— О, они возделывают землю и правят лесными демонами, диким народом, детьми Хоу-Хоу, если верить молве. А еще приходят сюда и следят за нами.
— Вот как? А верно ли, что они замышляют править не только волосатыми, но и вами тоже?
— Думаю, да, господин. Дака вроде бы намеревается объявить войну племени валлу и стать вождем, если отец мой умрет, а я погибну. Правда, тогда ему придется также убить и Иссикора, моего троюродного брата и жениха, но это его не остановит: Дака всегда и во всем стремился быть первым.
— Ты хорошо знаешь этого Даку, госпожа?
— Да, господин, мы были близко знакомы в юности, до того, как он стал жрецом. — Сабила вдруг покраснела. — А еще мы виделись с ним и потом…
— Что же он говорил тебе?
— Заявил, что мне следует выйти за него замуж и тогда я, возможно, избегну участи быть принесенной в жертву Хоу-Хоу.
— И что ты ответила ему, госпожа?
— Господин, я сказала, что предпочту отправиться к Хоу-Хоу.
— Но почему?
— Да потому, что у Даки, как говорят, и без того немало жен. И я его ненавижу. А от Хоу-Хоу, если уж на то пошло, всегда можно сбежать.
— Интересно, каким же образом? И куда?
— Убежать в смерть, господин. У нас есть быстро убивающий яд, и я уже давно, — прибавила она со значением, — ношу в волосах ядовитый корешок.
— Понятно. Что ж, госпожа Сабила, ты оказала мне честь, попросив моего совета, и вот что я хочу тебе посоветовать. Прошу, не принимай эту отраву без крайней нужды. Пока мы живы, надежда остается, и все, что мнится потерянным, можно вернуть. Однако мертвые, госпожа, не воскресают на этом свете.
— Слушаю и повинуюсь, о господин, — ответила Сабила и залилась слезами. — Но ведь вечный сон куда лучше, чем жизнь с Дакой или в плену у Хоу-Хоу.
— А по-моему, жизнь вообще лучше, чем смерть, — отозвался я, — в особенности жизнь, наполненная любовью.
Затем я откланялся и ушел, сопровождаемый Хансом, который тоже не преминул поклониться, точно дрессированная обезьянка шарманщика, которая клянчит у зевак монетку. У двери я обернулся и увидел, что двое несчастных валлу крепко обнялись, полагая, должно быть, что никто их не видит. Головка Сабилы лежала на плече Иссикора, и по тому, как вздрагивали ее плечи, было ясно, что девушка рыдает; он же пытался утешить возлюбленную стародавним, повсеместно известным способом. Оставалось лишь надеяться, что хоть в этом от парня будет какой-то толк. В моем представлении Иссикор был на удивление бесполезным и беспомощным образчиком вымирающего народа, но не стану отрицать, что отваги ему было не занимать, раз уж он предпринял путешествие в страну зулусов. И снова мне бросилось в глаза, что в его облике произошли неуловимые изменения, свидетельствовавшие об упадке физических сил и духа.
Когда мы очутились в своей комнате и заперли дверь (окон здесь не было, свет и воздух проникали внутрь сквозь отверстия в крыше), я поделился с Хансом табаком и пригласил готтентота сесть напротив меня. Он уселся на корточки и сделался похожим на большую жабу.
— Ну, Ханс, поведай мне свои мудрые мысли и растолкуй, как помочь этой прелестной даме и ее отцу, старому вождю.
Ханс посмотрел на крышу, перевел взгляд на стену, а потом сплюнул на пол, за что я не преминул его выбранить.
— Сдается мне, баас, — произнес он наконец, — что лучше всего для нас будет узнать, где хранятся те яркие камешки, наполнить ими карманы и бежать из этой земли, где полным-полно глупцов и демонов. По-моему, Красивой госпоже будет лучше с тем жрецом Дакой или даже с самим Хоу-Хоу, чем с этим Иссикором, который превратился в крашеную деревяшку, вырезанную наподобие человека.
— Вполне возможно, Ханс, что ты прав, однако у женщин причудливый вкус, и она воспринимает эту деревяшку как храбреца, а призраков и духов эти двое боятся одинаково. Не будь Иссикор храбрым, он не отправился бы на чужбину за помощью для Сабилы. Что же касается нас, то мы заключили сделку и дали слово. Что мы скажем Открывателю дорог, если вернемся, не сдержав обещания, и не принесем ему желанные листья? Нет, Ханс, мы должны добыть эту дичь.
— Конечно, баас, я так и знал, что ты произнесешь эти неразумные слова. Будь я один, я бы сейчас уже сидел в лодке и плыл вниз по течению. Но раз баас решил, что нам непременно надо спасти Красивую госпожу и отдать ее в жены Деревяшке, то я, пожалуй, лягу спать, а завтра или через день баас пойдет спасать, кого сможет. Здешнее пиво мне не по нраву, баас, оно слишком сладкое, а все эти глупцы с красивыми лицами, болтающие о демонах и жрецах, меня утомляют. Еще тут слишком темно и сыро. Скоро снова пойдет дождь, помяни мое слово, баас.
Не имея под рукой ничего другого, я кинул в Ханса своей трубкой, метя ему в голову. Он ловко поймал пущенный снаряд и тут же сунул трубку себе в карман, якобы по рассеянности.
— Если баасу и вправду интересно знать, о чем я думаю, — сказал готтентот, зевая, — то думаю я о том, что колдун по имени Дака хочет жениться на Красивой госпоже и править в одиночестве всеми этими глупыми людьми. Насчет Хоу-Хоу я ничего не знаю, но, быть может, это один из тех волосатых, что пришли сюда в начале времен. По-моему, баас, нам нужно завтра утром взять лодку и сплавать на тот остров посреди озера, чтобы самим все увидеть и хорошенько разобраться на месте. Надеюсь, Деревяшка и его люди согласятся нас отвезти. Больше мне сказать нечего, так что, если баас не против, я лягу спать. Держите свое оружие наготове, баас, на случай, если волосатым вздумается нас навестить, дабы поболтать о той твари, которую я подстрелил.
Он забился в свой уголок, свернулся калачиком на подстилке из шкур и быстро захрапел, однако я знал наверняка, что сон у готтентота весьма чуткий. Ни волосатые, ни какие-либо другие недруги не смогут подобраться близко без того, чтобы Ханс не услышал, поскольку мой слуга всегда спал сном собаки, охраняющей хозяина.
Готовясь последовать примеру готтентота, я размышлял о том, что хотя его слова и напоминали обычную болтовню туземцев, однако, если вдуматься, были исполнены мудрости. Народ валлу действительно выглядел скопищем одержимых суевериями беспомощных глупцов; не удивлюсь, если те немногие среди них, кто обладал мозгами, подавались в жрецы. Вот только волосатые и впрямь обитали в лесу — против этого малоприятного факта, как говорится, не попрешь, а жрецы явно обладали даром повелевать этими существами. Что же до всего остального, то Ханс был прав: надо нам самим побывать на священном острове и увидеть все собственными глазами. Разумеется, затея опасная, но зато какое может выйти приключение!
На следующее утро я проснулся отменно отдохнувшим и вышел в сад, где долго изучал кустарники и цветы, среди которых попалось несколько мне неведомых. Также я поглядывал на небо — серое, низкое, набухшее тучами и предвещавшее дождь. Иных занятий не нашлось; высокая стена перекрывала вид со всех сторон, над нею виднелась разве что макушка вулкана, вздымавшаяся над озером в нескольких милях от берега. Но вот дверь дома отворилась, и появился Иссикор; вид у молодого человека был усталый и слегка растерянный. Мне подумалось, что вчера вечером он, наверное, засиделся с Сабилой допоздна. Поскольку этим двоим вскоре предстояло расстаться, было вполне естественно, что они стремились подольше побыть друг с другом. Или же, пришло мне в голову, Иссикор мог всю ночь напролет молиться духам предков и обдумывать, как лучше поступить, что, учитывая сложившиеся обстоятельства, было задачей не из простых.
Я не стал тратить время на любезности и прямо поинтересовался:
— Иссикор, готов ли ты сразу после завтрака переправить нас с Хансом на остров посреди озера?
— На остров, господин? — переспросил он изумленно. — Но зачем вам туда? Он же священный!
— Не стану спорить. Я тоже священная особа, так что после меня остров станет еще святее.
Иссикор попытался возражать, но, не преуспев в этом, привел вождя Валлу и убеленных сединами старейшин, чтобы те его поддержали. Ханс и Сабила тоже к нам присоединились, причем девушка, я заметил это с первого взгляда, при свете дня выглядела еще более прекрасной, чем вечером при фонарях. Она оказалась моей единственной союзницей и, дождавшись, покуда остальные охрипнут от возражений, кротко сказала:
— Белого вождя пригласили сюда затем, чтобы мы, люди глупые и непросвещенные, могли испить из кубка его мудрости. Если мудрость велит Белому вождю отправиться на священный остров, то не препятствуй ему, отец.
Но и ее слова, похоже, никого не убедили. Я молчал, не зная, как уговорить валлу. Тут вмешался Ханс. Нещадно коверкая арабские слова, которые усвоил за время наших скитаний по побережью, готтентот произнес:
— Баас, Иссикор на вид такой большой и сильный, однако он и все прочие боятся Хоу-Хоу и его жрецов. Но мы с тобой добрые христиане и не страшимся демонов, потому что нам ведомо, как с ними справляться. Мы и сами можем грести, а большая лодка нам без надобности. Пусть вождь выделит нам маленькую лодку и покажет, куда плыть. Мы доберемся до острова и без помощи этих трусов.
Как принято говорить среди охотников, выстрел угодил в яблочко. Иссикор, который, как я уже не раз упоминал, был все-таки храбрецом, вспыхнул до корней волос.
— Не пристало мне выслушивать обвинения в трусости от твоего слуги, о вождь Макумазан! Я найду гребцов, и мы отвезем тебя на остров, хотя сами на сушу высаживаться не будем, поскольку нам это строго возбраняется. Но прошу, господин, если ты не вернешься оттуда, не вини в этом меня.
— Договорились, — заключил я. — А теперь, если вы не против, давайте позавтракаем. Я успел проголодаться.
Приблизительно два часа спустя мы отплыли от причала, прихватив с собою все свои скромные пожитки, в том числе фляжки с порохом для перезарядки использованных гильз; Ханс наотрез отказался оставлять что-либо в городе без присмотра. Лодка, что нам выделили, оказалась намного меньше той, на которой мы двигались по реке, но, как и та, была выдолблена из цельного ствола дерева. Команда состояла из Иссикора, взявшего на себя обязанности кормчего, и четверых гребцов-валлу, крепких и суровых на вид мужчин. Расстояние до острова составляло около пяти миль, но мы сделали широкий круг, забирая к югу, чтобы, как я понял, нас не заметили с суши, и потому понадобилось почти два часа, чтобы добраться до южной оконечности священного острова.
Пока лодка подходила к берегу, я тщательно изучал остров в подзорную трубу и убедился, что он намного больше, чем мне казалось, — несколько миль в окружности; помимо могучего вулкана, на нем имелась также обширная равнина, поднимавшаяся над уровнем воды от силы на пару футов. За исключением прибрежных участков, почва была каменистой и бесплодной, ее усеивали куски и комки застывшей лавы, выброшенной из жерла вулкана при последнем извержении.
Иссикор поведал, что северную часть острова, где, собственно, и проживали жрецы, извержение практически не затронуло и что эта территория весьма плодородна. Добавлю, что само жерло вулкана подтверждало его слова: судя по разлому в южной половине гребня, лава вытекала именно оттуда, а северная половина виделась снизу несокрушимой каменной преградой.
Погода благоприятствовала нашему начинанию: день выдался туманным, а небо, как я уже говорил, сулившее скорый дождь, словно бы норовило слиться с вершиной вулкана. Все это помешало нам заметить, пока мы не подплыли совсем близко, что поток раскаленной лавы, не слишком широкий, но грозный, изливается по склону горы. Увидев этот поток, гребцы-валлу явно встревожились, а Иссикор объяснил, что ничего подобного не наблюдалось вот уже добрую сотню лет. По его мнению, это предвещало нечто необычное, поскольку до сих пор считалось, что вулкан спит.
— Ну, раз он дымит, значит проснулся, — ответил я и продолжил свои наблюдения.
Я различил среди камней — кое-где наполовину погребенные под ними — развалины, остатки сооружений древнего города. Иссикор пояснил, что в этих развалинах, как ему говорили, можно натолкнуться на предков валлу, обратившихся в камень. Если помните, друзья мои, именно об этом предупреждал меня старый мошенник Зикали.
Невозможно вообразить себе что-либо более тоскливое и гнетущее, нежели это место под низким и мрачным небом в тот серый, туманный и дождливый день. Но мне, немало взволнованному историей об окаменевших людях, все равно не терпелось высадиться на сушу: мне всегда были интересны следы древности и диковинные зрелища.
Позабыв на время о Хоу-Хоу и его жрецах, я велел валлу грести к берегу; после короткого приступа неповиновения они подчинились, и лодка вошла в крохотную бухту. Мы с Хансом тут же спрыгнули через борт на камни, забрали мешки со снаряжением и ружья и двинулись на разведку, предварительно договорившись с Иссикором, что он дождется нашего возвращения и провезет нас на обратном пути вокруг острова, дабы мы смогли увидеть поселение жрецов. С тяжким вздохом он пообещал все сделать, и лодка незамедлительно отошла ярдов на сто от берега, где и бросила якорь (валлу для этих целей использовали камни с дырками, сквозь которые пропускали веревку).
Мы с Хансом направились к развалинам, и, когда до них оставалось всего ничего, готтентот воскликнул:
— Гляди, баас! Там собака!
Я посмотрел туда, куда он указывал, и действительно увидел большого серого пса с острой мордой, казалось крепко спящего. Мы еще приблизились, но собака не шевелилась, и Ханс кинул в нее камнем. Тот попал псу по спине, но животное сохраняло неподвижность. Мы смело подошли вплотную.
— Каменная, — сказал я. — Люди, которые тут когда-то жили, видимо, ваяли статуи. — Мне до сих пор не верилось во все эти истории насчет окаменевших заживо людей и животных.
— Скорее уж, баас, они вырезали из кости. Смотри! — Готтентот прикоснулся к передней лапе каменного пса. Та была обломана, и из скола торчала кость.
Тут я наконец все понял.
Бедное животное, пытаясь спастись, бежало к берегу, когда его настигли ядовитые испарения, сопровождавшие извержение вулкана. Затем, полагаю, собаку окатило некоей жидкостью, отчего она и обратилась в камень. Зрелище было удивительным, но я не находил ни малейших причин не верить собственным глазам. Значит, история правдива и я совершил выдающееся открытие.
Мы поспешили к домам, у которых, естественно, теперь не было крыш, и обнаружили, что внутри многих зданий полным-полно лавы, но зато наружные стены, сложенные из твердого камня, устояли и хорошо сохранились. Кое-где нам попадались выцветшие рисунки или фрески; один рисунок изображал пирующих людей, другой — сцену на охоте и так далее.
Мы двинулись к следующей группе домов, стоявшей поодаль от первой, выше по склону, и более или менее защищенной благодаря нависавшему над ней каменному выступу. Похоже, здесь располагался храм или дворец; здания были просторные, с колоннами, которые подпирали крыши. Миновав большую залу, мы проникли в помещения за нею; в самом дальнем, что находилось прямо под выступом и служило, скорее всего, кладовой, нас ожидала невероятная находка.
Сбившись в кучку, там сидели и стояли люди — человек двадцать или тридцать: мужчины, женщины и дети; кое-кто держался за руки, другие обнимались — и все они были каменными! Думаю, раствор, который заставил их окаменеть, смог проникнуть внутрь помещения сквозь трещины в скале. Эти люди, все до единого, были обнажены, из чего следовало, что их одежда либо сгорела, либо сгнила еще прежде, чем процесс окаменения завершился. Пожалуй, первое предположение было верным, поскольку на головах у несчастных не осталось и следа волос. Лица их разглядеть было трудновато, однако по телосложению все явно походили на знакомых мне валлу.
Лишившись от изумления дара речи, мы с Хансом выбрались из этого склепа и принялись обследовать прочие помещения. Тут и там мы находили тела жертв давнишней катастрофы, а один раз наткнулись на руку, торчавшую из лавы; должно быть, под камнем лежало еще больше погибших. Также мы отыскали в загоне для скота стадо окаменевших коз. Вот уж где раздолье археологам! Если взять лопаты, кирки и порох для подрыва завалов, то сколько интересного можно тут обнаружить!
Все свидетельства древней цивилизации: надписи, украшения, изваяния богов, домашняя мебель и прочее — были, по-видимому, погребены под толстым слоем лавы и пыли, хотя мебель, возможно, попросту сгнила. Одним словом, перед нами лежали новые Помпеи, а под ними, вполне вероятно, скрывался новый Геркуланум.
Пока я размышлял об утраченных сокровищах прошлого и гадал, что с ними сталось, Ханс, озиравшийся по сторонам, вдруг ткнул меня под ребра и произнес на своем отвратительном голландском, усвоенном от буров, одно-единственное слово: «Kek!» (что означало: «Смотри!»), а затем кивнул в сторону озера.
Я повернулся и увидел, что наша лодка поспешно уплывает прочь, причем гребцы налегают на весла так, будто за ними, как говаривал мой покойный отец, гонятся все бесы преисподней.
— Что это на них нашло? — недоуменно проговорил я.
— Наверное, их кто-то преследует, баас, — рассудительно заметил готтентот. Потом он присел на камень, достал трубку, набил ее табаком и закурил.
Как обычно, Ханс оказался прав: из-за поворота появились две другие лодки, намного больше нашей, и устремились в погоню. Не приходилось сомневаться, что намерения у тех, кто сидел там, усердно работая веслами, были самые недобрые.
— Видно, это жрецы заметили нашу лодку и решили ее изловить, — сказал Ханс, сплевывая на землю. — Правда, у Иссикора хороший запас времени, думаю, его не догонят. Что будем делать, баас? Мы ведь не станем жить тут с мертвецами, да и каменные козы на пропитание не годятся.
Я поразмыслил, и сердце у меня, что называется, ушло в пятки, ибо положение выглядело отчаянным. Всего миг назад меня переполняли восторг и рвение первооткрывателя, который обнаружил древний город и его окаменевших жителей. Теперь же сама мысль о находках сделалась ненавистной, и я всей душой пожелал, чтобы эти окаменелости очутились на дне озера. Таковы причуды обстоятельств, такова изменчивость человеческого настроения. Потом меня словно бы осенило, и я смело воскликнул:
— Ба! Да чего тут думать?! Мы с тобой навестим Хоу-Хоу и его жрецов!
— Верно, баас. Но ведь баас не забыл тот рисунок в пещере в Драконовых горах, нет? Если тот рисунок не врет, то Хоу-Хоу знает, как отрывать людям головы.
— Вот что, Ханс, я не верю в существование Хоу-Хоу, — заявил я решительно. — Ты наверняка заметил, что местные кормили нас самыми разными историями, но никто из них не видел чудище достаточно близко, для того чтобы точно описать, как оно выглядит и чем промышляет. Даже Зикали ничего толком про этого Хоу-Хоу не знает. Колдун, конечно, показал нам в пламени ожившую картину, но она мало чем отличалась от рисунка в пещере, и сдается мне, что он извлек изображение из наших воспоминаний. Так или иначе, какая разница, как погибать: быстро, с оторванной головою, или медленно, с пустым животом? Я уверен, что эти трусливые валлу и не подумают вернуться за нами.
— Я тоже так считаю, баас. Иссикор был когда-то храбрым, однако он изменился, словно бы с ним что-то случилось после возвращения на родину. Если баас готов, то нам пора идти. Или баас хочет посмотреть на других каменных людей? Начинается дождь, баас, и мы задержались тут намного дольше, чем собирались поначалу, покуда лазали по всем этим старым домам. Так что, если хотим добраться до дальнего края острова засветло, нужно идти прямо сейчас.
Мы тронулись в путь, держась западного склона вулкана, ибо тот, как нам показалось, выдавался не слишком далеко на равнину. Некоторое время спустя мы остановились и повернулись к озеру. Вдалеке маячило черное пятнышко нашей лодки, а два других черных пятна быстро его настигали. Но на наших глазах из мглы, что скрывала побережье, вынырнули новые пятна — должно быть, лодки валлу, спешившие на выручку своим сородичам. Жрецы не стали ввязываться в бой и отказались от погони.
— Иссикору будет о чем рассказать госпоже Сабиле, — заметил Ханс. — Но вряд ли она одарит его поцелуем, когда выслушает.
— Иссикор поступил мудро. Кому бы пошло на пользу, если бы он остался? — ответил я, возобновляя движение. — Но ты прав, Ханс: после возвращения домой Иссикор странным образом изменился.
Передвигаться по пересеченной местности было непросто, но, когда мы обогнули каменный язык вулкана, перед нами раскинулись возделанные поля, между которыми пролегали канавы с водой.
— Должно быть, мы спустились в низину, баас, — сказал Ханс. — Как иначе они могли подвести сюда воду с озера?
— Не знаю, — отозвался я раздраженно.
Мои мысли занимала вода, льющаяся с неба: мелкий дождик мало-помалу перерастал в ливень. Но замечание Ханса засело в моей памяти, и, забегая вперед, скажу, что впоследствии это нам пригодилось. Мы продолжали идти, покуда не достигли пальмовых деревьев, вдоль которых бежала дорога.
По этой дороге мы дошли до деревни, состоявшей из крепко сложенных каменных домов. В самом центре ее высилось большое здание, едва ли не упиравшееся задней стеной в подножие вулкана. Поскольку ничего иного нам все равно не оставалось, мы вошли в эту деревню. Сперва нас не заметили, потому что все люди попрятались от дождя под крыши. Но вот залаяли собаки, а какая-то женщина, которая выглянула из дверного проема, когда мы проходили мимо, громко завизжала. Мгновение спустя появились мужчины с бритыми головами, облаченные в жреческие, насколько я мог судить, одеяния. Они размахивали копьями.
— Ханс, держи ружье наготове, — велел я, — но стреляй лишь в самом крайнем случае. Здесь слова могут послужить нам лучше пуль.
— Хорошо, баас, вот только я не верю, что слова и пули нас спасут.
Готтентот присел на ствол поваленного дерева, лежавший у дороги, и стал ждать, а я последовал его примеру и вдобавок принялся раскуривать трубку.
Глава 9
В нескольких шагах от нас мужчины замерли, потрясенные, по всей видимости, нашим обликом, каковой, разумеется, не шел ни в какое сравнение с их собственным, поскольку все они принадлежали к той же великолепной породе, что и береговые, скажем так, валлу. А еще больше их поразили спичка, которую я зажег, раскуривая трубку, и сама трубка; эти люди выращивали табак, но у них было принято нюхать его, а не курить.
Спичка догорела, и я зажег вторую. При внезапном появлении огня жрецы испуганно попятились. Наконец один из них указал на горящую спичку и спросил на том же языке, на каком говорили береговые валлу:
— Что это, о чужестранец?
— Чудесный огонь, — ответил я и прибавил, по какому-то наитию: — Я принес его в дар великому богу Хоу-Хоу.
Мой ответ, похоже, им понравился: жрецы опустили копья и разом обернулись к человеку, который только что подошел к нам. Этот мужчина внушительной наружности, крепкий и статный, выделялся крючковатым носом и блестящими черными глазами. На голове у него была жреческая шапка, а белое одеяние украшала вышивка.
— Видать, это большой баас, — прошептал Ханс.
Я кивнул, заметив, что прочие жрецы низко кланяются новоприбывшему.
«Вот и верховный жрец Дака», — подумал я и оказался прав.
Дака приблизился и, оглядев вощеную спичку, спросил:
— Где обитает тот чудесный огонь, о котором ты говоришь, чужестранец?
— В этой коробке с нанесенными на нее тайными письменами. — Я предъявил ему спичечный коробок, на котором значилось: «Вощеные спички. Сделано в Англии». И добавил, подпустив в голос торжественности: — Горе тому, кто прикоснется к ним, и тому, кто возьмет коробку в руки, не ведая, что в ней заключено, ибо пламя выпрыгнет наружу и пожрет нечестивца, о Дака!
Верховный жрец поспешно отступил назад, как и его соратники минутой ранее, и справился:
— Откуда тебе известно мое имя и кто шлет этот чудесный огонь в дар Хоу-Хоу?
— Разве имя Даки не гремит до самого края земли? — спросил я в ответ и заметил, что этим несказанно ему польстил. — О, имя сие известно повсюду, куда проникают его чары, от земли и до неба. А тот, кто прислал чудесный огонь, — великий колдун, пусть и не такой великий, как Дака. И зовут его Зикали, то есть Открыватель дорог, а также Тот, кому не следовало родиться.
— Мы слышали о нем, — подтвердил Дака. — Его посланцы приходили сюда еще в дни наших предков. И что же надобно от нас Зикали, о чужестранец?
— Ему нужны листья того дерева, что растет в саду Хоу-Хоу и зовется Древом видений. Он желает смешать их порошок со своими снадобьями.
Дака кивнул, и другие жрецы повторили его движение. Должно быть, они хорошо знали, что это за Древо видений, о котором мне было известно лишь со слов Зикали.
— Но почему он не пришел к нам сам?
— Потому что Открыватель дорог стар и слаб телом. Потому что великий колдун занят важными делами. Потому что ему было проще прислать меня, того, кто ценит все священное, кто стремится совершить приношение Хоу-Хоу и свести личное знакомство с великим Дакой.
— Понятно. — По лицу верховного жреца было видно, что он чрезвычайно польщен. — Скажи, как ты прозываешься, о посланник Зикали?
— Я зовусь Вольным ветром, потому что хожу, где мне вздумается, потому что никто не замечает, как я появляюсь и исчезаю, и потому что резвее меня посланца не найти. А вон тот коротышка, невеликий росточком, но отважный и могучий, — я указал на ухмылявшегося Ханса, который как будто вполне оценил комичность положения и те преимущества, какие она нам сулила, — зовется Владыкой огня и Светочем во мраке, — (Ханса и вправду знали под этими прозвищами), — ибо это он сторожит чудесный огонь. — (И опять я не солгал: в карманах у готтентота легко сыскалось бы с полдюжины спичечных коробков, которые он наворовал за время наших скитаний.) — Если его оскорбить, он призовет пламя, которое спалит этот остров и всех, кто на нем живет. Наше пламя страшнее того, что обитает в чреве этой горы!
— Неужели? Воистину чудеса, клянусь именем Хоу-Хоу! — Дака воззрился на Ханса с нескрываемым почтением.
— Именно так. Я тоже могуч, но мне приходится следить за тем, чтобы не разозлить его и не сгореть заживо дотла.
В этот миг Даку посетило сомнение, и он спросил:
— Поведайте мне, о Вольный ветер и Владыка огня, как вы попали на наш остров? Мы заметили лодку с гребцами из числа наших мятежных подданных, что служат старому бунтовщику Валлу. Мои люди погнались за ними, дабы убить, ибо они посмели приблизиться к священному месту. Не на той ли лодке вы приплыли?
— Так и есть, о Дака, — отвечал я. — Когда мы прибыли в город на берегу, я повстречал девушку, очень красивую девушку по имени Сабила, и захотел узнать у нее, где проживает великий Дака. Она сказала, что ты живешь на острове, и прибавила, что знает тебя, что ты красивейший и благороднейший среди всех мужчин, а также наимудрейший. Сабила предложила, чтобы ее слуги, в том числе и глупец по имени Иссикор, от которого она никак не может избавиться, сколько ни старается, доставили нас к острову, и сама тоже пожелала плыть с нами, чтобы вновь полюбоваться твоими благородными чертами хотя бы издалека. — (Сами понимаете, друзья, моя ложь была необходимой и никому не вредила, поскольку я твердо знал, что Иссикор и гребцы-валлу благополучно добрались до берега.) — Прекрасная Сабила привезла нас сюда и высадила на сушу, дабы мы взглянули на разрушенный город, прежде чем направиться к тебе. Но твои люди пустились за нею в погоню, и нам с Владыкой огня пришлось идти пешком. Вот как было дело.
Дака заметно встревожился:
— Взываю к Хоу-Хоу, чтобы болваны, которых я послал в погоню, не убили заодно с остальными также и Сабилу.
— Присоединяюсь к твоей молитве, ибо эта девушка слишком хороша, чтобы умирать, — сказал я. — Из нее выйдет отличная жена. Но позволь мне узнать, как обстоят дела. Владыка огня, призови пламя!
Ханс достал спичку и зажег ее, чиркнув о заднюю поверхность своих штанов (это было единственное место, которое не намокло от дождя). Он взял горящую спичку в сплетенные пальцы рук и держал ее, а я смотрел в огонь и негромко бормотал себе под нос.
— Скорее, баас, — прошептал готтентот, — не то я обожгу себе пальцы!
— Все хорошо, — объявил я во всеуслышание. — Лодка с прекрасной Сабилой ускользнула от твоих людей, потому что другие лодки, числом семь… нет, восемь, — поправился я, изучив огарок спички и ожог на кончике пальца Ханса. — Да, другие лодки вышли из города и прогнали твоих воинов, когда те собирались потопить Сабилу.
Все вышло как нельзя лучше, поскольку как раз в этот миг прибежал вестник и с многочисленными поклонами изложил Даке ровно то же самое.
— Великолепно! — произнес жрец. — Просто великолепно! К нам прибыли великие колдуны!
Какое-то время он почтительно взирал на нас, но потом его вновь обуяли сомнения.
— Господин, — сказал он, — Хоу-Хоу повелевает диким волосатым народом, что живет в лесу и зовется хоу-хоуа, в его честь. Нашего слуха достигла весть о том, что одного из волосатых убили громом какие-то чужаки. Скажи, господин, не причастен ли ты к этой смерти?
— Да, причастен, — признал я. — Самка волосатых разгневала Владыку огня своими приставаниями, и он убил ее, что было правильно и справедливо. Я отрубил палец другому хоу-хоуа, который хотел пожать мне руку, хотя я велел ему убираться прочь.
— Но как же он убил ту самку, господин?
Здесь следует пояснить, что среди обитателей этого поселения нашелся и такой, кто встретил нас весьма недружелюбно. То был огромный и исключительно свирепый пес: он продолжал рычать на нас и в конце концов завладел курткой Ханса, которую немедля принялся трепать.
— Scheet, Hans, scheet seen dood! — прошептал я по-голландски. — Стреляй, Ханс, пристрели его!
Готтентот, всегда понимавший меня с полуслова, сунул руку в карман, где лежал револьвер, и, приставив ствол к голове пса, выстрелил прямо через ткань. Пес рухнул замертво, отправившись туда, куда попадают все дурные собаки.
Поднялась суматоха. Один из жрецов попросту повалился лицом вниз, прочие кинулись врассыпную. Остался один только Дака.
— Вот вам немного чудесного огня! — воскликнул я. — У нас его полным-полно. — Будто невзначай шевельнув рукой, я хлопнул Ханса по дымившемуся после выстрела карману. — А теперь, благородный Дака, избавь нас от сырости и голода, соблаговоли дать нам кров и пищу.
— Разумеется, господин, разумеется! — вскричал он восторженно и повел нас вперед, предусмотрительно стараясь идти так, чтобы я оказывался между ним и Хансом.
Остальные жрецы, которые уже вернулись, шли следом, волоча мертвого пса.
Немного оправившись от испуга, Дака пожелал узнать, что еще говорила о нем прекрасная Сабила.
— Она сказала лишь одно, — ответил я. — Мол, жалко, что невинным девам суждено сочетаться браком с богом, когда на свете есть такие мужчины, как ты.
Краем глаза я следил, достиг ли цели мой словесный выстрел.
На жестоком, но красивом лице Даки промелькнуло загадочное выражение, и жрец облизал губы.
— О, господин, как это верно! Но кто знает, что может случиться? Порой все на самом деле оказывается совершенно не таким, каким выглядит, и мне доводилось видеть, как верный слуга удостаивается дара из приношений его господину.
«Ага! Попался! — мысленно воскликнул я. — Ты-то, дружок, похоже, и есть Хоу-Хоу! Ну а если нет, то наверняка каким-то образом замешан в этом деле».
Но вслух, поглядев на невозмутимо вышагивавшего рядом Ханса, я сказал лишь, что великий Дака весьма проницателен и что порою видимость и вправду оказывается обманчивой, достаточно посмотреть на Владыку огня.
Мы пересекли каменистую площадку, справа от которой, за садом, я заметил зев пещеры, чернеющий в склоне горы. В дальнем конце этой площадки нашим взорам предстало удивительное зрелище: у самой кромки воды, на расстоянии приблизительно двадцати шагов друг от друга, поднимались из земли два столба пламени, которые до той поры прятались за деревьями и за складками местности. Между этими огненными столбами находился еще один, но уже каменный.
«Негаснущие костры», — подумалось мне, и я решил уточнить, справедлива ли моя догадка.
— Эти огни горят здесь с начала времен, испокон веку, и никто не ведает почему, — бесстрастно пояснил Дака. — Никакой дождь не в силах их затушить.
«Ну ясно, вулканические газы, как в Канаде», — перевел я для себя, ибо прежде мне доводилось слыхать про такое.
Далее мы свернули направо, двинулись вдоль наружной стены сада и подошли к группе красивых зданий, которые напомнили мне монастырские постройки; все они были одноэтажными и жались к склону горы. Я не ошибся в предположениях: именно здесь проживали жрецы Хоу-Хоу вместе с их многочисленными женщинами. Должен сказать, что жрецы эти вовсю наслаждались своим высоким положением: на суше мужчины по большей части имели всего лишь одну супругу, зато у жрецов, судя по всему, было принято многоженство. Как они добывали себе красоток? Ну, либо запугивали несчастных валлу, забивая им головы всякой мистической чушью, либо не брезговали извечной и порочной практикой похищения. Когда несчастные оказывались на острове, они становились, так сказать, служительницами Хоу-Хоу и, считай, были навеки потеряны для соплеменников, поскольку пленницам строжайше возбранялось не только переплывать озеро, но даже передавать весточки безутешным родственникам. Коротко говоря, те дамы, что продолжали жить во славу Хоу-Хоу, умирали для мирской суеты.
Нас с Хансом подвели к самому большому зданию, примыкавшему к стене сада. Видимо, жильцов заранее уведомили о нашем прибытии, ибо мы застали в доме суматоху приготовлений. Я заметил красивых женщин в белых одеяниях, которые сновали по комнатам, и услышал, как мужчины отдают многочисленные распоряжения. Нас отвели в помещение, где заблаговременно позаботились растопить очаг, ибо вечер выдался сырым и холодным. Мы согрелись у огня и высушили одежду, а затем умылись, и некоторое время спустя один из жрецов заглянул к нам, пригласив к столу, а сам остался стоять за дверью, дожидаясь, пока мы выйдем.
— Ханс, — сказал я, — пока все идет хорошо, нас приняли как друзей Хоу-Хоу, а не как его врагов.
— Верно, баас, это благодаря твоей выдумке со спичками и со всем прочим. Но что у бааса опять на уме?
— Сейчас объясню, Ханс. Помни, что наш долг заключается в спасении госпожи Сабилы, если только это будет возможно, и мы поклялись сдержать свое слово. Следует держать ухо востро и вообще быть начеку. За ужином нам наверняка поднесут местные наливки, чтобы развязать языки. Имей в виду: мы не будем пить ничего крепче воды, пока находимся на острове. Ты меня понял, Ханс?
— Да, баас, я все понял.
— Ты не подведешь меня, Ханс?
Готтентот задумчиво почесал живот и ответил:
— Мой живот замерз, баас, и в этой сырости, да еще после тех каменных людей, мне очень хотелось бы выпить чего-нибудь потеплее воды. Но я клянусь, баас, клянусь памятью вашего достопочтенного отца, что буду пить одну только воду — или кофе, если здесь умеют его варить, что, конечно, вряд ли…
— Все, Ханс, уймись. Ты ведь понимаешь, что, если нарушишь клятву, мой достопочтенный отец с тобой посчитается, и я тоже — на этом свете или на том, это уж как придется!
— Да, баас. Но пусть и баас помнит, что бутылка джина — не единственный крючок, на который дьявол ловит заблудшие души. Нет числа искушениям. Если какая-нибудь красотка вдруг придет к баасу и скажет, что он лучше всех и она его любит, просто без ума от него, ну прямо как та самая Мамина, о которой старый Зикали всегда говорит как о твоей подруге… Так вот, готов ли баас поклясться именем своего достопочтенного отца…
— Хватит уже нести вздор, умолкни! — перебил я, величественно взмахнув рукой. — Сейчас не время и не место болтать о красивых женщинах!
Впрочем, про себя я решил, что напоминание готтентота прозвучало весьма своевременно, тем более что как-то раз меня уже пытались охмурить подобным образом. Но не будем отвлекаться, друзья, иначе я никогда не доберусь до конца своей истории.
Итак, заключив между собою соглашение, мы вышли за дверь, и ожидавший снаружи жрец отвел нас по коридору в красивую залу, ярко освещенную фонарями. Там было накрыто несколько столов; нас подвели к тому, что стоял в центре. За ним восседал Дака, облачившийся в роскошное одеяние, а с ним другие жрецы. Еще там были женщины, все как одна красавицы и пышно разодетые, должно быть супруги местных правителей. Одна очень сильно походила на прекрасную Сабилу, хотя и явно была на несколько лет постарше.
Мы опустились на резные стулья причудливой формы. Выяснилось, что меня посадили между Дакой и той самой дамой, похожей на Сабилу; ее звали Драманой. Трапеза началась, и, скажу вам прямо, друзья мои, это было поистине королевское пиршество, ибо, как нам поведали, мы высадились на остров в день местного праздника. Давненько я не пробовал столь вкусных кушаний.
Разумеется, во многом это пиршество было варварским. Еду подавали уже нарезанной на больших глиняных блюдах; ножей и вилок не было в помине, вместо них полагалось брать куски пальцами, а тарелками служили широкие и плотные листья какой-то разновидности водяной лилии, что росла в озере: с каждой переменой блюд использованные листья забирали и стелили свежие.
Но еда, повторюсь, была отменной: нам подали рыбу, козленка с пряностями, жареную дичь и нечто вроде пудинга, приготовленного из молотого зерна и подслащенного медом. Крепкое местное пиво лилось рекой, его разносили по кругу в украшенных затейливыми узорами глиняных чашах, выложенных снаружи, к моему удивлению, не бриллиантами или рубинами, а жемчугом; мне объяснили, что его изымают из раковин пресноводных моллюсков и лепят на глину, пока та не успела застыть.
Жемчужины различались формой и в основном были небольшими, однако, сверкая и переливаясь в свете фонарей, они радовали глаз. Насколько я мог судить, в озере можно было отыскать также и крупный жемчуг, поскольку Драмана и другие дамы носили внушительные жемчужные ожерелья, бусинки которых были просверлены посередине и нанизаны на нити из древесных волокон. Не вдаваясь в подробности, скажу, что этот пир, еда и наряды окончательно убедили меня в том, что валлу некогда принадлежали к неведомому, давно забытому, но весьма цивилизованному народу, а ныне были обречены на вымирание и, живя в уединении, постепенно скатывались в варварство.
Соблюдая наше соглашение, Ханс, пристроившийся на корточках за моим стулом — за стол он сесть не пожелал, — исправно пил воду, поскольку я громко объявил, что мы дали обет не притрагиваться к иным напиткам, но я слышал, как бедняга жалобно стонал всякий раз, когда очередную круговую чашу проносили мимо. Должен прибавить, что подливали гостям постоянно, и вообще спиртного за ужином было столько, что многие из сидевших за столом, как говорится, перебрали. Сие привело к соответствующим печальным последствиям, о коих, полагаю, нет нужды распространяться. Мужчины сделались любвеобильными и принялись обнимать своих женщин и целовать их, да так, что я счел это зрелище неподобающим. Однако мне бросилось в глаза, что красавица Драмана почти не пьет. А поскольку Драмана сидела между мной и совершенно глухим жрецом, который мгновенно задремал над своим кубком, она была избавлена от недостойного мужского внимания.
Все перечисленное, а также то обстоятельство, что Дака не сводил глаз с красотки слева от себя, позволило нам с Драманой завязать беседу, для нее, думаю, весьма желанную. Для начала мы обменялись банальностями, а затем моя соседка сказала, понизив голос:
— Я слыхала, господин, что ты виделся с Сабилой, дочерью Валлу, вождя нашего народа. Расскажи мне о ней, ведь она моя сестра, которую я не видела уже очень давно, ибо нам запрещено покидать остров, а те, кто живет на суше, никогда не навещают нас, если только их не привозят сюда силой. — Последние слова она произнесла почти шепотом.
— Твоя сестра здорова, но ее терзает страх, потому что ей, жаждущей выйти замуж за простого смертного мужчину, выпало стать женою бога, — ответил я.
— Ее страх оправдан, мой господин, а наш бог сидит возле тебя. — По телу Драманы пробежала дрожь отвращения. Чуть заметным кивком она указала на Даку, который совсем потерял голову от выпитого и теперь жадно обнимался с соседкой слева, а уж та и подавно пребывала под воздействием паров спиртного — проще говоря, была мертвецки пьяна.
— Нет, — возразил я, — бога, о котором я веду речь, зовут не Дака, а Хоу-Хоу.
— Хоу-Хоу? Господин, ты узнаешь о Хоу-Хоу все, прежде чем закончится эта ночь! А моя сестра станет женою Даки.
— Но как это возможно, госпожа? Ведь Дака — твой муж.
— Он муж многим женщинам, господин. — Драмана многозначительно оглядела сидевших за столом красавиц. — Бог милостив к своему верховному жрецу. С той поры, как меня саму привязали к камню между негаснущими кострами, Дака сыграл уже восемь свадеб, хотя некоторых его невест впоследствии передали другим жрецам или казнили за преступления против божества, ибо кое-кто попробовал сбежать. — Драмана понизила голос настолько, что я едва различал слова, хотя на слух никогда не жаловался. — Уж не знаю, господин, может, ты и твой товарищ и вправду боги, еще более могущественные, чем Хоу-Хоу, но позволь тебя предостеречь. Послушайся моего совета: что бы ты ни увидел и что бы ни услышал, не спорь и не хватайся за оружие. Иначе тебя разорвут в клочья и ты никому не поможешь, более того, обречешь на гибель многих людей, в том числе и меня. Тсс! Давай поговорим о чем-нибудь другом. Дака следит за нами. Молю тебя, господин, помоги мне, спаси меня и мою сестру.
Я огляделся. Дака, перестав обниматься с соседкой, смотрел на нас с подозрением, как если бы ему удалось подслушать обрывок нашего разговора. Видимо, Ханс сообразил, что следует немедленно отвлечь его внимание, — и устроил переполох, то ли повалив стул, то ли уронив на пол кубок. Грохот в любом случае вышел знатный, Дака отвернулся от нас, а потом его лицо исказилось в пьяной ухмылке.
— Сдается мне, господин Вольный ветер, ты нашел себе приятную собеседницу. — Дака скабрезно усмехнулся. — Что ж, я не ревнив и готов поделиться с гостями лучшим, что у меня есть, в особенности раз бог столь щедр ко мне. Вдобавок госпожа Драмана не из тех, кто будет выбалтывать секреты и выдавать тайны. Так что говори с нею, сколько тебе заблагорассудится, Вольный ветер, покуда тебя не унесло прочь.
От его ухмылки и пристального пьяного взгляда мне стало не по себе.
— Я расспрашивал госпожу Драману о том священном дереве, листья которого просил меня добыть великий колдун Зикали, — сказал я, притворяясь, будто не понимаю намеков верховного жреца.
— Ах вот оно что! — В мгновение ока манеры Даки столь разительно изменились, что стало понятно: его подозрения наполовину рассеялись. — Дерево, значит? А я думал, ты расспрашиваешь ее о другом. Что ж, тут нет никакого секрета, и Драмана, коли пожелаешь, отведет тебя к этому дереву завтра утром. Если тебе понадобится что-то еще, тоже обращайся к ней, потому что мы с братьями будем заняты. А вот несут Кубок видений: этот напиток сварен из плодов того самого дерева. Ты непременно должен отведать его, хоть и пьешь одну только воду. И твой желтокожий карлик, Владыка огня, тоже пусть глотнет. Вкушая сей напиток, мы клянемся в верности нашему богу, к которому отправимся очень, очень скоро.
Я поспешил ответить, что устал и в этаком состоянии не стану досаждать божеству своими косноязычными славословиями.
— Все, кто прибывает сюда, должны предстать перед богом, господин Вольный ветер, — наставительно произнес Дака и вперил в меня суровый взор. — Они могут пойти к богу живыми или, если захотят, их отнесут к нему мертвыми. Разве Зикали не объяснил тебе этого, а, Вольный ветер? Выбирай: встретишься ты с богом живой или мертвый?
Я решил, что настала пора напомнить о своем могуществе, и, глядя этому пьяному мерзавцу прямо в глаза, проговорил негромко:
— Кто это тут угрожает мне, не ведая, что я повелеваю жизнью и смертью? Неужто этот человек ищет для себя той же участи, что постигла пса во дворе? Знай, о жрец великого Хоу-Хоу, что опасно стращать меня или Владыку огня злонамеренными словами, ибо на эти слова мы отвечаем молниями.
Полагаю, моя отповедь, которую я произнес самым суровым тоном, произвела на верховного жреца впечатление. Во всяком случае, Дака мгновенно сделался смиренным, даже подобострастным, в особенности когда Ханс поднялся с корточек и встал рядом со мной, держа в вытянутой руке коробок спичек, на который все уставились с подозрением и испугом. Что ж, они могли таращиться на спички сколько угодно, поскольку ведать не ведали, что другая рука готтентота скользнула в карман штанов и стискивает рукоять великолепного револьвера системы Кольта. Тут, видимо, надо пояснить, друзья, что ружья нам на пиршество взять не разрешили, поэтому мы оставили их в комнате, припрятав под одеялами, заряженные и с взведенными курками — с тем расчетом, что любое ружье тут же выстрелит, если к нему притронутся чьи-либо шаловливые пальчики.
— Прости, о господин, прости! — заюлил Дака. — Разве посмел бы я оскорбить столь могущественного колдуна? Если я случайно произнес нечто обидное, вини в том не меня, а это крепкое пиво.
Я благосклонно кивнул, принимая извинения. Однако вспомнил старинное латинское присловье насчет того, что вино выдает истинные чувства. Дака же, торопясь сменить тему, указал в дальний конец помещения. Там появились две красотки в исключительно легких одеяниях и с венками на голове; они несли большую, полную до краев чашу, в которой плавали красные лепестки цветов. (К слову, вся эта сцена сильно походила на какую-нибудь картину или фреску, изображавшую пир в Древнем Риме или — что будет, пожалуй, точнее — в Древнем Египте.) Женщины приблизились к Даке и одновременным взмахом изящных рук подняли чашу вверх, а все, кто еще не упился до положения риз, вскочили, склонились перед нею и дважды воскликнули дружным хором:
— Кубок видений! Кубок видений!
— Пей, — велел мне Дака. — Пей во славу Хоу-Хоу! — И прибавил, заметив, что я медлю: — Ладно, я выпью первым и докажу, что в напитке нет отравы.
Пробормотав: «О дух Хоу-Хоу, снизойди на твоего жреца!» — он приложился к сосуду и сделал внушительный глоток.
Женщины с чашей, которая напоминала мне чашу любви на обедах у лорд-мэра[158], подошли ко мне и поднесли сосуд к моему лицу. Я лишь слегка пригубил, но сделал несколько глотательных движений, притворяясь, будто выпил не меньше Даки. Затем чашу поднесли Хансу, которому я через плечо бросил одно-единственное слово на голландском — «beetje», то есть «чуть-чуть». Повернув голову и наблюдая, как готтентот пьет, я убедился, что он внял моему совету.
После нас с Хансом чаша с напитком — он был зеленоватого оттенка, а на вкус слегка напоминал шартрез — пошла по кругу, и все, кто находился в помещении, отхлебнули из нее. Юные красавицы, которые обносили гостей, последними допили то немногое, что оставалось на дне.
Это я помню, а вот что было потом, начисто выпало из памяти: хотя я сделал лишь крохотный глоток, эта дрянь мигом ударила мне в голову и совершенно затуманила мозг. Мало того, в сознании вихрем закружились всевозможные видения, и далеко не все из них были приятными, а следом явилось ощущение бескрайнего простора, населенного наиразличнейшими формами и фигурами — прекрасными и уродливыми, знакомыми (как ныне здравствующими, так и давно покойными) и теми, кого я никогда не встречал; все эти лица объединяла одна особенность — они глядели на меня с непреклонной настойчивостью. Затем призрачные фигуры сошлись вместе и начали разыгрывать драматические представления о войне, любви и смерти — все они были яркими и зримыми, словно ночные кошмары.
Но эти видения быстро рассеялись, оставив после себя восхитительное спокойствие и ощущение полного благополучия, а моя наблюдательность внезапно обострилась до предела.
Глядя по сторонам, я заметил, что все, кто пил из чаши, как будто переживают схожий опыт. Поначалу люди выказывали признаки возбуждения, затем затихали и замирали в неподвижности, точно изваяния, глядя в пустоту, не издавая ни звука и не шевеля даже пальцем.
Подобное оцепенение длилось довольно долго, но наконец те, кто выпил из чаши первыми, стали приходить в себя, негромко заговаривая друг с другом. Я отметил, что любые следы опьянения исчезли: все жрецы и их спутницы выглядели совершенно трезвыми, будто судейские на своей скамье. Лица окружающих сделались строгими и торжественными, а во взглядах их читалась холодная целеустремленность.
Глава 10
Выдержав торжественную паузу, Дака поднялся и произнес тоном, от которого пробирало до костей:
— Я слышу глас бога! Он зовет нас! Предстанем же перед ним и совершим положенные приношения!
Жрецы и женщины выстроились друг за дружкой; первыми встали Дака с Драманой, следом мы с Хансом, а за нами все прочие, кто был на пиру, в общей сложности человек около пятидесяти.
— Баас, — прошептал Ханс, — после того как я пригубил этот напиток, ваш достопочтенный отец явился мне и говорил со мной. Зря вы запретили мне сделать больше одного глотка, баас: содержимое чаши было очень вкусным и согрело меня.
— И что же мой отец сказал тебе, Ханс?
— Он сказал, баас, что мы с вами угодили в прелюбопытную компанию и нам стоит смотреть в оба. А еще — что не нужно вмешиваться в дела, которые нас не касаются.
Тут я вспомнил, что меньше часа назад получил точно такой же совет из сугубо земного источника. Довольно странное совпадение, если только Ханс не подслушал мою беседу или не прочел каким-то образом мои мысли. Вслух я заметил, что подобным наставлениям, конечно же, следует подчиниться, и потому велел готтентоту, что бы ни происходило, сидеть тихо, держа револьвер наготове. Однако я предупредил Ханса, что оружие следует использовать лишь в самом крайнем случае — если нам будет грозить смерть.
Процессия вышла из залы через заднюю дверь, которая находилась как раз за тем столом, где мне выпало пировать, и вступила в своего рода коридор, освещенный фонарями; я не разглядел, был ли этот ход прорыт под землей или сложен из больших камней на поверхности. Приблизительно шагов через пятьдесят мы внезапно очутились в просторной пещере, где тоже тускло светили фонари, редкие точки света во всепоглощающей тьме.
Тут все жрецы во главе с Дакой покинули нас; во всяком случае, я, озираясь по сторонам, больше не видел никого из них. Женщины остались, разделились и опустились на колени, каждая сама по себе, как молельщицы в скудно освещенном соборе, пришедшие в храм после богослужения.
Драмана, заботам которой нас, похоже, препоручили, подвела меня и Ханса к каменной скамье и сама села рядом. Я отметил, что она, в отличие от других женщин, на колени не вставала и не молилась. Какое-то время мы сидели в тишине, пялясь в темноту перед собой, где не было ни единого фонаря. Окружение навевало уныние и страх, и, не стану скрывать, на сердце у меня сделалось неспокойно. В конце концов я понял, что не могу больше терпеть, и шепотом поинтересовался у Драманы, что будет дальше.
— Должно состояться жертвоприношение, — прошептала она в ответ. — Молчи, господин, у нашего бога уши повсюду.
Я внял этому голосу разума, и следующие минут десять миновали в нестерпимой тишине.
— Когда начнется спектакль, баас? — приглушенно спросил Ханс. (Однажды, еще в Дурбане, я взял его с собою в театр, чтобы он приобщился к искусству, и теперь готтентот решил, что в пещере нас ждет очередное представление, — впрочем, в каком-то смысле так оно и было.)
Я пнул Ханса в голень, чтобы он умолк, и тут издалека донеслось пение. Голоса звучали таинственно и жутко; чудилось, что напев мечется между двумя группами певцов, одна из которых выпевала строфу, а другая ей отвечала — если вы понимаете, о чем я толкую, друзья мои. Завершилось все то ли стоном, то ли возгласом отчаяния, от которого кровь буквально застыла в жилах. Чуть погодя мне показалось, что я различаю во мраке впереди какие-то движущиеся фигуры. Ханс тоже их заметил и шепнул:
— Здесь волосатые, баас.
— Ты хорошо их видишь? — спросил я.
— Да, баас. А еще лучше чую.
— Держи револьвер под рукой, — велел я.
В следующий миг во мраке перед нами вспыхнул факел, но того, кто его нес, было не разглядеть. Вот факел нырнул вниз, и послышался такой звук, будто им водили по дереву. Язычок пламени выхватил из мрака очертания груды хвороста, а затем из темноты проступили очертания высокой человеческой фигуры. Дака, в диковинном головном уборе и в белых жреческих одеждах, не в тех, в которых он был на пиру, держал на вытянутых вперед руках человеческий череп, перевернутый вверх тормашками, то есть обращенный теменной частью к полу.
— Гори, прах видений, гори! — возгласил верховный жрец. — Яви нам наши тайные желания! — С этими словами он высыпал из черепа на груду хвороста толику какого-то порошка.
Мгновенно по пещере поплыл густой и плотный дым, который, казалось, заволок все вокруг. Когда дым наконец-то рассеялся, последовала яркая вспышка, и мощное пламя осветило пространство под каменными сводами, открыв взорам жуткое зрелище.
За костром, шагах в десяти позади него, обнаружилось невероятное страшилище, омерзительная черная фигура высотой по меньшей мере в дюжину футов: это был Хоу-Хоу, такой, каким мы видели его на рисунке в пещере в Драконовых горах. Смею сказать, что неведомый художник-бушмен сильно польстил чудовищу. Великан, которого мы увидели, выглядел сущим дьяволом, какого способно породить разве что воображение умалишенного монаха, а из глазниц его струился алый свет.
Как я уже говорил, фигурой Хоу-Хоу напоминал помесь огромной гориллы, человека и некоего неизвестного науке чудища. Длинная серая шерсть росла клочьями по всему его телу. Огненно-рыжая кустистая борода свисала до пояса. Передние конечности доставали до каменного пола, на руках вместо больших пальцев были когти, а между прочими пальцами виднелись перепонки. Могучую бычью шею венчала крохотная головка, напоминавшая голову старухи; под крючковатым носом разверстые в яростном оскале толстые губы обнажали клыки, как у бабуинов; из-под внушительного, массивного надбровья свирепо смотрели глубоко посаженные глаза, полыхавшие алым. В реальности чудовище выглядело гораздо страшнее, нежели на рисунке. Под ногами его распростерлось бездыханное тело, в грудь которого вонзился коготь, а в левой руке — или лапе — Хоу-Хоу болталась голова, оторванная у того несчастного, что лежал внизу.
По всей видимости, художником, написавшим портрет Хоу-Хоу на стене пещеры в Драконовых горах, был не бушмен, как мне думалось раньше, а жрец этого бога, которого случай или судьба завели в те края, и он нарисовал Хоу-Хоу, чтобы поклоняться своему божеству даже вдали от него.
Из моей груди вырвался сдавленный вопль, и мне почудилось, что я вот-вот упаду наземь, лишившись чувств от страха перед этим дьявольским отродьем. Однако Ханс стиснул мою руку и сказал:
— Баас, не пугайся, оно не живое. Его сотворили из камня и дерева, а внутри разожгли огонь.
Я заставил себя присмотреться повнимательнее и понял, что готтентот прав.
Хоу-Хоу оказался всего-навсего истуканом! Оживал этот бог разве что в сердцах и видениях своих приверженцев!
Интересно, чье поистине сатанинское воображение могло породить сие кошмарное создание?
Я вздохнул с несказанным облегчением, велел себе успокоиться и принялся подмечать подробности, которых тут имелось в изобилии. К примеру, по обе стороны от изваяния выстроились отвратительные дикари: самцы справа, самки слева, причем чресла всех облегали белые передники. Впереди волосатых, за спиною своего вожака Даки, стояли остальные жрецы, так сказать, духовенство Хоу-Хоу, а на помосте за ними, прямо у ног изваяния, каковое высилось, как я смог разглядеть, на чем-то наподобие постамента, чтобы всем было видно, лежало мертвое тело — труп той самой самки, которая погибла от пули Ханса.
— Баас, — снова подал голос готтентот, — сдается мне, это та женщина-обезьяна, которую я застрелил на реке. Я запомнил ее милое личико.
— Коли так, давай надеяться, что нас не заставят лечь рядом с нею на помосте, — ответил я.
Что произошло дальше? А дальше я словно обезумел. И все вокруг тоже. Должно быть, ядовитый дым треклятого порошка овладел умами собравшихся в пещере. Помнится, Дака что-то говорил о прахе видений, и видений, друзья, было великое множество, в большинстве своем дурных, зловещих, подобных кошмарным снам.
Правда, прежде чем они полностью овладели мной, я сумел сообразить, что, собственно, происходит; вцепился в Ханса, который также словно лишился ума, и велел тому сидеть тихо. Затем нахлынули галлюцинации, каковые я описывать не стану, увольте. Вы наверняка читали о воздействии на разум китайского опия; все было приблизительно так, разве что намного хуже.
Мне грезилось, что Хоу-Хоу сошел со своего постамента и танцующей походкой двинулся через пещеру; что он наклонился надо мной и поцеловал меня в лоб. Думаю, на самом деле меня поцеловала Драмана, ибо и она будто спятила. Все дурное, что мне довелось совершить в своей жизни, проплывало перед мысленным взором, и я сознавал, что беспредельно и бессовестно грешен, поскольку ни единого доброго поступка почему-то не вспоминалось. Волосатые затеяли сатанинскую пляску возле изваяния, женщины вокруг рычали и вопили, их лица были искажены так, что невозможно описать, а жрецы размахивали руками и издавали восторженные крики, подобно тем несчастным, что преклонялись пред Ваалом, как рассказывается в Ветхом Завете[159]. Если коротко, это было настоящее приношение дьяволу.
Но все же это исступление неким странным образом оказалось весьма приятным, и я даже как будто наслаждался им. Из этого, друзья мои, следует, насколько злы и порочны мы, люди. Лицезрение преисподней, когда ты крепко стоишь обеими ногами на тверди сего мира, не лишено для нас удовольствия, пускай даже тебя на какое-то время и околдовывают адские испарения.
Но затем наваждение исчезло, сгинув столь же внезапно, как и пришло, и я очнулся. Моя голова лежала на плече Драманы, — а может, это ее голова лежала на моем плече, я уже, признаться подзабыл; Ханс истово лобызал мой башмак, в полной уверенности, что это чело некоей туземной красотки, с которой он водил знакомство лет тридцать тому назад. Я ткнул готтентота в курносый нос. Он встрепенулся и принялся извиняться, а потом прибавил, что это была самая крепчайшая дакка — так зовется растение, которое туземцы курят, одурманивая себя, — из всех, какие ему когда-либо доводилось пробовать.
— Да уж, — согласился я. — Теперь мне ясно, откуда берется колдовское могущество Зикали. Не удивительно, что ему хочется пополнить запас листьев этого дерева, и понятно, почему он не поленился послать нас за ними в такую даль.
Тут я умолк, поскольку нечто привлекло и полностью поглотило мое внимание. В пещере вдруг словно бы резко похолодало, а участники церемонии внезапно, в полную противоположность своему недавнему разнузданному поведению, сделались чинными и чопорными, будто ими всеми овладел дух миссис Гранди[160]. Они застыли, буквально источая благочестие, и благоговейно воззрились на жуткое изваяние своего свирепого божества. Правда, мне в этом напускном благочестии виделись лицемерие и жестокость. Чудилось, что все в пещере ожидают развязки какой-то кровавой драмы, причем ожидают с жестокой радостью, каковая, безусловно, могла быть следствием миновавшего нечестивого помутнения умов. Мнилось, будто пиршество повторяется на новый лад. Если сперва жрецы и их женщины опьянели от спиртного и протрезвели благодаря напитку, которым закончили трапезу, то сейчас присутствующих одурманили пары, а в чувство привело нечто, мне неведомое. Хотя вполне возможно, что правильнее было бы сказать не «нечто», а «некто», и не исключено, что этим кем-то был Сатана, которому они служили!
Костер по-прежнему горел ярко, хотя и перестал извергать ядовитый дым (теперь огонь лизал чистый, ничем не посыпанный хворост). В свете костра я разглядел, как Дака простирает руки к жуткому истукану. Что верховный жрец говорил при этом, я не знаю, ибо в ушах у меня до сих пор звенело и я ничего не слышал. Но затем Дака обернулся, указал на нас и поманил к себе.
— Что он хочет от нас? — спросил я Драману, которая сидела рядом, являя собою великолепный образчик благопристойности.
— Он говорит, что вы должны приблизиться и принести богу жертву.
— Какую именно? — уточнил я, сразу предположив, что нас могут принудить к кровопролитию.
— Жертву священного пламени, которое Владыка огня, — тут Драмана показала на Ханса, — носит при себе.
Я недоуменно покачал головой, но тут вмешался Ханс:
— Баас, наверное, она говорит о спичках.
Ну конечно! Я попросил готтентота достать из кармана новый коробок спичек и поднять его над головой. Вооружившись этим коробком, мы обогнули костер и склонились, подобно библейскому военачальнику, который, исцеленный пророком, клялся поклониться в доме Риммона[161], перед звероподобным изваянием Хоу-Хоу. Затем, следуя негромким наставлениям Даки, Ханс торжественно водрузил спичечный коробок на каменный помост, и нам позволили вернуться на прежнее место.
Невозможно вообразить себе ничего более нелепого и смехотворного, нежели эта сцена. На мой вкус, ее несомненная нелепость была вызвана — или, по крайней мере, подчеркнута — свойственными тамошней обстановке противоречиями, разительными и поистине пугающими. Над нами возвышался дьяволоподобный истукан, окруженный верными жрецами, чьи лица озарял пыл религиозного рвения, а рядом с изваянием стояли длинными рядами волосатые, лишь отчасти похожие на людей; свет костра достигал самых отдаленных уголков пещеры и выхватывал из мрака распростертые фигуры молящихся.
В общую картину совершенно не вписывались ни я, загорелый и в потрепанной в скитаниях одежде, ни чумазый, не испытывавший ни малейшего благоговения Ханс с коробком спичек в руке. Этот дурацкий коробок он в конце концов положил в точности посредине каменного помоста, в шести дюймах от раздувшегося тела косматой самки, застреленной им на реке. В этих масштабных, скажем так, декорациях коробок выглядел крошечным и настолько неуместным, что я с трудом сдержал рвущийся наружу истерический смех. Внутренне содрогаясь от хохота, который мне все-таки удалось подавить, я поспешно вернулся к каменной скамье, волоча за собою Ханса. На наше счастье, готтентоты не склонны открыто предаваться веселью, иначе, пожалуй, беды было бы не миновать.
— Зачем этому Хоу-Хоу понадобились наши спички, баас? — спросил Ханс. — Ведь огня у него и без того в избытке.
— Верно, — согласился я, — вот только здешний огонь, думаю, совсем иного рода.
Тут я заметил, что Дака тычет рукою вправо и что взгляды всех присутствующих устремлены в том направлении.
— Жертвоприношение начинается! — пробормотала Драмана.
Из темноты появилась высокая женщина, облаченная в тонкое белое покрывало; ее вели двое стражников из числа волосатого народа. Эту женщину поставили перед помостом, на котором лежали тело самки и коробок спичек, и она замерла, глядя прямо перед собой.
— Кто это? — спросил я.
— Прошлогодняя невеста бога. Жрецы вволю с нею натешились, а теперь передают в вечное владение божеству, — ответила Драмана с ледяной улыбкой.
— Хочешь сказать, госпожа, что они собираются убить бедняжку? — ужаснулся я.
— Бог примет ее в свои владения, — отозвалась Драмана загадочно.
В этот миг один из дикарей сорвал с жертвы покрывало, и нашим глазам предстала очень красивая женщина в белом платье с глубоким вырезом; наряд был таким коротким, что едва прикрывал колени. Высокая и статная, с черными волосами, что струились по плечам, красавица стояла совершенно неподвижно.
Вдруг все прочие женщины в пещере вскочили и закричали:
— Поженим ее с богом! Поженим ее с богом! Выпьем же из чаши, которая через нее соединит нас с богом!
Двое волосатых приблизились к жертве. Каждый из них сжимал что-то в кулаке, но я не видел, что именно. Они встали рядом, словно в ожидании сигнала. Воцарилась тишина; я вглядывался в женщин вокруг и читал на их лицах порочную страсть, побуждавшую простирать руки и указывать на жертву. Эти лица повергали в ужас, и я возненавидел всех присутствующих женщин, за исключением Драманы, которая, как я с облегчением отметил про себя, ничего не кричала и рук не протягивала.
Что мне предстояло увидеть? Неужели некий чудовищный обряд, наподобие тех, которые, по слухам, негры отправляли на Гаити и на западном побережье Африки? Если так, то я не потерплю подобного издевательства. Какая бы опасность ни грозила мне самому, я знал, что не смогу допустить расправу над невинной женщиной, и мои пальцы, чисто автоматически, сомкнулись на рукояти револьвера.
У Даки был такой вид, словно он собирается что-то сказать, произнести, наверное, роковое слово. Я на глазок прикинул расстояние между нами, выбирая, куда лучше целиться, чтобы всадить пулю в его большую голову и принести здешнему богу жертву, которую тот явно не ждет. Пожалуй, изреки верховный жрец то самое слово, я бы и вправду прикончил негодяя на месте, ибо вам известно, друзья мои, что я ловко обращаюсь с револьвером. И, полагаю, сложись все таким образом, сейчас некому было бы поведать вам эту историю.
Но в то роковое мгновение жертва всплеснула руками и произнесла звонким, громким голосом:
— Я требую древнего права вознести молитву богу, прежде чем меня ему отдадут!
— Говори, — откликнулся Дака, — но поторопись.
Женщина повернулась к изваянию, сделала реверанс, а затем обернулась вокруг своей оси и заговорила, обращаясь к божеству, но глядя при этом на собравшихся в пещере валлу и дикарей.
— О чудовище Хоу-Хоу, — воскликнула она, и ее голос был исполнен презрения и горечи, — которое мой народ почитает себе на горе! Та, кого украли из семьи, пришла к тебе, потому что не пожелала ублажать никого из вон тех жрецов и теперь должна заплатить за это своей кровью! Пусть будет так, но прежде, чем погибнуть, я хочу кое-что сказать этим жрецам, заплывшим жиром и погрязшим в пороках. Внемлите же! Мной овладел дух, ниспославший видение! В нем это место было покрыто водой, и я видела языки пламени, что вырывались из воды! Сие чудовищное изваяние обрушилось, превратившись в пыль, а твои греховные служители, Хоу-Хоу, сгорели дотла, и от них не осталось даже косточек. Пророчество! Пророчество! Пусть всякий, кто слышит меня, вспомнит о древнем пророчестве, ибо близок срок, когда оно сбудется!
Тут женщина пристально поглядела на нас с Хансом, снова взмахнула руками, и я уж было подумал, что далее она собирается обратиться лично к нам. Однако, даже если таково и было ее первоначальное намерение, бедняжка передумала и умолкла.
Жрецы и прочие внимали ей в потрясенном молчании, если не в страхе. Но затем они испустили дружный вой негодования, а когда тот стих, над толпой разнесся гневный голос Даки:
— Убейте эту богопротивную ведьму! Да свершится жертвоприношение!
Двое волосатых подступили к жертве, и вот тут-то я разглядел, что они сжимали в лапах мотки веревки, которой, по всей видимости, собирались связать женщину. Однако та оказалась чрезмерно ловкой и шустрой для них, одним прыжком очутившись на помосте, где лежали труп самки волосатых и коробок спичек. В следующий миг в руке ее сверкнул нож. Должно быть, она прятала оружие в складках платья. Женщина занесла руку — и вонзила нож себе в грудь, вскричав:
— Моя кровь да падет на вас, жрецы Хоу-Хоу!
После чего рухнула на помост и больше уже не шевелилась.
В гомоне, который последовал за ее гибелью, я разобрал слова Ханса:
— Какая храбрая женщина, баас! Я уверен: все, что она говорила, сбудется. Можно мне застрелить этого жреца, баас? Или баас сам справится?
— Нельзя, — произнес я, но больше ничего сказать не успел, потому что меня оглушил поднявшийся гвалт.
— Бога лишили положенной жертвы! — вопили жрецы. — Бог голоден! Накормим его чужестранцами!
Дака, прекрасно слышавший эти крики, покосился на нас, и я понял, что пора действовать.
— Знай, о Дака, — воскликнул я, вставая со скамьи, — что едва лишь кто-нибудь прикоснется к нам, мой товарищ, Владыка огня, поступит с тобой так, как обошелся с псом у дверей твоего дома!
По всей видимости, Дака поверил, ибо немедля сделался угодливым.
— Вам нечего бояться, о чужестранцы, — сказал он. — Вы пришли к нам как гости, как посланцы Повелителя духов. Ступайте же с миром.
По его сигналу другие жрецы разбросали костер, и пещера почти мгновенно погрузилась во мрак, тем более что заодно затушили и несколько фонарей.
— За мной! Скорее, скорее! — прошептала Драмана, беря меня за руку, и повлекла нас в непроглядную тьму.
Мы очутились в каком-то коридоре — в том же самом или нет, не знаю, однако он вывел нас в залу, в которой мы недавно пировали. Там было пусто, но фонари продолжали гореть. Драмана пересекла залу и привела нас в дом. Мы кинулись к своим постелям и обнаружили, что к нашим ружьям никто, похоже, не прикасался. Убедившись, что мы абсолютно одни, ибо все ушли на церемонию жертвоприношения, я обратился к нашей спутнице:
— Госпожа Драмана, верно ли подсказывает мне сердце? Или я ошибаюсь, полагая, что ты рвешься сбежать из тени Хоу-Хоу?
Драмана настороженно огляделась, а затем ответила, понизив голос:
— Господин, таково мое сокровенное желание. Если же мне спастись не суждено, — прибавила она со вздохом, — то уж лучше смерть, чем такая жизнь. Знайте, что семь лет назад меня привязали к той Скале приношений, к которой завтра привяжут и мою сестру, ибо наш бог выбрал меня, а слепой ужас сородичей отдал меня в его власть. Хотя на самом деле, господин, это Дака положил на меня глаз и отдали меня не богу, а именно Даке.
— Почему же ты до сих пор жива? — спросил я. — Ведь мы видели, что прошлогоднюю невесту собирались принести в жертву.
— Господин, разве я не дочь старого Валлу, правителя тех, кто живет на суше, и разве через меня нельзя добиться власти над ними? Пускай власть эта и не слишком велика, ибо я рождена младшей женою своего отца, старого Валлу, тогда как моя сестра Сабила — дочь его старшей жены. Но не зря говорят, что пташка клюет по зернышку. Потому-то я до сих пор и жива.
— Каковы же намерения Даки, госпожа Драмана?
— Думаю, они таковы, мой господин. С того времени, когда, как гласит молва, великий огонь обрушился на остров и уничтожил древний город, в наших краях было две власти: жрецы Хоу-Хоу повелевали разумами людей и дикого лесного народа, а вожди Валлу правили повседневной жизнью и считались наследными владыками. Ныне же Дака, который, когда не пьян и не предается иным порокам, весьма предусмотрителен и честолюбив, желает повелевать всем и вся, привнести свежую кровь в наши земли и, быть может, возродить тот великий народ, каким, если верить преданиям, мы были в незапамятные времена, когда пришли сюда то ли с севера, то ли с запада. Он выжидает, надеясь взять в жены мою сестру, законную наследницу старого Валлу, который сильно одряхлел. Тогда Дака нанесет удар и, прикрываясь ее именем, захватит всю полноту власти.
Жрецы, как ты видел сам, немногочисленны и не способны устроить такой переворот своими силами, зато им повинуется Дикий народ, который известен под прозвищем детей Хоу-Хоу. Эти дикари разгневаны, потому что на днях одна из их самок была убита на реке и ее тело сегодня положили к ногам божества. Волосатые думают, что виноваты валлу, им невдомек, что самку убил твой слуга, вон тот желтокожий коротышка. Или же они знают истинного виновника смерти, но полагают, будто он убил ее по приказанию Иссикора, нареченного, как мы слыхали, моей сестры Сабилы.
Потому дикари хотят пойти на валлу войной, ведомые жрецами Хоу-Хоу, а последнего они зовут своим отцом, ибо, сам видишь, его изваяние почти на одно лицо с ними. Волосатые потихоньку собираются на острове, приплывают туда на бревнах и на вязанках тростника, и к завтрашнему вечеру все будет готово. После обряда, что известен как Священное бракосочетание, когда мою сестру Сабилу привяжут к Скале приношений между негаснущими кострами, дикари во главе с Дакой нападут на город на берегу — без жрецов они на такое сроду не отважатся. Город, конечно, сдастся, и Дака убьет моего престарелого отца, благородного Иссикора и всех прочих носителей древней крови и потребует, чтобы его признали новым Валлу. После того он намеревается отравить лесных демонов, ибо хорошо разбирается в ядах, а затем, как я говорила, приведет свежую кровь в эти земли, богатые и плодородные, и станет правителем нового могучего королевства.
— Какой дерзкий план! — Признаться, друзья мои, я не мог не восхититься, поскольку, слушая рассказ Драманы, начал даже испытывать некоторое уважение к этому злодею Даке, который, несомненно, обладал известной смелостью воображения и являл собою разительную противоположность беспомощным, одержимым суевериями жителям прибрежного города. — Но скажи, госпожа Драмана, что будет тогда со мной и с моим товарищем, которого кличут Владыкой огня?
— Не знаю, господин, я мало говорила с Дакой после твоего прибытия, да и те, с кем он делится своими тайными замыслами, со мной тоже не беседовали. Думаю, он опасается вас, считая колдунами почти столь же могущественными, что и обитающий на юге Зикали, величайший из пророков. Вполне возможно, Дака надеется, что вы поможете ему основать новое государство. В этом случае он постарается удержать вас при себе и убьет, только если вы попытаетесь сбежать. С другой стороны, вдруг волосатые сообразят, что это именно вы убили их самку, и потребуют у Даки ваши жизни? Тогда он, рассудив, что разумнее будет уступить желанию дикарей, может отдать распоряжение, и на пиру, которым завершается Священное бракосочетание, вас обоих свяжут и положат на помост, и кровь будет вытекать из ваших тел, а жрецы станут ее пить, якобы устами Хоу-Хоу. Не знаю, господин, но думаю, что все решится на совете жрецов, который состоится завтра.
— Спасибо, — поблагодарил я ее. — Спасибо за откровенность, сколь бы ни омерзительны были эти подробности.
— Пока же, — продолжала Драмана, — вам ничто не грозит. Более того, мне велено всячески вас ублажать, а завтра, когда жрецы будут готовиться к Священному бракосочетанию, показать все, что вы пожелаете увидеть, и оделить вас ветвями Древа видений, листья которого столь хочет получить пророк Зикали.
— Спасибо, — повторил я. — Мы будем рады прогуляться с тобой, госпожа, даже если опять хлынет дождь, который, судя по всему, до сих пор продолжается — вон как барабанит по крыше. Насколько я понимаю, ты мечтаешь сбежать сама отсюда и спасти свою сестру. Что ж, госпожа Драмана, позволь открыть тебе правду: мы — мой товарищ, избравший личину желтокожего карлика, и я сам, такой, каков я есть, — великие колдуны и обладаем силой куда более грозной и могущественной, чем это может показаться с первого взгляда. Потому не исключено, что мы сумеем помочь тебе и твоей сестре, а также совершить иные подвиги, намного более примечательные. Однако нам может понадобиться твоя помощь, ибо всем ведомо, что великое нередко свершается посредством малого. Поведай же, о Драмана, можем ли мы полагаться на тебя?
— Я с вами до самой смерти, господин, — отвечала она.
— Да будет так, Драмана, ибо не сомневайся: если ты нас подведешь, то умрешь немедля.
Глава 11
Дождь лил всю ночь напролет, и это был не обычный тропический ливень, а самый настоящий вселенский потоп. Даже и не припомню, чтобы мне еще когда-либо в жизни доводилось попадать под такие потоки воды, какие лились тогда на крышу нашего дома — построенного, надо отдать валлу должное, со всей потребной надежностью, иначе бы его попросту смыло. Когда мы встали поутру и выглянули за дверь, то выяснилось, что повсюду плещется вода, а между небом и землей словно бы возвышается гигантская водяная стена.
— Озеро наверняка разольется, баас, — сказал Ханс.
— Думаю, ты прав, — согласился я. — Не будь тут нас самих, я бы пожелал, чтобы все мерзавцы-жрецы и все дикари на этом острове утонули.
— Не получится, баас. В крайнем случае они заберутся на гору. Правда, вода может залить пещеру Хоу-Хоу, но его уже давно пора помыть.
— Если вода проникнет в пещеру, значит она затечет в гору, и… — Я умолк, поскольку меня посетила неожиданная мысль.
Мне запомнилось, что пол пещеры довольно круто шел под уклон, в направлении основания горы. Возможно, в далекие времена, когда вулкан бурно извергался, эта пещера была всего-навсего узким ходом, проточенным испарениями или лавой в толщине скал. С годами этот ход становился все шире, покуда не достиг своего нынешнего состояния. Допустим, потоки воды зальют пещеру и доберутся до недр вулкана; логично предположить, что тогда произойдет нечто малоприятное. Вулкан ведь до сих пор являлся действующим — об этом свидетельствовали клубы дыма над жерлом и струя раскаленной лавы, которую мы видели на южном склоне. А вода и огонь, как всем хорошо известно, не очень-то сочетаются друг с дружкой. Они производят пар, а благодаря пару все вокруг расширяется. Эта мысль завладела мной настолько, что я даже начал гадать, не была ли она своего рода откровением, ниспосланным мне небесами. Хансу я ничего говорить не стал: будучи туземцем, готтентот совершенно не разбирался в подобных вопросах.
Немного погодя один из жрецов принес еду. Вместе с завтраком мы получили сообщение от Даки: мол, он сожалеет, но никак не сумеет сегодня уделить гостям время, поскольку у него множество забот, зато госпожа Драмана вскоре прибудет сюда и, если закончится дождь, покажет нам местные достопримечательности.
Драмана не замедлила прийти — я надеялся, что так и будет, — и сразу же заговорила о ночном ливне, подобного которому, по ее словам, в этих краях еще не бывало. Она прибавила, что нынче все жрецы поднялись рано и побежали закрывать огромные каменные затворы, преграждающие путь озерной воде, дабы та не затопила возделанные земли и не погубила урожай.
Я сказал, что весьма интересуюсь такими устройствами, и начал расспрашивать о затворах, но Драмана честно призналась, что не разбирается в том, как они устроены и работают. Она предложила отвести меня на место, чтобы я смог увидеть затворы своими глазами.
Я поблагодарил ее и спросил, сильно ли поднялась вода в озере. Драмана ответила, что пока не сильно, однако все может измениться на протяжении дня и следующей ночи, когда в озеро вольются воды реки, которая впадает в него с севера и наверняка сейчас разлилась. Жрецы опасались наводнения, а потому решили закрыть затворы, что, учитывая тяжесть каменных створок, было непростой задачей. Одну женщину, из любопытства пришедшую поглазеть, ударило рычагом — во всяком случае, так я понял со слов Драманы, — и бедняжка погибла. Ее тело осталось лежать подле затворов, поскольку закон возбранял жрецам Хоу-Хоу и их слугам прикасаться к мертвой плоти в промежутке между пиром видений, что состоялся прошлым вечером, и свадебным пиром, который был запланирован на завтра.
— На последнем торжестве, — многозначительно добавила Драмана, — мертвечины бывает в избытке.
— Значит, это кровавый пир? — уточнил я.
— Верно, господин, и я молюсь о том, чтобы на нем не пролилась ваша кровь.
— Не беспокойся за нас, госпожа, — отмахнулся я с деланой беспечностью, за которой таилась одолевавшая меня самого тревога. А потом попросил рассказать, какова суть обряда, когда богу посвящают его невесту.
— Вот как все обстоит, господин, — отвечала Драмана. — Незадолго до полуночи, когда взойдет полная луна, на остров приплывет лодка из города валлу. Жрецы встретят невесту и привяжут ее к скале, что торчит из земли между негаснущими кострами. Затем лодка отойдет от берега и будет ждать в отдалении. Жрецы тоже уйдут, и невеста останется одна. Я знаю все это, господин, потому что сама была невестой бога. В одиночестве бедняжка пробудет до той поры, покуда ее не коснется первый луч солнца. Тогда из пещеры выйдет верховный жрец, облаченный в шкуры, чтобы походить на бога, а за ним будут следовать женщины и волосатые, издавая радостные возгласы. Жрец освободит невесту, ее уведут в пещеру, и там, господин, она сгинет навеки.
— Скажи, Драмана, а ты уверена, что твою сестру и впрямь привезут сюда?
— Конечно, господин, ведь если мой отец Валлу, Иссикор или кто-нибудь еще откажутся отдавать Сабилу богу, их убьют сородичи, которые верят, что в этом случае на валлу обрушатся всевозможные бедствия. Если ты не спасешь мою сестру Сабилу своими колдовскими умениями, о господин, то она станет супругой Хоу-Хоу, то есть женой Даки.
— Мне нужно все обдумать, — ответил я. — Но если я решу помочь, скажи, правильно ли я понимаю, что ты тоже желаешь сбежать с этого острова?
— Господин, я ведь уже говорила тебе об этом. Прибавлю только, что Дака ненавидит меня. Едва у него в руках окажется Сабила, истинная наследница древней крови моего народа, с которой мне в этом не соперничать, то участь моя будет решена: меня поставят там, где стояла вчера та несчастная женщина, выбравшая смерть, чтобы не допустить худшего жребия. Спаси меня, господин, спаси, если можешь!
— Сделаю все, что только в моих силах, — пообещал я, нисколько не покривив душой; я и вправду намеревался спасти Драману, а заодно и самого себя.
Далее я взял с нее клятву беспрекословно мне во всем повиноваться, и Драмана охотно поклялась. Потом я попросил ее раздобыть для нас лодку.
— Это невозможно, господин. Дака умен, он позаботился о том, чтобы вы не смогли уплыть отсюда. Все наши лодки оттащили на другую сторону острова, и там за ними присматривают лесные демоны. Вот почему Дака позволил вам свободно ходить где вздумается: он знает, что вы не покинете остров, если только не отрастите крылья. Озеро слишком широкое, чтобы пускаться вплавь, а у берега, населенного валлу, водятся крокодилы.
Как легко догадаться, друзья мои, это был серьезный удар по моим планам. Впрочем, я сумел сохранить спокойствие и сказал, что коли так, то нужно будет придумать что-то еще, а затем справился, обитают ли крокодилы в прибрежных водах острова. Драмана ответила, что их тут никогда не видели; должно быть, хищников отпугивало пламя негаснущих костров или смрад, исходящий от клубов дыма над горою.
Поскольку ливень прекратился, хотя бы на некоторое время, я предложил отправиться на прогулку, и мы вышли наружу. Мы не слишком боялись непогоды, ибо, чтобы защитить нас от воды с небес, Драмана принесла три самых диковинных костюма, какие мне только доводилось видеть. Каждый состоял из двух громадных листьев водяной лилии, которая росла в озере; эти листья были сшиты вместе, а наверху, там, где раньше крепились стебли, имелась дыра, куда полагалось просовывать голову. По бокам тоже проделали отверстия для рук. Этот костюм отталкивал влагу получше любого макинтоша, и единственным его недостатком было то, что листья, как мне объяснили, через три дня приходилось выбрасывать.
Облачившись в сии причудливые одеяния, мы вышли наружу, под дождь, который в Англии бы сочли проливным, однако по сравнению с тем, что обрушился на остров ночью, это была легкая морось. Следует пояснить, что непогода была нам на руку, ибо даже самая любопытная кумушка из числа местных не отважилась бы высунуть свой носик на улицу. Поэтому мы смогли без малейших помех, нисколько не опасаясь вызвать подозрения, обследовать поселение, где проживали служители культа Хоу-Хоу.
Поселение сие было небольшим, поскольку жрецов никогда не насчитывалось более пяти десятков; даже если прибавить к этой коллегии, как звалось собрание жрецов у древних римлян, их жен и прислужниц, которых у каждого было по три или четыре, все равно население деревни оставалось незначительным.
Мне показалось весьма странным, что на острове нет ни детей, ни стариков. Быть может, дети здесь попросту не рождались, а жители острова умирали молодыми; либо же старых и малых тут приносили в жертву Хоу-Хоу. Не исключено, впрочем, что тех и других переправляли через озеро на сушу и селили где-то в уединенном месте. Со стыдом признаю, что, захваченный своими приключениями и выпавшими на нашу долю опасностями, я не потрудился изучить этот вопрос; возможно даже, что я спрашивал, но ответа не получил. Лишь впоследствии у меня нашлось время поразмышлять над этим странным обстоятельством.
Хочу также добавить, что, не считая Драманы и немногих отвергнутых жен, обреченных, полагаю, на принесение в жертву богу, все прочие представительницы слабого пола на острове были отъявленными лицемерками и даже еще более ревностными поклонницами Хоу-Хоу, чем мужчины. Это я понял, когда сидел среди них на пиру видений в пещере.
Итак, дома в поселении жрецов выглядели точно такими же, как и тот, в котором поселили нас с Хансом, а прибирались в них слуги — вернее, рабы — из племени хоу-хоуа. Эти последние были совершенно дикими и отвратительными на вид, совсем как наши южноафриканские бушмены, однако отличались умом и, если их приручить, могли выполнять самую различную работу. Еще они исправно слушались повелений своего божества Хоу-Хоу, точнее, приказаний его жрецов и истово ненавидели валлу, с которыми вели непрестанную войну, хотя сами жрецы происходили из того же народа.
Вскоре дома остались у нас за спиною, и мы очутились среди возделанных полей, за которыми, как объяснила Драмана, также ухаживали рабы из числа хоу-хоуа. Дикари трудились на полях на протяжении года, а затем возвращались в леса к своим самкам, потому что их допускали на остров исключительно в качестве рабочей силы, не более того. Земля тут была чрезвычайно плодородной, о чем можно было судить по обильному урожаю, пускай и изрядно прибитому проливным дождем. Эти поля окружало некое подобие волнолома, сложенного из глыб застывшей лавы; должно быть, прежде вместо полей тут были отмели, покрытые озерной водой, чем и объяснялось плодородие почвы. Повсюду пролегали оросительные каналы, которыми, по словам Драманы, пользовались в жаркое время года при засухах; вода поступала на поля через пресловутые затворы, о которых я уже упоминал. Пожалуй, этим описанием я и ограничусь; прибавлю лишь, что система искусственного орошения была очередным доказательством того, что валлу происходили от какого-то цивилизованного народа. Поля простирались до самого мыса, обращенного к берегу валлу, а в противоположном направлении они тянулись, насколько хватало глаз, — как далеко, точно не знаю, ибо в ту сторону мы не ходили.
С мыса мы различили в отдалении несколько подвижных черных пятен на воде. Я спросил Драману, не бегемоты ли это, и женщина ответила:
— Нет, господин, это лесные демоны, которые, повинуясь зову божества, плывут на остров на бревнах и вязанках тростника, чтобы сразиться в грядущей войне против валлу. С дальней стороны горы их собралось уже несколько сотен, а к ночи приплывут все самцы, на берегу останутся только самки, престарелые и детеныши, которых они прячут в глубине леса. На третий день, считая от сегодняшнего, волосатые поплывут обратно через озеро, ведомые жрецами во главе с Дакой, и нападут на город валлу.
— За три дня может случиться всякое, — заметил я, но развивать свою мысль не стал.
Мы вернулись к поселению, дошли до зева пещеры, а оттуда по тропе, что бежала вдоль волнолома, достигли Скалы приношений, по бокам которой пылали те таинственные столбы пламени, каковые, по моему мнению, питались природным газом из чрева вулкана. Они были не слишком высокими — во всяком случае, в тот момент, — и пламя поднималось вверх футов на восемь-десять, никак не более. Но огонь горел не угасая, и так было, если верить Драмане, с начала времен. Между столбами пламени, на небольшом расстоянии от обоих, располагалась каменная колонна с каменными же кольцами, — несомненно, к ним-то и привязывали невест бога. Я отметил про себя, что с колец свисали свежие веревки, предназначенные для несчастной Сабилы.
Осмотрев на Скале приношений все, что только можно было осмотреть, в том числе ступени, по которым выводили жертву, мы прошли к длинному сараю с остроконечной крышей из тростника; там располагалась машинерия, если позволительно будет так выразиться, то есть механизм, управлявший водяными затворами. Драмана отперла тяжелую деревянную дверь каменным ключом странной формы, который достала из кошеля. Она поведала нам, что получила этот ключ от Даки, обязавшись возвратить его, когда мы побываем в сарае.
Как выяснилось, внутри было много интересного. У стены сарая пролегал основной оросительный канал, шириною приблизительно в дюжину футов. Таким образом, под серединой крыши имелся ров, целиком заполненный водой, которая не позволяла увидеть его дно. С обеих сторон рва в камне были пробиты, под прямым углом, глубокие желоба, сейчас перекрытые увесистыми каменными плитами толщиною дюймов в шесть или семь. Когда эти плиты опускались в особые ниши внизу, как бы сливаясь с дном желобов, вода из озера устремлялась в каналы; если коротко, этих плит было вполне достаточно, чтобы надежно преградить путь озерной воде и помешать наводнению.
Возможно, вам станет более понятно, если я приведу такой пример. Когда мы с Гудом в последний раз вместе ездили в Лондон, то отправились в заведение мадам Тюссо и видели там знаменитую гильотину, печально прославившуюся в дни Французской революции. Лезвие этой гильотины, если помните, поднималось на двух столбах, а затем ему позволяли упасть, отделяя тем самым голову казнимого от тела. Теперь вообразите, что эти опоры — каменные стены ямы, а вместо узкого лезвия имеется массивная железная плита. Нет, не железная, а каменная. Если поднять ее по опорам до самого верха, она полностью заполнит собою промежуток до верхней перекладины, и воде, которая обычно течет между опорами, некуда будет деваться. Плита преградит ей путь. Теперь понятно?
Поскольку Гуд, плохо разбиравшийся в таких вопросах, озадаченно смотрел на друга, Аллан продолжил свое объяснение:
— Наверное, лучше будет попросить вас вообразить решетку на воротах замка. Даже вы, Гуд, наверняка видели такую решетку, которая представляет собой этакую дверь и движется в пазах. Да, водяной затвор жрецов Хоу-Хоу в точности и был такой вот подземной, точнее, подводной решеткой, которую, желая выдвинуть, поднимают по пазам, вместо того чтобы опускать. Не будь уже так поздно, я бы нарисовал.
— Не надо, я понял, — ответил Гуд. — Полагаю, в движение она приводилась воротом?
— Ну, Гуд, вы еще скажите, осликом, что ходил по кругу! Да валлу знать не знали никаких воротов и лебедок! Нет, они пользовались рычагом — устройством более простым и древним. В верхней части этого водяного затвора была просверлена дыра, и в нее вставили каменный болт, который другим концом утыкался в зарубку у основания рычага, образуя своего рода передаточный механизм. Что касается рычага, то это был толстый каменный брус — дерево явно сочли непригодным для такой цели — около двадцати футов в длину. Когда затвор полностью опускался в нишу на дне желоба, торец рычага, естественно, поднимался высоко в воздух, почти доставая до крыши сарая.
Если требовалось поднять затвор, чтобы отмерить количество воды, выливавшейся в оросительные каналы, или чтобы отрезать приток воды при наводнении, мужчины тянули рычаг за веревки, привязанные к торцу. В результате этот торец двигался вдоль полудюжины каменных скоб на стене, и его закрепляли на нужной высоте. В таком положении он оставался до тех пор, пока его не высвобождали, снова прилагая значительные физические усилия, и он взлетал к крыше, позволяя каменной плите погрузиться на дно канала и открыть проход для озерной воды.
Так вот, поскольку ожидалось сильное наводнение, рычаг, как мы увидели, был поднят до самого верха. Я отметил, что его торец располагается футов на пять-шесть выше уровня воды, а нижняя часть закреплена у последней скобы, находившейся едва ли в футе над полом.
Мы с Хансом тщательно изучили это примитивное, но весьма действенное устройство для предотвращения переливов и наводнений. Предположим, подумалось мне, кто-то захочет освободить рычаг, чтобы затвор опустился и вода потекла дальше. Как это можно сделать? Судя по всему, тут потребуются объединенные усилия многих мужчин, которые станут давить на рычаг, пока тот не выскользнет из скобы и пока затвор не опустится. Или же можно попытаться расколоть камень рычага, и тогда произойдет то же самое. Двоим мужчинам, то есть нам с Хансом, высвободить рычаг из скобы явно не по зубам; сомневаюсь, что здесь хватило бы усилий даже десятка крепких рук. И сломать вдвоем этот каменный брус тоже невозможно: на взгляд и на ощупь казалось, что рычаг сделан из камня, твердого, как сталь. Конечно, будь у нас особые пилы, какими пользуются камнерезы, мы могли бы справиться с такой задачей, в особенности располагай мы избытком времени. Но, увы, пилы у нас не имелось, а потому следовало признать, что одолеть эту каменюку нам не по плечу.
Однако, друзья мои, даже из самого затруднительного положения можно найти выход, если знать, где и что искать. Признаюсь, мне самому на ум не приходило ничего путного, но почему бы не спросить у Ханса? А вдруг готтентот сумеет что-нибудь подсказать? Мой Ханс вообще отличался остротой ума и нередко, основываясь на своем первобытном чутье туземца, довольно успешно справлялся с трудностями; иной раз все мои потуги цивилизованного человека выглядели на его фоне довольно жалкими.
Заговорив с ним на голландском и стараясь сохранять спокойствие, чтобы Драмана не догадалась об охватившем меня возбуждении, я обратился к готтентоту с такими словами:
— Допустим, Ханс, мы с тобой вдвоем и некому нам помочь, кроме, быть может, этой вот женщины. Нам нужно сломать вон тот каменный брус и заставить водяной затвор опуститься, чтобы вода из озера потекла дальше. Как, по-твоему, это можно сделать и какие подручные средства нам пригодятся?
Ханс осмотрелся, по обыкновению дергая себя за поля драной шляпы, и покачал головой:
— Не знаю, баас.
— Так подумай, — строго велел я. — Хочу проверить, совпадут ли твои догадки с моими собственными.
— Если они совпадут с догадками бааса, значит это полная чушь, — ответил Ханс, угодив своим ехидным ответом в самое яблочко. Однако при этом он сохранял на лице выражение покорной тупости, за что мне немедленно захотелось его пнуть.
Затем Ханс молча отодвинулся от меня и принялся с небрежным видом разглядывать рычаг, уделяя особое внимание каменной скобе над полом. Потом пояснил по-арабски, чтобы Драмана могла понять, в чем дело, что он хочет узнать, насколько глубок ров, — с уровня пола сделать это не представлялось возможным. Готтентот стремительно, с проворством обезьяны, вскарабкался по рычагу и уселся наверху, скрестив ноги, прямо под каменной петлей, которую я описывал ранее. Так он просидел какое-то время, вглядываясь то ли в глубину рва, то ли в дно желоба за плитой, которое, разумеется, оставалось почти сухим, поскольку затвор перекрывал приток воды.
— Тут слишком темно, — наконец пожаловался Ханс и соскользнул вниз по рычагу.
Затем он указал мне на мертвое тело женщины, погибшей, по словам Драманы, когда поднимали рычаг. Труп бедолаги лежал в тени у стены сарая. Мы подошли ближе. Погибшая оказалась высокой, красивой, как все ее соплеменники, и совсем молодой. На первый взгляд я не заметил никаких увечий, светлая одежда не была запачкана кровью. Наверное, женщину зажало между рычагом и скобой — или ударило по голове, когда торец рычага пошел вверх.
Пока мы осматривали тело этой несчастной, Ханс сказал мне по-голландски:
— Баас не забыл, что у нас есть при себе две жестянки лучшего ружейного пороха? А ведь он бранил меня, что я не оставил их на берегу среди валлу, — дескать, зачем тащить с собою лишний груз, ведь на острове они точно не понадобятся!
Я ответил, что действительно припоминаю нечто подобное и что жестянки эти оказались довольно тяжелыми, как я и предполагал. Готтентот, в своей привычной манере, порою доводившей меня до белого каления, осведомился:
— Как баас думает, кто лучше знает о том, чему суждено случиться: он сам или же его достопочтенный отец, пребывающий ныне на небесах?
— Полагаю, мой отец, Ханс, — признал я.
— Баас прав. Отцу бааса на небесах ведомо куда больше, но иногда я думаю, что Ханс здесь, на земле, знает кое-что получше вас обоих.
Я гневно воззрился на этого негодяя, лишившись дара речи от столь беспримерной наглости, а он продолжал как ни в чем не бывало:
— Я не забыл выложить тот порох, баас. Я взял его с собою, подумав, что он может пригодиться, поскольку порохом можно взрывать врагов и все остальное. Кроме того, я не хотел оставлять порох там, где его могли украсть.
— И к чему тебе этот порох? — процедил я сквозь зубы.
— Сам посуди, баас. Глупые валлу не слишком умело обращаются с камнями. Они сверлят слишком большие отверстия, слишком широкие. Дырка в затворе настолько большая, что в нее легко поместятся два фунта пороха, да и еще место останется.
— Но какой смысл высыпать туда порох? — спросил я, думая вовсе не об этом, а о погибшей женщине, чье тело лежало у стены.
— Никакого, баас, никакого. Вот только мне послышалось, будто баас спрашивает меня, как нам освободить эту каменную руку. — Он кивнул на брус. — Если засыпать в дыру два фунта пороха, замазать сверху грязью и поджечь, то взрывом, сдается мне, вырвет кусок затвора или расколет камень — а то и все вместе. Поскольку ничто не будет держать затвор, он упадет и вода из озера затопит поля жрецов Хоу-Хоу. Баасу виднее, надобно ли им такое в пору урожая, да еще после сильного дождя.
— Ах ты, маленький негодник! — воскликнул я. — Ты сущий дьявол в человеческом обличье! Пусть меня повесят, если ты на сей раз не схватился за палку с нужного конца! Однако нам надо все хорошенько обдумать и как следует подготовиться.
— Верно, баас, и лучше заняться этим в доме. Баасу ведь известно, что до него рукой подать, всего лишь какая-то сотня шагов. Пойдем отсюда, баас, пока госпожа не почуяла неладное. Как будешь проходить мимо, приглядись к дырке в каменной двери и к тому обломку, что в ней торчит.
Затем готтентот, который все это время смотрел на тело мертвой женщины и говорил, как могло показаться со стороны, только о ней, поклонился погибшей и произнес по-арабски:
— На все воля Аллаха… О Хоу-Хоу, прими ее в свое лоно. — И медленно отошел.
Я двинулся следом, задержавшись на мгновение-другое, чтобы хорошенько разглядеть отверстие и каменный болт.
Ханс был совершенно прав: там имелось вполне достаточно места для двух фунтов пороха. Вдобавок толщина стенок отверстия составляла не более трех дюймов. Нашего запаса пороха точно должно было хватить на то, чтобы разрушить верхнюю часть плиты и расколоть каменный болт.
Глава 12
Мы покинули сарай, Драмана старательно заперла дверь и положила каменный ключ обратно в кошель, а затем повела нас к знаменитому Древу видений, чей сок и листья, если последние истолочь и прокалить, способны навевать наипричудливейшие видения и одурманивать разум. Дерево сие росло в просторном, обнесенном стеною месте, известном как сад Хоу-Хоу, хотя никаких других растений там не оказалось. Наша провожатая поведала, что это дерево испускает ядовитые пары, которые губят все живое вокруг.
Пройдя в калитку — для нее в кошеле Драманы тоже нашелся ключ, — мы очутились прямо перед растением, о котором столько слышали и которое вряд ли заслуживало чести зваться деревом, ибо больше напоминало куст: самые высокие его ветви простирались над землею футах в двадцати, не выше. С другой стороны, этот кустарник раскинулся на обширной площади, а ствол его составлял в толщину два или три фута; от ствола ответвлялись бесчисленные сучья, причем самые нижние стелились по земле и, думаю, пускали корни, точно дикая смоковница. Впрочем, этого я наверняка не знаю.
И сотворит же такое мать-природа! Только представьте, у этого растения даже настоящих листьев не было, одни лишь темно-зеленые мясистые стручки; сдается мне, это пресловутое Древо видений на самом деле было некоей разновидностью молочая. На кончиках его темно-зеленых стручков лиловели цветки, источавшие смрад, который напоминал трупную вонь. Растение сие, подобно апельсиновым деревьям, цвело и плодоносило одновременно, и, кроме цветков, тут всюду виднелись желтые семенные коробочки, как у нашего южноафриканского кактуса[162]. Ствол покрывала дряблая и сморщенная серая кора, а листья-стручки сочились белесой молочной смолой; больше, пожалуй, добавить нечего. Разве что, как сообщила Драмана, других таких деревьев нигде поблизости было не сыскать — ни на острове, ни на суше за озером; а воровать его семена считалось тягчайшим преступлением. Словом, Древо видений находилось в единоличном владении жрецов.
Ханс, не тратя времени даром, срезал несколько мясистых стручков и перевязал их бечевкой, которую достал из кармана штанов; эти стручки надлежало доставить Зикали, пусть сейчас нам и казалось, что вряд ли мы когда-нибудь снова увидимся со старым мошенником. Не сказать, чтобы процедура сия доставила готтентоту удовольствие: брызги белой смолы, попадая на кожу, обжигали похлеще огня.
На обратном пути нам пришлось обойти валун застывшей лавы и пересечь по маленькому мостику бежавший вдоль него оросительный канал; рядом обнаружились ступеньки, выбитые, должно быть, рыбаками. Я осмотрел этот канал, который тек под волноломом и тут, за затворами, имел в ширину около двадцати футов. В боковую стенку была вделана каменная плашка с отметками, которые процарапали, по всей видимости, для того, чтобы судить об уровне воды и скорости, с которой он повышается. Верхняя отметка, пока я стоял там и разглядывал ее, полностью ушла под воду, из чего следовало, что уровень последней стремительно растет.
Заметив мой интерес, Драмана сказала, что, по уверениям жрецов, прежде никогда ничего подобного не случалось, даже при самых сильных дождях.
— Наверное, — прибавила она, — в этом году виною всему необыкновенно дождливое лето и бури, что бушевали выше по течению реки, питавшей озеро.
— Хорошо, что у вас есть надежная преграда, — обронил я вскользь.
— Да, господин, — согласилась Драмана, — не будь ее, вся эта часть острова оказалась бы под водой. Посмотри сам и увидишь, что вода в озере уже поднялась выше возделанных земель и даже выше устья пещеры Хоу-Хоу. Предание гласит, что, когда эти земли впервые, сотни лет тому назад, были отвоеваны у озера и люди возвели волнолом, жрецы Хоу-Хоу полагались на дождь для полива посевов. Но потом случилась многолетняя засуха, и тогда они прокопали канал и стали орошать посевы водой из озера, а заодно построили затворы, которые ты видел, чтобы удержать воду, если та поднимется слишком высоко. Некий живший в те времена старый жрец говорил, что это безумие однажды обернется полным разрушением, но остальные лишь смеялись над ним и продолжали пользоваться затворами. Время показало, что тот старик ошибался, ибо урожай с тех пор удвоился, а ворота сии столь надежны, что вода ни разу не перехлестнула через них и не просочилась сквозь преграду. Когда затвор поднимается полностью, он на рост ребенка превышает уровень волнолома, что отделяет озеро от наших полей.
— Но ведь озерная вода может перелиться через затворы, — заметил я.
— Нет, господин, — возразила Драмана. — Посмотри сам, стена намного выше кромки воды, и на такую высоту ей не взобраться.
— Выходит, вы целиком полагаетесь на затворы, Драмана?
— Да, господин. Если вдруг случится страшное наводнение, чего, впрочем, никогда еще не бывало на людской памяти, судьба поселения и пещеры Хоу-Хоу будет зависеть от надежности водяных ворот. Прежде чем гора взорвалась пламенем и уничтожила город наших предков, они прорубили новый выход из пещеры, а старый, как говорят, располагался выше по склону. И потом, опасность невелика: ведь даже если вода прорвется и нас затопит, люди смогут убежать на гору. Правда, поля придут в негодность на неведомый срок и нам придется голодать, потому что зерно нужно будет выращивать на суше за озером или доставать из ям в склоне горы, куда мы прячем излишки на случай войны или осады.
Я поблагодарил Драману за подробное объяснение этих, так сказать, технических вопросов, кинул еще один взгляд на плашку с отметками, которая полностью скрылась под водой, и мы поспешили к дому, дабы перекусить и отдохнуть.
Там Драмана покинула нас, пообещав вернуться на закате. Я настоятельно просил сестру Сабилы прийти, но не стал уточнять, что моя просьба вызвана стремлением спасти ее жизнь. Для осуществления моего плана было, в общем-то, все равно, вернется эта женщина или нет, ибо я уже узнал от нее все, что хотел, однако, замышляя устроить катастрофу, я желал предоставить Драмане возможность уцелеть. В конце концов, она была добра к нам и ненавидела Даку с Хоу-Хоу, а вот свою сестру Сабилу, напротив, нежно любила.
Ханс проводил Драману до двери и, в своей неуклюжей манере, устроил изрядный переполох, помогая даме облачиться в костюм из листьев, который она успела снять и держала в руках. Между тем дождь, который за время нашей прогулки вроде бы прекратился, внезапно полил с новой силой.
Мы с Хансом поели и, убедившись, что остались одни за плотно закрытыми дверями, стали совещаться.
— Как, по-твоему, нам лучше поступить, Ханс? — спросил я. Мне и вправду было любопытно, что скажет готтентот.
— А вот как, баас, — ответил он. — Ближе к полуночи мы должны спрятаться поближе к ступеням, у самой Скалы приношений, а не у тех маленьких, что находятся возле сарая с затворами. Когда лодка приплывет и госпожа Сабила ступит на остров, мы дождемся, пока ее свяжут и положат к ногам чудовища, а потом поплывем к лодке, заберемся в нее и вернемся в город валлу.
— Но ведь в этом случае мы не спасем госпожу Сабилу, Ханс. Ты что, про нее не подумал?
— Верно, баас, я не стал думать про госпожу Сабилу, которая, надеюсь, будет счастлива с Хоу-Хоу. Я думал про нас, прикидывал, как спастись. Пожалуй, придется бросить часть вещей, баас. Если Иссикора и прочих заботит судьба Сабилы, то пускай они наберутся мужества выступить против каменного изваяния и кучки жрецов и сами ее спасают.
— Послушай Ханс, — строго произнес я. — Мы прибыли сюда, чтобы добыть вонючие листья для Зикали и спасти госпожу Сабилу, жертву людской злобы и суеверий. С первым заданием мы справились, а вот выполнение второго еще впереди. Мы должны спасти эту несчастную женщину — или погибнуть, пытаясь ее освободить.
— Конечно, баас. Я так и знал, что баас это скажет, ибо все люди глупы, хоть и каждый по-своему, и кто способен вырвать из сердца ту прихоть, которую мать заронила туда еще до его рождения? Раз баас хочет быть глупым — или влюбился в госпожу Сабилу, она ведь красавица, — то мы, чтобы не погибнуть, должны придумать что-нибудь другое.
— Что именно? — уточнил я, решив не обращать внимания на его ядовитую насмешку.
— Не знаю, баас, — ответил он, уставившись в потолок. — Будь у меня чем промочить горло, глядишь, я бы что-нибудь и скумекал, но от всей этой сырости у меня в голове туман, а в животе одна вода. Я правильно понимаю, что баас хочет взорвать затворы и затопить все это поселение вместе с пещерой Хоу-Хоу, где соберутся на поклонение своему богу жрецы и их женщины?
— Верно, Ханс, я думаю как раз об этом. Когда вода ворвется внутрь, она мгновенно снесет стену по обе стороны от затворов и разольется могучим потоком. Особенно теперь, когда дождь припустил снова.
— Тогда, баас, нам нужно уронить тот камень. Сами мы с ним не справимся, но нам поможет вот это. — Готтентот достал из своего мешка два фунта пороха в крепких жестяных банках, прочно запаянных на заводе в Англии. — Полагаю, жрецы Хоу-Хоу ничуть не удивятся, недаром ведь я ношу прозвище Владыки огня. — И Ханс ехидно усмехнулся.
— Да уж, — проговорил я, утвердительно кивая. — Другой вопрос, как это сделать.
— Думаю, вот как, баас. Мы должны заложить эти штуковины в отверстие в каменной дыре, забить их туда мелкими камнями, а сверху погуще намазать грязью, чтобы порох успел сделать свое дело, прежде чем жестянки разлетятся на кусочки. Но сперва нужно просверлить в них дырки, приготовить такие спички, которые будут гореть долго, и вставить их в дырки. Из чего бы нам сделать эти спички, баас?
Я огляделся. На полке у стены стояли глиняные фонари, горевшие всю ночь напролет, а рядом лежал длинный моток фитиля, который местные изготавливали из высушенного тростника.
— То, что надо! — воскликнул я.
Мы взяли фитиль, смочили его в местном масле, смешанном с порохом из патрона, — и через полчаса у нас имелись две отличные спички длительного горения, которые, как мы установили, проведя проверку, должны были тлеть пять минут, прежде чем огонь доберется до пороха в отверстии. Ничего другого мы пока сделать не могли.
— Хорошо, баас, — сказал Ханс, когда мы завершили приготовления и припрятали спички, давая тем просохнуть, — просто замечательно, баас. Но допустим, что каменная дверь упала, вода разлилась и все остальное у нас тоже получилось. Как мы уплывем с острова? Если даже мы сумеем утопить жрецов Хоу-Хоу — во что я не верю, потому что они наверняка кинутся вверх по склону горы, точно горные зайцы[163], — то и сами утонем и отправимся вместе с ними в то огненное место, о котором так любил рассказывать твой достопочтенный отец. Да и нельзя же бросить госпожу Сабилу, которая будет привязана к той скале.
— Мы ее и не бросим, Ханс. Если все пройдет так, как я рассчитываю, то место Сабилы займет кое-кто другой.
Ханс призадумался, потом его лицо озарилось улыбкой.
— Я все понял! Баас привяжет к камню госпожу Драману, она постарше и не такая красивая, как госпожа Сабила. Вот почему баас велел ей быть с нами и никуда не отходить! Отлично придумано, баас, а заодно мы избавимся и от всяких хлопот с нею потом. Вот только, баас, надо будет слегка стукнуть ее по голове, чтобы женщина не подняла шум и не выдала нас жрецам.
— Ханс, ты бессердечное чудовище! Неужто, по-твоему, я способен на такое? — возмутился я.
— Конечно, баас, я чудовище, раз думаю сперва о тебе и о себе, а уж потом обо всех остальных. Но тогда кого же баас хочет привязать к скале? Или ему вздумалось переодеть женщиной меня? — Готтентот заметно встревожился.
— Ханс, ты не только чудовище, но вдобавок еще и глупец. Мне ведь без тебя не справиться, болван ты этакий! Я не собираюсь привязывать никого живого, а хочу положить туда мертвую женщину из сарая с затворами.
Ханс воззрился на меня в немом изумлении, а потом оправился и произнес:
— Баас сделался невероятно хитрым! Он измыслил такое, что мне и в голову не пришло! Хорошо придумано, баас, если, конечно, мы сможем перетащить мертвую туда так, чтобы нас никто не увидел, и если госпожа Сабила не сорвет нашу затею. А то вдруг ей вздумается кричать и смеяться одновременно, как это бывает у глупых женщин? Хорошо, допустим, все получилось, мы четверо спаслись. А как мы доберемся до лодки, баас, если, конечно, эти трусливые валлу нас дождутся?
— А вот как, Ханс. Если Драмана сказала правду, то после того, как лодка высадит госпожу Сабилу и жертву привяжут к каменному столбу, валлу будут дожидаться рассвета на некотором удалении от острова. Ты доплывешь до лодки, прихватив револьвер, который будешь держать над головою, чтобы порох не намок, а все остальное оставишь на суше. Заберешься в лодку, растолкуешь Иссикору или тому, кто там будет сидеть, суть дела, а затем, когда суматоха уляжется, мы с госпожой Драманой тайком вынесем мертвую женщину из сарая и привяжем ее к столбу вместо Сабилы. Ты подведешь лодку к причалу, к тем малым ступеням, которые мы с тобой видели за сараем, — помнишь, Драмана говорила, что они предназначены для рыбаков, которым запрещено ступать на Скалу приношений?
— Помню, баас. Они находятся в конце того маленького причала, который, как рассказывала госпожа Драмана, построили еще и для того, чтобы ил из озера не попадал в затворы. Но что же дальше?
— Увидев лодку, Ханс, я подожгу наши запалы, и мы с Драманой побежим к берегу и запрыгнем в лодку. Надеюсь, все жрецы и их женщины будут в пещере, которая находится в отдалении от сарая, а потому не услышат взрыва пороха в затворе. Когда же они выйдут из пещеры, то увидят, что вода прибывает и заливает все вокруг. Так что им будет чем заняться, вместо того чтобы преследовать нас, а иначе они наверняка бросятся в погоню. Я уверен, свои лодки они припрятали где-то поблизости, пускай Драмане о том и неизвестно. Ты все понял?
— Да, баас, понял. Как я уже говорил, баас вдруг сделался очень хитрым. Наверное, это вино грез, которого он отведал прошлой ночью, пробудило его ум. Но баас кое-что упустил. Допустим, я благополучно доплыву до лодки. Как мне убедить людей в ней подплыть к ступеням и забрать вас? Они ведь испугаются, сам знаешь, баас, или скажут, что это против их законов: дескать, Хоу-Хоу изловит их, если они меня послушаются.
— Сперва объяснишь им все вежливо, Ханс, а если станут упрямиться, пригрозишь револьвером. Коли понадобится, можешь пристрелить одного или двоих, и тогда, думаю, остальные подчинятся. Но надеюсь, что до этого не дойдет, поскольку, если в лодке будет Иссикор, ему наверняка захочется вырвать Сабилу из лап Хоу-Хоу. Ладно, вроде мы все обсудили, а теперь я намерен немного вздремнуть, прямо на запалах, чтобы те быстрее сохли, да и ты тоже отдохни. Прошлой ночью мы почти не спали, а сегодня и подавно не придется, поэтому нужно пользоваться случаем. Но сперва принеси вон ту циновку и спрячь в мешок листья треклятого дерева для Зикали, чтоб этому старому мошеннику пусто было, — ох, и втравил же он нас в историю!
Укладываясь на циновку и закрывая глаза, я все повторял про себя те доводы, которые недавно столь складно изложил Хансу, и старался убедить себя в том, что наш план сработает. Но внутренний голос твердил, что мы собираемся действовать наобум, что успех нашей безумной затеи целиком и полностью зависит от цепочки допущений, настолько длинной, что она дотянется отсюда до Кейптауна. Наша история была блестящим подтверждением старинного присловья: «Если бы да кабы, да во рту росли бобы, то был бы не рот, а целый огород».
Если лодка приплывет; если она останется ждать; если Ханс доберется до нее незамеченным; если он сумеет убедить одержимых суевериями валлу; если мы сможем провернуть свою задумку с порохом в затворе; если порох загорится и разнесет затвор; если получится освободить Сабилу; если она не вздумает творить глупости, как то заведено у женщин; если местные охранники-дикари не перегрызут нам глотки, прежде чем мы успеем ускользнуть… Было также множество прочих «если». При условии, что все они сбудутся, наш план вполне мог осуществиться, а вот жрецам Хоу-Хоу в этом случае предстояло сполна познать страх или же вовсе утонуть. Но почему-то я склонялся к мысли, что после очередной бессонной ночи нас ждет крепкий сон — долгий и, увы, беспробудный, вечный сон.
Впрочем, что суждено, того не миновать, и потому я, по своему обыкновению, положился на судьбу, помолился и заснул, благо, хвала небесам, умел засыпать в любое время и почти при любых обстоятельствах. Без этого умения я бы, пожалуй, давным-давно уже был покойником.
Когда я проснулся, было темно, а надо мной стояла Драмана. Должно быть, меня разбудило именно ее появление. Я посмотрел на часы и, к своему удивлению, понял, что уже начало одиннадцатого.
— Почему ты не поднял меня раньше? — упрекнул я Ханса.
— Чего ради, баас, коли делать все равно нечего, а бездельничать без глотка спиртного совсем скучно?
Я догадался, что готтентот, подобно мне, крепко спал, но не желает в том признаваться. Что ж, мы хотя бы выспались — и избавили себя от долгих часов утомительного бодрствования.
Внезапно мне захотелось поделиться нашим планом с Драманой. Было в этой женщине что-то такое, что побуждало ей доверять; кроме того, не подлежало сомнению, что она всей душою жаждала сбежать от Даки, которого ненавидела и который ненавидел ее — и намеревался расправиться с женой, когда получит в свое распоряжение Сабилу.
Драмана слушала, и глаза ее от удивления становились все шире, настолько поразила женщину дерзость моего плана.
— Возможно, дело и сладится, — сказала она, когда я замолчал, — но опасайся колдовства жрецов, господин. Оно способно показывать им то, что скрыто от глаз.
— Думаю, мы все же рискнем, — отозвался я.
— И еще одно, — продолжала Драмана. — Мы не сможем проникнуть туда, где находятся затворы, которые ты думаешь разрушить. Как мне было велено, по возвращении в пещеру я отдала кошель с ключами от сарая и от калитки в сад Хоу-Хоу обратно Даке, а он куда-то его спрятал. Дверь сарая очень крепкая, господин, ее не сломать, а если я снова попрошу у Даки ключ, он обо всем догадается, ведь вода сейчас прибывает быстрее, чем случалось когда-либо на людской памяти, а жрецы проверяют, надежно ли заперты затворы, и вяжут узлы на веревках, которые удерживают рукоять.
Я замер в растерянности, коря себя за то, что совершенно позабыл о ключе. И тут услышал глупое хихиканье готтентота.
— Над чем это ты смеешься, желтокожая мартышка?! — напустился я на него. — Все наши планы пошли коту под хвост, а тебе весело?
— Нет, то есть да, баас. Я сразу понял, баас, что может случиться что-нибудь этакое, а потому на всякий случай вытащил ключ из кошеля госпожи Драманы и подложил вместо него камешек того же веса. Вот, глядите. — И Ханс достал из кармана штанов увесистый, старинного вида инструмент.
— Очень умно с твоей стороны. Вот только Драмана говорит, что жрецы постоянно ходят в сарай. Как же они попадают туда без ключа?
— Господин, ключей два. У того жреца, что зовется смотрителем врат, есть свой собственный. Он принес клятву не расставаться с ним ни днем ни ночью: днем носит ключ на поясе, а ночью спит, сжимая его в руке. Тот ключ, что был у меня, принадлежит верховному жрецу; у Даки есть ключи от всех дверей, дабы он мог заглядывать, куда ему вздумается, но он редко так делает.
— Что ж, Драмана, это хорошо. Ты все нам рассказала или хочешь еще о чем-то предупредить?
— Хочу, господин. Вам следует сегодня же ночью покинуть остров, ибо днем на совете жрецов объявили о прорицании Хоу-Хоу: тебя и твоего товарища хотят принести в жертву на завтрашнем свадебном пиру. Таким способом жрецы надеются утихомирить волосатых: те уже узнали, что это вы убили их самку, и теперь говорят, что, если вас оставят в живых, они не пойдут воевать с валлу. Быть может, и меня тоже принесут в жертву вместе с вами.
— Вот, значит, как? — проговорил я задумчиво.
Что ж, после подобного заявления любые сомнения относительно того, стоит или нет топить этих безумных жрецов, напрочь исчезли и моя совесть успокоилась. Я не собирался никому позволять принести меня в жертву, ни сейчас, ни когда-нибудь потом. Я рассудил, что, пожалуй, самым надежным способом избежать подобной участи будет накормить злоумышленников их же собственным угощением. Словом, с того мгновения я сделался столь же безжалостным, как и Ханс.
Теперь я понял, почему с нами обращались столь учтиво и позволили увидеть все, что нам хотелось. Таким образом жрецы усыпляли наши подозрения. Какое значение имели все их тайны, если через несколько часов нам предстояло отправиться туда, откуда мы уже никогда не вернемся, а стало быть, никому ничего не расскажем?
Я попытался уточнить у Драманы подробности этого, как она выразилась, прорицания Хоу-Хоу, но ее ответы меня нисколько не удовлетворили. Насколько я смог понять, «прорицание» сие было откликом на мольбы лесных демонов, которые требовали мести за гибель на реке их самки и угрожали бунтом, если таковая не воспоследует. Это объясняло все, а подробности были, пожалуй, излишними.
Разобравшись с этим делом, мы сели ужинать, и за едой Драмана невзначай обронила, что наше оружие, о котором жрецы говорили, будто бы оно «плюется огнем», должны выкрасть у нас перед рассветом, пока мы будем спать. Выходит, нас хотели сделать беззащитными.
По всему выходило, что начинать действовать надо прямо сейчас.
Я как следует подкрепился, ибо пища прибавляет сил, и Ханс поступил точно так же. Более того, я не сомневаюсь, что готтентот не преминул бы насладиться доброй едой даже под виселицей, если бы его собрались на ней вздернуть. «Ешь и пей, потому что завтра мы умрем» — такой девиз, я уверен, избрал бы себе Ханс, если бы туземцы вообще знали, что такое девизы.
За ужином мы пили туземную настойку, которую принесла Драмана, поскольку я подумал, что толика спиртного пойдет нам обоим на пользу; в особенности это касалось Ханса, которому предстояло окунуться в студеные воды озера. Правда, сделав глоток настойки, я тут же пожалел об этом, ибо мне пришло в голову, что в нее могли что-то подмешать. Но мои опасения оказались напрасными — Драмана сказала, что сама наливала напиток в бутыль.
Покончив с ужином, мы сложили наши скромные пожитки. Поскольку Ханс, приготовившийся плыть, не взял с собою ничего, кроме револьвера и мешочка с ветками и листьями Древа видений (мы подумали, что эти ветки помогут ему держаться на воде), то половину вещей я доверил нести Драмане, которая была женщиной сильной.
Около одиннадцати мы вышли из дома, накинув на головы покрывала из козьих шкур, которые лежали на наших постелях. Так мы рассчитывали остаться незамеченными.
Глава 13
Проливной дождь сменился густой моросью, которая висела в воздухе плотной пеленою, а над поверхностью озера и над возделанными полями в низине поднялся туман. Погода нам благоприятствовала: даже если поблизости находились наблюдатели, приставленные следить за чужаками, они ничего не смогли бы разглядеть, разве только мы сами бы случайно на них не наткнулись.
Сказать по правде, я не думал, что кто-либо остался приглядывать за нами, когда все население деревни отправилось в пещеру на обряд жертвоприношения. Мы никого не видели и не слышали, даже собаки не лаяли — эти животные, которых в поселении было несколько, крепко спали в домах, куда их впустили с улицы, оберегая от сырости и холода. Над полосой тумана висела в чистом небе огромная полная луна, из чего следовало, что дождь заканчивается; впоследствии мы узнали, что прибыли на остров под самый конец затяжной бури, которая бушевала в тамошних местах, с редкими перерывами, на протяжении нескольких месяцев.
Мы добрались до сарая; к нашему изумлению, дверь оказалась открыта. Возможно, жрецы, приходившие проверять затворы, забыли ее запереть. Мы осторожно проникли внутрь и плотно прикрыли дверь. Затем я зажег свечу — у меня была привычка всегда держать при себе некоторый запас свечей — и поднял ее повыше, чтобы оглядеться. А в следующий миг попятился, охваченный ужасом, потому что у рва с водою сидел мужчина с длинным копьем в руке.
Пока я ломал голову, как поступить, и таращился на жреца, который спросонья выглядел еще более напуганным, чем я сам, Ханс начал действовать с проворством и решительностью туземца. Он одним прыжком подскочил к охраннику и, думаю, обнажил нож, хотя в последнем я не уверен. Послышался глухой удар, а затем в свете свечи мелькнули пятки валлу, тело которого головой вперед нырнуло в воду. Что с ним было дальше, я не ведаю; но нам он больше не мешал.
— Что это значит? Ты же говорила, что здесь никого не будет! — набросился я на Драману, заподозрив ловушку.
Женщина упала на колени, решив, должно быть, что я собираюсь убить ее копьем охранника, которое подобрал с пола, и взмолилась:
— Пощади, о господин! Я правда ничего не знаю! Быть может, жрецы посадили сюда этого человека на всякий случай. Сам видишь, вода все прибывает, и он, наверное, следил за затворами.
Поверив словам Драманы, я велел ей встать, и мы принялись за работу. Закрыв изнутри дверь на засов, Ханс взобрался на рычаг и при свете моей свечи — в сарае не было окон, так что это нас выдать не могло — заложил обе жестянки с порохом в отверстие наверху затвора, прямо под каменным болтом, что крепился к рычагу. Потом, как мы и договаривались, он заклинил их камнями, которые мы принесли с собой.
Затем я наскреб глины, которой были покрыты стены сарая, и обильно ее смочил. Этой глиной мы замазали жестянки и камни, и у нас получился слой толщиною в несколько футов. Лишь непосредственно под болтом осталось отверстие, чтобы сила взрыва пришлась именно на него и на верхний край дырки, просверленной в затворе. Запалы, которые к тому времени полностью высохли, мы вставили в дырочки в жестянках, выведя их наружу, дабы предохранить от сырости, в двух длинных полых тростниках, каковые заблаговременно сняли с крыши того дома, где ночевали.
Концы запала висели футах в шести от пола, и поджечь их было легко, даже второпях.
Времени было уже четверть двенадцатого, и теперь надлежало выполнить самую страшную и неприятную часть нашего плана. Подняв труп женщины, погибшей нынче утром от удара рычага, мы с Хансом — Драмана наотрез отказалась прикасаться к покойнице — вытащили ее из сарая. Драмана несла наши пожитки, поскольку мы не осмелились оставить их внутри, предвидя, что путь к отступлению может быть отрезан. Ноша оказалась довольно тяжелой, ибо мертвая женщина весила немало; однако мы кое-как преодолели пятьдесят ярдов до места, которое я отметил для себя, когда мы накануне осматривали Скалу приношений. Там земля приподнималась на полдюжины футов (или чуть поменьше) над окружающей местностью, и в скале имелась неглубокая щель, промытая водой, достаточно просторная для того, чтобы укрыть нас троих вместе с трупом.
Мы спрятались в этой щели, куда, по счастью, не падал свет от горевших поблизости негаснущих костров; к слову, те в пелене дождя будто бы потускнели и распространяли вокруг себя густой дым. От ближайшего костра нас отделяла от силы дюжина шагов. Каменный столб, к которому должны были привязать жертву, находился на расстоянии ширины крикетной площадки.
Я прикинул, что нас вряд ли обнаружат, если только кто-нибудь не сверзится прямо нам на головы или не подойдет со спины. Мы прилегли и стали ждать. Некоторое время спустя, незадолго до полуночи, в наступившей мертвой тишине мы расслышали плеск весел о воду. Лодка! Через мгновение донеслись голоса, причем разговор велся совсем близко от нашей щели.
Я приподнял голову и осторожно выглянул из-за каменной кромки. Большая лодка медленно приближалась к тому месту, где мы видели ступени для рыбаков, теперь скрывшиеся под водою. На берегу стояли четверо жрецов в белых одеждах; их лица были скрыты платками с прорезями для глаз, из-за чего они выглядели, точно монахи на старых картинах, изображавших суды испанской инквизиции. Лодка причалила, и жрецы сделали шаг вперед. С носа лодки им передали высокую женщину, целиком, с головы до ног, закутанную в белую накидку; судя по росту, это была Сабила.
Жрецы молча — все это жуткое действо разворачивалось в полнейшем безмолвии — приняли «подношение» и наполовину повели, наполовину поволокли несчастную к каменному столбу между огнями, а затем, как я разглядел сквозь туман (той ночью я благословлял этот туман, ровно так, как поется в одном из псалмов, — или это туман хвалит Господа?[164]), привязали ее к столбу. Потом, по-прежнему храня молчание, они повернулись и направились к черневшему поодаль зеву пещеры, где и скрылись. Лодка отплыла от берега — недалеко, судя по количеству ударов весел о воду, которые я считал, — и остановилась.
Пока все шло именно так, как рассказывала Драмана. Шепотом я спросил у нашей спутницы, могут ли жрецы вернуться. Она ответила, что нет, никто не появится на Скале приношений до рассвета, когда Хоу-Хоу, сопровождаемый женщинами, выйдет из пещеры забрать свою невесту. Драмана клятвенно уверяла, что говорит правду, ибо смотреть на невесту бога в промежутке между тем, как ее привяжут к столбу, и восходом солнца над озером считалось у валлу тягчайшим преступлением.
— Тогда чем скорее мы приступим к делу, тем лучше, — ответил я, решив пока не уточнять, что Драмана имела в виду, когда сказала, что Хоу-Хоу утром выйдет из пещеры, ведь все мы знали: этот бог — выдумка жрецов. — Пошли, Ханс, пока туман не рассеялся. Он может исчезнуть в любой миг.
Быстро и ловко, подгоняемые страхом, мы выбрались из щели и выволокли наружу тело мертвой женщины. Обойдя со своей жуткой ношей ближайший огонь, мы приблизились к каменному столбу. Казалось, этот короткий путь занял целое столетие. По воле Провидения столб был окутан густым дымом, исходившим, как я говорил, от негаснущих костров, и в этом дыме и тумане нас совершенно не было видно. Пленница, привязанная к столбу, уронила голову на грудь, словно пребывая без сознания. Ханс уверял, что это именно Сабила: дескать, он опознал ее по запаху, что было вполне в его духе. Однако я не обладал чутьем готтентота, а потому мне требовалось удостовериться. Я отважился заговорить с женщиной, изрядно смущенный ее безвольным видом. Помнится, я опасался, как бы бедняжка, решив, что настал ее последний час, не приняла тот яд, который, как сама нам призналась, всегда носила при себе.
— Сабила, не бойся, — обратился я к ней, — не кричи и не плачь! Сабила, это мы: тот, кого называют Бодрствующим в ночи, и его товарищ по прозвищу Светоч во мраке. Мы пришли, чтобы спасти тебя.
Я нетерпеливо ждал ответа, гадая, услышу ли хоть что-нибудь. Потом из моей груди вырвался вздох облегчения, ибо Сабила шевельнула головой и пробормотала:
— Я, должно быть, сплю!
— Нет, ты не спишь, — сказал я, — а если и спишь, то просыпайся поскорее, иначе мы все тут можем уснуть вечным сном.
Потом я обогнул столб и попросил пленницу объяснить, где расположен узел, которым завязана удерживавшая ее веревка. Она кивком головы указала вниз; руки ее, перехваченные путами, оставались в неподвижности.
— Возле ног, господин, — проговорила Сабила.
Я опустился на колени и нащупал узел. Сами понимаете, друзья мои, просто разрезать веревку мы не могли, потому что тогда нам нечем было бы привязать к столбу мертвое тело. К счастью, узел оказался затянут не слишком туго — жрецы не прилагали особых усилий, ибо до сих пор ни одна невеста бога не пыталась сбежать. Потому, хотя мои руки замерзли, я довольно быстро сумел распутать узел. Минуту спустя Сабила освободилась, и я разрезал веревки на ее руках. Дальше было труднее: мы с Хансом избавили пленницу от белой накидки, облачили в нее мертвую женщину и кое-как пристроили неподатливое, закоченевшее тело возле каменного столба.
— Вот Хоу-Хоу порадуется! — прошептал Ханс, когда мы привязали погибшую и замерли, рассматривая творение рук своих.
Потом мы двинулись обратно, пригибаясь как можно ниже, чтобы наши фигуры скрывались в тумане, который постепенно истончался и висел теперь всего лишь в трех футах над землею, как осенняя дымка над английскими болотами. Когда мы добрались до щели, Ханс бесцеремонно перекинул Сабилу через край, и полубесчувственная девушка повалилась сверху на свою сестру, которая в испуге скрючилась в этом ненадежном укрытии. Никогда прежде, подумалось мне, не бывало еще столь странной встречи насильно разлученных родичей. Я шел последним и, перед тем как заползти в щель, решил осмотреться.
И вот что я увидел. Из пещеры вышли два жреца. Они быстро взбежали по склону горы и остановились у негаснущих костров, которые питались то ли природным газом, то ли нефтью. Каждый жрец замер у своего огня, а потом они дружно обернулись и уставились сквозь прорези в лицевых платках на привязанную к столбу жертву. Судя по всему, увиденное их удовлетворило, поскольку в следующий миг оба кинулись обратно к пещере, но в их стремительных движениях не было ни изумления, ни паники.
— Что это значит, Драмана? — сурово спросил я. — Ты же уверяла, что ваш закон запрещает глядеть на невесту бога до восхода солнца.
— Не могу сказать, господин, — отвечала она. — Это и вправду против закона. Быть может, жрецы почувствовали неладное и послали этих двоих проверить, все ли в порядке. Я ведь говорила, господин, что жрецы Хоу-Хоу сведущи в колдовстве.
— Ну, положим, не так уж они и сведущи, коли ничего не обнаружили, — возразил я.
Моя бравада была напускной: в душе я очень гордился тем, что настоял на своем и мы привязали труп к каменному столбу. Пока мы вытаскивали мертвую женщину из сарая и несли к Скале приношений, Ханс все твердил, что привязывать беднягу нет никакой нужды, раз уж Драмана клянется, что все равно ни один человек не взглянет на невесту бога до рассвета. «Чего зря стараться, баас? — ныл он. — Давай просто освободим Сабилу и убежим».
Но Божий промысел уберег меня от того, чтобы согласиться с готтентотом. Поддайся я на его уговоры, наша затея провалилась бы и все мы были бы обречены. Нет, ну какой же я молодец, что сообразил вернуться и подобрать куски веревки, которой были связаны руки Сабилы и которую я разрезал! Ведь иначе жрецы могли бы их заметить и заподозрить неладное. Хвала небесам, все обошлось.
— Ханс, пора уж тебе плыть за лодкой. Пожалуйста, поторопись, потому что туман тает на глазах и тебя могут заметить.
— Нет, баас, никто меня не заметит, ибо я привяжу на голову ветки того дерева снов и издалека меня примут за кочку с тростником. А сами не хотите окунуться, баас? Ведь баас плавает лучше моего и не боится холода, а еще он хитрый, и те глупые валлу в лодке послушают его скорее, чем меня. Да и стреляет баас тоже лучше. Давай-ка я пригляжу за госпожой Сабилой, баас, и за другой госпожой тоже, а спичку поджечь много ума не надо.
— Слишком поздно менять план, — сказал я. — Хотя я не отказался бы очутиться сейчас в той лодке вместо тебя, ибо там явно будет безопаснее.
— Как скажете, баас. Вам лучше знать.
Не обращая никакого внимания на дам, Ханс разделся, сложил свою грязную одежду в циновку, в которой лежали ветки Древа видений, и сказал, что с удовольствием облачится в сухое, когда доберется до лодки — или угодит на тот свет.
Покончив с приготовлениями и закрепив на голове узелок при помощи тех самых веревок, что я срезал с рук Сабилы (я крепко затянул их ему под мышками), Ханс вошел в воду, дрожа всем телом, весь какой-то сморщенный, жалкий и некрасивый. Но прежде он поцеловал мне руку и спросил, не нужно ли чего передать моему достопочтенному отцу на небесах, где уж всяко будет теплее, чем здесь. Потом прибавил, что, как ему кажется, госпожа Сабила не стоит всех наших стараний, в особенности потому, что собирается замуж за другого мужчину. И на прощание поведал, что, если мы благополучно выберемся из этих мест, он намерен беспробудно пить два дня подряд в первом же городе на пути, где продают джин; подобные обещания, скажу честно, мой готтентот выполнял всегда. В общем, Ханс соскользнул с камня в воду и, держа револьвер и кожух с патронами над головой, поплыл, ловко и бесшумно, словно водяная крыса.
К тому времени, как я уже сказал, туман почти рассеялся; остатки его разгонял ветерок, задувший с востока, как часто бывает в этих областях Африки между полуночью и рассветом, даже в безветренные вроде бы ночи. Но над поверхностью озера туман по-прежнему висел, и я различал только смутные очертания корпуса лодки ярдах в ста от берега.
Сердце мое забилось чаще, когда я разглядел какое-то шевеление на воде. Лодка как будто развернулась, и мне почудилось, что я слышу изумленные возгласы. Да, люди в лодке вскочили, потом раздался громкий всплеск — и все снова стихло. Похоже, Ханс благополучно доплыл до лодки, но вот сумел ли он в нее забраться? Мне оставалось лишь гадать. Гадать и надеяться.
Поскольку таиться дальше в неглубокой щели было не только совершенно бессмысленно, но и опасно, я решил вернуться обратно к сараю с затворами, со всеми пожитками, как и раньше, но зато, хвала небесам, без тяжелого трупа. Сабила до сих пор пребывала в полузабытьи, так что я ни о чем ее не спрашивал. Драмана взяла сестру за левую руку, я схватился за правую, и, поддерживая несчастную таким образом, мы побежали, пригибаясь к земле, в направлении сарая — и добрались до него без помех. Оставив обеих женщин внутри, я отправился на причал и присел у того места, где начинались ступеньки. Я вглядывался в темноту и ждал прибытия Ханса на лодке; как вы помните, друзья мои, по плану мне не следовало поджигать запалы, пока она не приплывет.
Но лодки не было. Я долго — по моим ощущениям, целую вечность — ждал и всматривался во мрак, время от времени отбегая к сараю, дабы убедиться, что Сабила и Драмана в безопасности, и возвращаясь на причал. Коротко переговорив с женщинами, я узнал, что девушку сопровождали сам старый вождь Валлу и Иссикор, отчего отсутствие лодки делалось и вовсе необъяснимым — если предположить, конечно, что Ханс до нее доплыл. А вот если он утонул или с ним случилась беда, когда он пытался перебраться через борт, тогда все становилось понятным: люди в лодке попросту не догадывались о нашем отчаянном положении, о том, что мы ждем спасения. Не исключено, правда, что они отказались нас спасать по своим религиозным убеждениям.
Я не знал, как быть. Очень скоро наступит рассвет, нас обнаружат и убьют, быть может сперва подвергнув мучительным пыткам. С другой стороны, если поджечь запалы, взрыв наверняка услышат — и нас опять-таки найдут и казнят. Но все же, как мне думалось, стоило рискнуть: вода зальет окрестности и отвлечет внимание жрецов; тем будет чем заняться, и времени на погоню за нами просто не останется.
А лодки все не было. Может, она прячется в тумане или уже уплыла? Правда, если бы валлу решили уплыть и будь Ханс жив, он выстрелил бы из револьвера, давая знать, что план пошел насмарку. Нет, готтентот ни за что бы меня не бросил, скорее он снова пустился бы вплавь через озеро, чтобы мы вдвоем смогли обсудить, как быть дальше. Я перебирал в уме все бесчисленные возможности, при этом все больше запутываясь и все сильнее отчаиваясь. На лодке явно что-то случилось, но вот что именно?
Вода между тем продолжала прибывать: ступеньки скрылись полностью, а до кромки причала, на котором я сидел на корточках, оставалась от силы пара дюймов. Наводнение выглядело действительно сильным, и вода грозила перелиться через волнолом; в этом случае сарай с затворами непременно пострадает и прятаться там станет невозможно.
Кажется, я уже упоминал, друзья мои, что в нескольких ярдах правее, вздымаясь над волноломом на семь-восемь футов, торчал огромный валун, должно быть выброшенный когда-то из жерла вулкана. Залезть на него, как я прикинул, было довольно просто, и мы трое без труда поместились бы на его вершине. Никакое наводнение не достигнет такой высоты, так что опасаться нечего. Обдумав эту возможность и снова перебрав в уме прочие варианты, я принял решение — столь бесповоротно и столь неожиданно для самого себя, словно бы на меня внезапно снизошло озарение.
Я приведу женщин сюда и уложу их на вершине валуна. Темная накидка Драманы спрячет обеих от посторонних глаз даже при ярком свете луны. А сам я вернусь в сарай и подожгу запалы, после чего присоединюсь к красавицам-сестрам; со своего возвышения мы будем наблюдать за происходящим и дожидаться лодки (хотя, признаться, в то, что она все-таки приплывет, я уже почти не верил).
Отбросив все сомнения и колебания, я принялся исполнять свой план; мной двигало холодное отчаяние обреченного. Я вывел из сарая сестер, которые вообразили, что спасение рядом, и вышли довольно бодро, заставил их взобраться на валун и лечь лицом вниз, а затем накрыл женщин и наши пожитки просторной темной накидкой Драманы. После чего вернулся в сарай, зажег спичку, поднес ее к запалам и некоторое время смотрел, как те уверенно тлеют. Затем я выскочил из сарая, запер тяжелую дверь и резво забрался на валун.
Минуло пять минут, и как раз когда я уже начал думать, что запалы, по всей видимости, потухли, раздался глухой взрыв. Звук был не то чтобы громким; даже с расстояния пятидесяти ярдов казалось сомнительным, что кто-то обратит на него внимание, если только специально не прислушиваться. Толстые стены и надежная крыша сарая заглушали все звуки. Кроме того, этот взрыв ничуть не напоминал резкий треск ружейного выстрела. Скорее он походил на стук, с каким падает на землю что-то тяжелое.
Некоторое время затем ничего не происходило, но вот, приподняв в очередной раз голову, я увидел, что вода, которую ранее удерживали каменные затворы в сарае, стремительно мчится по оросительному каналу, точно по желобу водяной мельницы. Меня обуял восторг — получилось!
Затвор рухнул, и теперь вода из озера растекалась по равнине!
Внимательно наблюдая, я заметил, как из каменной кладки канала выпал сперва один булыжник, потом другой, третий, а затем все сооружение под напором воды будто бы начало таять на глазах. Там, где прежде пролегал под волноломом канал, теперь ширилась изрядная прореха, в которую неумолимо вливались воды вздувшегося озера. В следующее мгновение сарай сложился, словно карточный домик, его основание смыло, и на месте сарая разлилась настоящая полноводная река, которая несла прочь обломки тростниковой крыши и быстро заливала лежавшие в низине поля, огибая защитную стену.
Я поглядел на восток. Понемногу светало, и мрак в том месте, где серое небо сливалось с таким же серым озером, мало-помалу рассеивался. Близился рассвет.
С неумолчным ревом сквозь дыру в волноломе, которая становилась все шире, воды озера безжалостно и беспощадно прорывались на равнину, и грозной ярости воды, казалось, не было предела. Наш валун превратился в крохотный островок, окруженный водою со всех сторон, а на восточном небосклоне первый луч невидимого солнца пронзил омытые дождями небеса подобно гигантскому копью. Зрелище было поистине восхитительным, и, полагая, что это последний рассвет, который мне довелось наблюдать на этом свете, я следил за ним с неослабевающим вниманием.
К тому времени женщины подле меня уже рыдали в голос от ужаса, будучи полностью уверенными, что им предстоит утонуть. Я придерживался того же мнения, поскольку ощущал, как дрожит под нами валун, будто собираясь перевернуться или попросту упасть набок, погрузившись в неведомую бездонную пучину. Помочь сестрам я ничем не мог, а потому притворился, что не замечаю их страданий, и продолжал глядеть на восток.
Именно тогда, вынырнув из тумана всего в нескольких ярдах от нас, показалась большая лодка. Из-за грохота воды расслышать плеск весел не было возможности. На корме, с револьвером, приставленным к голове рулевого, стоял Ханс.
Я вскочил, и готтентот заметил меня. Я принялся махать руками, показывая, с какой стороны лучше подплыть, и лодка двинулась по-над затопленным волноломом, где было мельче. Ее швыряло из стороны в сторону, и я все ждал, что она сейчас перевернется или окажется затянутой в губительный водоворот, но эти валлу, надо отдать им должное, умело обращались с рулем и веслами, а револьвер в руке Ханса заставлял гребцов пошевеливаться.
Вот нос лодки чиркнул о валун, и Ханс, успевший перебраться вперед, кинул мне веревку. Я поймал ее одной рукою, а другой начал спихивать вниз рыдающих женщин. Готтентот подхватил их и переправил на лодку, точно мешки с зерном. Затем я сбросил ему наш скарб, а следом прыгнул сам, почувствовав, что валун приходит в движение. Я плюхнулся в озеро, однако Ханс и кто-то еще выдернули меня из воды. В следующий миг спасительный валун рухнул и скрылся под желтоватым вспененным потоком.
Лодка заплясала на волнах, завертелась, но, по счастью, она хорошо держалась на воде и, выточенная из цельного ствола дерева, вмещала два десятка гребцов. Ханс выкрикнул приказ, и гребцы изо всех сил налегли на весла. Добрую минуту наша участь выглядела неопределенной, ибо водоворот убыстрял движение, а мы словно застыли на месте. Но наконец мы чуть продвинулись вперед, в направлении Скалы приношений, а каких-то шестьдесят секунд спустя уже очутились вне досягаемости коварного потока.
— Почему ты не приплыл раньше, Ханс? — спросил я.
— Баас, эти болваны отказывались куда-либо плыть до рассвета, а когда Валлу с Иссикором попытались их образумить, закричали, что скорее убьют своего вождя. Дескать, это не по закону, баас.
— Чтоб им всем икалось на десять поколений вперед! — воскликнул я, но быстро успокоился. Сами понимаете, друзья мои, какой толк спорить с теми, кто настолько одержим суевериями и предрассудками?
К слову, суеверия до сих пор во многом правят миром, пускай частью они и рядятся в одежды религии. Те же самые валлу, между прочим, мнили себя глубоко религиозными людьми.
Так закончилась та страшная ночь.
Глава 14
Напротив Скалы приношений лодка остановилась, почти вплотную к каменному выступу. Я справился, чем вызвана остановка, и старый Валлу, сидевший в середине и облаченный в роскошный наряд и не менее роскошный головной убор (который за время ночных испытаний сбился набок и придавал ему вид запойного пьянчуги), ответил дрожащим голосом:
— Так велит закон, господин. Мы должны оставаться тут, покуда солнце не взойдет и бог Хоу-Хоу не явит себя во всей славе своей невесте.
— Что ж, — сказал я, — раз уж вышло так, что невеста бога сидит в этой лодке, а ее головка лежит на моем колене, — (я ничуть не преувеличивал: Сабила настояла на том, чтобы оставаться рядом с тем единственным человеком, кому она могла доверять; равно как и Драмана, чья головка покоилась на другом моем колене), — то я настоятельно советую Хоу-Хоу, какова бы ни была его слава, не являться сюда и не требовать свою невесту обратно. Если, конечно, ему не хочется получить дырку в голове размером с мой кулак. — И я многозначительно похлопал по своему двуствольному «экспрессу», надежно укрытому в водонепроницаемом чехле.
— Мы должны подождать, господин, — смиренно отозвался Валлу. — Я вижу, что невеста бога по-прежнему привязана к столбу. Пока ее не освободят, закон запрещает нам уплывать.
— Ха! — вскричал я. — Вот уж действительно святая невеста! Ведь она мертва, мертвее не бывает, а все мертвые святы. Ладно, давайте подождем, мне и самому любопытно, как все будет дальше. Здесь, думаю, нас никто не достанет.
Гребцы подняли весла, и мы стали ждать. Алый обод солнца показался из-за горизонта и осветил наиудивительнейшую сцену. Воды озера, вздувшегося от многомесячных дождей и недавней бури, неумолимо затапливали остров; прилив сей напоминал наступление бесчисленного войска, и прореха в волноломе становилась все шире под его напором, ибо в мире нет ничего свирепее и беспощаднее воды. Поля почти целиком скрылись из вида, и глубина кое-где, по моим прикидкам, достигала нескольких футов.
Впрочем, вода пока не добралась до домов, выстроенных у подножия горы, в одном из которых мы провели часть прошлой ночи. Также она пока не залила Скалу приношений, каковая, позвольте напомнить, друзья мои, поднималась над равниной приблизительно на высоту человеческого роста, представляя собой громадную плиту застывшей лавы, что некогда стекла из вулканического кратера в озеро подобием языка, какие, говорят, выбрасывают ледники. То обстоятельство, что скала загибалась книзу, в сторону входа в пещеру, будто бы противоречит этому описанию, но я объясняю данное несоответствие позднейшими смещениями почвы, какие свойственны вулканической местности, где тайные силы природы незримо трудятся под поверхностью земли.
Повторяю, скалу пока не затопило, и потому в назначенный срок, соблюдая обычай, что существовал, должно быть, сотни лет, Хоу-Хоу вышел из пещеры, чтобы завладеть своею святой невестой.
— Ну и как такое может быть?! — воскликнул Гуд. Он торжествовал, полагая, по-видимому, что подловил Аллана на обмане. — Вы же сами сказали, что Хоу-Хоу был просто изваянием! Как он сумел покинуть пещеру?
— А вам не приходило в голову, Гуд, — осведомился Аллан, — что изваяния порою носят? Впрочем, в этом случае все обстояло иначе, поскольку Хоу-Хоу самолично вышел из пещеры, а за ним следовали толпа женщин и несколько особей волосатого народа. Глядя, как он вышагивает, жуткий и огромный, я понял две вещи. Во-первых, почему Сабила уверяла, что многие валлу видели Хоу-Хоу (мне вспомнились слова Иссикора о том, что чудовище передвигалось своеобразной походкой, как если бы его ноги не гнулись). Во-вторых, я понял, почему закон требовал, дабы лодка, доставившая на остров невесту бога, непременно дожидалась рассвета: жрецы хотели, чтобы те, кто сидит в лодке, узрели Хоу-Хоу и вернулись домой с рассказами о величии божества, пускай валлу возбранялось описывать его облик и они верили, что нарушение этого запрета навлечет на них проклятие.
— Но ведь никакого Хоу-Хоу на самом деле не было! — упрямо возразил Гуд.
— Знаете, Гуд, — ответил Аллан, — вы, конечно, человек умный и, как Ханс говорил про меня, очень хитрый. С какою беспримерной проницательностью вы докопались до истины! Разумеется, никакого Хоу-Хоу в действительности не существовало. Но если вы доживете до моих лет, Гуд, — язвительность в тоне Аллана показывала, что он сердится, — да, если доживете до моих лет, то усвоите, что на этом свете полным-полно обманщиков, а Древо видений растет — точнее, росло — не только на священном острове. Как вы сами сказали, настоящего Хоу-Хоу не было, зато имелось его великолепное подобие, сотворенное с великим тщанием и искусством, достойными лучших мастеров пантомимы. И подобие сие выглядело столь совершенным, что и с пяти десятков ярдов невозможно было отличить эту фигуру от того изваяния, которое пряталось в пещере.
Итак, по склону вышагивал на негнущихся ногах косматый и грозно скалившийся Хоу-Хоу ростом в добрую дюжину футов. Или, раз уж мы решили придерживаться истины, шагал на ходулях Дака, искусно закутанный в звериные шкуры и напяливший на голову что-то вроде корзины с клыками, а также изготовленную из холста маску, разрисованную таким образом, чтобы она походила на личину его обожаемого божества.
Благочестивые гребцы на нашей лодке мгновенно склонились в поклоне, выказывая должное почтение живому богу. Даже Иссикор поклонился, и я заметил, что при этом движении Драмана и влюбленная в молодого красавца Сабила вознаградили его взглядами, в которых негодование смешивалось с толикой презрения. Во всяком случае, оба этих чувства ясно читались во взгляде старшей сестры, которая долго прожила на острове и знала местные тайны, а вот Сабилой, возможно, двигали иные соображения. Быть может, она верила, что Хоу-Хоу и вправду существует, но полагала, что Иссикору надлежит поменьше предаваться религиозному пылу и не слишком почитать того самого бога, жертвой коего она чуть-чуть не стала. Наверняка все вы тоже замечали, друзья мои, что рано или поздно наступает миг, когда любая женщина, сколь бы благочестивой она ни была, становится особой сугубо практичной.
Между тем Хоу-Хоу продолжал идти вперед, перемещаясь ходульной (в прямом смысле этого слова) поступью, а облаченные в белое женщины, что следовали за ним, распевали, должно быть, свадебную песню; далее же ковыляли, переваливаясь с лапы на лапу, «пажи» из числа лесных демонов. В подзорную трубу я рассмотрел, что на самом деле эти женщины нисколько не радуются предстоящему развлечению — в отличие от Даки, скрывавшегося под шкурами и маской. Они испуганно глядели на поднявшуюся воду; одна было повернулась, норовя сбежать, но ее схватили и вернули обратно. Полагаю, бегство с подобной церемонии считалось серьезным преступлением. Словом, они все вместе достигли столба, к которому мы привязали мертвую женщину, и далее, по обычаю, «подружки» принялись освобождать невесту, а волосатые встали сзади.
В следующий миг одна из «подружек» внезапно застыла как вкопанная. А затем испустила столь пронзительный вопль, что он раскатился над озером подобно паровозному гудку. Другие женщины тоже начали истошно вопить. Хоу-Хоу приблизился и вгляделся в свою невесту — вгляделся хорошенько, ибо кто-то сорвал платок, которым я укрыл лицо погибшей. Много времени, чтобы узреть подмену, Даке не потребовалось, и он устремился обратно к пещере, широко вышагивая на своих ходулях.
Это было уже слишком. Подле меня лежала верная двустволка, заряженная разрывными пулями. Я достал ружье из чехла, поднял и прицелился в голову Хоу-Хоу, выше того места, где, по моим прикидкам, должна была находиться человеческая голова; я не собирался убивать его, хотел только напугать. К тому времени уже совсем рассвело, видно было хорошо, и разрывная пуля угодила точно в цель, напрочь снеся маску и верхнюю часть корзины с клыками. Никогда прежде не бывало в истории столь внезапного разоблачения духовного лица во всем великолепии его одеяний!
Все словно замерло, как замер и сам Дака, слетевший со своих ходуль и совершивший достойный запечатления художником прыжок, результатом которого стал расплющенный о лаву нос. Какое-то время Дака лежал в неподвижности, потом отбросил ходули и побежал, следом за вопящими женщинами и волосатыми обезьянами, обратно в пещеру.
— Вот, — произнес я назидательно, обращаясь к старому Валлу и прочим в лодке, напуганным грохотом моего ружья, — теперь вы и сами видели, из чего слеплен ваш бог!
Валлу не нашелся с ответом; по-видимому, он пребывал в полнейшем изумлении — сами знаете, сколь больно разочаровываться в вере. Однако тут один из сопровождающих, игравший, похоже, роль придворного блюстителя времени, сказал, что солнце взошло, Священная свадьба состоялась, хоть и прошла необычно, и теперь закон позволяет вернуться домой.
— Ну уж нет! — возразил я твердо. — Я долго вас ждал, а теперь вы подождете меня. Я хочу видеть, что будет дальше.
Блюститель времени, явный приверженец порядка, напрочь лишенный любопытства, окунул свое весло в воду, как бы подавая сигнал другим гребцам, но Ханс стукнул его по пальцам рукоятью револьвера, а затем приставил ствол к его голове.
Этот довод убедил блюстителя, что благоразумнее будет подчиниться. Он отпустил весло и вежливо извинился перед Хансом, а остальные гребцы последовали его примеру.
Лодка осталась там, где была, и мы продолжили наблюдение.
А посмотреть было на что, ибо вода начала наконец заливать Скалу приношений. Она достигла негаснущих костров, и те мгновенно утратили право называться таковыми, окутавшись клубами дыма и пара. Три минуты спустя поток хлынул со склона в пещеру. Прежде чем я успел досчитать до сотни, из пещеры принялись выбегать люди, причем мчались они сломя голову, огромной толпой: так вылетают осы, если расшевелить их гнездо палкой. Среди бегущих я узнал Даку, у которого была неплохая возможность спастись.
Верховный жрец и тот, кто мчался следом за ним по колено в воде, оторвались от остальных и устремились вверх по склону. Зато прочим повезло гораздо меньше, потому что поток уже имел в глубину несколько футов и им оказалось не под силу ему противостоять. На мгновение их головы мелькнули среди пены и обломков, а потом этих людей унесло обратно в пещеру, где они в последний раз удостоились милости узреть своего Хоу-Хоу. Далее, словно по команде, все дома поселения, включая и тот, где мы накануне ночевали, разом обрушились — просто сложились и исчезли, словно их никогда и не было.
Казалось, все кончено. Я прикидывал, не всадить ли мне пулю в голову Даки, который стоял на краю обрыва и, заламывая руки, наблюдал за гибелью храма, бога, поселения, женщин и слуг. В конце концов я решил, что стрелять не буду, ибо что-то подсказывало мне: этого мерзавца следует предоставить его собственной судьбе. Я хотел было отдать приказ грести к берегу, когда Ханс окликнул меня и указал на вершину горы.
Я посмотрел и увидел, что из жерла вулкана поднимается огромный клуб дыма, наподобие того, что выплывает из трубы паровоза, котел которого раскалился, только многократно увеличенный. Паровой двигатель в таких обстоятельствах начинает свистеть, и гора тоже издавала звук, громовой рокот, жуткий для человеческого уха.
— Что там еще стряслось, Ханс? — крикнул я.
— Не знаю, баас. Наверное, вода с огнем говорят между собой внутри горы, баас, твердят, как они ненавидят друг друга, будто сварливые муж с женою в маленькой хижине, откуда им не выбраться. Жена шипит и плюется, баас, а муж топает и кричит… — Ханс сделал паузу, уставился на вершину горы, а потом закончил свое весьма образное объяснение: — Ну да, топает и кричит. Вы только поглядите туда, баас!
В этот миг с оглушительным грохотом, который походил на несказанно усиленный раскат грома, вулкан будто бы раскололся надвое, и вершина его унеслась куда-то в поднебесье.
— Баас, меня зовут Владыкой огня, верно? Так вот, этим огнем я не повелеваю, и сдается мне, что чем дальше мы от него окажемся, тем лучше для нас будет. Allemachte! Смотрите!
Ханс указал на широкий поток пламенеющей лавы, что вырвался из клубов дыма и пара и помчался к озеру. Лава вонзилась в воду всего в паре сотен ярдов от нас, подняв в воздух фонтан пара и пены, как торпеда при взрыве.
— Гребите скорее, если вам дорога жизнь! — крикнул я валлу, и те торопливо схватились за весла.
Когда лодка развернулась — на это ушла, казалось, целая вечность, — моим глазам предстало поистине поразительное и пугающее зрелище. Дака уже не стоял на краю обрыва; нет, он стремглав несся к озеру, а за ним тек поток раскаленной лавы. Верховный жрец приплясывал на бегу, словно его конечности обжигал горячий пар. Вот он с головою нырнул в воду, и в тот же миг над озером вздыбилась громадная волна, порожденная, должно быть, каким-то подводным взрывом. Волна двинулась на нас, и Дака был на ее гребне.
— Этот жрец напрашивается на то, чтобы его проучили, баас! — сказал Ханс. — Он вдосталь порезвился на своем острове, а теперь желает пожить на берегу.
— Неужели? — отозвался я. — В лодке места для него не найдется.
И достал револьвер.
Волна приволокла Даку почти вплотную к нам. Жрец сумел выпрямиться, верно подкинутый давлением воды, и чудилось, будто он стоит на гребне волны. Вот он, увидев нас, принялся выкрикивать проклятия и потрясать кулаками, грозя, похоже, Сабиле и Иссикору. Жуткая была картина, друзья мои.
Однако Ханс нисколько не устрашился. В ответ он показал Даке сперва на меня, потом на Сабилу и, наконец, на себя, после чего, поддавшись свойственной туземцам неистребимой вульгарности, приставил палец к носу и, что называется, состроил верховному жрецу козью морду.
Волна обрушилась, и Дака исчез — «пошел искать Хоу-Хоу», как выразился Ханс. Таков был конец этого незаурядного злодея.
— Знаете, баас, — произнес готтентот, — я рад, что жрец Дака успел узнать, кто именно отослал его к его богу, с которым он точно свел близкое знакомство, иначе не был бы таким злым. Скажите, баас, ну разве мы не молодцы? Ведь все наши придумки оказались удачными! А я уж было решил, баас, что нам конец. Это когда я влез на лодку, а вон те болваны отказались плыть за вами и за женщинами, потому что это якобы против закона. Баас, когда я надевал одежду — она ничуть не промокла, я ведь хитрый, баас, а потому попросил их помочь вам, еще когда был совсем голый, — так вот, я все думал, что, может, мне стоит пристрелить одного из них и тогда остальные образумятся. Но я сказал себе, баас, что надо подождать и посмотреть, как будет дальше; если я пристрелю одного, другие могут стать только упрямее: возьмут да сдуру и убьют меня, а потом уплывут прочь. Я ждал, и баас должен согласиться, что это было правильно, ибо все получилось как надо. Это достопочтенный отец бааса постарался, глядя на нас с небес.
— Верно, Ханс, но если бы тебе пришлось сделать выбор, скажи, кого бы ты застрелил? — спросил я. — Вождя Валлу?
— Нет, баас, он старый и глупый, как дохлая сова. Я бы застрелил Иссикора, потому что он мне изрядно надоел. И между прочим, я бы заодно спас госпожу Сабилу от необходимости терпеть его много-много лет. Какой толк от мужчины, баас, если он знает, что его женщину отдали демону, но все равно сидит в лодке, причитает и твердит, будто древние законы нельзя нарушать, иначе всех проклянут? Именно так все и было, баас, когда я попросил его приказать грести к берегу.
— Не знаю, Ханс, не знаю. Пусть Иссикор с Сабилой сами решают между собою, а ты лучше помалкивай, договорились?
— Конечно, баас, но потом госпожа Сабила непременно одумается, и настанет час расплаты, как всегда бывает, когда есть за что расплачиваться. Мне жалко Иссикора, баас, он уже не будет таким красивым, когда госпожа с ним поквитается. Только представьте, он станет просить, чтобы Сабила его поцеловала, а та его в ответ — хрясь! хрясь! — по щекам. Смотрите, баас, она уже повернулась к жениху спиной. Ну да мне-то все равно, баас, и вам тоже, вы бы лучше с госпожой Драманой разобрались. Она-то не отворачивается, баас, а, наоборот, так и пожирает вас глазами и наверняка думает, что наконец-то отыскала себе достойного Хоу-Хоу, пускай он мал ростом, потрепан жизнью и довольно уродлив, а его вихры торчат, как сорняки на поле. Важно то, что внутри, а не то, что снаружи, баас; женщины частенько говорили мне это, когда я был помоложе.
Тут, с восклицанием, которое я не стану сейчас воспроизводить, но о котором легко догадаться, поскольку никому не понравится, когда столь откровенно описывают его наружность, я занес ружье, намереваясь несильно стукнуть Ханса по пальцам ног. Однако в этот миг мое внимание было отвлечено от вздорной болтовни, при помощи которой готтентот выражал свою радость от спасения, очередным раскаленным валуном, что упал довольно близко от лодки. А следом развернулось ужасающее в своей красоте зрелище последнего извержения вулкана.
Уж не знаю, что в точности произошло, однако к небесам взметнулись громадные языки пламени и облака пара. Все это сопровождалось громовыми раскатами и оглушительными взрывами, за каждым из которых взмывал в воздух поток горящих камней, а раскаленная лава с новой силой устремлялась к озеру, заставляя воду вскипать и испаряться. От валунов расходились большие волны, которые опасно раскачивали нашу лодку, над головами повисла плотная завеса пепла, и закапал горячий дождь. Внезапно стало так темно, что некоторое время мы не видели ничего дальше пальца, приставленного к носу. В совокупности это было наистрашнейшее проявление действия стихии, каковое обратило мои мысли к Священному Писанию и заставило вспомнить о Судном дне.
— Это Хоу-Хоу мстит нам! — воскликнул старый Валлу. — Он разгневан тем, что мы лишили его невесты!
На сем речь правителя оборвалась, поскольку раскаленный докрасна камень угодил старику в голову и, как позднее уточнил Ханс, сидевший рядом, «размозжил его, как жука».
По крикам гребцов Сабила поняла, что ее отец мертв, — вождь лежал неподвижно, не издавая ни звука, — и это заставило бедняжку очнуться, как если бы она вдруг осознала, что теперь бремя власти легло на ее плечи.
— Выбросьте этот камень из лодки, — велела она, — не то он прожжет дно и мы потонем.
Иссикор веслом подцепил злополучный камень и выкинул его за борт. Тело вождя укрыли накидкой, и мы двинулись к берегу. Гребцы отчаянно налегали на весла. По прихоти судьбы поднялся сильный ветер, дувший в сторону острова и отогнавший от нас пепел и горячий дождь, поэтому видимость стала намного лучше. Единственная опасность теперь исходила от камней вроде того, что убил старого Валлу; они падали в воду вокруг нас, поднимая фонтаны пены. Походило на то, как если бы мы очутились под яростным обстрелом. По счастью, ни один камень больше не попал в лодку, а чем дальше мы отплывали от острова, тем меньше становилась угроза. Впоследствии мы узнали, что некоторые камни даже, перелетев через озеро, достигли суши.
Впрочем, на этом опасности не закончились, поскольку перед нами внезапно возникла целая флотилия грубо сколоченных лодок, точнее, суденышек из топляка и тростника или из бревен, обожженных с обоих торцов. На каждом таком суденышке восседало по лесному демону, направлявшему свою лодку взмахами двулопастного весла.
Должно быть, эти волосатые принадлежали к числу тех, кто отплыл на остров, внемля призыву Хоу-Хоу. Помните, друзья, я говорил, что накануне жертвоприношения на острове собралось немало дикарей, предвкушавших нападение на город валлу? Или же эти волосатые бежали с острова. По правде сказать, я не знаю. Ясно было одно: сколь бы низко эти существа ни стояли на шкале человекоподобия, им хватило ума связать нас с той жуткой катастрофой, которая разрушила остров. Завывая и что-то бормоча, как поступают многие крупные обезьяны, они тыкали лапами то в нас, то в охваченный пламенем вулкан, словно бы воплощавший собою преисподнюю.
А затем, с громогласным воплем «Хоу-Хоу! Хоу-Хоу!», они двинулись к нам, с явным намерением напасть.
Оставался лишь один выход — открыть по ним стрельбу, что мы с Хансом и не замедлили сделать, а гребцы наши еще усерднее налегли на весла. Должен признать, что эти омерзительные, жалкие твари выказали несгибаемое мужество: ничуть не устрашенные гибелью сородичей под пулями, они рвались вперед, желая, вне сомнения, перевернуть лодку и потопить всех, кто в ней был.
Мы с Хансом стреляли настолько споро, насколько было возможно, однако наши пули выкашивали только малую часть нападавших, и оставалось лишь уповать на скорость лодки и умение рулевого. Сабила встала во весь рост и принялась раздавать указания гребцам, а мы с Хансом все стреляли и стреляли: сперва из ружей, а затем из револьверов.
Один огромный, похожий на гориллу волосатый, заросший шерстью по самые нависавшие над переносицей надбровные дуги, ухватился обеими лапами за борт и начал раскачивать лодку. Стрелять мы больше не могли, ибо патроны закончились, а на удары кулаком мерзкая тварь не обращала ни малейшего внимания. Лодка ходила ходуном и стала набирать воду.
Я уж было подумал, что гибели не избежать, потому что другие лесные демоны были совсем близко, но положение спасла Сабила, совершившая поистине геройский поступок. Рядом с нею на дне лодки лежало то самое копье, которое я забрал в сарае с затворами у жреца, убитого Хансом. Она схватила это копье и с удивительной силой вонзила его в косматое чудовище, терзавшее нашу лодку и упорно тянувшее борт под воду. Волосатый разжал лапы и канул ко дну. Рулевой искусно переложил кормило, и мы ускользнули от прочих хоу-хоуа, а через три минуты уже оставили их далеко позади: на своих примитивных суденышках дикарям было за нами не угнаться.
— Сколько всего сегодня случилось, баас! — проговорил Ханс, вытирая пот со лба. — Надеюсь, никакой крокодил не накинется на нас у берега, а эти болваны не принесут нас в жертву духу Хоу-Хоу, да и молния в нас тоже не ударит. Баас ведь позволит мне выпить местного пива, когда мы доберемся до города, верно? От пламени у меня внутри все пересохло.
Что ж, мы достигли суши. По моим ощущениям, сменилось целое поколение с тех пор, как мы отплывали от этой набережной, которую сейчас заполняла многолюдная толпа. У воды собралось едва ли не все перепуганное население города. Тело старого Валлу встретили почтительным молчанием, но мне показалось, что никто из его подданных по-настоящему не опечалился. Эти люди, похоже, изжили в себе все бурные человеческие страсти. Полагаю, этих сильных чувств они лишились под воздействием времени и под гнетущим влиянием того всепоглощающего фетишизма, среди которого жили. Если коротко, валлу сделались этакими человекоподобными автоматами, что бродили вокруг, насторожив уши в ожидании гласа своего божества и ловя этот глас в каждом явлении природы. Честно говоря, эти люди, каково бы ни было их происхождение, докатились до такого состояния, что внушали мне лишь презрение.
Возвращение Сабилы поразило всех до глубины души, но отнюдь не вызвало восторга.
— Она стала женою бога, — услышал я чьи-то слова. — А потом сбежала от него — именно поэтому и случились все несчастья.
Сабила тоже услышала сие заявление и восприняла его как оскорбление. По-моему, она уже вполне оправилась от пережитых потрясений, чего, увы, никак нельзя было сказать об Иссикоре, который, хотя ему следовало бы лучиться радостью, выглядел понурым и почти не раскрывал рта.
— Какие такие несчастья? — воскликнула Сабила. — Да, мой отец погиб, его убил упавший с неба камень, и я оплачу своего отца. Но ведь он был глубоким старцем и вскоре все равно должен был умереть. Что же до всего остального, то разве можно назвать несчастьем мое спасение, которым я обязана мужеству и могуществу этих вот чужестранцев, спасение дочери и наследницы вождя от загребущих рук Даки? Говорю вам: это Дака выдавал себя за бога, а Хоу-Хоу, которому вы поклоняетесь, оказался всего лишь раскрашенным истуканом! Если не верите мне, спросите белого вождя, спросите мою сестру Драману, которую вы словно забыли и которой тоже выпал когда-то жребий стать невестою бога. Или вы считаете несчастьем то, что Дака и его жрецы погибли, а с ними сгинула и большая часть лесных демонов, то бишь наших врагов? Разве можно назвать несчастьем то, что ненавистная огненная гора раз и навсегда уничтожена пламенем, а заодно разрушена и пещера таинств, откуда приходило столько зловещих прорицаний? Пророчество сбылось! Нас избавил от страданий могущественный белый вождь с юга!
Эти гневные слова вынудили толпу замолчать, и перепуганные люди повесили голову. Сабила помолчала, оглядывая подданных, потом продолжила:
— Иссикор, мой нареченный, выйди вперед и скажи этим людям, что ты рад всему случившемуся. Чтобы спасти меня от Хоу-Хоу, ты внял моим мольбам и отправился в дальние края, на юг, искать совета у могучего Повелителя духов. Он дал тебе совет, благодаря которому удалось победить Хоу-Хоу! Но все же ты сидел в той лодке, что отвезла меня на остров. За это я тебя не виню, тебе пришлось поступить так по причине твоего положения, а иначе бы тебя прокляли, как велит древний закон. Теперь я спасена, но не тобой, ибо ты, вообразив, что белый вождь пал на острове, смирился с моей участью стать женою бога. Нет, я спасена благодаря мудрости и силе белого вождя и его спутника, которые изничтожили Хоу-Хоу и его жрецов. Так поведай же людям, как сильно ты рад тому, что плавал на остров не напрасно, а мои избавители не зря внимали твоим просьбам о помощи. Ведь я стою сейчас перед своим народом, живая и не поруганная, а наша земля наконец-то избавилась от проклятия Хоу-Хоу. Да, скажи все это соплеменникам и поблагодари щедрых сердцем чужестранцев, которые сражались вместо тебя и спасли меня и мою сестру Драману!
Я изрядно устал, однако с любопытством глядел на Иссикора. Мне было интересно, что тот скажет. Он выждал некоторое время, а затем выступил вперед и начал говорить, запинаясь:
— Я искренне рад, о возлюбленная, что ты вернулась в целости и сохранности, хотя, приводя сюда белого вождя с юга, я надеялся, что он изыщет иной способ спасти тебя, не творя святотатства и не убивая жрецов огнем и водою. Эти люди с начала времен состояли при божестве, а белый вождь их убил. Госпожа Сабила, ты говоришь, что Хоу-Хоу мертв, но откуда нам знать, так ли это? Он же дух, а разве духи могут умереть? Не мертвый ли бог кинул тот камень, который убил старого Валлу? Не метнет ли Хоу-Хоу другие камни, которые прикончат и нас, а прежде всего тебя, госпожа, ведь ты стояла на Скале приношений, облаченная в наряд святой невесты?
— Баас, — задумчиво справился у меня Ханс, чей голос прозвучал в наступившей тишине неожиданно громко, — как, по-вашему, Иссикор и вправду человек? Или он сделан из дерева и раскрашен, как тот идол, чье обличье принимал Дака, чтобы сойти за Хоу-Хоу?
— В Черном ущелье, думаю, Иссикор был человеком, — ответил я, — но тогда он находился очень далеко от Хоу-Хоу. Теперь же, Ханс, я не уверен. Быть может, он всего-навсего сильно напуган и со временем придет в себя.
Между тем Сабила внимательно разглядывала своего красавца-жениха, осматривая его с головы до ног, но не говорила при этом ни слова. Потом, по-прежнему избегая общаться с Иссикором, она повернулась к толпе и изрекла повелительно:
— Поскольку мой отец погиб, отныне я становлюсь вашим вождем, вашим Валлу, и мне следует повиноваться так, как вы повиновались ему. Ступайте и займитесь своими делами, ничего не опасаясь, ибо Хоу-Хоу больше нет, а лесные демоны почти полностью истреблены. Я ухожу отдохнуть и забираю с собою своих избавителей и освободителей. — Тут она указала на нас с Хансом. — Позднее я выйду к вам и поговорю с тобой, мой господин Иссикор. Отнесите труп моего отца в то место, где положено погребать вождей! — С этими словами она развернулась и, сопровождаемая нами, старшей сестрой и свитой, направилась к своему дому.
Там Сабила на время попрощалась с нами, потому что все мы от усталости уже буквально валились с ног и отчаянно нуждались в отдыхе. При расставании она поцеловала мне руку и со слезами на прекрасных глазах долго благодарила за все, что я сделал. Драмана последовала ее примеру.
— Почему это, баас, — спросил Ханс, когда мы перед сном перекусывали и пили местное пиво, — ни одна госпожа не поцеловала руку мне, хотя я тоже участвовал в их спасении?
— Потому что сестры очень устали, Ханс, — ответил я, — и сочли, что одного поцелуя будет вполне достаточно для нас обоих.
Готтентот наполнил свой кубок остатками туземного пива из кувшина и осушил его одним глотком.
— Все справедливо, баас. Вам достались поцелуи, а мне вполне хватит и пива.
Несмотря на полное изнеможение, я не мог не рассмеяться, хотя, сказать по правде, и сам не отказался бы еще от одного стаканчика. Потом я упал на постель и мгновенно провалился в сон.
Мы проспали остаток дня и всю ночь, пробудившись, лишь когда первые лучи солнца проникли в нашу комнату через окно. Во всяком случае, я могу говорить за себя. Ибо, когда я открыл глаза, чувствуя себя совершенно иным человеком, и возблагодарил небеса за чудесный дар сновидений, Ханс был уже на ногах и чистил ружья и револьверы.
Я покосился на уродливого желтокожего коротышку-готтентота и с благодарностью подумал о том, сколько мужества, хитроумия и верности заключено в этом тщедушном теле. Если бы не Ханс, я давным-давно был бы уже мертв, да и красавицы-сестры тоже бы погибли. Это ведь он придумал взорвать водяные затворы, подложив порох под каменный болт рычага. Сам я долго ломал голову, но так ничего и не сумел измыслить, ибо это единственно возможное решение от меня ускользнуло. Все, что случилось потом, произошло лишь благодаря Хансу.
Нет, мне, конечно, приходило кое-что на ум, но я рассчитывал от силы затопить поля жрецов и, быть может, пещеру, чтобы отвлечь внимание недругов от нашего побега. А в результате мы высвободили силы природы и добились воистину устрашающих результатов. Вода проникла в колодцы, которые питали негаснущие костры, и добралась до недр вулкана, где стал образовываться пар, причем сила его была такова, что он разнес высокую гору вдребезги и навсегда уничтожил прибежище Хоу-Хоу со всеми прочими постройками и примыкающими к ним полями.
В этом беспощадном истреблении я усматривал длань Провидения, которое предпочло действовать через Ханса. Да, силы небесные наделили готтентота проницательностью и смекалкой, чтобы стереть с лица земли жестокую тиранию и уничтожить кровожадного истукана и его почитателей.
Вне сомнения — так думалось мне, человеку простому и неискушенному, — все это было предначертано свыше. Когда какой-то беглый жрец Хоу-Хоу сотни лет назад нарисовал в бушменской пещере тот портрет, его вела воля небес. И небеса же вселили в сердце старого мошенника Зикали желание заиметь некое снадобье, ниспослав ему неутолимую жажду знаний — или что-то еще, что побудило колдуна уговорить меня согласиться на этот поход и взвалить на свои плечи всю тяжесть дальнейших испытаний.
Опять же, сколь благоразумно повел себя Ханс, после того как доплыл через озеро до лодки! Попытайся он заставить этих погрязших в язычестве и идолопоклонстве трусов немедленно двинуться нам на помощь, как наставлял его я, не исключено, что они, боясь нарушить свой закон, стали бы сопротивляться или вообще уплыли бы прочь, стукнув Ханса веслом по голове и бросив нас на произвол судьбы. Но готтентоту хватило ума и терпения обождать, хотя, как он признался мне впоследствии, сердце его разрывалось на части от беспокойства за меня. Тщательно взвесив все «за» и «против», он принял решение ждать, пока все условия «законности» не будут соблюдены, после чего валлу подчинились ему достаточно охотно.
С Ханса мои мысли перескочили на Иссикора. Каким образом, интересно знать, характер этого человека изменился столь разительно, едва он вернулся в родную страну? Само путешествие за сотни миль от дома, предпринятое им в одиночку, показывало, что Иссикор сполна наделен такими достоинствами, как мужество, предприимчивость и решительность. Когда ему пришлось стать нашим проводником, он в основном молчал и держался отстраненно, однако не падал духом и не проявлял признаков пессимизма. А вот по возвращении домой вдруг мгновенно захандрил и превратился в законченного нытика. С великим трудом нам удалось уговорить Иссикора отвезти нас на остров, и при первом же признаке опасности он бежал без оглядки. Мало того, он покорно помогал доставить Сабилу, которую, как сам уверял нас в Черном ущелье, любил всем сердцем, на роковое свидание с богом и пальцем не пошевелил, чтобы спасти ее от страшного жребия. Наконец, всего несколько часов назад он произнес постыдную, пораженческую речь, которая, как я видел, потрясла и оскорбила его нареченную, а та, к слову, после чудесного спасения и трагической смерти отца сделалась куда более храброй, чем была ранее.
Я искал объяснений поведению Иссикора — и не находил, а потому решил поделиться своими соображениями с Хансом.
Готтентот выслушал меня, а затем ответил:
— Баас не держит глаза открытыми, во всяком случае днем, когда ему кажется, что опасности нет. Иначе он давно бы понял, что этот Иссикор стал слабым, как нагретый кусок железа. А отчего мужчины слабеют, баас?
— От любви? — предположил я.
— Верно, баас. Иногда любовь делает мужчин слабыми — таких мужчин, как мой баас. А еще от чего, баас?
— От выпивки, — процедил я сердито, платя Хансу за его ехидство той же монетой.
— Да, баас, мужчины вроде меня порой слабеют от выпивки. Такие, как я, баас, знают, что бывает полезно на время позабыть о мудрости, иначе небеса могут разозлиться. Но от чего слабеют все мужчины на свете, баас?
— Не знаю, Ханс.
— Значит, баас, мне снова придется повторить то, что сказал ваш достопочтенный отец, когда давал последние наставления перед смертью. Он сказал: «Ханс, если вдруг увидишь, что мой сын Аллан, который далеко не всегда разбирает дорогу, бредет прямиком в омут, то уж, пожалуйста, постарайся его оттуда вытащить».
— Ах ты, маленький лжец! — воскликнул я.
Ханс, нисколько не смутившись, продолжал:
— Все мужчины на свете слабеют от страха, баас. Иссикор гнется, точно нагретый железный прут, потому что внутри у него тлеет пламя страха.
— Но чего же он боится, Ханс?
— Как я уже говорил, держи баас глаза открытыми, он бы и сам давно догадался. Разве баас не заметил высокого смуглого жреца, перед которым расступались люди? Он подошел к Иссикору, когда мы в первый раз высадились на этот берег.
— Да, я видел его. Он вежливо поклонился Иссикору и, кажется, что-то ему вручил.
— Полагаю, баас не рассмотрел, что именно он дал Иссикору, и не услышал его мудрых слов? Ага, так и есть: баас мотает головой. А вот я все видел и слышал. Жрец дал Иссикору крошечный череп, вырезанный из слоновой кости. А может, из морской раковины или из застывшей черной лавы. Слова же он произнес вот какие: «Это дар вождю Иссикору от Хоу-Хоу; дар, который Хоу-Хоу посылает всем, кто нарушает закон и осмеливается покидать земли валлу». Так сказал тот жрец, а я стоял рядом и все слышал, но не стал ничего говорить баасу, потому что хотел посмотреть, что будет дальше.
— Ну же, Ханс, продолжай! Что было потом?
— Потом жрец ушел. А вот что Иссикор сделал с этим маленьким черепом и куда его дел, я не знаю. Быть может, он носит череп на шее, как баас носит подаренные ему женщинами портреты в медальоне.
— Хм… Но что же такого необычного в этом черепе, Ханс? Что он означает?
— Баас, я тут расспросил одного старика, пока мы плыли в лодке. Иссикор сидел на другом конце и не мог меня слышать. Мне сказали, баас, что череп означает смерть. Баас, верно, помнит, как в Черном ущелье нам говорили, будто всякого, кто посмеет покинуть владения Хоу-Хоу, непременно ожидают болезнь и гибель? Думаю, баас, Иссикор ухитрился не заболеть только потому, что жрецы ничего не ведали о его затее. Но он допустил ошибку, баас, когда вернулся, ведомый своей любовью к госпоже Сабиле, как рыба ведется на наживку, баас. И вышло так, что он заглотил крючок, ибо жрецы узнали о его возвращении, баас, и приготовили смельчаку достойную встречу.
— Что ты хочешь этим сказать, Ханс? Каким образом жрецы могут навредить Иссикору, особенно теперь, когда они все мертвы?
— Да, баас, они все мертвы и никому больше не навредят, но Иссикор был прав, когда кричал, что Хоу-Хоу жив. Дьявол живет вечно, баас. Его жрецы погибли, но Хоу-Хоу смог прикончить старого Валлу и может расправиться с Иссикором. В здешней вере, баас, много такого, чего добрым христианам вроде нас с тобой попросту не понять. Проклятия не действуют на христиан, баас, поэтому нам Хоу-Хоу не страшен. Но, баас, если кто поклоняется Великому Черному, он рано или поздно обязательно становится его жертвой.
Мне подумалось, что Ханс, сам того не зная, озвучил основополагающую и неоспоримую истину: те, кто преклоняет колени пред Ваалом, суть слуги Вааловы и живут по его закону, а кто таков этот самый Хоу-Хоу, как не Ваал, точнее, как не Сатана? Плод всегда будет тем же самым, как ни называй дерево, с ветвей которого его срывают. Впрочем, я не стал делиться своими мыслями с Хансом, рассудив, что они лишь собьют готтентота с толку; вместо этого я спросил, к чему он клонит и что, по его мнению, будет дальше с Иссикором. Он ответил так:
— Баас, я сказал ровно то, что сказал. Иссикору суждено погибнуть. Старик в лодке поведал мне, что все, получившие черный череп, умирают не позднее чем через месяц, а зачастую и намного раньше. Только посмотрите на Иссикора, баас! Я готов спорить, что он протянет не больше недели. У этого красавца такой унылый вид, баас, что, я думаю, госпожа Сабила быстро примирится с утратой. Вот почему Иссикор изменился, баас: его преследует страх смерти. И госпожа Сабила тоже изменилась, потому что оставила позади страх смерти и иные, гораздо худшие для нее опасности.
— Да уж, — протянул я, но не стал говорить, что Хансу не удалось полностью меня убедить.
Я кое-что знал об африканских язычниках и считал их верования полнейшим вздором, но был уверен в том, что этот вздор относится к числу наиопаснейших заблуждений. Человеческая душа, а в особенности душа дикаря, человека примитивного и невежественного, становится страшнейшим оружием, когда поддается влиянию многовековых суеверий и предрассудков, которые унаследованы им по праву крови. Когда жертве таких предрассудков сообщают в прорицании, сделанном от имени местного бога или дьявола, что она должна умереть, то в девяти случаях из десяти именно так вскоре и происходит. Нет, человека не убивают, он совершает своего рода моральное самоубийство. Как справедливо заметил Ханс, страх делает его слабее. Затем случается, если угодно, нервическое расстройство, губительное для организма, в назначенный час физические силы покидают несчастного, и он умирает.
Как выяснилось позднее, схожая участь была уготована и нашему туземному Аполлону, несчастному красавцу Иссикору.
Глава 15
Досказать, друзья мои, остается совсем немного. Конечно, уже поздно, и я вижу, как вы зеваете от скуки[165], поэтому я постараюсь сократить свой рассказ, насколько смогу.
Утром, после завтрака, мы отправились навестить Сабилу, которую нашли весьма взволнованной. Это было вполне естественно, учитывая, через какие испытания (как моральные, так и физические) ей пришлось пройти. Вдобавок бедняжка совершенно неожиданно и самым трагическим образом лишилась отца, к которому была сильно привязана. Однако истинная причина ее волнения, как мы узнали, заключалась в другом.
Стало известно, что Иссикора постигло серьезное недомогание. Никто не мог понять, в чем дело, однако Сабила не сомневалась, что ее нареченного отравили. Она молила меня поскорее пойти к нему и исцелить юношу. Признаться, столь нелепая просьба порядком возмутила меня. Я объяснил, что ни в коей мере не могу считаться знатоком местных ядов, если допустить, что Иссикор и вправду отравлен, а в моих пожитках крайне мало лекарств и среди них есть всего лишь одно средство против змеиных укусов. Но Сабила продолжала настаивать, и в конце концов я согласился проведать Иссикора и посмотреть, что можно сделать, хотя про себя подумал, что толку от меня не будет.
Старейшины народа валлу — среди зулусов такие люди зовутся индунами — отвели нас с Хансом в дом Иссикора. Это оказалось довольно красивое на вид сооружение на другом конце города. Мы шли по дороге, что пролегала вдоль кромки озера, и это позволило рассмотреть при свете дня остров Хоу-Хоу, точнее, то, что от него осталось.
Теперь он представлял собой невысокий бугор посреди воды, над которым клубилось плотное облако пара. Когда ветер немного разогнал эти клубы, я разглядел рдяные потоки лавы, по-прежнему стекавшие в озеро. Горы больше не было, вулкан попросту исчез. С неба все еще сыпался пепел: он густым слоем устилал дорогу, усеивал ветви деревьев и прочую растительность и придавал окрестной местности единообразный серый цвет. В остальном суша по эту сторону озера как будто ничуть не пострадала, разве что там и тут попадались громадные валуны из лавы, а часть раскинувшихся на равнине полей затопило. Впрочем, вода уже начала отступать, хотя река до сих пор еще не вернулась в привычные берега.
Когда мы добрались до дома Иссикора, нас сразу же проводили в его спальню. Молодой человек лежал на постели из звериных шкур, и за ним ухаживали какие-то женщины, как я понял, его родственницы. Когда мы с Хансом вошли, эти женщины поклонились и удалились, оставив нас наедине с больным. Беглый взгляд убедил меня в том, что бедняга умирает. Его прежде ясные глаза потускнели и ничего не видели, дышал он прерывисто, пальцы рук сжимались и разжимались, а тело время от времени сотрясали жестокие судороги. Мне подумалось, что Иссикор страдает, должно быть, от какой-то разновидности лихорадки, но потом я измерил ему температуру — в моем маленьком саквояже с лекарствами был термометр — и обнаружил, что она на два градуса ниже положенного. На мои расспросы юноша ответил, что у него ничего не болит, а страдает он от общей слабости и от мельтешения мыслей, то есть, насколько я понял, от головокружения.
Я спросил, чему Иссикор приписывает свое недомогание, и он пояснил:
— Во всем виновато проклятие Хоу-Хоу, господин Макумазан. Меня убивает Хоу-Хоу.
Я уточнил, почему он так думает — не затевать же с больным напрасный спор о суевериях, — и молодой человек объяснил:
— По двум причинам, господин. Во-первых, я покинул здешние края без ведома Хоу-Хоу. Во-вторых, я отвез тебя и твоего желтокожего товарища по имени Светоч во мраке на священный остров, прибывать на который, не будучи призванным, всегда считалось тягчайшим преступлением. По этой второй причине мне суждено закончить свои дни намного раньше, чем я умер бы в ином случае, но все равно я был обречен в тот миг, когда ушел отсюда в надежде спасти Сабилу. Вот доказательство. — Он пошарил под покрывалом и достал крошечный черный череп, в точности такой, как описывал Ханс. Не позволив мне дотронуться до зловещей побрякушки, Иссикор спрятал ее обратно.
Я попытался высмеять его страхи, однако он печально улыбнулся и произнес:
— Я знаю, господин, ты считаешь меня трусом — из-за того, как я вел себя с тех пор, как мы прибыли в город валлу. Но меня изменило проклятие Хоу-Хоу: оно поселилось внутри и сломило мой дух. Молю, объясни это Сабиле, которую я люблю всем сердцем, но которая, подобно тебе, винит меня в трусости; вчера я прочитал презрение в ее взоре. Пока у меня еще остались силы, я бы хотел поговорить с тобой, господин. Перво-наперво позволь поблагодарить тебя и твоего товарища, Светоча во мраке, за то, что вы своим мужеством и колдовством избавили Сабилу от Хоу-Хоу, уничтожили его обитель, его жрецов и, как мне сказали, его истукана. Конечно, сам Хоу-Хоу остался жить, ведь он не может умереть, но отныне он лишен дома, телесной оболочки и своих жрецов, а потому его власть над телами и душами людей сгинула навсегда. Я уверен, валлу со временем перестанут ему поклоняться. Надеюсь, что никто больше из моих сородичей не умрет от проклятия Хоу-Хоу, господин, я буду последним.
— Но почему ты так уверен, что умрешь, Иссикор?
— Да потому, что проклятие сие пало на меня, господин, еще когда Хоу-Хоу властвовал над валлу, как то было с начала времен.
Я принялся было возражать, но молодой человек замахал рукою и продолжал:
— Господин, моя жизнь вот-вот оборвется, и я хочу успеть кое-что тебе сказать. Вскоре все обо мне забудут, даже Сабила, мужем которой я грезил стать. Молю тебя, господин, женись на Сабиле.
Я опешил, друзья мои, но сдержал рвавшийся наружу возглас. А Иссикор продолжал:
— Господин, я уже послал известить невесту о том, что такова моя последняя воля. Также я позаботился уведомить всех старейшин народа валлу, и на совете, который состоялся этим утром, они пришли к выводу, что подобное решение будет правильным и мудрым. Они даже велели мне умереть как можно скорее, дабы немедленно провести церемонию и сочетать вас с Сабилой браком.
— Святые угодники! — вскричал я.
Иссикор снова сделал жест рукою, призывая меня к молчанию, и принялся развивать свою мысль:
— Господин, Сабила не принадлежит к твоему народу, но она — настоящая красавица и большая умница. Став твоею женой, она сможет вернуть валлу былое величие, ибо предание гласит, что мы были великим народом, до того как на нас пало проклятие Хоу-Хоу, ныне уничтоженное. Ты тоже мудр и смел, и тебе ведомо многое из того, о чем мы знать не знаем; люди станут почитать тебя как бога и, возможно, увидят в тебе нового Хоу-Хоу, а потому ты сумеешь основать могущественную династию. Поначалу наши обычаи могут показаться тебе странными и непонятными, но затем ты поймешь их истинную суть. Не возражай, прошу; даже если ты против такой судьбы, все будет так, как я сказал.
— Это еще почему? — осведомился я раздраженно. Вряд ли, друзья мои, можно упрекнуть меня в том, что я не постарался скрыть свое негодование.
— Да потому, господин, что тебе суждено провести среди нас остаток жизни. Ты стал нашим пленником, и никакая отвага не поможет тебе сбежать, поскольку никто не согласится отвезти тебя вниз по реке, а силой ты не прорвешься, ибо за тобой будут следить днем и ночью и не позволят этого сделать. Вернувшись сейчас в дом вождя, ты увидишь, что твои патроны забрали и теперь, не считая тех немногих, что имеются у тебя при себе, ты безоружен. А посему, раз уж ты останешься среди нас, для тебя лучше всего сочетаться браком с Сабилой, нежели с любой другой женщиной, ведь она красивейшая и умнейшая из них. Вдобавок Сабила теперь наша правительница по праву крови, и через нее ты сам станешь вождем, как сделался бы я, по давнему обычаю.
Тут Иссикор смежил веки и на мгновение словно бы лишился чувств. Потом он снова открыл глаза, уставился на меня в упор, приподнял дрожащую руку и воскликнул:
— Славься, о вождь! Долгой тебе жизни и да славится народ валлу!
После этого Иссикор опять впал в забытье; во всяком случае, все мои попытки расшевелить его оказались тщетными. Выждав некоторое время, мы с Хансом ушли в полной уверенности, что несчастный скончался. Однако потом выяснилось, что он оставался жив до наступления ночи и, как нам сказали, даже пришел в себя. Сабила, которую сопровождали несколько старейшин, навестила жениха. Именно тогда, полагаю, этот благородный неудачник, красивейший среди всех мужчин, каких я когда-либо встречал, сделал все, что мог, ради блага своей страны и своей возлюбленной: Иссикор исполнил свой долг, как он его понимал, ну а мои собственные чувства при этом, ясное дело, в расчет не принимались.
— Что ж, баас, — проговорил Ханс, когда мы вышли от Иссикора, — пойдем-ка мы, пожалуй, домой. Теперь это ваш дом, верно? Нет, баас, не смотрите на реку, эти валлу так заботятся о вас, что прислали караул, достойный вождя.
Я обернулся и понял, что готтентот нисколько не преувеличивает. Вместо одного валлу, который привел нас сюда, меня дожидались два десятка крепких мужчин, вооруженных копьями. Они отсалютовали мне самым почтительным образом и заявили, что будут сопровождать меня всюду (дабы, как я подумал, удостовериться, что чужеземец не сбежит). Делать было нечего, и мы отправились домой, а охрана следовала за нами, по-солдатски вышагивая в ногу.
— Все как я и думал, баас, — вещал Ханс. — Если мужчина в глубине своего сердца охоч до женщин, то женщины это чувствуют, баас, и им это нравится, а еще они, будучи существами добросердечными, расположены к тому, чтобы полюбить такого мужчину. Баасу даже не потребовалось ничего говорить, его и так раскусили. В тот самый миг, когда госпожа Сабила увидела бааса, ей стало не до Иссикора, пусть он, весь из себя такой красивый, и отправился в долгий путь, чтобы ее спасти. Нет, в баасе она узрела то, чего никак не могла отыскать в женихе, который, уж простите, баас, был ничуть не лучше пустого барабана, что издает звук, только если по нему ударить. Стукнешь тихо, баас, и звук будет тихим, а стукнешь посильнее, так и барабан загремит. И потом, Иссикор все равно уже умер, а значит, и говорить о нем больше не стоит. Между прочим, — продолжал разглагольствовать готтентот, — тут не так уж и плохо, баас, особенно теперь, когда мы перебили половину лесных демонов. Глядите-ка, вон их тела на берегу! Мы научим местных варить пиво покрепче, а табак они и без нас уже выращивают. Все будет хорошо, баас, а когда нам надоест, мы, думаю, все-таки найдем способ сбежать. Скажу честно, баас, я рад, что не нашлось желающих выйти за меня замуж. И уж впредь никто не заставит меня трудиться, как целая упряжка волов, спасая этих женщин от бесчисленных неприятностей.
Ханс все болтал и болтал, неся полную околесицу, а я ощущал себя настолько раздавленным морально, что сам даже и слова вставить не пытался. Недаром говорят, что жизнь наша полна сюрпризов. В последние несколько дней на мою долю выпало немало опасностей, каковые мне даже не снились. Но что за прихоть судьбы! Оказаться узником золотой клетки, трудиться ради пропитания, точно дрессированная обезьяна! Ну ничего, я сумею проскользнуть между прутьями этой клетки, не зря меня кличут Алланом Квотермейном! Вот только как отсюда сбежать? Сколько я ни размышлял, пути к спасению не обнаруживалось: прутья клетки выглядели толстыми и крепкими, да еще вдобавок ее стерегли дюжие мужчины с копьями.
Мы благополучно добрались до дома вождя и направились прямиком в свою комнату. Пошарив в углу, Ханс окликнул меня:
— Иссикор не обманул, баас. Все патроны пропали, и ружья тоже исчезли. Теперь у нас есть лишь револьверы и две дюжины патронов на двоих.
Я проверил сам. Увы, это оказалось правдой! Потом я выглянул в окно и увидел, что мои охранники возятся в саду, явно собираясь возводить сторожку.
— Они хотят поселиться рядышком, чтобы быть под рукой, когда баас позовет — или когда им прикажут схватить бааса. — Ханс многозначительно усмехнулся и прибавил: — Теперь, куда бы баас ни пошел, с ним всегда будут эти двадцать воинов.
В последующие несколько дней я не видел ни Сабилу, ни Драману, поскольку обе сестры были заняты исполнением церемониальных обязанностей. Следовало похоронить старого Валлу и несчастного Иссикора, причем меня на похороны не позвали, видимо по каким-то религиозным соображениям.
Зато меня исправно навещали старейшины, или индуны. Стоило мне только выглянуть из дверей дома, как они моментально возникали рядом, словно бы из ниоткуда, вежливо кланялись и не упускали случая просветить меня относительно истории и обычаев валлу; складывалось впечатление, будто я внезапно вернулся в дни своей юности и вновь прилежно изучаю «Историю Сэндфорда и Мертона»[166] и упражняюсь в словесности. Эти старейшины утомляли меня донельзя. Я пытался отделаться от них, предпринимая долгие прогулки быстрым шагом, но они не отставали, бежали рядом, пока не падали от усталости, и все говорили, говорили, говорили. Разумеется, в резвости этим престарелым советникам было со мной не сравниться, а вот моя охрана, все двадцать человек, весьма ловко управлялись со своими ногами, как выразился бы ирландец, и не отставали от меня ни на пядь, сколь бы быстро я ни двигался. Порою они останавливали меня, если им чудилось, что я направляюсь туда, куда мне не следует идти: при этом половина их держалась позади, тогда как остальные бросались вперед и вежливо преграждали мне путь.
Наконец, на третий или на четвертый день, все церемонии завершились и меня призвали к Сабиле.
Как заметил впоследствии Ханс, все было обставлено очень красиво. Мне самому, впрочем, показалось, что прием выглядел довольно жалким, будучи, очевидно, полузабытым наследием некоей древней традиции, свойственной цивилизованному народу, каковой ныне скатился в варварство. Госпожа Сабила, на которую было приятно посмотреть, ибо эта красавица облачилась в роскошный наряд (роскошный на местный полудикий манер, разумеется), с воистину королевским достоинством восседала на стуле, как сидели, должно быть, на своих тронах ее давние предшественницы. Рядом стояли светловолосые советники-индуны, те самые, что изводили меня своими наставлениями; теперь они играли роль придворных далекого прошлого.
При этом древняя королева — уж позвольте мне так выразиться — постепенно превращалась в женщину-вождя, повелительницу туземного племени, а ее советники-придворные напоминали ту толпу, что неизменно окружает вождей в тысячах краалей и поселений Африки. Прием тянулся невыносимо долго, ибо каждый из советников и старейшин рвался произнести речь, повторяя то, о чем уже упоминалось ранее, и пересказывая, едва ли не слово в слово, все события, которые произошли в здешних краях с тех пор, как мы прибыли сюда, а заодно измышляя всевозможные небылицы о нашем с Хансом пребывании на острове.
Правда, из всех этих речей я усвоил кое-что полезное, а именно — что дикое племя хоу-хоуа, которое иначе называли волосатым народом и лесными демонами, почти полностью погибло во время великого извержения и разрушения вулкана; остались лишь несколько особей, не считая стариков, детенышей и самок, чтобы продолжать род. Поэтому валлу могли считать себя в безопасности — по меньшей мере на пару поколений — от этих тварей, чьи жалостные завывания оглашали окрестные леса (я сам их слышал, и эти жуткие причитания казались поистине звериными, в них почти не было ничего человеческого). Безжалостные придворные мудрецы уверяли, что теперь перед племенем валлу открылась замечательная возможность изловить и истребить остатки лесных демонов, вплоть до последнего детеныша. Мало того, они дружно требовали возложить исполнение этой задачи на меня.
Когда все старейшины высказались, настала очередь Сабилы. Она поднялась со своего стула и обратилась к нам, изъясняясь весьма красноречиво. Прежде всего она назвалась женщиной, на которую обрушилось двойное горе (гибель отца и кончина человека, с коим она была обручена), и объявила, что эти утраты отягчают ее сердце. Далее она поблагодарила — смею сказать, очень трогательно — меня и Ханса за спасение. Если бы не мы, сказала Сабила, она была бы сейчас мертва или сделалась бы бесправной рабыней в обители Хоу-Хоу, которую мы разрушили, заодно уничтожив и зловещего истукана, вследствие чего она сама и ее земли освободились навсегда. А потом Сабила объявила, словами, которые явно были составлены заранее, что ей не пристало жалеть о былой любви и возвращаться памятью в прошлое: дескать, нужно смотреть вперед и думать о будущем. И добавила, что для благородного белого вождя существует единственная достойная награда — титул правителя валлу, к которому прилагаются ее рука и сердце.
Затем Сабила, с единодушного одобрения советников, объявила, что мы с нею поженимся на четвертое утро, считая от сегодняшнего, после чего, по праву законного супруга, меня прилюдно провозгласят вождем валлу. Пока же я могу приблизиться к ней — рядом с ее стулом стоял другой, пустовавший с начала приема, — дабы мы обменялись поцелуем в знак грядущей свадьбы.
Нетрудно вообразить, друзья мои, что я не тронулся с места; более того, еще никогда в жизни я не ощущал такого желания прирасти седалищем к тому месту, где сидел. Никакие внятные слова не шли мне на ум, а мой язык словно бы приклеился к нёбу. Так что я сидел неподвижно, а эти старые болваны пялились на меня. Сабила косилась на меня краем глаза и тоже ждала. Молчание становилось все более мучительным, и нарушил его Ханс, который негромко кашлянул и прошептал мне на ухо:
— Вставайте, баас, и ступайте к ней. Все могло быть гораздо хуже. Многие бы вам позавидовали. Целоваться с красивой госпожой куда лучше, чем лежать с перерезанным горлом. Ступайте, баас, не то вас и вправду убьют. Сами знаете, коли женщина прилюдно зовет тебя целоваться, ей лучше не перечить.
Я счел его доводы разумными и, скажу коротко, поднялся со своего места, сел рядом с Сабилой и… ну… исполнил положенное. Господи боже! Каким глупцом я себя чувствовал, когда эти болваны-валлу радостно закричали, а Ханс ухмылялся мне, точно большой бабуин. Впрочем, поцелуй был, можно сказать, невинным: как того требовал обычай, я лишь прикоснулся губами к челу прекрасной Сабилы и получил в ответ мимолетное лобзанье.
После этого мне пришлось выслушать глупейшую песенку, которую затянули индуны: что-то насчет свадьбы героя с богиней. Должно быть, они сочинили эту песенку прямо тут, на приеме. Пользуясь случаем — глотки у старейшин были поистине лужеными, и пели они очень громко, — Сабила потихоньку заговорила со мной, не поворачивая головы и продолжая смотреть прямо перед собой.
— Господин, — сказала она, — постарайся выглядеть веселым, иначе люди заподозрят неладное и начнут прислушиваться к нашей беседе. Закон гласит, что до свадьбы жениху с невестой видеться нельзя, но я должна поговорить с тобой наедине нынче вечером. Не беспокойся, — тут она довольно язвительно усмехнулась, — я приду одна, но ты приводи своего товарища, ибо то, что я хочу сказать, касается вас обоих. Давай в полночь, когда все будут спать, встретимся в коридоре, что ведет от этой залы к твоей спальне. В коридоре нет окон, зато стены там толстые, и никто нас не увидит и не подслушает. Обязательно запри дверь своей спальни, а я запру дверь залы. Ты меня понял?
Я захлопал в ладоши, выражая удовольствие от музыкального представления, устроенного старейшинами, и шепотом подтвердил, что мне все ясно.
— Хорошо. Когда песня закончится, скажи, что желаешь обратиться ко мне с просьбой. Попроси, чтобы завтра тебе дали лодку с гребцами и отвезли на остров. Мол, ты хочешь своими глазами увидеть последствия и выяснить, не уцелел ли кто из лесных демонов. Не забудь прибавить, что нужно истребить их всех до последнего, дабы эти твари не расплодились снова. Все, молчи, не отвечай.
Песня стихла, и на этом церемония завершилась. Показывая, что пора расходиться, Сабила поднялась со стула и сделала мне реверанс. Я тоже встал и поклонился ей, как мог изящно. После чего мы прилюдно распрощались друг с другом до дня свадьбы, но напоследок я громким голосом попросил разрешения побывать на острове — или хотя бы обогнуть оный на лодке — и привел те доводы, каким научила меня Сабила.
Она ответила:
— Как будет угодно моему господину! — И, прежде чем кто-либо нашел повод возразить, удалилась в сопровождении своих придворных дам и Драманы, которая, насколько я мог судить, ничуть не обрадовалась тому, какой поворот приняли события.
Перехожу к нашему ночному свиданию. В назначенное время, точнее, чуть раньше я вышел в коридор вместе с Хансом, которого пришлось долго уговаривать. Готтентот упирался, и все его возражения сводились к голландскому присловью, которое в переводе на наш язык звучит коротко и ясно: «Третий — лишний». Но я все же уломал его, и мы, встав в темном коридоре, принялись ждать. Несколько минут спустя дверь в дальнем конце этого длинного коридора приоткрылась и появилась Сабила, вся в белом; в руке она держала фонарь без колпака. В этом одеянии и в подобной обстановке, да еще при таком освещении, она выглядела прекраснее, чем когда бы то ни было на моей памяти, и было в ней что-то от бесплотного духа. Мы сошлись посредине, и Сабила, не тратя времени на обмен приветствиями, произнесла:
— Господин, твоя привычка бдеть по ночам, благодаря которой ты заслужил свое прозвище, стала сейчас ответом на мои молитвы. Знаю, это звучит странно, но выслушай, прошу тебя. Я не верю, будто ты решил, что мне желанна наша свадьба, вне всякого сомнения ненавистная тебе самому, ибо мы принадлежим к разным народам, и ты видишь во мне наполовину дикарку, которую, по воле судьбы, спас от смерти и позора. Нет, прошу, не спорь со мной, поскольку правда должна быть сказана. Я буду с тобой откровенна во всем и объясню, почему также не стремлюсь к этому браку. У меня много причин, но главная из них такова: я любила Иссикора, который с детских лет был моим товарищем по играм, а потом сделался для меня гораздо большим.
— Знаю, — перебил я, — и знаю также, что и он любил тебя, госпожа. Но почему же тогда на смертном одре он сам молил меня стать твоим мужем?
— Потому, господин, что Иссикор был благороден сердцем. Он считал тебя величайшим из людей и сам говорил мне, что ты, верно, подобен божеству. Иссикор думал, что с тобой я обрету счастье, а ты станешь хорошим правителем для нашего народа и пробудишь подданных от многолетнего сна. И потом, он знал, что, если ты не женишься на мне, тебя и твоего товарища попросту убьют. Возможно, Иссикор ошибался в своих рассуждениях, но прошу, вспомни, что его разум был отравлен ядом; я уверена, что умер он не только и не столько от одного лишь страха. Но он был человеком умным и благородным.
— Понимаю, госпожа. Честь ему и хвала.
— Благодарю тебя, господин, за добрые слова. Пусть я неискушенная дикарка, однако верю, что наша жизнь продолжается и за вратами смерти. Быть может, эта вера пришла ко мне от моих предков, которые до появления демона Хоу-Хоу поклонялись иным богам. Так или иначе, я надеюсь, что, когда сама пройду сквозь эти врата — а сие, возможно, случится уже довольно скоро, — то там, на дальней стороне, я снова встречу Иссикора: такого, каким мой нареченный был до того, как на него пало проклятие Хоу-Хоу и он был вынужден выпить яд, приготовленный жрецами. По этой причине я не хочу выходить замуж за любого другого мужчину.
— И тебе честь и хвала, госпожа.
— Снова благодарю тебя, господин. Но давай поговорим о другом. Завтра после полудня тебя будет ждать лодка, в ней ты найдешь оружие, которое у тебя украли, и все прочие пожитки. В лодке будут находиться четверо гребцов; нам ведомо, что они были лазутчиками жрецов, глазами Хоу-Хоу, приставленными следить за валлу. Им обещали, что со временем они и сами станут жрецами. Теперь, когда Хоу-Хоу пал, их ожидает смерть, пусть и не сразу; мои старейшины опасаются, что, если оставить этих людей в живых, они попытаются восстановить поклонение злому божеству. Словом, рано или поздно эти люди умрут якобы от болезни или от несчастного случая, и им самим об этом прекрасно известно. Потому они отчаянно стремятся сбежать отсюда, покуда кровь не остыла в их жилах.
— Ты сама видела этих четверых, госпожа?
— Нет, но их видела Драмана. Позволь кое-что открыть тебе, господин, хотя, быть может, ты и сам обо всем догадался, и мне нет нужды произносить слова, за которые будет стыдно. Драмана нисколько не рада нашему браку, господин. Ты спас ее, как спас и меня, и Драмана, подобно Иссикору, стала видеть в тебе божество. Не стану говорить больше ничего, прибавлю только, что по этой причине она хочет твоей свободы, ибо предпочтет побег, в результате которого мы обе тебя лишимся, необходимости мириться с тем, что ты станешь моим супругом. Достаточно ли я сказала?
— Вполне достаточно, — заверил я, чувствуя, что собеседница говорит чистую правду.
— Тогда добавлю, господин: я уповаю на то, что все пройдет благополучно и на рассвете дня, который наступит за сегодняшним, ты и твой желтокожий слуга высадитесь на проклятый остров. Если все сложится удачно, то после наступления сумерек, но прежде, чем взойдет луна, те люди, которые будут в лодке, приведут ее к устью реки, а дальше тебе придется плыть при лунном свете. Прошу, когда вернешься к себе домой, вспоминай иногда несчастную Сабилу, правительницу обреченного народа, а она всякий день, пробуждаясь утром и укладываясь спать вечером, будет вспоминать того, кто избавил от гибели ее саму и все, что ей дорого. Прощай, господин, прощай и ты, кого кличут Светочем во мраке.
Она пожала мне руку, потом поцеловала пальцы и, не проронив более ни слова, скрылась за дверью в дальнем конце коридора.
В ту ночь я в последний раз видел прекрасную Сабилу и с тех пор никогда более ничего о ней не слышал. Мне неведомо, долго ли она прожила. Честно сказать, я в этом сомневаюсь: той ночью я узрел в ее глазах близкую смерть.
Глава 16
Уподобившись, друзья мои, шотландскому священнику, кои славятся своим занудством, я произнесу слово «итак» — обыкновенно на этом слове задремавшая в ходе службы паства мигом просыпается. Итак, утро после той таинственной встречи с Сабилой мы с Хансом провели в своей комнате, поскольку, как выяснилось, согласно старинным обычаям валлу, жениху до свадьбы не разрешалось выходить наружу, разве что в самом крайнем случае и по особому разрешению. Наверное, причиной такого запрета было суеверное опасение, будто бы взгляд на какую-нибудь постороннюю красотку может отвратить жениха от невесты.
В полдень мы перекусили; правда, лично я больше притворялся, что ем, поскольку беспокойство почти лишило меня аппетита. Чуть погодя, к несказанному моему облегчению, командир наших охранников — правильнее будет назвать их тюремщиками, ибо таковыми они и были, — сообщил, что ему велели препроводить нас к лодке, которая отправляется к острову, дабы осмотреть последствия извержения. Мы взяли с собою все наши скромные пожитки, в том числе узелок со сменой одежды и ветками Древа видений, и направились на берег — в сопровождении все тех же стражников, лицезрение физиономий которых меня, признаться, изрядно утомило. На берегу мы обнаружили маленькую лодку и четверых крепких на вид гребцов, которые дружно подняли весла, приветствуя нас. По всей видимости, кто-то заранее потрудился разогнать зевак; кроме нас, на берегу была только женщина в длинной накидке, скрывавшей ее лицо.
Когда мы уже собрались сесть в лодку, женщина приблизилась и открыла лицо. Это была Драмана.
— Господин, — сказала она, — меня прислала моя сестра, наша новая правительница. Сабила просила передать, что ваше снаряжение, включая железные трубки, плюющие огнем, лежит в носу лодки. Еще Сабила поручила пожелать вам счастливого пути до острова, некогда считавшегося священным. Сама она не желает на него более смотреть.
Я поблагодарил Драману и попросил передать наилучшие пожелания своей суженой, громко прибавив, что надеюсь и сам вскоре увидеть ее, когда минет положенный срок. После чего отвернулся.
— Господин, — окликнула меня Драмана и заломила руки, — окажи мне милость. Прошу, возьми меня с собою на этот остров, где я столько лет провела рабыней. Хочу теперь, когда я освободилась, бросить на него последний взгляд.
Я сразу понял, что здесь требуется суровая, даже жестокая отповедь, иначе весь наш план может пойти прахом.
— Нет, Драмана, — ответил я, — для свободного человека дурная примета возвращаться в тюрьму, не то ему грозит снова угодить за решетку.
— Господин, случается, что бывший узник настолько потрясен обретенною свободой, что в сердце своем желает вернуться в плен. Я была верной рабыней, господин, и способна на любовь. Почему ты мне отказываешь?
— Извини, Драмана, — сказал я, запрыгивая в лодку. — Сама видишь, для тебя тут места нет. Не будем затягивать расставание, это нам обоим ни к чему. Прощай!
Она кинула на меня исполненный сожаления взор, а затем черты ее исказились гневом, как нередко случается с отвергнутыми женщинами. И, пробормотав что-то насчет «грубого мужлана», она залилась слезами и убежала.
Я взмахом руки велел гребцам отплывать, ощущая себя негодяем и предателем. С другой стороны, друзья мои, посудите сами — что еще мне было делать? Да, Драмана оказалась надежною союзницей, и она мне нравилась. Однако мы уже отплатили ей добром за добро, спася бедняжку от Хоу-Хоу, а что до всего остального, нам с нею было не по пути. Если выражаться образно, окажись Драмана в нашей лодке, она бы ни за то не покинула суденышко добровольно.
Мы вышли из бухты в открытое озеро: по воде стелилась легкая рябь, ярко светило солнце, и я искренне радовался тому, что сумел ускользнуть от тягот и хитросплетений людского общества. Мне всегда были милее чистые и непосредственные проявления природы. Вскоре мы добрались до острова и приблизились вплотную к берегу в том самом месте, где находился разрушенный город с окаменевшими древними людьми и животными. Высаживаться мы не стали: повсюду в озеро продолжали стекать ручейки раскаленной лавы, и разрушенный город прятался за плотной пеленой пара. Думаю, больше ни один человек не видел своими глазами эти останки неведомого прошлого.
Лодка повернула и двинулась вдоль берега к тому месту, где прежде высилась Скала приношений, на которой мне привелось пережить столь жуткое приключение. Скала исчезла, и с нею заодно сгинули вход в пещеру, сад Хоу-Хоу, Древо видений и все возделанные поля. Воды озера, теплые и бурлящие, теперь омывали невысокий утес, единственное напоминание о священном острове. Катастрофа была полной; вулкан превратился в этакий огненный, медленно остывающий бугор, из умирающего чрева которого до сих пор изливалась жизнь ручьями алой, вяло плескавшейся лавы. Интересно, суждено ли ему когда-нибудь снова обрушить на окрестности свою пламенеющую ярость? Насколько я знаю, это вполне возможно, но уже не на острове, а где-либо на суше за озером.
К тому времени, когда мы обогнули остров, на котором не осталось ни единого живого существа — зато на поверхности воды плавали раздувшиеся тела мертвых хоу-хоуа, — солнце стало садиться, а когда мы повернули в сторону города валлу, начало темнеть. Пока нас могли видеть с берега, мы плыли к тому самому причалу, с которого днем направились на остров.
Но в миг, когда угас последний луч солнца, наши гребцы, почитатели демона Хоу-Хоу, о чем-то зашептались, быстро переговорили между собою, и лодка изменила направление: вместо того чтобы идти в бухту, мы двинулись вдоль берега и плыли так, покуда не достигли устья Черной реки. В темноте я не уловил, в какой именно момент мы покинули озеро и вошли в реку; более того, я не сознавал, что это случилось, пока не сообразил, что течение вдруг резко усилилось. После недавнего наводнения нас несло вперед на хорошей скорости. Я даже забеспокоился, как бы лодка во мраке не налетела на камни или не перевернулась, напоровшись на ветви огромных деревьев, однако эти четверо гребцов знали, похоже, каждый ярд речного русла и ухитрялись не отклоняться от середины, — должно быть, они намеренно держались быстрины.
Мы плыли таким вот образом, покуда не взошла луна, которая, поскольку после полнолуния минуло всего лишь несколько дней, светила достаточно ярко. Едва лишь свет ее упал на реку, как наши гребцы совсем отложили весла, и лодка стремглав полетела по воде, уносимая течением.
— Думаю, теперь все в порядке, баас, — сказал Ханс. — Мы настолько всех опередили, что этим валлу ни за что нас не догнать, даже если они и спохватятся. Нам повезло, баас уплыл от этих двух женщин, которые могли бы прикончить его, пытаясь поделить, а я бежал оттуда, где живут глупцы, утомившие меня настолько, что мне захотелось умереть.
Он помолчал, а затем прибавил с дрожью в голосе:
— Allemachte! Все-таки мы оба дураки, баас! Мы ведь кое-что забыли.
— Что именно? — уточнил я.
— Как что, баас? Те красные и белые камни, за которыми мы сюда шли! Те самые, которые сулил нам тот спятивший старый вождь, пока его не убил Хоу-Хоу, стукнув булыжником по голове. Сабила заполнила бы ими лодку доверху, если бы мы ее попросили, и нам больше никогда не пришлось бы работать, баас; ходили бы себе по гостям, пили бы лучший джин с утра и до вечера…
Услышав это, я пригорюнился. Упреки Ханса были справедливы. За всею этой суматохой, связанной со смертями, свадьбами и обретением свободы, я совсем позабыл о бриллиантах и золоте. Впрочем, если хорошенько подумать — к слову, Ханс, наверное, просчитал все заблаговременно, — я вряд ли мог обратиться к Сабиле с подобной просьбой. Этакое прощание вполне могло оставить, так сказать, дурное послевкусие у нее на языке. Прекрасная правительница считала меня мужчиной, выгодно отличавшимся от прочих, настоящим героем, и, вообразите, этот герой вдруг является к ней и говорит, что хорошо бы уладить одно маленькое дельце и заплатить ему за оказанные услуги. Вдобавок наши перемещения с мешками на спинах могли бы возбудить подозрения, если бы только Сабила, конечно, не распорядилась погрузить сокровища в лодку заранее, как она поступила с нашим оружием. Да и к тому же эти мешки наверняка оказались бы тяжелыми, и нести их было бы неудобно — именно так и я и ответил Хансу. Но в глубине души я терзался напрасными сожалениями, ибо мои надежды стать богачом — хотя бы получить достойное вознаграждение, которое позволило бы ни в чем не нуждаться до конца моих дней, — вновь оказались пустыми.
— Жизнь дороже золота, — сказал я Хансу с притворной уверенностью, — а честь дороже того и другого.
Мне самому показалось, что эти слова прозвучали, будто фраза из Книги Притчей; и все же в них было, на мой вкус, что-то неправильное. По счастью, готтентот не стал придираться, хотя, должно быть, он все-таки что-то почувствовал, поскольку произнес:
— Достопочтенный отец бааса частенько так изъяснялся. Еще он говорил, что лучше питаться травой и иметь незамутненный разум, которому не страшен гнев пустого живота, чем жить в большой хижине с двумя вздорными женщинами — как произошло бы с вами, баас, останься мы у валлу. Теперь-то мы в безопасности, баас, пусть у нас нет ни золота, ни камней. Как правильно сказал баас, нести их было бы тяжело. Лягу-ка я спать, пожалуй… Allemachte! Баас, что это за звуки такие?
— Это всего лишь самки волосатых оплакивают своих погибших в лесу, — ответил я с деланым спокойствием. Крики, громом раскатившиеся над водою в ночной тишине, меня и самого напугали; однако мои мысли по-прежнему занимали сожаления о забытых бриллиантах.
— Кабы так, баас, я бы сказал: «Да пусть себе воют, пока у них головы не отвалятся». Но баас ошибся. Я слышу плеск весел. Это валлу гонятся за нами, баас! Слушайте!
Я прислушался — и, к своему ужасу, действительно разобрал равномерный плеск в темноте позади. Весла били о воду, и было их, как я определил на слух, не меньше пяти десятков. Значит, за нами в погоню отправили одну из больших лодок.
— Баас, снова ваша вина! — воскликнул Ханс. — Госпожа Драмана влюбилась в вас так сильно, что не захотела с вами расставаться и приказала доставить обратно. Правда, — прибавил готтентот с обескураживающей наивностью, — это может быть также и госпожа Сабила. А вдруг она вспомнила, что задолжала нам прощальный подарок, и послала вдогонку лодку с камнями?
— Не мели вздор! Это треклятые валлу, чьим даром будут копья! — проговорил я угрюмо. — Готовь ружья, Ханс! Живым я им не дамся.
Теперь уже всем стало ясно, что нас преследуют, и я спрашивал себя, на самом ли деле причастна к погоне Драмана. Несомненно, я обошелся с нею грубо, поскольку меня вынуждали к тому обстоятельства, да и не стоит забывать о том, что женщина эта росла и воспитывалась под присмотром зловещих жрецов Хоу-Хоу. Но я надеялся — и надеюсь до сих пор, — что Драмана все-таки нас не предавала. Так это или нет, мне уже никогда не узнать.
Гребцы испуганно озирались и налегали на весла с тройным усердием, не меньше нашего желая оторваться от погони. Великие небеса, как они гребли, эти четверо бывших жрецов, твердо знавших, что на кон поставлены их жизни! Час за часом мы летели по бурной, широко разлившейся реке, а за спиной у нас, приближаясь с каждой минутой, равномерно ударялись о воду весла преследователей. Разумеется, наша лодка была проворной, но где уж нам было состязаться в скорости с пятью десятками гребцов, если у нас самих таковых было всего четверо?
Как только мы миновали то место, где заночевали на пути к городу валлу, — лес остался позади, и лодка очутилась в ущелье, между каменными стенами, двигаясь вдвое быстрее, чем когда мы шли против течения, — так вот, именно тогда я разглядел неприятеля. От преследователей нас отделяло около мили, и передвигались они на одной из самых больших лодок, что имелись в распоряжении валлу. После этого, поскольку свет луны почти не проникал в узкое каменное ущелье, я на несколько часов потерял вражеское судно из вида. Однако оно не отставало, наоборот, неумолимо нагоняло нас, точно учуявшая след кровожадная гончая, которую спустили на дичь — или на беглого раба.
Наши гребцы выбивались из сил. Мы с Хансом схватились за весла, давая двоим из них возможность передохнуть и подкрепиться. Потом они снова взялись за весла, а мы сменили двух других. Эти перемещения привели, увы, к тому, что лодка пошла медленнее, поскольку мы с готтентотом не имели привычки к столь долгим и изнурительным упражнениям с веслами. Впрочем, вода в ущелье мчалась так быстро, что наши неуклюжие попытки грести на самом деле не сильно ухудшили положение.
Взошло солнце, и какое-то время спустя на дне ущелья сделалось светлее; в этом неверном, зыбком свете я разглядел, что расстояние между нами сократилось и теперь уже составляет не больше сотни ярдов. Зрелище было, друзья мои, поистине грозным и внушительным. Отвесные каменные стены; узкая полоска голубого неба высоко вверху; темные, вспененные воды реки; наша крохотная лодка, влекомая вперед течением и усилиями четверых донельзя утомленных гребцов, — и громадное боевое судно неприятеля, чье присутствие скорее угадывалось, чем наблюдалось, по размытым очертаниям и по белым фонтанам пены, когда весла ударялись о воду.
— Они настигают нам, баас, а плыть еще долго, — сказал Ханс. — Скоро они нас догонят, баас.
— Надо попробовать их задержать, — ответил я мрачно. — Дай-ка мне мой «экспресс», Ханс, а сам бери винчестер.
Мы залегли на корме, подыскали упоры для ружей и принялись дожидаться подходящего мгновения для выстрела. Тем временем лодка достигла места, где недавно, по-видимому, случился оползень: русло сужалось настолько, что полноводная река будто ныряла в теснину. Вдобавок здесь, поскольку скалы частично осыпались, было намного светлее, и мы хорошо рассмотрели преследователей, до которых было около полусотни ярдов, — не то чтобы досконально, но вполне достаточно для стрельбы.
— Целься ниже, Ханс, и не жалей патронов! — С этими словами я разрядил оба ствола «экспресса» в передних вражеских гребцов.
Ханс последовал моему примеру — и выпустил подряд все пять патронов, которыми был заряжен винчестер.
Результат оказался вполне удовлетворительным. Часть гребцов — не могу сказать, сколько именно, — попадала в воду вместе с веслами, и поднялся многоголосый крик: одни звали на помощь, другие просто вопили от ужаса. Тот, кто направлял лодку, стоя на носу, тоже оказался в числе раненых. Лодку развернуло, и некоторое время она двигалась бортом вперед, причем накренилась так, что едва не перевернулась. В ее обнажившееся днище я, поспешно перезарядив ружье, всадил две разрывные пули, рассчитывая пробить древесину насквозь. Не ведаю, получилось у меня или нет, ведь лодки валлу довольно прочные, но думаю, что получилось, поскольку враг заметно сбавил скорость и мне почудилось, что один из гребцов бросил весло и вычерпывает воду.
Мы поплыли дальше, торопясь воспользоваться обретенным преимуществом. Однако четверо наших гребцов, как выяснилось, стерли руки веслами до крови; лишь страх неминуемой гибели заставлял их продолжать грести. Словом, в конце концов наше продвижение сильно замедлилось, и теперь приходилось полагаться только на силу течения. Поэтому вражеская лодка, на которой, должно быть, имелись, как то заведено у валлу, запасные гребцы, снова стала нас нагонять.
Река вилась среди камней, поэтому неприятеля мы могли видеть, лишь когда нас сводила вместе очередная излучина. Всякий раз я хватал «экспресс» и стрелял, неизменно нанося преследователям урон и вынуждая их сбавить ход.
Но вот изгибы закончились, и наша лодка очутилась в прямом как стрела русле, что тянулось приблизительно с милю, после чего река разливалась в болото.
Преследуемые и преследователи двигались медленно, плывя по течению, ибо и те и другие устали до изнеможения. Я продолжал стрелять при каждом удобном случае, но противник надвигался, с суровой решимостью и в полном молчании. Наконец между нами осталось от силы шагов двадцать, и в нас принялись метать копья. Одно вонзилось в днище нашей лодки, едва не задев мою ногу. Каменные стены между тем сошлись настолько близко над головами, что я прекратил стрелять, поскольку не видел, куда целиться, и, не желая впустую переводить патроны, решил сохранить немногие оставшиеся для отражения последнего нападения.
Наша лодка наконец-то уткнулась носом в илистый берег возле болота. Те валлу, что не пострадали от моих пуль, предприняли героическое усилие, пытаясь настичь нас; в ярком солнечном свете над окрестной равниной я видел, как они таращат глаза и высовывают языки, точно утомленные собаки.
— Хватайте вещи, и бежим! — Выкрикнув это, я сам подобрал двустволку и прочее и выпрыгнул из лодки.
Остальные кинулись за мной. Сдается мне, в лодке не осталось ничего, кроме весел. Я побежал вправо вдоль кромки болота, а остальные устремились следом. Ярдов через пятьдесят я опустился на невысокий пригорок, почувствовав, что ноги меня больше не держат, залег и стал смотреть, что будет дальше. Признаться, я вымотался настолько, что готов был умереть, только бы не бежать дальше.
Мы шестеро сгрудились вместе, дожидаясь нападения; лично я не сомневался, что оно последует. Однако валлу повели себя непредсказуемо. Какое-то время они просто сидели в своей лодке, явно переводя дух. Затем, впервые за весь долгий срок погони, преследователи изволили заговорить и осыпали нас оскорблениями; сильнее всего доставалось нашим четверым гребцам, последователям Хоу-Хоу, которым среди прочего кричали, чтобы те не смели идти дальше, иначе они умрут, как умер Иссикор, отважившийся покинуть земли валлу. Один из гребцов, уязвленный попреками, вскочил и ответил врагам, что им лучше позаботиться о себе самих, ведь многие из них уже погибли, и пусть они пересчитают свои ряды, если не верят.
На сие справедливое замечание ответить им было нечего. Кто их послал в погоню за нами, валлу тоже не открыли. Присвоив себе нашу маленькую лодку, они сложили туда бездыханные тела тех, кого сразили наши с Хансом пули, и медленно двинулись обратно против течения, увлекая наше суденышко за собою. Я в последний раз видел тогда эти прекрасные, но исполненные религиозного пыла лица, в последний раз лицезрел живое и наглядное напоминание о треклятой стране, где чуть-чуть не погиб и едва не остался узником до конца своих дней; по чести сказать, уж и не знаю, какая участь была бы хуже.
— Баас, — окликнул меня Ханс, раскуривая трубку, — отменное вышло путешествие, и о нем приятно будет рассказывать, особенно теперь, когда все позади. Жалко, что мы не убили больше этих глупых валлу.
— А вот мне совсем не жалко, Ханс, — возразил я. — Мне, напротив, было противно, что я вынужден их убивать. Знаешь что, я попрошу тебя впредь никогда не напоминать мне об этой гонке, да и сам про нее вспоминать не буду, разве что в дурном сне, но тут уж ничего не попишешь.
— Правда, баас? А по мне, так очень приятно вспоминать об опасности, когда она миновала, приятно думать, что ты жив, хотя мог погибнуть, зато другие мертвы и теперь кормят своими побасенками Хоу-Хоу.
— Каждому свое, Ханс, — пробормотал я. — Тут наши с тобой вкусы не совпадают.
Готтентот помолчал, выпустил изо рта клуб дыма и спросил:
— Баас, а почему эти болваны не вылезли из лодки и не напали на нас со своими копьями? Неужто ружей испугались?
— Нет, Ханс, — ответил я, — они храбрые воины и не прекратили бы погоню из страха перед пулями. Они испугались другого, а именно проклятия, которое, как валлу верят, падет на всякого, кто посмеет покинуть их земли. Согласно местным поверьям, такой человек умрет, Ханс. Получается, что Хоу-Хоу сослужил нам добрую службу.
— Ха, баас! Скажите еще, что он сделался христианином там, в огненном месте, и платит за зло добром, подставляя другую щеку! Ох и перепугался же я, баас, когда решил, что эти валлу нас вот-вот догонят. Но теперь-то другое дело, баас! Помните, что говорил ваш достопочтенный отец, баас? Если ты возлюбил Бога, то Небеса станут приглядывать за тобой и уберегут от всех напастей. Вот почему я сижу тут и курю, баас, а не отправился на прокорм крокодилам. Если бы мы еще взяли в награду драгоценные камни, баас, то я бы сказал, что Небеса и вправду славно приглядывали за нами, однако про камушки-то Небеса, похоже, и сами позабыли.
— Вовсе нет, Ханс. По воле Небес мы бежали без этих тяжелых мешков, ибо, попытайся мы погрузить их в лодку, вместе с листьями для Зикали и нашим скарбом, валлу наверняка изловили бы нас прежде, чем мы успели бы высадиться. Они ведь были совсем близко, Ханс.
— Ну да, баас, конечно, эти твои Небеса очень мудрые. Нам пора в путь, баас, не то эти глупые валлу еще решат, что проклятие им не страшно, и вернутся по наши души. У Небес свои правила, баас, кто их разберет. Порой они мгновенно приходят в ярость, прямо как госпожа Драмана, когда ты вчера наотрез отказался взять ее в лодку.
Аллан умолк, налил себе немного виски с водой и произнес, в своей обычной отрывистой и чуть грубоватой манере:
— Что ж, вот мы и добрались до конца этой истории, чему я весьма рад, уж не знаю насчет вас, ибо от долгой говорильни у меня в горле пересохло. Добавлю лишь, что мы благополучно вернулись к фургону после утомительного перехода через пустыню и успели сделать это как нельзя более вовремя, поскольку у нас оставалось всего три ружейных патрона на двоих. Сами понимаете, нам пришлось много стрелять по хоу-хоуа, напавшим на нас на озере, а потом по валлу, которые пытались догнать нас на реке. Впрочем, в фургоне нашлись запасы снаряжения, так что я по пути домой подстрелил четырех слонов. У них были увесистые бивни, которые я впоследствии продал, выручив сумму, достаточную для покрытия расходов на это путешествие.
— Колдун Зикали заставил вас заплатить за волов? — спросил я.
— Нет, не заставил, потому что я сразу предупредил: если он только попытается, я попросту не отдам ему мешочек с листьями Древа видений, который благополучно добрался с нами до Черного ущелья. Старому мошеннику его снадобья были важнее животных, поэтому волов он мне подарил. Да и мои собственные волы к тому времени тоже отдохнули, исцелились и раздобрели. Как ни удивительно, колдун откуда-то знал бóльшую часть случившегося с нами — еще до того, как я ему рассказал. Быть может, он успел расспросить одного из тех прислужников Хоу-Хоу, что бежали вместе с нами, опасаясь казни, если останутся на родине. К слову, я забыл сказать, что эти четверо, весьма молчаливые личности, исчезли во время нашего перехода через пустыню. Раз — и пропали, будто их никогда и не было. Полагаю, они прибились к местным племенам и стали выдавать себя за колдунов. Если так, не исключено, что кто-то из них связался с Зикали, самым могущественным колдуном в той части Африки, раньше, чем я добрался до Черного ущелья.
Перво-наперво старый мошенник спросил меня: «Почему ты вернулся без золота и бриллиантов, Макумазан? Ты мог бы стать богатым, однако остался бедным».
«Потому что забыл попросить себе награду», — ответил я.
«Да, я знаю, что ты забыл попросить, — сказал он. — Ты настолько расстроился, прощаясь с прекрасной госпожою, чье имя мне неведомо, что начисто позабыл о богатстве. Как это на тебя похоже, Макумазан! Хо-хо! Как это на тебя похоже! — Потом карлик уставился в огонь, перед которым сидел, как обычно, и прибавил: — Но я уверен, что однажды бриллианты сделают тебя богачом, Макумазан, ибо рядом не будет женщины, с которой придется прощаться».
Это был меткий выстрел с его стороны, друзья мои: вы же помните, что случилось позднее в копях царя Соломона. Там и впрямь не было женщины, с которой я, говоря словами Зикали, захотел бы попрощаться, а вот бриллианты, напротив, были.
Гуд при этих словах отвернулся. Аллан, должно быть, тоже вспомнил погибшую красавицу Фулату и сообразил, что своим замечанием причинил другу боль. А потому поспешил продолжить:
— Зикали страшно заинтересовался нашей историей и попросил меня задержаться в Черном ущелье на несколько дней, дабы поведать ему все подробности.
«Я знал, что Хоу-Хоу всего лишь истукан, — признался он. — Но мне хотелось, чтобы ты выяснил это самостоятельно, потому я не стал ничего тебе говорить. И еще я знал, что дни того красавца по имени Иссикор сочтены. Но ему я тоже ничего не сказал, иначе он мог бы умереть задолго до того, как привел тебя в свою страну, и тогда я не получил бы вожделенные листья, без которых мне не обойтись, без которых я не смогу рисовать картины в пламени. Что ж, ты принес мне изрядное количество чудесных листьев, а теперь, когда Древо видений сгорело в огне, я единственный, кто ими владеет, ибо другого такого дерева нет в целом свете. Я рад, что так получилось, ибо ни к чему, чтобы какой-то другой колдун мог соперничать с великим Зикали, с Открывателем дорог. Прежде верховный жрец Хоу-Хоу был мне почти ровней, но теперь он мертв, а дерево сгорело, и я, Зикали, стану править единовластно. Этого я всегда и желал, Макумазан, а потому послал тебя в земли хоу-хоуа».
«Ах ты, старый хитрец!» — воскликнул я.
«Да, Макумазан, — кивнул он, — я хитер, а ты глуп, и сердце у меня черное, как моя кожа, а у тебя белое, как твоя кожа. Вот почему я великий колдун, Макумазан, я повелеваю тысячами людей и исполняю свои желания, а ты жалок и слаб и умрешь, так и не достигнув того, чего хотел. Хотя кто знает, кто знает? Быть может, в далеких землях все иначе. Хоу-Хоу тоже был велик, но где он теперь?»
«Хоу-Хоу на самом деле никогда не существовало», — твердо возразил я.
«Верно, Макумазан, Хоу-Хоу никогда не было на свете, но зато были жрецы Хоу-Хоу. Разве не так же обстоит дело со многими, очень многими богами, которых выдумали себе люди? На самом деле никаких богов нет и никогда не было, зато есть жрецы, что потрясают копьями власти и пронзают страхом человеческие сердца. Кому какое дело до богов, которых все равно никто не видел, если вот он, жрец с копьем власти в руке, готовый поразить сердца почитателей? Бог в жрецах; жрец есть бог — выбирай, что тебе больше по нраву, Макумазан».
«Так бывает не всегда, Зикали, — ответил я, а затем, не собираясь затевать с ним религиозный спор, прибавил: — Но скажи, кто изготовил изваяние Хоу-Хоу в пещере видений? Сами валлу этого не знают».
«Мне сие тоже неведомо, — произнес карлик. — Наш мир очень древний, и в нем обитало множество народов, о которых мы ничего и никогда не слышали; так говорит мне мой дух. Должно быть, какой-то народ вытесал это изваяние тысячи лет назад, это сделали какие-то пришлые, последние из живых, гонимые отовсюду и пришедшие на юг, те, кто уцелел, кто прятался от недругов в этом укромном месте, среди дикарей, столь уродливых и кровожадных, что молва объявила их демонами. Там, в пещере на острове посреди озера, где им ничего не грозило, они вытесали подобие своего божества — или божества дикарей, раз уж истукан настолько тех напоминал.
Быть может, дикари получили свое прозвание от Хоу-Хоу. Или же, наоборот, Хоу-Хоу получил свое имя от них. Кто теперь знает? Так или иначе, Макумазан, когда люди взыскуют бога, они лепят того по своему подобию, только делают его громадным, страшным и более злобным. Во всяком случае, так заведено в здешних краях, а уж как дело обстоит за морями, мне неведомо. Часто повторяют, что этот бог был когда-то их правителем, ведь все люди на свете почитают предков, которые даровали им жизнь, и нередко этих предков, что даровали жизнь племени, признают за демонов и дьяволов. Великие предки — вот наши первые боги, Макумазан, и, не будь они злыми, они никогда бы не стали великими. Возьми хоть Чаку, что звался Зулусским львом. Его считают великим, потому что он был жесток и беспощаден, и таковы же все прочие герои, а вот тех, кто терпел поражения, к великим сроду не причисляли».
«Странная какая у тебя вера, Зикали, — заметил я. — Странная и страшная».
«Верно, Макумазан, но в этом мире вообще много страшного, красив только сам мир. Хоу-хоуа омерзительны, точнее, были омерзительны, потому как, сдается мне, ты убил большинство из них, когда взорвал гору, и это правильно. Хоу-Хоу был отвратителен, как и его жрецы. Лишь валлу, в особенности их женщины, по-настоящему красивы, благодаря древней крови, что течет в их жилах, истинной древней крови, которой питался Хоу-Хоу».
«Как бы то ни было, Зикали, — произнес я, — но Хоу-Хоу больше нет. Что теперь станется с валлу?»
«Не ведаю, Макумазан, — отвечал карлик. — Думаю, они последуют за Хоу-Хоу, который завладел их душами и потому потянет несчастных за собою. Не жалей о них, коли так произойдет, ибо они — не более чем гнилой пень дерева, что было когда-то высоким и красивым. Пески времени покрывают множество таких пней, Макумазан. Но что с того? Вырастают новые деревья, коим суждено в свой черед сделаться пнями, и так будет вечно».
Зикали все вещал и вещал, и многое из того, о чем он тогда говорил, теперь за давностью лет уже позабылось. Смею думать, что колдун говорил правду, но хорошо помню, что эта его болтовня произвела на меня угнетающее впечатление и я постарался поскорее закончить разговор. Увы, я так и не получил внятных объяснений относительно того, кто такие валлу, откуда взялся дикий народ, именуемый волосатыми или лесными демонами, почему эти люди поклонялись Хоу-Хоу, из каких краев они пришли и каков будет их конец.
Все перечисленное и по сей день остается для меня загадкой, поскольку я больше ничего не слышал ни о тех ни о других, и никакие другие путешественники не посещали упомянутые места; не исключено, что кто-то пытался туда проникнуть, но не смог подняться по реке — а если и смог, то не вернулся, дабы поведать об этом. Так что, друзья мои, если хотите узнать больше, отправляйтесь туда сами и хорошенько все вызнайте. Но меня, как я уже вас предупреждал, с собою не зовите.
— Что ж, — сказал капитан Гуд, — отменная история. Пусть меня повесят, я бы и сам не выдумал ничего лучше.
— Ну вот, — откликнулся Аллан, зажигая свечу. — Я так и знал, что Гуд сочтет мой рассказ выдумкой, между тем как я придерживался самых что ни на есть непреложных фактов. Доброй ночи всем вам, друзья, доброй ночи.
И он отправился спать.