Глава 17
Через два дня после того, как почтовая лодка, подобно неторопливой морской птице, исчезла в ночи, Флоренс Чезвик совершенно случайно проходила мимо деревенского почтового отделения, направляясь с визитом к Дороти. Ей пришло в голову, что с дневной почтой могли прийти письма в Дум Несс, и она могла бы их занести. В Кестервике не было почтальона, а Флоренс знала, что мистеру Кардусу не всегда удобно приходить за письмами.
Старик-почтмейстер действительно дал ей небольшую пачку писем и упомянул, что одно письмо есть и для мисс Чезвик.
— Для меня, мистер Браун? — спросила Флоренс.
— Нет, мисс, это для мисс Евы.
— О, тогда пусть лежит. Я все равно иду сейчас в Дум Несс. Не сомневаюсь, что мисс Ева скоро заберет его.
Флоренс знала, что Ева очень внимательно следит за почтой. Выйдя из конторы, она мельком просмотрела пачку писем и увидела, что одно из них, адресованное мистеру Кардусу, написано рукой Эрнеста. На письме стоял штемпель Саутгемптона. Что может делать там Эрнест? Он же собирался на Гернси…
Девушка поспешила в Дум Несс и нашла Дороти сидящей в гостиной за шитьем. Флоренс поздоровалась и передала ей письма, с притворным равнодушием заметив:
— Одно из них, кажется, от Эрнеста.
— О, замечательно! Кому оно адресовано?
— Мистеру Кардусу. Вот, кстати, и он сам.
Мистер Кардус поприветствовал гостью и поблагодарил ее за принесенные письма. Просматривал он их с небрежностью человека, привыкшего ежедневно получать массу ненужной и неинтересной корреспонденции, однако внезапно движения его ускорились, и он торопливо вскрыл то самое письмо, что было от Эрнеста. Флоренс не спускала с него глаз. Мистер Кардус читал письмо — Флоренс читала по лицу мистера Кардуса.
Старый адвокат привык скрывать свои эмоции, однако в данном случае они оказались сильнее его. Удивление, негодование, ужас, отчаяние сменялись на его лице; наконец, он закончил чтение, отложил письмо и стал просматривать какой-то документ, вложенный в конверт.
— Что, Реджинальд? Что-то случилось? — спросила Дороти.
— Да, случилось, — тихо и торжественно отвечал мистер Кардус. — Случилось то, что Эрнест — убийца и беглец.
Дороти со стоном опустилась на стул, закрыв лицо руками. Флоренс смертельно побледнела.
— Что вы имеете в виду? — резко спросила она.
— Прочтите сами. Постойте! Прочтите вслух, и то, что в этом документе — тоже. Возможно, я ошибся, неправильно понял…
Флоренс начала читать тихим, но спокойным голосом. Ее самообладание было поразительным на фоне растерянности и ужаса, охвативших мистера Кардуса и Дороти. Старик дрожал, как осиновый лист — Флоренс стояла, подобно незыблемой скале, хотя нет сомнений, что ее интерес к Эрнесту был ничуть не слабее.
Когда она дочитала, мистер Кардус вновь заговорил.
— Вы видите, я был прав. Он убийца — и он скрылся от правосудия. А я любил его, я так его любил! Пусть же идет с миром…
— О Эрнест, Эрнест! — рыдала Дороти.
Флоренс с презрением посмотрела на них обоих.
— О чем это вы толкуете? С чего эти причитания? Убийца, еще чего! В таком случае, наши деды и прадеды — все сплошь убийцы! А чего вы хотели от Эрнеста? Чтобы он отдал письмо женщины и спас себя? Чтобы примирился с оскорблениями, которые этот человек нанес его матери? Да если бы он так поступил, я бы не перемолвилась с ним больше ни единым словом. Прекрати рыдать, Дороти! Ты должна им гордиться, он повел себя, как истинный джентльмен. Если бы я имела право, я бы точно гордилась! — Грудь Флоренс вздымалась, гордые губы кривились в презрительной гримасе.
Мистер Кардус слушал ее очень внимательно, было видно, что ее энтузиазм увлек его.
— В том, что говорит мисс Флоренс, что-то есть! — сказал он, наконец. — Я бы не обрадовался, если бы мальчику прислали белое перо. Однако случившееся все равно ужасно — убить своего двоюродного брата, да еще будучи следующим в очереди наследников титула… Старый Кершо будет в ярости, потеряв единственного сына, и Эрнест не сможет вернуться в Англию, пока старик жив — иначе тот сразу же потащит его в суд.
— Это ужасно! — всхлипнула Дороти. — Он только начал жить, его ждала профессия, карьера — и вот он вынужден бежать в далекую, неведомую и чужую страну под вымышленным именем…
— О да, это довольно печально! — согласился мистер Кардус. — Но что сделано, то сделано. Главное — что он жив. Он молод и будет жить дальше, в самом худшем случае ему придется построить свою жизнь с нуля там, на чужбине. Но как же тяжело об этом думать! Как тяжело…
С этими словами адвокат удалился к себе в контору, бормоча «как же тяжело!».
Когда Флоренс собралась домой, погода испортилась. Воздух стал влажным и холодным, море почти скрылось за плотной пеленой серого тумана. Все это не добавляло оптимизма сегодняшнему настроению. Вернувшись домой, Флоренс обнаружила Еву стоящей у окна в гостиной. Она являла собой воплощение меланхолии и смотрела на море.
— О Флоренс, как хорошо, что ты вернулась, я уже всерьез подумывала о самоубийстве.
— Вот как? Могу я поинтересоваться — с чего бы?
— Не знаю. Возможно, это дождь вгоняет меня в тоску.
— Меня лично — не вгоняет.
— Да, как и ничто другое — ты живешь в Стране Постоянного Спокойствия.
— Я делаю зарядку и содержу в порядке свою печень. Неудивительно, что у тебя депрессия, раз ты весь день сидишь дома. Почему ты не сходишь прогуляться?
— Здесь некуда пойти.
— На самом деле я понятия не имею, что на тебя нашло, Ева. Почему бы тебе не пройтись до утеса, или — постой! А на почте ты тоже не была? Я забирала письма для Дум Несс, и мистер Браун сказал, что и тебе пришло одно.
Ева ожила в мгновенье ока и поспешила прочь из комнаты прежним своим легким шагом. Одного слова «письмо» оказалось достаточно, чтобы существенно изменить картину мироздания…
Флоренс внимательно смотрела ей вслед. Когда дверь закрылась, она пробормотала:
— Скоро ты перестанешь прыгать и резвиться…
Сняв плащ, она заняла место Евы у окна и принялась терпеливо ждать. До почтового отделения было не более семи минут ходу, так что через четверть часа Ева должна вернуться… Сжав в руке часы, Флоренс ждала. Прошло 17 минут, когда открылась калитка, и Ева вошла в сад: лицо ее было серым от боли, она прижимала к глазам носовой платок. Флоренс снова улыбнулась.
— Так я и думала! — пробормотала она.
Из всего этого видно, что Флоренс была незаурядной женщиной. Она едва ли преувеличивала, говоря Эрнесту, что ее сердце глубоко, как море. Любовь, которую она подарила Эрнесту, была самым сильным чувством во всей ее энергичной и страстной жизни; когда любые другие характеристики и влияния рушились или забывались, лишь эта любовь незыблемо царила над всем, что заставляло Флоренс жить. И когда она обнаружила, что эта высокая и чистая любовь стала игрушкой для глупого мальчика, который целовал девушек, потому что это было для него так же естественно, как для утки — плавать, тогда бьющаяся в смертельной агонии любовь обратилась в свою противоположность: в ненависть. Однако женщина не ведает справедливости — и потому ненависть Флоренс не была направлена на один и тот же объект. Она могла бы отомстить только Эрнесту — но она все еще любила его столь же страстно, как и раньше. Месть была бы лишь эпизодом в истории этой страсти. Однако всю ненависть Флоренс выплеснула на свою ни в чем не повинную сестру, которая, как она считала, ограбила ее. Она была более сильной натурой — и она решила уничтожить слабейшего полностью. Сильная, как Рок, безжалостная, как Время, она посвятила этой цели всю свою жизнь. Флоренс знала: всё приходит к тем, кто умеет ждать. Она только забыла, что дольше всех умеет ждать Провидение — и потому именно оно всегда и выигрывает в самом конце.
Ева вошла в дом, и Флоренс услышала, как она медленно поднялась по лестнице в свою комнату. Она тихо фыркнула и прошептала:
— Бедная дурочка сейчас примется плакать над письмом, а потом откажется от Эрнеста. Будь у нее хоть капля смелости, она бы последовала за ним и постаралась скрасить его невзгоды — да заодно и привязать его тем самым к себе навеки. О, если бы у меня был такой шанс! Но шансы всегда выпадают глупцам.
Затем она поднялась наверх и немного послушала возле двери в Евину комнату. Сестра громко рыдала. Флоренс решительно распахнула дверь и вошла.
— Ну, Ева, ты уже сходи… Девочка моя, что случилось?
Ева, рыдавшая на постели, только отвернулась к стене и продолжила плакать.
— Да что случилось, Ева! Если бы ты знала, как глупо ты выглядишь.
— Ни… ни… ничего!
— Нонсенс! Из-за «ничего» люди не устраивают таких сцен.
Молчание.
— Послушай, дорогая моя, как твоя любящая сестра, я должна все же узнать — что случилось?
Голос Флоренс звучал повелительно, и Ева полубессознательно подчинилась приказу.
— Эрнест…
— Что — Эрнест? Он для тебя ничто, не так ли?
— Нет! То есть… да. О, все это так ужасно! Там, в письме! — Ева судорожно коснулась густо исписанного листка бумаги, лежащего рядом с ней на постели.
— Поскольку, как мне кажется, ты не в состоянии ничего толком объяснить, быть может, дашь мне это письмо, я прочту сама?
— О нет!
— Чепуха! Дай письмо. Возможно, я смогу тебе помочь.
С этими словами Флоренс решительно отобрала у Евы письмо, отвернулась и быстро пробежала его глазами.
Это было очень страстное, почти бессвязное письмо — короче говоря, именно такое, какое и мог написать безумно влюбленный юноша в сложившихся обстоятельствах. Флоренс хладнокровно дочитала письмо и аккуратно сложила его.
— Итак, Ева… судя по всему, вы с ним помолвлены?
Ответа не последовало, если не считать за таковой бурные рыдания.
— То есть ты помолвлена с человеком, который только что совершил ужасное убийство и бежал от правосудия?
Ева села на постели, прижимая руки к груди.
— Это не было убийство, это была дуэль!
— О да — дуэль из-за какой-то другой женщины, но это неважно, в глазах Закона это — убийство. Если его схватят — то повесят.
— О Флоренс, как ты можешь говорить такие ужасные вещи!
— Я всего лишь говорю правду. Бедняжка Ева… немудрено, что ты так расстроилась.
— Все это так ужасно!
— Полагаю, ты его любишь?
— О да, всем сердцем!
— Тогда тебе придется с этим как-то справиться — и никогда больше о нем не думать.
— Никогда о нем не думать? Да я буду думать о нем всю жизнь!
— Как бы там ни было, ты не должна иметь с ним ничего общего. У него кровь на руках, и он пролил ее ради какой-то дурной женщины.
— Флоренс, я не могу бросить его, ведь он попал в беду.
— Из-за другой женщины.
Лицо Евы исказила короткая судорога боли.
— До чего же ты жестока, Флоренс! Он всего лишь мальчик, мальчики иногда совершают ошибки. И любой может одурачить мальчика.
— Судя по всему, некоторым мальчикам тоже удается дурачить людей — даже тех, кто мог бы и лучше соображать.
— О Флоренс, что мне делать? У тебя такой ясный сильный ум, скажи — что мне делать? Я не могу, не могу отказаться от него!
Флоренс уселась рядом с сестрой, обняла ее и поцеловала. Еву тронула ее доброта.
— Моя бедная Ева! — сказала Флоренс. — Мне очень, очень жаль тебя. Но скажи мне — когда состоялась ваша помолвка? Тем вечером, что вы провели в море?
— Да…
— Полагаю, он тебя поцеловал и всякое такое… в том же духе?
— Да. О, я была так счастлива!
— Моя бедная Ева!
— Говорю тебе — я не могу от него отказаться!
— Ну, возможно, и не придется. Но отвечать на это письмо не следует!
— Почему?
— Потому что не следует — и все. Посмотри на ситуацию трезво: Эрнест только что убил собственного кузена из-за другой женщины. Ты должна каким-то образом выразить свое неодобрение. Просто не отвечай на это письмо. Если со временем он сможет своим поведением заслужить прощение, если останется верным тебе — тогда ты и дашь понять, что по-прежнему любишь его.
— Но если я сейчас отвернусь от него, он снова попадет в руки той женщины — а ведь он любит меня. Я хорошо его знаю — он не тот человек, кто может долго оставаться в одиночестве.
— Что ж, значит, так тому и быть.
— Но Флоренс, ты забываешь, что я тоже люблю его! Я не могу перестать об этом думать! О, я люблю его, люблю! — С этими словами Ева уткнулась в плечо Флоренс и снова залилась слезами.
— Моя дорогая, именно из любви к нему — проверь его, а кроме того, не забывай и о самоуважении. Доверься мне, Ева — не отвечай на это письмо. Я уверена — ты пожалеешь, если ответишь. Дай шумихе улечься, пережди несколько месяцев — а потом мы вместе придумаем, что делать дальше. Да, и прежде всего — нельзя, чтобы о вашей помолвке узнали. Будет ужасный скандал, который коснется тебя самым нелицеприятным образом… всех нас коснется, поскольку наше имя будет упоминаться. Тссс! Тетушка идет! Пойду и переговорю с ней, а ты постарайся успокоиться и приведи себя в порядок. Скажи лишь — ты последуешь моему совету, дорогая?
— Да, думаю — да…. — с тяжелым вздохом отвечала Ева, снова утыкаясь в подушку.
Флоренс кивнула и вышла из комнаты.
Глава 18
Вот так и случилось, что письмо Эрнеста Еве осталось без ответа. Однако мистер Кардус, Дороти и Джереми ему написали. Письмо мистера Кардуса было очень доброжелательным и теплым. Он выражал глубокую скорбь по поводу того, что случилось, и рассказывал о том, какой переполох вызвал злосчастный поединок — в том числе и о письмах с угрозами от старого Хью Кершо, который едва не обезумел из-за смерти сына. В конце письма мистер Кардус хвалил Эрнеста за решение уплыть от кровной мести за море и заверял, что в деньгах недостатка у него не будет — мистер Кардус готов был положить ему на содержание тысячу фунтов в год, если потребуется. Он всегда был щедр в отношении Эрнеста и отдельно упомянул, что если Эрнесту понадобятся дополнительные деньги на покупку земли или открытие собственного дела — пусть немедленно напишет об этом.
Письмо Дороти было похоже на нее саму — нежное, доброе, переполненное сочувствием и заботой. Она просила его не падать духом и не терять надежды, что со временем все обстоятельства этого ужасного дела забудутся, и Эрнест сможет вернуться в Англию. Застенчиво и ласково просила она Эрнеста помнить, что есть лишь одна Власть, способная смыть кровь с его рук и даровать ему прощение. Дороти обещала писать ему каждый месяц, неважно, ответит он ей или нет. Это обещание она, разумеется, сдержала.
Письмо Джереми было настолько характерным для него, что мы приведем его здесь полностью.
«Дорогой старик!
Твои новости выбили нас всех из седла в середине прошлой недели, и я до сих пор не могу прийти в себя: ты дрался на дуэли, а меня не было рядом, ну как так?! И вот что я тебе скажу: некоторые здесь, как старый де Талор, например, называют это убийством — но это чушь и сплетни, даже не думай об этом. Ведь это тебя вызвали, а не ты, и этот парень собирался убить тебя. Я ужасно рад, что ты сохранил присутствие духа и вырубил его. Конечно, было бы лучше прострелить ему правое плечо, это сохранило бы ему жизнь — но ты никогда не был особо ловок с пистолетами для такого трюка. Помнишь, как мы стреляли из старых дуэльных пистолетов в чучело, которое я установил на утесе? Ты тоже всегда норовил попасть в голову или живот, хотя и целился в сердце. Вот жаль, что ты мало тренировался, но что уж теперь плакать над пролитым молоком — кроме того, твой выстрел в итоге оказался довольно неплох. Значит, теперь ты отправляешься в охотничью экспедицию по Секокени. Это здорово, я считаю. При мысли о носороге у меня прям слюнки текут — я бы отдал палец за возможность подстрелить хоть одного.
Жизнь здесь после твоего отъезда совсем унылая. Кардус мрачен, как Тайтбургское аббатство в ненастный день, Куколка вечно выглядит так, будто только что ревела или собирается вот-вот зареветь. Дед Аттерли по сравнению с этими двумя — прям бодряк. Что касается конторы — я ее ненавижу. Занимаюсь переписыванием бумаг, в которых ничего не понимаю, и делаю расчеты, в которых постоянно ошибаюсь. Твой дражайший дядюшка в своей неповторимой вежливо-издевательской манере сообщил мне на днях, что, по его мнению, я дрейфую где-то в районе отметки «полный идиот», но пока держусь на плаву. Я ответил, что совершенно с ним согласен.
На днях встретил этого парнишку Смизерса — того, который подарил Еве ту паршивую собачонку. Он сказал кое-что неприятное — типа, интересно, повесят ли тебя, когда поймают. Я ему на это сказал, что повесят или нет — пока неясно, зато совершенно очевидно, что если он не перестанет ухмыляться, то я сломаю ему шею. Он предпочел очень быстро убраться восвояси. Кстати, и Еву Чезвик я тоже вчера встретил. Бледная. Спрашивала, слышали ли мы что-нибудь о тебе, сказала, что ты ей написал. Флоренс заходила и очень хорошо о тебе отзывалась. Сказала, что гордится тобой, или гордилась бы, если б имела на это право. Я ее раньше терпеть не мог, но теперь считаю, что она — молоток. Ладно, до свидания, старина. Я в жизни не писал таких длинных писем. Ты не представляешь, как я по тебе скучаю — жизнь стала совсем беспросветной. Вчера было первое число, я пошел и настрелял двадцать перепелок — потратил сорок шесть патронов. Неплохо, да? Если б ты был со мной — наверняка не дал бы мне птичек убивать. Не забывай писать мне почаще.
До свидания, старик. Храни тебя Бог!
P.S. Один приятель мне сказал, что при стрельбе по большим зверям лучше целиться в верхнюю часть бока, тогда выстрел будет смертельным, поскольку либо сломает хребет, либо заденет почки, легкие или сердце. Но я подумал, что там слишком много мяса — не заберет ли оно убойную силу выстрела? Пожалуйста, опробуй этот метод и сообщи о результатах».
Примерно через две недели после того, как все эти письма были отправлены на имя мистера Эрнеста Бейтона, эсквайра, почтовое отделение в Марицбурге, провинция Наталь, Кестервик и его окрестности были охвачены нешуточным волнением. Причиной этого стало известие, что преподобный Хэлфорд, местный священник, чье здоровье в последнее время вызывало тревогу, был отправлен епископом в продолжительный отпуск на целый год. Его обязанности епископ возложил на преподобного Джеймса Плоудена.
Мистера Хэлфорда в приходе очень любили и уважали, поэтому новость была воспринята, скорее, с огорчением, к которому примешивалось, однако, и любопытство в отношении нового священника. Когда стало известно, что мистер Плоуден прочтет свою первую проповедь в третье воскресенье сентября, весь Кестервик внезапно преисполнился небывалого религиозного рвения и собрался посетить в этот день местную церковь.
Приходская церковь Кестервика, как ни странно, была большой и очень красивой, поскольку строили ее в те времена, когда народа здесь жило больше, и люди не жалели ничего, чтобы соорудить достойный храм для своего Бога — пусть даже на это их толкал, скорее, суеверный страх, чем истинно религиозные чувства. Церковь возвели довольно далеко от моря, и она счастливо избежала губительного воздействия морских волн, до сих пор оставаясь великолепным памятником архитектуры. Высокая башня, словно перст, указующий в небо, выглядела очень торжественно — особенно в этот тихий сентябрьский вечер, когда толпа прихожан текла сквозь старинные двери внутрь храма. Большинство из этих людей были здесь крещены — и большинству предстояло здесь же окончить свои земные дни.
По крайней мере, именно так и думали Дороти и Ева, остановившись ненадолго возле памятника «Пяти неизвестным морякам» — в этой могиле были похоронены останки, найденные после сильного шторма на берегу. Сколько страдающих, заблудших, печальных людей стояло у этой могилы, обуреваемое теми же мыслями… и сколько еще будет стоять в будущем, когда уйдут в небытие и эти две несчастные, любящие души.
Две эти милые женщины являли собой удивительный контраст, входя вместе под своды старинной церкви. Одна — высокая, величественная, царственно прекрасная, темноволосая, с неистовым горем, пылающим в очах. Вторая — почти неприметная, маленькая, но с чистым и ясным взором голубых глаз на милом, одухотворенном личике. Думали ли они, идя сюда вместе, насколько тесно связаны их судьбы? Знали ли, что обе стремятся всем сердцем к одному и тому же человеку — сейчас ввергнутому в несчастье и лишения, но все же составляющему для них весь мир? Возможно, они понимали это, но смутно, и это сближало их в те трудные дни. В любом случае, они никогда об этом не говорили, и малютка Дороти никогда не мечтала о победе, довольствуясь тем, что просто принимает участие в этой мучительной гонке.
Добравшись до скамьи, которую обычно занимали Чезвики, они нашли там мисс Чезвик и Флоренс. Джереми отказался ехать: он испытывал необъяснимую неприязнь к священникам. Мистер Хэлфорд ему нравился, но у нового преподобного шансов не было. Всеобщего любопытства Джереми не понимал, предполагая, что и так вскоре будет видеть нового священника чаще, чем хотелось бы. «Вы, как стайка девчонок, носящихся с новой куклой! — бурчал он. — Только вот вам самим скоро надоест слушать, как она пищит».
Служба шла своим чередом, и в церкви становилось все темнее — заходящее солнце светило сквозь западное витражное окно, и по лицам собравшихся пробегали разноцветные всполохи. Когда дело дошло до гимна перед проповедью, Ева уже с трудом могла разобрать слова: малиновый луч падал лишь от фигуры девы Марии на окне, да горели, переливаясь, свечи на кафедре, остальная часть церкви была погружена во мрак.
Когда новый священник, мистер Плоуден, поднялся на кафедру и начал проповедь, Ева с любопытством рассматривала его, как и все собравшиеся. Это был довольно крупный человек, даже громоздкий. Голова у него тоже была большая, увенчанная шапкой спутанных черных волос. Лоб — высокий, с мощными надбровными дугами, выдающими властную и жестокую натуру. С темными лохматыми бровями странно контрастировали очень светлые серые глаза. Вся нижняя часть лица была синеватого оттенка, что свидетельствовало об обильной растительности — но сейчас мистер Плоуден был гладко выбрит, благодаря чему можно было убедиться, что у него мощная челюсть, квадратный подбородок и полные, резко очерченные губы. В целом мистер Плоуден мог считаться красивым мужчиной, а такие лица обычно принято называть «поразительными». Самой же заметной чертой его лица можно было считать странный изъян: в спокойном состоянии он был незаметен, но как только мистер Плоуден начинал нервничать, выходить из себя или распаляться, на лбу у него проступала выпуклая вена, причудливым образом — в виде идеального креста. Ева заметила эту метку — и посчитала ее неприятной и даже зловещей.
Она отвела глаза. Этот человек ей не нравился, и она предпочла только слушать, а не смотреть. Голос у Плоудена был звучный, громкий, даже музыкальный — но слишком хриплый и грубый.
«Он не джентльмен», — подумала Ева, откидывая голову на спинку скамьи и прикрывая глаза. С этого момента проповедь потеряла для нее всякий интерес, и она позволила своим мыслям унестись далеко-далеко, насколько это возможно в церкви. Мысли ее неслись над морем, по которому большой корабль прокладывал свой путь, а возле борта стоял молодой человек и с тоской смотрел в темноту. Она видела его очами души своей так ясно, что и с ней самой, с ее прекрасным лицом произошла удивительная метаморфоза: оно смягчилось и просветлело, губы вздрогнули и приоткрылись, свет любви разлился по нему, словно заря. Даже последний отблеск солнца, казалось, решил задержаться, любуясь этой красотой, и замер, словно бабочка, севшая на цветок…
Внезапно Ева поняла, что в мерном течении проповеди случился какой-то перебой. Она вздрогнула, открыла глаза — и увидела, что по какой-то странной прихоти небес свет падает только на нее и на мистера Плоудена — и что мистер Плоуден, не отрываясь, смотрит на нее.
Ева инстинктивно отпрянула в тень, священник кашлянул — и продолжил проповедь. Однако чудесное видение больше не вернулось к Еве — Плоуден спугнул его, и она запомнила лишь исполненный печали, укоризненный взгляд темных глаз Эрнеста…
Выйдя из церкви, Дороти увидела, что ее ждет Джереми. До коттеджа Чезвиков они шли все вместе. Когда вокруг не осталось посторонних, Флоренс заговорила:
— Симпатичный мужчина этот мистер Плоуден — и прекрасная проповедь.
— Мне он не понравился, — коротко сказала Дороти.
— А ты что думаешь о нем, Ева? — спросила Флоренс.
— Я? О, я не знаю. Мне кажется, он не джентльмен.
— Уверен, что нет! — поддержал ее Джереми. — Сегодня утром я видел его возле почты, он — деревенщина.
— Не слишком ли радикальное определение, мистер Джонс? — нахмурилась Флоренс.
— Не знаю, насколько оно радикальное, — прозвучал категоричный ответ Джереми, — но я уверен, что это так и есть.
Возле коттеджа они распрощались и отправились по домам.
Глава 19
Преподобный Джеймс Плоуден родился в семье богатого, но честного торговца сахаром. Он стал еще одним членом весьма многочисленного семейства, бывшего предметом постоянного беспокойства мистера и миссис Плоуден. Эти достойные люди, прекрасно осознавая собственные недостатки в вопросах образования, твердо решили, что ни деньги, ни любые трудности не станут препятствием для их отпрысков на пути в «благородные люди». А потому особняк Плоуденов близ Блумсбери в скором времени оказался переполнен самыми дорогостоящими слугами — няньками, медсестрами, боннами, гувернерами, наставниками и учителями — каждый из которых трудился не покладая рук, чтобы обеспечить идеальное «благородство» маленьких Плоуденов. Результаты этой деятельности были весьма причудливы и разнообразны — и едва ли эквивалентны огромным материальным затратам. Юные Плоудены обоих полов, как говорится, были отлично раскрашены, лакированы и позолочены по образу и подобию «благородных» — но могла ли вся эта окраска и позолота устоять перед вызовами реальной жизни, большой вопрос; впрочем, нас он не касается почти никак, если не считать одного члена этой большой семьи.
Мастер Джеймс Плоуден пребывал примерно в середине списка юных Плоуденов — однако вполне мог бы его и возглавить, ибо с самого детства властно и умело правил своими братьями и сестрами — иногда тяжелой и безжалостной рукой. Он был самым сильным физически — и морально — и рука у него была действительно железная.
За его проступки обычно расплачивались братья, предпочитавшие получить любое, пусть не заслуженное, наказание, нежели быть обреченными на те ужасы, которые братец Джеймс готовил для непокорных. Благодаря этому сам Джеймс считался в семье образцово-показательным ребенком; а поскольку он был действительно умен, голову его увенчивали лавры всех сортов и видов.
Решение направить его по церковной стезе родители приняли, когда он был еще ребенком. Его будущая карьера всегда была предметом самых разнообразных спекуляций, поскольку старшие Плоудены принадлежали к тому типу родителей, которые любят устраивать судьбы своих чад едва ли не с колыбели, основываясь на тех склонностях и достижениях, которые означенные чада демонстрируют, скажем, года в три.
Так вот, у матушки Джеймса был любимец — большой попугай с алым хвостом, из которого юный Джеймс любил выдергивать перья. Особенно его привлекало то, как при этом птица кричит от боли и бьется. Разумеется, вину за выдернутые перья должен был брать на себя кто-то из братьев — он и получал суровое наказание.
Однажды этот безупречный план дал сбой. Попугай залез на свою клетку и сидел, соблазнительно свесив пышный хвост. Однако умная птица видела, что ее враг затаился неподалеку — и не теряла бдительности. Завидев тянущуюся к хвосту руку юного Джеймса, попугай молниеносно извернулся — и вцепился мальчишке в палец своим мощным клювом. Джеймс завопил от боли и ярости и швырнул птицу на пол, а потом еще и ударил ее книгой. Этого ему показалось слишком мало для достойной мести: видя, что оглушенная птица не может кусаться, Джеймс свернул попугаю шею.
— Вот тебе, злобный дьявол! — прошипел он, бросая бездыханное тело в клетку. — Проклятье, у меня во лбу что-то лопнуло!
— О Джеймс, что ты наделал! — закричал его младший брат Монтегю, прекрасно зная, что любые проступки Джеймса напрямую коснутся его самого.
— Что за чушь! Это ты скажи, что ты наделал? Запомни, Монтегю — это ты убил попугая.
Как раз в этот момент с прогулки вернулись мистер и миссис Плоуден, после чего в гостиной состоялась весьма оживленная и драматичная сцена, в подробности которой мы вдаваться не будем. Достаточно сказать, что Джеймс был оправдан, несмотря на явные доказательства его вины — на основании того, что он «хороший мальчик», а Монтегю, завывающий и протестующий, был сурово наказан. Джеймс, справедливо опасавшийся разоблачения, поспешил выйти из комнаты, однако мать окликнула его, когда он был уже в дверях.
— Что это у тебя на лбу, Джеймс?
— Не знаю. Что-то как будто лопнуло и теперь дергает.
— Боже мой! Джон, ты только посмотри на мальчика — у него на лбу крест!
Плоуден-старший очень внимательно изучил лоб сына, а затем торжественно снял очки и провозгласил:
— Элизабет, это все решает!
— Что именно это решает, Джон?
— Как что? Будущую профессию мальчика, разумеется! У него на лбу, как ты справедливо заметила, крест. Конечно же, он должен посвятить себя Церкви! Даже не собираюсь спорить на эту тему, Элизабет. Вопрос решен.
Таким образом, Джеймс Плоуден, эсквайр, со временем отправился на обучение в Кембридж, из стен которого вышел уже преподобным Джеймсом Плоуденом.
Начав самостоятельную жизнь, он прежде всего выпросил у родителей свою часть состояния — вернее, вдвое больше того, на что мог рассчитывать — после чего счел разумным и удобным разорвать все связи с семьей: он считал своих родственников слишком вульгарными и мешающими его карьере. Однако так или иначе, но со всеми своими дарованиями — а он действительно был от природы умен, хитер и силен — и преимуществами, которые дарила материальная независимость, преподобный Джеймс Плоуден до сих пор так и не продемонстрировал заметных успехов. Он несколько раз становился местоблюстителем в различных приходах, заменяя священников, которые, подобно мистеру Хэлфорду, были вынуждены уйти в длительный отпуск по состоянию здоровья — только и всего.
Со всех этих должностей преподобный Джеймс уходил без сожаления — да и никто из прихожан не сожалел о его уходе. Дело в том, что Джеймс Плоуден никогда не был популярен. У него были способности, возможности, деньги — вполне достаточно, чтобы жить без хлопот. В общем-то он был неплохим компаньоном — в самом обычном понимании этого слова; то есть при желании мог довольно сносно общаться и с мужчинами, и с женщинами. Первые равнодушно называли его «неплохим парнем», а вот вторые, особенно леди, повинуясь своему внутреннему инстинкту, его не любили. Джеймс Плоуден отталкивал их своей грубостью.
Разумеется, невозможно привести всех людей к одному знаменателю или вывести общее правило, каким должен быть мужчина, однако по двум важным признакам о мужчине можно составить довольно точное мнение. Первый признак — его друзья, второй — то, как к нему относятся женщины. Человек, который нравится дамам, в девяноста девяти случаях из ста — славный парень, инстинкт женщин определяет это безошибочно, в противном случае они ни за что не одарят его своей симпатией. Нам могут возразить: мол, женщины часто любят, так сказать, злодеев. На это возможен лишь один ответ: значит, помимо злодейского, в этом человеке много хороших черт. Покажите мне мужчину, которого любят или любили всем сердцем две-три женщины его круга — и я без опаски доверю ему все, что у меня есть, не обеднев ни на пенни.
Так вот, женщины не любили преподобного Джеймса Плоудена, хотя сам он с течением времени пришел к выводу, что недурно было бы заручиться любовью хоть одной из них. Проще говоря, Джеймс Плоуден решил, что его карьере поможет женитьба. Он ведь был достаточно проницательным человеком и не мог скрыть от себя тот факт, что до сих пор его успехи были более чем скромными. Он старался изо всех сил, но, несмотря на все свои достоинства и преимущества, терпел неудачу за неудачей. Оставался лишь один путь к успеху, который он пока еще не испробовал: это был брак. Брак с женщиной из высшего общества, умной и красивой, мог дать ему то социальное положение, в котором он так остро нуждался. У него есть достойная профессия, у него есть деньги, у него есть здравый смысл, пусть он грубоват — но выглядит неплохо, ему всего тридцать пять лет — так почему же не жениться по расчету, на крови, мозгах и красоте, чтобы засиять, пусть и отраженным, но новым блеском?
Таковы были мысли, кипящие в деятельном мозгу преподобного Джеймса Плоудена с того момента, как он впервые увидел Еву Чезвик в старинной церкви Кестервика.
В течение недели, или чуть более, по приезде мистер Плоуден на правах духовного пастыря Кестервика совершил первый официальный визит в дом мисс Чезвик. Все дамы оказались дома.
Мисс Чезвик и Флоренс любезно приветствовали его; Ева была вежлива, но холодна, что явственно говорило о полном отсутствии интереса к его персоне. Тем не менее, его-то интересовала именно Ева. Он воспользовался возможностью, чтобы проинформировать всех собравшихся, но особенно — Еву, о том, что он чувствует свою огромную ответственность, как местоблюститель, и осознает тяжесть этой ноши. Он просил всех собравшихся — и особенно Еву — разделить с ним эту ношу. Он собирается создать новую систему посещений прихожан — помогут ли ему в этом милые дамы, особенно — Ева? Если помогут — можно считать, что это благое дело наполовину уже сделано. Ведь женщинам дано многое. Он убеждал их, что один визит юной леди, какой бы бесполезной она себя не считала до этого — а в случае с присутствующими это наверняка не так, — способен куда сильнее повлиять на самую отчаявшуюся и безбожную семью, чем шесть визитов таких благонамеренных, но несимпатичных священнослужителей, как он. Так может ли он надеяться, что дамы ему помогут?
— Боюсь, что я уже слишком стара для этого, мистер Плоуден! — отвечала старая мисс Чезвик. — Но вы можете попытать счастья с моими племянницами.
— Я уверена, что с радостью помогу вам, — откликнулась Флоренс, — если Ева составит мне компанию. Я всегда стесняюсь вторгаться в чужие дома без поддержки.
— Ваша застенчивость вполне объяснима, мисс Чезвик — я и сам страдал от этого в течение многих лет, но теперь, к счастью, стало легче. Впрочем, я уверен, мы не станем беспокоить вашу сестру понапрасну.
— Я буду рада помочь, если вы думаете, что я могу сделать что-то полезное, — просто ответила Ева, глядя на мистера Плоудена. — Однако хочу вас предупредить, что и сама не слишком тверда в вере.
— Господь велел трудиться, мисс Чезвик — и вера придет сама. Посей семена — дерево поднимется и в свой срок принесет плоды.
Она не ответила, и Плоуден продолжал:
— Стало быть, вы позволите выделить вам те районы, которые необходимо посетить?
— О да, мистер Плоуден, — бодро отозвалась Флоренс. — Хотите еще чаю?
Мистер Плоуден отказался от чая и откланялся — ему еще предстояло много работы, поскольку он неукоснительно придерживался распорядка дня. Для себя он сделал вывод, что Ева Чезвик — самая красивая женщина, которую он когда-либо видел.
Когда парадная дверь закрылась за мистером Плоуденом, мисс Чезвик весело сказала:
— Я думаю, мы можем поздравить Еву с очередной победой. Мистер Плоуден не сводил с тебя глаз, дорогая, и надо сказать, я не удивлена — ты выглядишь очаровательно.
Ева вспыхнула и сердито сказала:
— Чепуха, тетя!
Она вышла из комнаты, а мисс Чезвик задумчиво протянула:
— Честное слово, не могу понять, что с Евой в последнее время, она такая странная…
— Думаю, ты задела ее за живое, — сухо заметила Флоренс. — Мне кажется, она влюблена в мистера Плоудена.
— Ах, вот в чем дело! — Старушка глубокомысленно кивнула.
Вскоре обе мисс Чезвик получили в свое распоряжение отдаленный район прихода, и Ева была рада возможности хоть чем-то занять себя. Правда, теперь ей приходилось часто встречаться с мистером Плоуденом, что было не очень приятно, поскольку она все еще чувствовала к нему неясную неприязнь и избегала его взглядов. Однако чем лучше она его узнавала, тем меньше у нее оставалось поводов для этой неприязни. Да, мистер Плоуден не был джентльменом, но это было его несчастье, не вина. С Евой он вел себя почтительно, почти униженно; никогда не навязывал ей свое общество, хотя они все равно виделись почти ежедневно. Ему даже удалось разбудить в ней какое-то подобие энтузиазма, которого бедной Еве в последнее время недоставало. Она считала Плоудена хорошим священником, всем сердцем радеющим за свое дело. Однако он все равно ей не нравился.
Ева так и не ответила на письмо Эрнеста. Несколько раз она бралась за перо, но вспоминала советы мудрой Флоренс — и откладывала его. «Он снова напишет!» — убеждала она сама себя. Ева не знала Эрнеста: он был не из той породы, что склоняется перед женщиной. Если бы она могла видеть, как ее возлюбленный стоит возле почтового отделения в Марицбурге в дни, когда приходит почта из Англии, и как приникает к окошку, когда расходятся люди, чтобы переспросить усталого клерка, «уверен ли» он, что на имя Эрнеста Бейтона больше нет никаких писем; если бы знала, какая боль терзает его сердце возможно, тогда ее душа смягчилась бы. Но она не знала — и потому каждую неделю в далеком Натале бедный Эрнест раз за разом переживал одно и то же разочарование…
Однажды мистер Эльстон отправился на почту вместе с ним. Увидев, как юноша спускается по ступеням почты, сжимая в руках белый конверт, мистер Эльстон спросил:
— Ну что, Эрнест? Письмо наконец-то пришло?
— Это от Дороти. Нет, Эльстон, оно не придет. Она меня бросила.
Мистер Эльстон подхватил его под руку, и они неторопливо зашагали по рыночной площади.
— Послушай меня, мой мальчик. Женщина, которая оставляет человека в беде или как только он оказывается далеко, — такая женщина бесполезна. Это печальный урок, согласен — но мир полон печальных уроков… и бесполезных женщин. Ты знаешь наверняка, что она получила твое письмо?
— Да, она сказала об этом моему другу.
— Тогда я говорю тебе: твоя Ева, или как ее там, еще бесполезнее, чем все бесполезные женщины этого мира. Она была взвешена, измерена — и признана негодной. Взгляни! — Тут мистер Эльстон указал на стройную кафрскую девушку, проходившую мимо с большим калебасом пива на голове. — Тебе лучше взять в жены эту Интумби, чем такую, как твоя Ева. Уж во всяком случае, она будет стоять рядом с тобой в любой беде, а если ты падешь в бою — убьет себя, чтобы не разлучаться с тобой. Пошли, будь мужчиной. Забудь о Еве!
— Клянусь небом, я сделаю это! — отвечал Эрнест.
— Вот и правильно. Теперь слушай: фургоны будут в Лиденбурге через неделю. Давай возьмем завтра повозку и отправимся в путь? У нас будет целый месяц на то, чтобы настрелять вильдербисте и куду, пока не станет достаточно безопасно, чтобы отправиться в страну лихорадки. Как только ты вступишь в Большую Игру, ты перестанешь думать об этой женщине. Нет, женщины тоже очень хороши — когда они на своем месте… но когда доходит до выбора между ними и Большой Игрой, я лично выбираю Игру!
Глава 20
Месяца через два после бегства Эрнеста из Англии мистер Кардус получил от него письмо — в ответ на одно из своих. Эрнест сердечно благодарил дядю за доброту и в особенности за то, что мистер Кардус не примкнул к его гонителям. Что касается денег — Эрнест надеется, что сможет сам зарабатывать себе на жизнь, но если нужда возникнет — обязательно напишет. Письмо, довольно короткое, заканчивалось так:
«…Поблагодарите Куколку и Джереми за их письма. Я бы ответил — да боюсь много писать; каждое письмо возбуждает столько болезненных воспоминаний и заставляет меня вновь и вновь думать обо всех дорогих моему сердцу людях и местах более, чем это было бы полезно. Все дело в том, дорогой дядюшка, что я, строго говоря, еще никогда в жизни не был настолько несчастен, а что до одиночества — так я его раньше и не знал по-настоящему. Иногда мне жаль, что убит мой кузен, а не я — я был бы мертв, похоронен и никому уже не помешал бы.
Мистер Эльстон был моим секундантом в этой несчастной дуэли, и теперь я собираюсь вместе с ним в экспедицию по стране. Он очень добр ко мне и представил меня здешнему обществу. Люди здесь очень гостеприимны — в колониях все чрезвычайно гостеприимны — однако сто новых лиц не могут заменить одного старого друга, и я иногда думаю, что даже старик Аттерли был бы для меня лучшим компаньоном, чем любой из этих людей; кроме того, я все время чувствую себя самозванцем, вторгшимся в их привычный мир под вымышленным именем. До свидания, мой дорогой дядюшка. У меня нет слов, чтобы описать, как я благодарен вам за вашу доброту. Моя любовь и поцелуи Куколке и Джереми»
Все обитатели Дум Несс были очень тронуты этим письмом, особенно Дороти, которая просто не могла без душевной муки думать о том, что Эрнест остался совершенно один в странной, чужой и далекой стране. Ее нежное сердечко жило любовью и печалью; она часто лежала ночью без сна, представляя, как Эрнест путешествует по бескрайним африканским равнинам. Она выписала все книги о Южной Африке, какие только смогла найти, и читала их, чтобы еще лучше представлять себе жизнь Эрнеста.
Однажды Флоренс пришла навестить ее, и Дороти прочитала ей часть письма Эрнеста; закончив, она была поражена при виде слез в глазах Флоренс. Дороти полюбила ее за эти слезы… знай она, какие страсти бушуют в яростном сердце женщины, сидевшей перед ней, — она отшатнулась бы от нее, как от ядовитой змеи.
Письмо Эрнеста тронуло Флоренс — но ненадолго. Рассказ об одиночестве Эрнеста едва не поколебал ее решимость, ибо она одна знала, почему он так одинок — и за что он расплачивается. Если бы дело касалось одного Эрнеста, она, возможно, и бросила бы свою жестокую игру — но Эрнест был не один. В этой истории была еще и ее сестра — сестра, которая ограбила ее, украв у нее любовника; сестра, чья ослепительная красота была оскорблением для Флоренс — и постоянным упреком. Да, ей было жаль Эрнеста, она была бы рада сделать его немного счастливее… но поскольку сделать это было можно, лишь отказавшись от мести Еве, — Эрнест был обречен страдать дальше. Да и почему бы ему не страдать? — надменно задавала Флоренс вопрос в пустоту. Разве она из-за него не страдала?
Вернувшись домой, Флоренс рассказала Еве о письме от ее возлюбленного, однако ни словом не обмолвилась о его печали и отчаянии. Заводит новых друзей, предвкушает удовольствие от большой охоты — в общем и целом у него все хорошо.
Ева слушала, и сердце ее понемногу ожесточалось; затем она отправилась на обход прихожан вместе с мистером Плоуденом.
Время шло, а писем от Эрнеста все не было. Месяц, два месяца, полгода — никаких известий. Беспокойство Дороти росло, мистер Кардус не отставал от нее, но они старались не разговаривать на эту тему, лишь изредка говоря друг другу, что причина молчания Эрнеста, несомненно, в том, что он находится в экспедиции, где-то в глубине страны — и письма оттуда просто не доходят.
Джереми, со своей стороны, также был сильно озабочен молчанием Эрнеста — жизнь казалась ему совершенно пустой. Он сидел в конторе своего дяди и делал вид, что занимается делом, переписывает какие-то документы, разбирает черновики — на самом деле большую часть времени он усиленно полировал ногти и размышлял. Переписку бумаг он без зазрения совести взвалил на собственного деда. «Так он все время занят, — пояснил он Дороти, — и у него нет времени на дурацкие мысли о дьяволе».
Вдохновение снизошло на Джереми однажды ночью, во время утиной охоты. Ночь была ужасна — никому другому и в голову не пришло бы не только охотиться на уток, но и вообще выходить из дома. Болота наполовину замерзли, над ними дул свирепый восточный ветер; не обращая внимания на дикий холод, Джереми Джонс сидел на обледеневшем берегу дамбы, слушая хлопанье утиных крыльев и временами стреляя — когда силуэты летящих уток пересекали диск луны. Уток было не особенно много, и потому одиночество и тишина располагали к созерцанию и раздумьям.
Эрнест не пишет. Он мертв? Нет, вряд ли, они бы узнали об этом. Тогда что? Невозможно узнать, невозможно выяснить. А почему невозможно-то?
Хлопанье крыльев. Выстрел. Утка свалилась прямо к ногам Джереми. Отличный выстрел! Ну да, невозможно, потому что у них нет никаких возможностей выяснить все досконально. Выяснять-то должен тот, кто может оказаться за морем, а кто там может оказаться?
Идея оглушила не хуже выстрела.
А почему бы ему, Джереми, не отправиться за море и не выяснить все самому? Почему не поехать в Южную Африку и не найти Эрнеста? Если даже мистер Кардус не даст денег — не беда, можно заработать по дороге. Уж как-нибудь доберется. Проклятую неизвестность переносить все равно больше нет сил.
Джереми вскочил, чувствуя небывалый прилив сил, быстро собрал добычу — всего три утки — свистнул своему ретриверу и поспешил домой, в Дум Несс.
Мистера Кардуса и Дороти он нашел в гостиной у камина. «Лихой наездник Аттерли» тоже был здесь — сидел в своем любимом уголке, сжимая хлыст в испачканных чернилами руках и тихонько похлопывая им по своим высоким сапогам. Когда Джереми вошел, все повернулись к нему, кроме дедушки — тот, по обыкновению, ничего не слышал.
— Как успехи, Джереми? — с грустной улыбкой спросила сестра. В последнее время ее личико всегда было грустным и бледным.
— Три утки! — нетерпеливо отмахнулся Джереми, подходя ближе к огню. — Я ушел, когда они только-только разлетались.
— Видимо, ты замерз, — рассеянно сказал мистер Кардус. Они с Дороти говорили об Эрнесте, и он все еще думал о нем.
— Нет, холод ни при чем, я вернулся домой, потому что у меня идея!
Оба слушателя удивленно подняли глаза. Идеи были не очень свойственны Джереми — ну, или, по крайней мере, он чаще всего держал их при себе, ни с кем не делясь.
— Ну же, Джереми? — спросила Дороти нетерпеливо.
— Я… это самое… Я больше не могу так — ну, насчет Эрнеста. Я собираюсь его найти. Если вы мне денег не дадите, — продолжал он, обращаясь к мистеру Кардусу почти яростно, — то и не надо, я заработаю. Это неважно. Я живу, как брошенная собака, пока не знаю, где он и что с ним.
Дороти вспыхнула от радости. Вскочив, она подбежала к своему великану-брату, приподнялась на цыпочки, обхватила за шею и поцеловала в подбородок — куда смогла дотянуться.
— В этом весь ты, Джереми, мой дорогой! — прошептала она с нежностью.
Мистер Кардус тоже смотрел на Джереми — долго, в своей обычной манере, избегая прямого взгляда в глаза — а потом заговорил:
— У тебя будет столько денег, сколько нужно, Джереми. А если ты привезешь Эрнеста обратно, целым и невредимым, я тебе оставлю двадцать тысяч фунтов!
Мистер Кардус даже хлопнул себя по колену, что свидетельствовало о совершенно необычайной для него степени волнения.
— Мне не нужны ваши двадцать тысяч… Мне нужен Эрнест! — хрипло пробормотал Джереми.
— Я знаю, мальчик мой, знаю, что деньги здесь ни при чем. Просто найди его и сбереги его — и они будут твоими. Не надо так беспечно относиться к деньгам. Кроме того… я говорю тебе — храни его, береги его, потому что вернуться быстро вы не сможете, пока это проклятое дело не завершено. Когда ты едешь?
— Со следующим почтовым дилижансом, разумеется. Они отправляются каждую пятницу, я не хочу тратить время впустую. Сегодня суббота, в следующую пятницу я отплыву из Англии.
— Это правильно, это хорошо, ты отправишься как можно скорее. Я дам тебе завтра чек на пятьсот фунтов, и запомни, Джереми, не трать их впустую. Если Эрнест отправился в Замбези — следуй за ним. Найди его! Никогда не думай о деньгах — об этом я подумаю за тебя.
Собрался Джереми быстро. Багаж его состоял в основном из мелочей. В четверг он должен был покинуть Дум Несс. В среду днем ему пришло в голову, что об отъезде на поиски Эрнеста надо сказать Еве Чезвик и спросить, не будет ли от нее сообщения. Джереми был единственным человеком — или думал, что он единственный, — кто был посвящен в тайну отношений Эрнеста и Евы. Эрнест просил сохранить это в тайне — и Джереми хранил тайну, как хранят ее мертвецы в могилах, никогда не обмолвившись ни единым словом даже родной сестре.
Было около пяти часов вечера, когда мартовским ветреным днем он отправился к коттеджу Чезвиков. На окраине Кестервика, в трех сотнях ярдов от утеса стояли две или три хижины, совершенно беззащитные перед яростью штормового ветра с океана. Джереми как раз проходил мимо них, направляясь к тропинке, поднимающейся на утес и обозначающей границу деревни, когда ветер донес до него голоса, мужской и женский. Обладатели этих голосов, по всей видимости, ссорились. Джереми замедлил шаг. Вместо того чтобы подняться по тропинке на утес, он сделал несколько шагов вправо, вдоль скалистой стены, и увидел нового священника, мистера Плоудена, стоявшего спиной к нему и державшего за руку Еву Чезвик — судя по всему, против ее воли. Джереми не слышал, что именно он говорил, но тон Плоудена не оставлял сомнений: очень возбужденный, повелительный, почти хозяйский. В этот момент Ева немного повернулась, и до Джереми донесся ее ясный звонкий голос:
— Нет, мистер Плоуден, нет! Отпустите мою руку. Ах, почему вы не желаете слушать?
В этот момент ей удалось освободить руку, и она торопливо, почти бегом, бросилась в сторону Кестервика.
Джереми был человеком не очень большого ума, вернее — не очень сообразительным человеком. Скажем прямо — соображал он медленно, но уж когда приходил к какому-то решению — становиться у него на пути было делом бесполезным и опасным. Вот и сейчас он не сразу понял смысл увиденной сцены, но когда понял — его широкое честное лицо покраснело, а в больших серых глазах зажегся опасный огонек. Мистер Плоуден повернулся — и увидел его. Джереми заметил знак креста у него на лбу, но гораздо больше его поразило выражение лица священника — менее всего оно могло бы принадлежать христианину.
— Привет! — буркнул Плоуден. — Что вы здесь делаете?
Джереми шагнул вперед, заслоняя ему дорогу.
— Наблюдаю за тобой! — прямо ответил он.
— Вот как! Прекрасное занятие — подглядывать и подслушивать… Думаю, это именно так называется.
Что бы ни произошло между мистером Плоуденом и Евой Чезвик — это явно не улучшило характер преподобного.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду то, что я сказал!
— Хорошо, Плоуден, тогда я тоже скажу то, что имею в виду, и тебе придется меня понять, хоть говорить я и не мастак: я видел, как ты приставал к мисс Чезвик.
— Это вранье!
— Джентльмены не употребляют таких слов, но поскольку ты не джентльмен, я не обращу на это внимания. — Джереми вполне обладал опасным качеством, присущим англо-саксонской расе: чем опаснее становились обстоятельства, тем хладнокровнее он себя вел. — Я повторяю: я видел, как ты удерживаешь ее, несмотря на то что она хотела вырваться и уйти.
— И что тебе с того?! — закричал мистер Плоуден, дрожа от ярости и поднимая толстую палку, на которую он опирался вместо трости.
— Держи себя в руках — и все узнаешь. Мисс Ева Чезвик помолвлена с моим другом, Эрнестом Кершо, и поскольку его сейчас здесь нет и он не может позаботиться о своих интересах — о них позабочусь я.
— Ах да! — сказал Плоуден с ужасной улыбкой. — Я слышал о нем. Убийца, насколько я помню.
— Я бы рекомендовал вам, мистер Плоуден, уже в ваших собственных интересах, быть поосторожнее в выражениях.
— Хорошо. Если предположить, что между вашим… вашим другом…
— Так гораздо лучше, благодарю вас.
— …и мисс Евой Чезвик что-то было — мне хотелось бы знать, что могло бы заставить ее передумать?
Джереми громко расхохотался — надо признать, довольно наглым образом, что было рассчитано на то, чтобы раздражать людей наподобие мистера Плоудена.
— Любому, кто имеет честь быть знакомым с вами, мистер Плоуден, и одновременно — с мистером Эрнестом Кершо, ваш вопрос покажется абсурдным. Понимаете… есть люди, которых просто нельзя сравнивать. Предположить, чтобы женщина, любившая Эрнеста, полюбила вас… чтобы вас в принципе полюбила женщина — это невозможно.
Джереми снова рассмеялся.
Толстые губы мистера Плоудена побелели от ярости. Крест на лбу почернел и пульсировал так, что Джереми показалось, будто он сейчас взорвется; глаза горели ненавистью. Тщеславие было самым уязвимым местом мистера Плоудена. Из последних сил он сдерживал себя, будь у него под рукой оружие — Джереми пришлось бы плохо.
— Возможно, вы объясните смысл своего вмешательства и свою неслыханную дерзость — и дадите мне пройти?
— О, с удовольствием! — жизнерадостно откликнулся Джереми. — Это очень просто: если я еще раз застукаю вас за подобными вещами, вам придется очень и очень плохо. Бить священников, конечно, нельзя, да и драться с ними нельзя — ведь они-то с вами не станут драться, — но зато их можно взять за шкирку и хорошенько потрясти, чтобы синяков не оставить. Так что ты запомни, преподобный — меня зовут Джереми Джонс, и в случае чего — я из тебя все зубы вытрясу, понял?
С этими словами Джереми развернулся и был готов уйти. Разумеется, было не слишком мудро поворачиваться спиной к разъяренному зверю — а мистер Плоуден сейчас именно им и был. Уже повернувшись, Джереми подумал об этом — и успел шагнуть в сторону. Ему повезло: тяжеленная палка со свистом прошла в нескольких дюймах от его головы, не посторонись он — удар мистера Плоудена вышиб бы ему мозги. Как бы там ни было, удар был настолько силен, что палка вылетела из рук владельца.
— Ах, ты ж! — только и сказал Джереми, бросаясь на преподобного.
Мистер Плоуден был физически крепким человеком, но у него не было ни единого шанса против Джереми, который впоследствии стал известен как самый сильный человек в восточных графствах. Джереми сгреб его в охапку — исключительно уважение к святой Церкви не позволило ему просто сбить Плоудена с ног, — и священник оказался буквально смят в этих железных объятиях, словно лист бумаги. Джереми мог бы легко швырнуть его на землю, но не сделал этого — он преследовал иную цель. Он просто подержал преподобного Джеймса, дав ему вдоволь подергаться и побрыкаться, а затем резко развернул его — и выполнил свое обещание: начал его трясти.
О, какая это была встряска! Сначала Джереми потряс его вперед и назад — за Эрнеста; потом из стороны в сторону — за себя, и, наконец, во всех направлениях сразу — за Еву Чезвик.
Со стороны это было замечательное зрелище: крупный, массивный священник болтался, словно тряпичная кукла, в могучих руках невозмутимого и бесстрастного, словно сама Судьба, Джереми, стоявшего на слегка расставленных для большей устойчивости ногах и держащего Плоудена на вытянутых руках над землей.
Наконец устал и Джереми. Перестав трясти свою жертву, он нанес ему всего один пинок — но какой! Ноги у Джереми всегда были особенно сильны, сапоги он носил тяжелые и прочные, так что результат вышел поразительный: мистер Плоуден взмыл в воздух и улетел лицом в колючий кустарник.
«Этими ранами он вряд ли захочет похвастаться!» — удовлетворенно хмыкнул Джереми, вытирая пот со лба.
Потом он пошел и вытащил из кустов своего поверженного врага — Плоуден был на грани обморока. Джереми отряхнул его, поправил, как смог, белый воротничок, нахлобучил широкополую шляпу на всклокоченные волосы и усадил Плоудена на мох, чтобы тот пришел в себя окончательно.
— Спокойной ночи, преподобный Плоуден, спокойной ночи. В следующий раз захотите кого-нибудь ударить — не ждите, пока противник повернется спиной, это раздражает. Ах, да у вас, должно быть, голова болит. Я бы вам посоветовал отправиться домой и хорошенько выспаться!
С этими словами Джереми отправился своей дорогой, исполненный радости и покоя.
Когда он добрался до коттеджа Чезвиков, там царило смятение. Старая мисс Чезвик серьезно заболела — боялись, что у нее апоплексический удар. Джереми все же удалось вызвать Еву, всего на минуту. Она спустилась к нему, вся в слезах.
— О бедная тетушка, она так больна! Мы думаем, что она умирает!
Джереми пробормотал неловкие слова утешения — он действительно был расстроен. Ему нравилась старая мисс Чезвик.
— Я завтра еду в Южную Африку, мисс Ева! — сказал он.
Ева сильно вздрогнула и покраснела до корней волос.
— В Южную Африку? Зачем?
— Собираюсь найти Эрнеста. Мы боимся, что с ним что-то случилось.
— О, не говорите так! Возможно, он… просто сильно чем-то занят и не может написать.
— Еще я хочу вам сказать, что видел мистера Плоудена и вас.
Она снова покраснела.
— Мистер Плоуден был очень груб.
— Я тоже так подумал. Но я думаю, теперь он очень раскаивается в содеянном.
— Что вы имеете в виду?
— Только то, что я его тряс, пока чуть не оторвал его уродливую башку!
— О мистер Джереми, как вы могли! — воскликнула Ева строго, но в глазах ее не было ни намека на строгость.
Из дома послышался голос Флоренс, зовущей Еву.
— Я должна идти.
— Что-нибудь передать Эрнесту, если я его найду?
Ева заколебалась.
— Я все знаю, — спокойно сказал Джереми, отводя глаза.
— Мне нечего ему… Скажите, что я его очень люблю!
С этими словами Ева повернулась и опрометью бросилась наверх.
Глава 21
Состояние мисс Чезвик ухудшалось. Один раз она пришла в себя, начала что-то бормотать — но затем вновь погрузилась в забытье, от которого уже больше не очнулась.
К счастью, ее состояние было столь тяжело, что услуги священника ей не требовались — ибо еще некоторое время после событий, описанных в предыдущей главе, мистер Плоуден был решительно не в состоянии исполнять свои обязанности. Встряска ли была тому виной, финальный удар или общее моральное потрясение — но в итоге преподобный был вынужден оставаться в постели в течение нескольких дней. Первой службой, которую он провел после болезни, стало отпевание почившей мисс Чезвик в фамильной гробнице Чезвиков — единственном земельном владении, оставшемся в их распоряжении. Позднее Флоренс заметила в разговоре с сестрой, что в этом таилась странная ирония: владения в несколько сотен акров постепенно сжались до нескольких квадратных футов земли, в которой упокоились почти все представители рода…
После похорон тетушки сестры Чезвик вернулись в коттедж, показавшийся им опустевшим. Они обе любили старушку, особенно Флоренс — и потому, что обладала более чувствительной натурой, и потому, что провела с ней больше времени.
Однако горе молодости перед уходом стариков не длится вечно, и через месяц или чуть более этого срока сестры почти справились со своими печалями. Теперь на первый план выходил вопрос, что им делать дальше. Небольшая собственность, оставленная им тетушкой, была разделена поровну, коттедж теперь находился в их совместном пользовании. Это позволяло им жить более или менее самостоятельно, однако не было никаких сомнений, что положение Флоренс и Евы оставалось довольно шатким и плохо защищенным. Тем не менее они не сдавались — вернее, не сдавалась главным образом Флоренс, сразу взявшая бразды правления в свои руки. В Кестервике они знали всех, и все знали их — поэтому было решено остаться здесь и не рисковать, пускаясь в сомнительное плаванье по морю жизни в Англии на правах бедных сирот.
У Флоренс были и свои причины настаивать на том, чтобы остаться в Кестервике. Она окончательно пришла к мысли о том, что ее сестра Ева должна выйти замуж за мистера Плоудена. Не то чтобы преподобный ей нравился — все инстинкты Флоренс восставали против этого человека. Однако, если Ева не выйдет за него, всегда будет сохраняться опасность того, что со временем она все-таки выйдет за Эрнеста, но Эрнест — в этом Флоренс поклялась сама себе страшной клятвой — не должен достаться Еве. Предотвращение этого брака стало главной целью жизни Флоренс. Ревность и ненависть к сестре стали частью ее натуры; месть превратилась в злую путеводную звезду, которая отныне вела Флоренс по жизненному пути. Может показаться совершенно ужасным, что такая молодая женщина растрачивает лучшие годы своей жизни на подобную цель — но ничего не поделать, именно так все и обстояло.
Странная у нее была натура, у Флоренс Чезвик. Дикая, необузданная, равно готовая и к неистовой любви, и к неукротимой ненависти. Маятник в ее душе с невообразимой легкостью мог качнуться от одной крайности к другой. Она считала, что Ева ограбила ее, украла у нее возлюбленного — и платила Еве тем же. Ничто не могло отвлечь ее от исполнения жестоких планов. Что могло быть подлее, чем сознательное, хитроумное разлучение двух людей, любивших друг друга всем сердцем? Флоренс не строила иллюзий, не оправдывала себя — и не колебалась. Она не была лицемерной, и она прекрасно знала, что для всех было бы лучше, если бы Ева вышла за Эрнеста и оба они нашли счастье в своей любви. Флоренс не могла этого допустить. Если Ева и Эрнест встретятся, Флоренс уже не сможет им помешать, ибо даже самая слабая из женщин становится сильной, опираясь на руку возлюбленного. Флоренс понимала это слишком хорошо — и потому поклялась себе, что Эрнест и Ева не должны встретиться, по крайней мере до тех пор, пока между ними непреодолимой преградой не встанет мистер Плоуден. Определившись с целями, жертвами и тактикой, Флоренс приступила к подготовке оружия.
Однажды, примерно через месяц после похорон старой мисс Чезвик, мистер Плоуден напросился в гости — якобы для уточнения каких-то бесконечных подробностей графика посещения прихожан. Еву он не видел с того самого знаменательного дня, когда Джереми воплотил свою теорию Большой Встряски в жизнь — главным образом потому, что сама Ева тщательно избегала этих встреч.
Вот и теперь, увидев в окно плывущую над живой изгородью широкополую шляпу преподобного, Ева быстро собрала свое шитье и поспешила к себе в спальню.
— Куда это ты собралась, Ева? — спросила ее сестра.
— Наверх. Он идет сюда.
— Он? Кто — он?
— Разумеется, мистер Плоуден.
— И почему же ты убегаешь наверх при его появлении?
— Мне не нравится мистер Плоуден.
— Ева, как ты можешь быть такой жестокой? Ты ведь прекрасно знаешь, в каком отчаянном положении мы сейчас находимся, но позволяешь себе уходить, да еще и «не любить» одного из тех немногих людей, которые поддерживают с нами знакомство. Это очень эгоистично с твоей стороны и совершенно необоснованно!
В этот момент раздался звонок в дверь — и Ева убежала.
Мистер Плоуден вошел в гостиную — и не смог скрыть своего разочарования.
— Если вы искали мою сестру, — сказала Флоренс, — то она неважно себя чувствует.
— В самом деле? Я опасаюсь за ее здоровье, она так часто неважно себя чувствует…
Флоренс улыбнулась, оценив иронию, и пригласила преподобного присесть. Вскоре она двинулась в наступление.
— Кстати, мистер Плоуден, давно хочу рассказать вам кое-что, касающееся вас лично. Думаю, мне непременно стоит это сделать. Я слышала, что вас видели разговаривающим с моей сестрой неподалеку от Тайтбургского аббатства. Представьте: говорят, что она от вас буквально сбежала. Потом якобы через стену аббатства перепрыгнул мистер Джереми Джонс — и тоже вступил с вами в беседу. Закончив, он повернулся к вам спиной — так говорят, сама-то я не видела — и вы попытались ударить его тяжеленной палкой, но промахнулись, после чего началась драка, закончившаяся для вас не слишком удачно.
— Он совершенно вывел меня из себя! — возбужденно воскликнул мистер Плоуден.
— О, так эта история правдива?
Мистер Плоуден понял, что совершил роковую ошибку, но идти на попятный было уже поздно.
— В некоторой степени, мисс Чезвик. Этот молодой дикарь сказал мне, что я не джентльмен.
— Правда? Что ж, это было невежливо. Но как вы, должно быть, рады, что промахнулись — особенно, когда он стоял к вам спиной! Было бы ужасно, если бы священника судили за нападение… или еще за что похуже, не так ли?
Мистер Плоуден побледнел и закусил губу. Он начинал чувствовать, что находится во власти этой спокойной молодой женщины, — и это чувство ему не нравилось. Флоренс безмятежно продолжала:
— Кроме того, было бы не слишком хорошо, если бы эта история получила огласку в здешних краях. Даже если бы никто и не узнал, что вы собирались ударить его, когда он стоял к вам спиной.
Мистер Плоуден болезненно дернулся при этих словах, вскочил и схватил свою шляпу, намереваясь уйти, однако Флоренс жестом пригласила его присесть обратно.
— Не уходите. Я хотела сказать, что вы должны быть мне благодарны — ведь я думала о вашем благе. Я посчитала, что для вас огласка была бы слишком болезненной — и потому решила держать рот на замке.
Мистер Плоуден тихо застонал. Если это называется — «держать рот на замке», то что же будет, если замок снять?
— Кто вам сказал? — резко спросил он. — Джонс уехал.
— Да. Кстати, как вы рады, должно быть, что он уехал! Впрочем, он здесь в любом случае ни при чем, вас видел совсем другой человек, незаинтересованное, так сказать, лицо. Неважно, кто именно — я нашла способ заставить его замолчать.
Мистер Плоуден вряд ли мог предположить, что в течение всей его неудачной любовной сцены, а также последующего поединка с Джереми, примерно в двадцати ярдах от поля битвы, ненавязчиво маячила фигура одного старого моряка, с большим интересом созерцавшего все происходящее — однако именно так все и было…
— Я вам очень благодарен, мисс Чезвик.
— Благодарю вас, мистер Плоуден, приятно встретить настоящую благодарность, это слишком редкий цветок в нашем мире — но на самом деле я ее не заслуживаю. Наблюдатель видел не только болезненную сцену между вами и мистером Джонсом — но и сцену, предшествовавшую ей, и, насколько я могла понять, она была не менее, если не более болезненна.
Мистер Плоуден покраснел, но ничего не сказал.
— Вы сами видите, мистер Плоуден, что я нахожусь в довольно щекотливом положении, ведь речь идет о моей сестре. Она младше меня и привыкла на меня полагаться, так что вы легко поймете мои чувства: я должна исполнять свои обязанности перед ней. Следовательно, я чувствую себя обязанной спросить вас прямо: какой же вывод я должна сделать из рассказа моего информатора?
— Это просто, мисс Чезвик: я сделал предложение вашей сестре, а она мне отказала.
— Вот как! Не повезло вам в тот день.
— Мисс Чезвик, — продолжал преподобный после небольшой паузы, — а если бы я мог найти средство заставить вашу сестру изменить свой вердикт… мог бы я рассчитывать на вашу поддержку?
Флоренс подняла на него свои пронзительные глаза и несколько секунд молча смотрела на преподобного.
— Это зависит от вас, мистер Плоуден.
— Я готов! — продолжал Плоуден нетерпеливо. — Я расскажу вам свой секрет. Я купил эту должность — случайно узнал обстоятельства и заключил сделку. Не думаю, что жизнь Хэлфорда не стоит пяти лет моего…
— Почему вы хотите жениться на Еве, мистер Плоуден? — спокойно перебила его Флоренс, игнорируя его признание. — Вы ведь не влюблены в нее?
— Влюблен? Нет, мисс Чезвик, не думаю, что мужчине пристало влюбляться, это удел мальчиков — и женщин.
— Так почему же вы хотите жениться на Еве? Советую вам быть откровенным, мистер Плоуден.
Он недолго колебался: Флоренс была слишком проницательна, откровенность здесь была уместнее всего.
— Как вы знаете, ваша сестра удивительно красивая женщина.
— И потому могла бы стать прекрасным дополнением к вашей карьере?
— Именно так, — отвечал Плоуден. — Кроме того, она изящна, у нее есть воспитание, она — истинная леди.
Флоренс внутренне содрогнулась от последней фразы.
— И таким образом она могла бы укрепить ваш социальный статус, мистер Плоуден, не так ли?
— Да. Кроме того, она происходит из древнего рода.
Флоренс усмехнулась и посмотрела на мистера Плоудена с тем выражением, которое было красноречивее любых слов.
— То есть обладает тем, чего нет у вас.
— Короче говоря, я очень хочу жениться, я восхищаюсь вашей сестрой Евой более чем кем-либо в жизни!
— Все это вполне убедительные причины, мистер Плоуден, и все, что вам нужно сделать — это убедить мою сестру в наличии у вас неоценимых достоинств… и завоевать ее расположение.
— Ах, мисс Чезвик, в этом-то и дело! Она сказала мне, что ее чувства уже отданы другому, и мне она ничего дать не сможет. Если бы у меня только была возможность обойти моего соперника…
Флоренс больше не спускала с него глаз, когда отвечала:
— Вы не знали Эрнеста Кершо — иначе не были бы так самонадеянны.
— Да чем же я хуже этого Эрнеста?! — воскликнул Плоуден, ибо замечание Флоренс напомнило ему слова Джереми и больно ранило его тщеславие.
— Мистер Плоуден, я не хочу показаться грубой, но для меня лично совершенно немыслимо представить женщину, которая бы предпочла Эрнесту Кершо — вас. Вы слишком разные.
Если мистер Плоуден хотел прямого ответа — он его получил. Несколько мгновений он сидел молча, а затем сказал:
— Раз так — видимо, ничего не поделаешь.
— Я этого не говорила. Женщины часто выходят не за тех, кому отдано их сердце. Знаете, как женятся дикари, мистер Плоуден? Они ловят себе жен. Крадут их, завоевывают, увозят силой. Такой вид брака — один из древнейших в мире.
— Вот как!
— В Англии дела обстоят примерно так же, просто мы не называем вещи своими именами. Вы полагаете, в наши дни на женщин не охотятся? Да очень часто! Будущий муж возглавляет погоню, а любящие родственники гонят дичь криками…
— Хотите сказать, что на вашу сестру можно… поохотиться?
— Я? Ничего не хочу сказать. Разве что… нелюбимый, но настойчивый жених рядом с объектом часто имеет больше шансов, чем далекий возлюбленный, как бы дорог сердцу он не был.
Мистер Плоуден ушел. Флоренс смотрела в окно, как он шагает по тропинке к воротам.
— Я рада, что Джереми задал тебе трепку! — негромко пробормотала она. — Бедняжка Ева…
Глава 22
Мистер Плоуден был не самым деликатным поклонником в мире. Как он однажды сподобился объяснить Флоренс, в ухаживаниях он не видел никакого смысла, а потому и действовал, согласно своим убеждениям. Степень утонченности его чувств была приблизительно, как у быка или слона, и в отношениях с женщинами он, образно говоря, тоже вел себя, как слон, топчущий лилии, — и к Еве относился соответственно. Он подстерегал ее за каждым углом и без обиняков предлагал выйти за него замуж; он заявлялся в дом без приглашения — и снова настаивал, чтобы она вышла за него. Было совершенно бесполезно повторять ему «Нет, нет, нет» или взывать к его лучшим чувствам или состраданию — у него их просто не было. Он попросту не слушал Еву; вдохновленный моральной поддержкой, полученной от Флоренс, он буквально обрушивался на бедную девушку со своими любовными излияниями.
Флоренс было весело наблюдать за этой охотой — и она следила за происходящим с мрачной улыбкой на презрительно сжатых губах. Напрасно белая лань мчалась, напрягая все силы, — большой черный пес не отставал, и стоило ей замедлить бег — норовил вцепиться прямо в горло. Эта идея погони черного пса за белой ланью так сильно овладела извращенным воображением Флоренс, что она и в самом деле набросала подобную картину — она была неплохим художником, хотя и не имела соответствующего образования. Несколькими штрихами она добилась почти идеального сходства кровожадного черного пса с мистером Плоуденом. У белой лани на рисунке были глаза Евы — и агония, запечатленная в них, вышла столь натурально, что даже сама Флоренс не могла больше смотреть на рисунок и разорвала его.
Однажды, войдя в комнату, Флоренс нашла сестру в слезах.
— Ну, Ева, что на этот раз? — довольно презрительно поинтересовалась Флоренс.
— Мистер Плоуден! — всхлипнула Ева.
— Опять мистер Плоуден! Дорогая моя, если ты так прекрасна и поощряешь ухаживания мужчин — ты должна думать и о последствиях.
— Я никогда не поощряла мистера Плоудена.
— Чепуха, Ева, ты не заставишь меня в это поверить. Если бы ты его не поощряла, он бы в тебя не влюбился. Джентльмены не любят, когда их водят за нос.
— Мистер Плоуден не джентльмен! — воскликнула Ева.
— Что заставляет тебя так думать?
— Потому что джентльмен не станет так преследовать женщину. Он не понимает слова «Нет!», сегодня он насильно поцеловал мне руку. Я пыталась вырваться, но тщетно. О, я его ненавижу!
— Знаешь, что я тебе скажу, Ева? Мне надоела ты и твои фантазии. Мистер Плоуден — уважаемый человек, он священник, он благополучен и имеет положение в обществе. Он как раз прекрасно подходит на роль мужа. Ах да, Эрнест! Да я устала от этого Эрнеста! Если бы Эрнест хотел жениться на тебе, он бы не стал убийцей и не удрал бы в Южную Африку. Да, ему нравилось флиртовать с тобой, пока он был здесь; но вот он совершил глупость и уехал — все, на этом с Эрнестом покончено.
— Но, Флоренс, я люблю Эрнеста! Мне кажется, я люблю его больше с каждым днем, и я ненавижу мистера Плоудена!
— Вот и прекрасно. Я не предлагаю тебе любить мистера Плоудена, я предлагаю выйти за него замуж. Какое отношение любовь имеет к браку, хотелось бы мне знать? Если бы люди всегда вступали в брак только с теми, кого они любят, на земле очень скоро наступил бы ужасающий беспорядок. Послушай меня, я не так уж часто навязываю тебе свое мнение и не прошу соблюдать мои интересы, но в этом вопросе у меня тоже есть право голоса. У тебя сейчас есть возможность обеспечить нам обеим нормальную жизнь в нормальном доме. Мистер Плоуден ничем не хуже прочих. Почему нельзя выйти за него замуж — как за любого другого мужчину? Разумеется, если ты решишь пожертвовать своим… нашим благополучием во имя глупой прихоти — я не могу тебе в этом помешать, ты сама себе хозяйка. Я только прошу тебя хорошенько все обдумать — и отказаться от мысли, что ты не можешь быть счастлива с мистером Плоуденом только потому, что тебе кажется, будто ты любишь Эрнеста. Через полгода ты и думать о нем забудешь!
— Но я не хочу о нем забывать!
— Ну конечно. Снова твой отвратительный эгоизм. Но хочешь ты этого или не хочешь — а так и будет. Через год-два, когда у тебя будут другие интересы и собственные дети…
— Флоренс, ты можешь болтать хоть до полуночи, если тебе так нравится, но я говорю раз и навсегда: я не выйду за мистера Плоудена!
С этими словами Ева вышла из комнаты, высоко подняв голову.
Флоренс тихонько рассмеялась ей вслед.
— Выйдешь, еще как выйдешь, Ева. Я накину фату невесты на эту прекрасную головку — не пройдет и полугода, моя дорогая!
Флоренс оказалась права. Это был вопрос времени — и хорошо продуманного, хитрого давления. В конце концов, Ева сдалась.
Впрочем, нам нет нужды во всех подробностях следить за этой отвратительной историей. Если, совершенно случайно, кого-то из читателей интересуют означенные подробности, мы можем порекомендовать им обратиться к примерам из жизни. Таких случаев вокруг нас случается множество, и в том, что касается жертв подобных историй, можно с прискорбием отметить пугающее однообразие обстоятельств, сопутствующих подобным житейским трагедиям.
Так вот и случилось, что в один прекрасный день, в самом начале лета, Флоренс Чезвик, вернувшись с прогулки, обнаружила в маленькой гостиной свою сестру и мистера Плоудена. Ева была очень бледна, в глазах ее плескался страх, руки дрожали, она едва стояла на ногах, опираясь на каминную полку. Мистер Плоуден, массивный, вульгарный и самодовольный, навис над ней, пытаясь взять ее за руку.
— Поздравьте меня, мисс Флоренс! — воскликнул он. — Ева обещала стать моей!
— Неужели? — холодно усмехнулась Флоренс. — Как вы рады, должно быть, что мистер Джонс далеко отсюда.
Это было сказано не слишком любезно, но дело в том, что в мире нашлось бы очень мало людей, кого Флоренс презирала и ненавидела бы больше, чем мистера Плоудена. Даже простое присутствие в комнате этого человека несказанно раздражало ее. Он был инструментом ее мести, он был нужен для ее целей — поэтому она его использовала, однако не могла не желать в глубине души, чтобы этот инструмент был… поприятнее.
Мистер Плоуден побледнел от ее издевки, а Ева, как она ни была испугана и измучена, все же улыбнулась и подумала, что ненавистный поклонник наверняка рад и тому, что еще кое-кто «далеко отсюда».
Бедная Ева!
«Бедная Ева! — возможно, думаешь ты, мой читатель. — Никакая она не бедная на самом деле. Она просто слаба, она заслуживает лишь презрения».
Остановись, читатель, не говори так. Вспомни, что обстоятельства были против этой девушки. Вспомни, что из поколения в поколение женщин учили повиноваться и исполнять свой долг — и сейчас эти благонравные истины оборачивались проклятием; вспомни, что она находилась под постоянным и сильным влиянием своей сестры — и что ей просто недоставало сил сопротивляться вульгарному напору своего поклонника.
«Да, но все же она проявила слабость!» — говорите вы. Пусть так. Да, она была слабой — слабой, как и тысячи женщин, которым столетиями внушали, что слабость — это их природа. Почему женщины слабы? Потому что их сделали такими мужчины. Потому что законы, созданные мужчинами, и общественное мнение, сформированное мужчинами, из века в век вбивали в женщину убеждение, с которым она, надо признать, охотно согласилась: женщина — это имущество, которым можно владеть и играть, она существует лишь для удовольствия мужчины и удовлетворения его страсти.
Мужчины сознательно замедляли умственное развитие женщин и лишали их естественных прав, не признавая равенства между полами. Слабые! Да, женщины стали слабыми, потому что слабость имеет привлекательность в глазах мужчин. Они стали глупыми, потому что их не допускали к образованию, потому что любое проявление способностей не поощрялось и даже осуждалось; они стали легкомысленными, потому что легкомысленность была объявлена их неотъемлемым и едва ли не единственным качеством. Нет на свете мужчины-простака, которому не хотелось бы подчинить себе еще большего простака, чем он сам. Поистине, триумф сильного пола был полон — ибо мужчинам удалось заставить своих жертв добровольно служить им. Воистину, самый действенный инструмент подавления женщины и удержания ее на нынешнем уровне — сама женщина. И все же давайте остановимся на минуту и взглянем хладнокровно и здраво — на мужчину и женщину. Кто из них превосходит другого и в чем? Да, в силе у нас есть преимущество, но в интеллекте — женщина почти равна нам, если мы ведем с ней честную игру. А в чистоте, в нежности, в долготерпении, в верности, во всех христианских добродетелях — кто выше? Мужчина, кто бы ты ни был — подумай о своей матери, о своих сестрах, подумай о той, кто ухаживала за тобой в болезни и стояла рядом с тобой в беде, когда все прочие отвернулись… Подумай, вспомни — и ответь.
Бедная Ева! Пожалейте ее — но очистите свою жалость от презрения. В тех обстоятельствах требовалось, чтобы женщина обладала бы необычайным умом и силой характера — у Евы их не было. Природа, щедро одарившая ее роскошными своими дарами, не дала самого главного — умения и силы защитить себя. Ева не умела сопротивляться — это был ее единственный и, к сожалению, фатальный недостаток. В остальном она была чиста, как горный снег, и сердце у нее было золотое. Сама неспособная к обману, она не подозревала, что на него способны другие. Ей даже в голову не приходило, что у Флоренс могут быть свои мотивы для расхваливания мистера Плоудена. Нет, Ева была по-настоящему одержима идеей долга и самопожертвования, что у некоторых женщин становится сродни безумию. Флоренс искусно внушила ей, что Ева должна воспользоваться возможностью, чтобы дать сестре дом и покровительство зятя — и эта мысль полностью захватила девушку. Что же касается того, какой жестокой несправедливостью станет ее брак с мистером Плоуденом для Эрнеста, как ни странно, Ева никогда не думала об этом, не смотрела с точки зрения Эрнеста. В типично женской манере она готова была принести себя в жертву Джаггернауту[415], именуемому «Долг», позволив раздавить, уничтожить весь ее внутренний мир, жизнь ее сердца — но при этом она никогда не думала о другой жизни, так тесно спаянной с ее собственной; той жизни, которой тоже предстояло быть разрушенной.
Удивительно, как женщины, много и самозабвенно говоря о своем долге перед другими, так часто забывают о долге перед тем, чью любовь они заслужили и чей образ хранят в своем сердце. Единственное возможное объяснение этой загадки — если забыть о врожденном эгоизме — состоит в том, что в глубине души женщины уверены: мужчина не умеет чувствовать по-настоящему. Женщинам кажется, что он «справится с этим». Вероятнее всего, это происходит потому, что когда женщина решается на насилие над собственными чувствами и соглашается на несчастный и нежеланный брак, пострадавшей стороной она ощущает себя и только себя, в последнюю очередь вспоминая об оставленном возлюбленном. Бедный дурачок! Он, без сомнения, «справится с этим»…
К счастью, многие действительно справляются.
Глава 23
Мистер Эльстон и Эрнест воплощали в жизнь свои планы, связанные с охотничьей экспедицией. Они отправились в Лиденбург, взяв с собой большой фургон, запряженный волами, и в течение трехдневного похода настреляли столько антилоп гну и белоносых бубалов, сколько обычно можно было бы добыть за месяц.
Эта жизнь была совершенно внове для Эрнеста… и очень ему нравилась. Большой тяжелый фургон был запряжен восемью парами «соленых» волов — эта порода не подвержена болезням легких, — и в нем они путешествовали везде, где им заблагорассудится, вернее, везде, где находились следы большого стада антилоп. Мистер Эльстон и его сын Роджер спали в фургоне, Эрнест обычно ставил себе на ночь маленькую палатку — и никогда еще не спал крепче и спокойнее. Свежее очарование этой простой жизни захватило его. Чудесно было останавливаться на ночлег после целого дня охоты или неспешной езды по саванне и наслаждаться совместной трапезой, обычно состоявшей из наваристого мясного жаркого, куда входили одновременно говядина, куропатки, бекасы, рис и овощи — если это божественное блюдо правильно приготовлено, то им не погнушается и король. Затем следовал непременный ритуал раскуривания трубочки — вернее, нескольких трубок подряд — и неспешная беседа о событиях прошедшего дня: об удачных и неудачных выстрелах и случаях на охоте, которые вспоминались в связи с тем или иным обстоятельством.
Охотничьи байки неминуемо провоцировали появление хорошо известной квадратной бутылки и оловянных кружек, из которых вы, вероятно, привыкли пить чай; и вот уже слуга-зулус отправлен к ручью за водой — он, разумеется, активно возражает, поскольку совершенно уверен, что в темноте его поджидают злобные духи. Вы предаетесь вечерней неге, курите трубку, ведете неспешный разговор — или просто думаете о чем-то. Наконец восходит великолепная африканская луна, словно сверкающая королева, она садится на свой трон из чернильно-черных облаков и заливает дикий вельд таинственным сиянием, освещая длинные вереницы обитателей вельда, неторопливо бредущих вдоль покатых горных хребтов в поисках пищи…
Что ж, «еще одну капельку» — и пора ложиться спать, приняв замечательное решение, которое кажется таким легко выполнимым ночью и совершенно невыносимо на рассвете: встать пораньше. Вы раздеваетесь возле палатки — снимаете все, кроме фланелевой нижней рубахи, в которой будете спать, — поскольку внутри нет места для подобных манипуляций, и складываете одежду и сапоги под прорезиненный макинтош, иначе все отсыреет от росы, и одеваться на рассвете будет очень неприятно. Потом вы встаете на четвереньки и вползаете в свою крошечную спальню, где уютно устраиваетесь среди одеял.
Некоторое время вы, быть может, лежите без сна, все еще посасывая трубочку и задумчиво глядя сквозь отдернутый полог на две яркие звезды, сияющие в темно-синем небе, или слушаете шорох высокой травы-тамбуки, которую шевелит ночной ветерок. Но вот холодные далекие звезды становятся ближе, ближе… теплеет их свет, и вот они превращаются в глаза Евы — если у вас есть своя Ева, — а желтые пряди травы-тамбуки темнеют и кажутся Евиными локонами, и ночной ветерок шепчет Евиным голосом, рассказывая вам, что она пришла, прилетела к вам из-за далекого моря, чтобы сказать о том, как она вас любит, и вы почти засыпаете, успокоенный…
Что спугнуло ее? Звяканье цепи и шумное дыхание волов, просыпающихся, чтобы встретить рассвет? Солнце еще не встало, но рассвет близок. Смотрите — серенький слабый отсвет начинает играть на рогах волов, а далеко на востоке ночная мгла начинает окрашиваться нежно-розовым оттенком. Прочь сны и мечты: пора вытаскивать сонных и трясущихся кафров с их лежбища под фургоном и получше накормить лошадей, которым сегодня предстоит гнать по вельду быстроногих антилоп.
Зычные оклики погонщиков — и вот фургон со скрипом трогается с места, а тут и солнце встает во всей своей силе и славе, и вы откусываете хрустящую хлебную корку, сидя на козлах, и запиваете ее чистейшей водой, и чувствуете во всей полноте, как это чудесно — вставать пораньше!
Затем, примерно в половине восьмого, следует привал: время позавтракать и освежиться в каком-нибудь ручье. Потом вы садитесь верхом, вскидываете ружье — и устремляетесь в погоню за большим стадом антилоп гну.
И так, мой читатель, день следует за днем — и с каждым из этих дней вы становитесь все здоровее, счастливее и сильнее телом и духом. Никаких писем, газет, кредиторов, женщин и детей! Подумайте только, как это прекрасно — а затем отправляйтесь за фургоном и воловьей упряжкой и немедленно начните вести такую же жизнь!
Спустя месяц такой беспечальной жизни мистер Эльстон пришел к выводу, что теперь вполне безопасно будет спуститься в низины близ Делагоа Бей и начать Большую Игру. К их компании присоединился еще один будущий Нимрод — англичанин, прибывший из метрополии в поисках приключений, — и они тронулись в путь. В течение первого месяца все шло очень и очень неплохо. Они убили множество бизонов, антилоп куду и канна, водяных антилоп и даже двух жирафов, но, к большому разочарованию Эрнеста, ни разу не встретили носорога и всего лишь раз столкнулись со львами; Эрнест тогда промахнулся, хотя вокруг их было довольно много.
Однако вскоре удача изменила им. Сперва их лошади умерли от ужасного бедствия всей этой части Южной Африки, легочной болезни. За лошадей были заплачены большие деньги, около семидесяти фунтов за каждую, и продавцы уверяли, что это «соленые» животные — то есть те, кто уже переболел и выжил, приобретя устойчивость к этой заразе. Тем не менее, лошади пали одна за другой. Это оказалось только началом бед. На следующий день после смерти последней лошади заболел лихорадкой их новый компаньон, присоединившийся к ним в Лиденбурге. Мистер Джеффрис — так его звали — был сдержанным и хорошо воспитанным английским джентльменом лет тридцати. Как и большинство людей, близко узнавших Эрнеста, он проникся к нему самыми теплыми чувствами, и они быстро стали друзьями. Во время первых приступов лихорадки Эрнест ухаживал за ним, точно за родным братом, и был вознагражден несомненными признаками скорого выздоровления. Однако в один из злополучных дней Эрнест и мистер Эльстон оставили лагерь на Роджера и отправились на поиски антилоп, чтобы пополнить запасы мяса. Довольно долго они бродили по саванне, пока Эрнест не набрел на громадного самца антилопы канна, самозабвенно чесавшегося о колючий куст мимозы. Выстрел Эрнеста был точен, благородное животное упало замертво, и Эрнест с мистером Эльстоном, нагрузив двух кафров языком, печенью и лучшими кусками мяса, поспешили обратно в лагерь.
Тем временем разразилась одна из тех неожиданных и яростных гроз, которыми славится Южная Африка. Подул сильный холодный ветер, словно предупреждая о начале катаклизма — и в следующий миг на вельд обрушилась страшная буря. Небо исчертили ослепительные молнии, оглушительный гром эхом катался от холма к холму, дождь лил стеной. Измотанные, перепуганные, мокрые до нитки, они добрались до лагеря, где их ожидало печальное зрелище. Перед палаткой, служившей госпиталем для Джеффриса, находился большой муравейник, и сейчас на этом муравейнике, одетый лишь в нижнюю рубаху, сидел несчастный мистер Джеффрис. Дождь хлестал его по непокрытой голове и исхудавшему лицу, ледяной ветер трепал мокрые волосы. Одну руку он протягивал к небу, глядя, как по ней струится вода; за другую руку его держал Роджер, тщетно пытавшийся отвести его обратно в палатку. Однако Джеффрис был крупным мужчиной, и с тем же успехом маленький мальчик мог пытаться сдвинуть с места буйвола.
Мистер Джеффрис бредил.
— Ну разве не славно! Наконец-то я хоть немного остыл! — крикнул он своим компаньонам, когда они приблизились.
— Да, и скоро остынешь совсем, бедолага! — пробормотал мистер Эльстон.
Втроем они затащили его в палатку, но уже через полчаса стало ясно, что надежд не осталось. Джеффрис больше не бредил — лишь повторял на разные лады только одно слово:
— Элис!
На рассвете следующего дня он умер с этим именем на устах. Эрнест часто вспоминал его и задавался вопросом, кто была эта неведомая Элис.
Они выкопали глубокую могилу под старым развесистым терновником и положили в нее мистера Джеффриса, обретшего вечный покой. На могилу они прикатили большие камни, чтобы шакалы не смогли разрыть ее.
Затем они оставили Джеффриса навсегда. Печальная это работа — хоронить своего товарища в дикой глуши…
Когда они шли к фургону, маленький Роджер горько плакал — мистер Джеффрис всегда был очень добр к нему, а первая смерть, увиденная вблизи, всегда особенно ужасна для юного сердца. Навстречу им попался слуга-зулус по имени Джим, обычно приглядывавший за скотом. Он приветствовал мистера Эльстона в зулусской манере — вскинув правую руку и произнеся «Инкоос!» (белый человек), а затем замер на месте.
— Ну, что случилось, парень? — спросил Эльстон. — Ты потерял быков?
— Нет, Инкоос, волы безопасно в ярмо. Тут вот как. Я сидеть на тот холм, смотреть, чтобы волы Инкоос не блудить далеко. Интомби (молодая девушка) из крааль под горой прийти ко мне. Она дочь матери Зулу, которая попасть в руки собака Басуто. Она моя половина сестра.
— Очень хорошо. Ну и?
— Инкоос, я встречать эта интомби раньше. Я видеть ее, когда ходить покупай масло в крааль.
— Хорошо.
— Инкоос, Интомби принести тяжелая весть, которая камень на твое сердце. Секокени, вождь Бапеди, который живет под Голубые горы, объявить войну бурам.
— Я слышу тебя.
— Секокени хочет винтовки для свои люди, как у буров. Он слышать о том, что Инкоос охота здесь. Сегодня ночь он отправит Импи убить Инкооси и взять их ружья.
— Так сказала Интомби?
— Да, Инкоос, это так она говорить. Она сидеть рядом хижина, бить имфи (так кафры называют кукурузу) для пиво, и услышать человек от Секокени приказать ее отец собрать люди и убить нас сегодня.
— Я слышу тебя. Когда они придут ночью?
— Мало-мало перед рассвет, чтобы видеть, куда гнать фургон.
— Хорошо! Мы их опередим. Луна взойдет через час, и мы сможем ехать.
Лицо молодого зулуса сделалось совершенно несчастным.
— Горе, Инкоос! Нельзя бежать! Шпион сиди, смотри лагерь. Он там, где большие камни, я видеть, когда гнать волов домой. Если мы уйти, он сразу сказать вождь, и нас догнать через час.
Мистер Эльстон задумался ненадолго, а затем принял решение с той быстротой, которая характеризует людей, проводящих всю свою жизнь в борьбе с дикарями.
— Мазуку! — позвал он зулуса, сидевшего у костра. Эрнест нанял его в качестве личного слуги. Мазуку поднялся и приветствовал белых, вскинув правую руку.
Он был не очень высок ростом, однако плечи у него были широкие, а ноги мощные и длинные, поэтому, одетый лишь в набедренную повязку «муча», он производил впечатление гиганта. В свое время он был солдатом в одном из полков Кечвайо, однако проявил некоторую нескромность и нарушил брачные обычаи зулу, после чего был вынужден бежать от соплеменников в Наталь, где и нанялся в слуги, начав говорить на языке, который сам уверенно считал английским. Даже среди абсолютно бесстрашных зулусов у него была репутация храбреца. Оставив его стоять у костра, Эльстон вполголоса изложил Эрнесту свой план, а затем вновь повернулся к зулусу.
— Мазуку, Инкоос, твой хозяин, которого черные люди назвали Мазимба, говорит мне, что ты храбрец.
Симпатичное лицо зулуса немедленно расплылось в улыбке устрашающей ширины.
— Он говорит, ты сказал ему, что когда ты был воином Кечвайо в полку Унди, ты однажды убил четверых Басуто, когда они все вместе напали на тебя.
Мазуку, не ответив ни слова, вскинул правую руку в приветствии, а затем скосил взгляд на шрамы от клинка ассегая у себя на груди. Эльстон продолжал:
— Так вот, я сказал твоему хозяину, что не верю тебе. Ты ему соврал, ты сбежал от Кечвайо, потому что тебе не нравилось сражаться и не хотелось, чтобы тебя убили, как королевского быка, как храброго воина.
Зулус помрачнел и снова покосился на свои шрамы.
— Оушш! — сердито прошипел он.
— Ба! Что толку смотреть на эти царапины? Их оставили женские ногти. Ты и сам, как слабая женщина. Молчать! Кто разрешил тебе говорить? Если ты не женщина — докажи это! Там, в скалах, затаился вооруженный Басуто. Он за нами следит. Твой хозяин не может спокойно есть и спать, пока тот человек смотрит. Возьми свой большой ассегай, который ты так любишь всем показывать, и убей его — или умри, как трус! Басуто не должен издать ни звука, помни это.
Мазуку посмотрел на Эрнеста, ожидая подтверждения приказа. Зулусы любят получать приказы только от своих вождей — или хозяев. Мистер Эльстон заметил его колебание и поспешно сказал:
— Я — рот и язык Инкоос, я говорю его словами.
Мазуку снова вскинул руку в салюте и бросился к фургону за своим ассегаем.
— Иди тихо, не то разбудишь того человека, и он убежит от такого великого воина! — ехидно добавил Эльстон ему вслед.
— Я пойду в большие камни, буду искать мути (лекарство)! — сверкнул ответной улыбкой зулус.
Мистер Эльстон повернулся к Эрнесту.
— Мы в большой беде, мой мальчик. Будет большой удачей, если нам удастся выбраться невредимыми. Я издевался над этим парнем, чтобы с соглядатаем не вышло промаха. Его надо убить — и теперь Мазуку скорее умрет сам, чем позволит тому удрать.
— Может быть, было бы безопаснее послать с ним еще кого-то?
— Возможно, но я боюсь, что если шпион увидит двоих, то заподозрит неладное, как бы невинно они не выглядели. У нас нет лошадей, и если шпион сбежит, мы никогда не выберемся отсюда живыми. Глупо надеяться, что Басуто станут различать буров и англичан, кроме того, Секокени уже приказал нас убить, и они не осмелятся ослушаться. О, посмотри — вот идет наш Мазуку с ассегаем, огромным, как лопата!
Каменистый холм, где прятался шпион, находился примерно в трехстах ярдах от небольшой лощины, в которой располагался лагерь, и теперь Мазуку крался через довольно открытый, плоский участок, заросший низким кустарником, сжимая в одной руке ассегай, а в другой — две длинные палки. Вскоре его стало совсем не видно, потому что солнце быстро клонилось к закату. Через некоторое время, показавшееся Эрнесту, наблюдавшему за зулусом в полевой бинокль, невыносимо долгим, силуэт Мазуку вновь появился, уже на склоне холма; он четко выделялся на фоне неба. Зулус не отрывал взгляда от земли, словно действительно искал среди камней целебные травы, о которых говорил.
Внезапно Эрнест увидел, как Мазуку выпрямился и вскинул ассегай. Прошло секунд двадцать. На дальней стороне склона холма лежал громадный плоский камень — сейчас заходящее солнце находилось точно за ним. Совершенно неожиданно на нем возникла высокая фигура, словно выпрыгнувшая из пустоты, а мгновение спустя Эрнест увидел и Мазуку. Несколько секунд два человека отчаянно сражались на вершине плоского камня, и Эрнест мог видеть отблески последних солнечных лучей на лезвиях ассегаев, которыми зулусы наносили друг другу удары, а затем оба исчезли из виду.
— О боги! — дрожа от волнения и возбуждения, воскликнул Эрнест. — Что же там происходит?
— Скоро узнаем, — хладнокровно откликнулся мистер Эльстон. — Во всяком случае, жребий, как говорится, брошен — и теперь нам надо поторопиться. Эй, зулу! Сворачивайте палатки, запрягайте волов, да побыстрее, если не хотите, чтобы ассегаи Басуто отправили вас к духу Чаки!
Зулусы следили за происходящим с не меньшим вниманием, чем белые, и мистеру Эльстону не было нужды их торопить. Честно говоря, Эрнест еще не видел, чтобы лагерь сворачивали с такой скоростью. Однако еще до того, как была свернута первая палатка, все с облегчением увидели, что Мазуку бежит к ним, радостно распевая боевую зулусскую песню. Впрочем, вид его не особенно располагал к радости — он был весь в крови, своей и чужой. Его собственная кровь текла из раны на левом плече. Приблизившись к Эрнесту и мистеру Эльстону, он вскинул свой окровавленный ассегай и отсалютовал.
— Я слышу тебя! — кивнул мистер Эльстон.
— Я исполнил приказ Инкооси Мазимба! Два человека прятать в камнях. Один я быстро убить внизу, второй большой человек, он хорошо сражаться за Басуто. Теперь оба мертвый, и я бросить их в яму, чтобы их братья не просто найти их.
— Очень хорошо, теперь смой с себя кровь и займись вещами своего хозяина. Стой! Твою рану надо зашить. Как же ты допустил, чтобы Басуто ранил тебя?
— Инкоос, он быть очень быстро с ассегай, он сражаться, как большая кошка.
На это мистер Эльстон ничего не ответил. Он просто достал иглу и шелковую нить, которые всегда носил при себе, и довольно быстро и умело зашил рану зулуса. Мазуку перенес эту процедуру, даже не дрогнув, а затем отправился к ручью смывать с себя кровь.
Короткие сумерки быстро сменились непроглядной темнотой, вернее — почти непроглядной, если не считать взошедшей луны, освещавшей путь беглецам. В оставленном лагере разожгли большой костер, как будто люди все еще находились там; затем мистер Эльстон отдал приказ, и волы, послушные окрикам своих погонщиков, двинулись вперед. Фургон скрипел и раскачивался, постепенно набирая скорость. Процессия выглядела следующим образом: впереди, примерно в паре сотен ярдов, шел один из кафров, зорко глядя по сторонам. Он должен был немедленно сообщить о любых признаках возможной засады. Упряжку волов вел юный зулус Джим, чьей бдительности экспедиция была обязана жизнью, а на козлах, трясясь от страха, сидел готтентот[416] Кейп. Мистер Эльстон и Эрнест сидели возле бортов фургона, сжимая в руках винчестеры и зорко вглядываясь в темноту. Заднюю часть фургона охранял Мазуку, также вооруженный винтовкой. Остальные слуги-зулусы рысцой бежали рядом с фургоном, а юный Роджер мирно спал внутри фургона на раскладной койке.
Так они и двигались по равнине, час за часом. Вскоре они вышли к впечатляющего вида холмам, чьи склоны были усыпаны громадными валунами, способными разбить и нечто более прочное, нежели африканский фургон; теперь беглецы следовали по темной, молчаливой долине, выглядевшей особенно мрачно и торжественно в серебряном лунном свете. Каждую секунду они ожидали нападения Импи Секокени, не сводя глаз с темных зарослей кустарника, и упрямо продолжали свой путь по горным склонам. Наконец, уже около полуночи они достигли ущелья, разделяющего горный хребет надвое, и здесь остановились на короткий привал, чтобы дать передышку волам, которые, к счастью, довольно хорошо себя чувствовали и даже не сбили дыхание. Затем они продолжили свой путь и еще до рассвета миновали широкую долину, раскинувшуюся у подножия очередного горного хребта.
Здесь они отдыхали чуть дольше, около двух часов, и волы смогли попастись в густой и сочной траве. За ночь было пройдено тридцать миль — не так уж и много, на наш взгляд цивилизованных путешественников, однако на самом деле — очень много для неторопливых, массивных волов, да еще и вынужденных идти по неровной и незнакомой местности. Когда встало солнце, они вновь устремились вперед, поскольку Басуто наверняка обнаружили их отсутствие и теперь преследовали их. За день сделали всего один короткий привал, а затем снова пустились в путь и шли без остановок большую часть следующей ночи — пока несчастные животные совсем не выбились из сил и не начали спотыкаться и падать прямо в упряжке. Наконец, они пересекли границу и оказались на территории Трансвааля.
Когда рассвело, мистер Эльстон, вооружившись биноклем, внимательнейшим образом осмотрел долину, оставшуюся позади. Никаких следов Басуто не было видно, лишь большое стадо антилоп безмятежно пересекло оставленную фургоном колею.
— Думаю, теперь мы в безопасности, — сказал мистер Эльстон, — и я благодарю за это Бога. Знаешь, что могли бы сделать с нами эти черные дьяволы Басуто, если бы поймали нас?
— Что же?
— С нас содрали бы кожу заживо, а из сердец и печени приготовили бы «мути» — лекарство и съели бы, чтобы овладеть мужеством белых людей.
— О господи! — отвечал Эрнест.
Глава 24
Когда мистер Эльстон и Эрнест оказались в безопасности на территории Трансвааля, они решили временно отказаться от идеи Большой Игры — вернее, Большой Охоты — и довольствоваться сравнительно скромными трофеями в виде антилоп различных пород и размеров. Теперь план их путешествия заключался в том, чтобы неторопливо передвигаться из одной точки страны в другую, останавливаясь там, где обнаружится особенно большое стадо. Таким образом, они провели несколько месяцев в пути, получая громадное удовольствие от путешествия и охоты — а Эрнест к тому же многое узнал о стране и ее обитателях — бурах.
Они вели довольно дикую и грубую, но отнюдь не примитивную жизнь. Постоянный контакт с Природой во всем ее многообразии, во всем великолепии различных ее форм для столь впечатлительного юноши, как Эрнест, стал отличным уроком жизни. Разум Эрнеста жадно постигал и впитывал невозмутимое величие окружающего мира во время этого долгого путешествия. И постоянная борьба с сотней трудностей, ежедневно возникающих в пути, и быстрота решений, которые приходилось принимать, чтобы защитить себя, а иногда и спасти жизнь, — все это не могло не оказать влияния на формирование характера молодого человека. Немалую роль сыграло и то небольшое общество, в котором он все это время находился, ибо в мистере Эльстоне он нашел настоящего друга, а его многочисленные таланты и живой ум вызывали в нем искреннее уважение и восхищение.
Мистер Эльстон был очень спокойным и рассудительным человеком: он никогда не говорил необдуманных слов, всегда тщательно взвешивая все за и против. Он провел большую часть своей жизни, наблюдая вблизи самые дикие стороны человеческой натуры. Вероятно, ты, мой читатель, можешь подумать, что говоря о «дикой стороне», я имею в виду воинов-зулусов, охотящихся в своем краале, одетых в кароссы — звериные шкуры — и размахивающих своими устрашающими ассегаями — в противовес тебе, спокойно направляющемуся каждый вечер в свой клуб и небрежно помахивающему зонтиком от Бриггса. На самом деле, разница между вами ничтожна — примерно, как между лакированным и обычным деревом. Соскребите лакировку с англичанина — и вы увидите перед собой такого же зулуса. На самом деле, для того, кто берет на себя труд изучать человеческую натуру, очевидна абсурдность претензий «цивилизации»: дерево остается деревом по своей природе, невзирая ни на какую лакировку.
Однако вернемся к нашим героям. Результатом многолетних наблюдений мистера Эльстона за человеческой природой стало то, что он стал отличным компаньоном, проницательным человеком и справедливым судьей во всех мужских делах. Чего только он не испытал за эти годы, или чему только не был бы свидетелем, пока торговал, стрелял или служил Правительству в той или иной должности; Эрнест был очень удивлен, обнаружив, насколько мистер Эльстон, проведя всего лишь около четырех месяцев в Англии, досконально разобрался во внутриполитических вопросах и даже в вопросах литературы и изобразительного искусства. Не будет преувеличением утверждать и то, что сам Эрнест лучше всего ознакомился с этими предметами именно с помощью мистера Эльстона — и опыт этот оказался бесценен для всей его последующей жизни.
Итак, деля досуг между стрельбой по диким тварям и философскими беседами, они отлично провели время, пока не добрались до столицы Трансвааля — Претории, где решили дать своим волам основательную передышку на месяц или два, прежде чем отправиться в настоящую большую охотничью экспедицию вглубь Центральной Африки.
На дорогу, ведущую в Преторию, они выбрались неподалеку от города Гейдельберг, находящегося примерно в шестидесяти милях от столицы, и стали передвигаться по ней короткими переходами, часто делая остановки. Места для привалов они обычно выбирали там, где совсем недавно до них уже останавливался какой-то фургон или караван. Довольно часто они находили еще не остывшие угли, или даже догорающий костер — и это было весьма полезной и приятной находкой, особенно для Эрнеста, который за прошедшие месяцы научился отменно готовить и полюбил это занятие.
Одна из самых серьезных проблем путешествующих по Южной Африке — вопрос огня. Как вскипятить чайник, если вы путешествуете по вельду и вам негде добыть топливо для костра? Именно поэтому догорающие костры здесь в особом почете, и Эрнест в последние полчаса перед очередным привалом всегда торопился вперед, надеясь найти горячие угли.
Однажды утром — они находились примерно в пятнадцати милях от Претории и рассчитывали добраться до города уже к вечеру — фургон неторопливо катился по саванне к месту очередного привала. Эрнест в сопровождении верного Мазуку, который повсюду следовал за ним, словно черная тень, отправился вперед, чтобы узнать, были ли достаточно внимательны к ним их предшественники. Оказалось — были, ибо костер все еще весело потрескивал на месте чьей-то недавней стоянки.
— Ура! — воскликнул Эрнест. — Мазуку, собери хворост и наполни чайник водой. О боги! Здесь нож!
Это был складной нож с рукояткой из рога, несколькими лезвиями и штопором. Он лежал возле костра. Эрнест поднял его и долго смотрел — вещь казалась ему до странности знакомой. Потом он перевернул нож, вгляделся в серебряную пластинку с гравировкой — и сильно вздрогнул.
— Что случилось, Эрнест? — спросил подошедший мистер Эльстон.
— Взгляните на рукоять! — отвечал Эрнест, указывая на инициалы, выгравированные на серебряной пластинке.
— Что ж, какой-то парень потерял свой нож — а тебе повезло его найти.
— Помните, как я рассказывал о своем друге Джереми? Это его нож, я сам подарил его ему несколько лет назад. Смотрите, вот его инициалы — Дж. Дж.
— Чепуха! Просто похожий нож — я сам видел сотни таких.
— Я уверен, что это тот самый нож. Джереми где-то здесь, в Африке!
Мистер Эльстон пожал плечами.
— Невероятно, честно говоря.
Эрнест не ответил ему. Он смотрел на нож.
— Эрнест, ты давно писал своим в Англию?
— Давно. Последнее письмо я написал еще в Секокени — помните, я передал его вместе с Басуто, направлявшимся в Лиденбург, незадолго до смерти Джеффриса.
— Скорее всего, тот кафр не добрался до Лиденбурга — он просто не решился бы туда идти, когда разразилась война. Ты должен написать им сейчас.
— Я и собирался сделать это, когда мы окажемся в Претории, но у меня почему-то сердце не лежит к письмам.
Больше ничего не было сказано, и Эрнест молча положил нож в карман.
Вечером того же дня они миновали Пурт, откуда открывается едва ли не самый прекрасный вид на южноафриканские поселения, и на равнине внизу перед ними раскинулась Претория, залитая лучами вечернего солнца. Мистер Эльстон, хорошо знавший город, решил проехать его насквозь и остановиться на дальней окраине, чтобы волы могли пастись. Они миновали здание городской тюрьмы, потом — симпатичный белый особняк, который в то время занимали английский специальный комиссар и сотрудники его аппарата — слухи о его деятельности доходили о них даже во время путешествия; затем выехали на рыночную площадь. Она оказалась буквально переполнена фургонами и повозками буров, которые съехались в город праздновать «нахтмааль» (Причастие), — это была традиция, которую бурское население неукоснительно соблюдало, приезжая в город со всех окрестностей четырежды в год. «Фольксраад», местный Парламент, в это же время проводил специальную сессию, на которой рассматривались предложения, сделанные от лица правительства Империи, так что сравнительно небольшой городок был буквально до краев переполнен народом. Вдоль дороги, по которой они ехали, стояли правительственные здания и различные учреждения, а на площади перед голландской церковью собралась внушительная толпа, которая, судя по возбужденным выкрикам на английском и голландском языках, находилась в крайней степени раздражения и волнения.
— Придержи волов! — крикнул Эрнест Джиму и обернулся к мистеру Эльстону. — Там происходит какая-то потеха, пойдемте, взглянем?
— Хорошо, мой мальчик. Там, где идет добрая драка — там место всех честных англичан.
Они спрыгнули с фургона и принялись пробираться сквозь толпу.
Дело было вот в чем. Среди буров, приехавших в город на празднование «нахтмааль», оказался известный великан и силач, некто Ван Зил. Сила этого человека была известна едва ли не всей стране, и людская молва приписывала ему огромное количество разнообразных подвигов. Среди прочего говорили, что он может сдвинуть с места или даже поднять тяжелый африканский фургон со смазанными жиром колесами, нагруженный тремя тысячами фунтов зерна. Он был шести футов и семи дюймов ростом, весил восемнадцать стоунов, и, как говорят, зубы у него росли в два ряда.
В тот вечер этот замечательный образчик мужской силы сидел на козлах своего фургона — надо сказать, что и фургон был под стать своему владельцу, вдвое больше обычного, — сжимая крепкими зубами трубку. Примерно в десяти шагах от него стоял молодой англичанин, тоже немаленький, однако рядом с гигантом Ван Зилом выглядевший хрупким подростком. Он задумчиво разглядывал великана и его фургон, гадая, сколько дюймов в обхвате груди этого монстра. Этот молодой англичанин только что прибыл в город вместе с очередным фургоном — и его звали Джереми Джонс.
К Ван Зилу подбежал тощий мальчишка-готтентот — вероятно, слуга или раб гиганта. Человек, стоявший рядом с Джереми и знавший голландский, вполголоса перевел, что мальчик рассказывает о заблудившемся и отставшем от стада буйволе. Великан медленно поднялся со своего места, тяжело спрыгнул на землю, схватил мальчишку одной рукой, подтащил к фургону и привязал к колесу сыромятными вожжами. Собеседник Джереми заметил:
— Сейчас вы увидите, как буры относятся к неграм.
— Не хотите же вы сказать, что это здоровенное чучело собирается избить бедного черного дьяволенка? — спросил Джереми.
В этот момент, откинув полог фургона, из него высунулась пухлая маленькая женщина и спросила, в чем дело. Это была супруга великана. Узнав о пропаже буйвола, она буквально впала в священную ярость.
— Slaat em! Slaat de swartsel! Бей его! Выпори черную тварь! — заверещала она, а потом нырнула обратно в фургон и снова появилась с широким ремнем из кожи гиппопотама, который и швырнула своему благоверному.
— Вырежи ему печень, этому черному дьяволу! — продолжала вопить она. — Только не бей его по голове, а то он не сможет работать. И не бойся пустить ему кровь — у меня достаточно соли, чтобы присыпать его раны!
Именно ее визг, а также отчаянный вид маленького готтентота привлекли зевак, потому что в этот час на площади находилось довольно много англичан и буров.
— Полегче, фру, полегче, не надрывайся, золотце! Я выпорю его так, что это удовлетворит даже тебя — хотя мы все знаем, что это нелегко, когда речь идет об этих двужильных черномазых тварях.
Дружный смех голландцев приветствовал эту отвратительную шутку, и гигант с веселой и чуть ли не добродушной улыбкой — ибо, как и все крупные люди, он был от природы спокоен и нетороплив — вскинул руку, которая не уступала толщиной ноге среднестатистического мужчины, и обрушил свой бич на спину несчастного готтентота. Бедняга пронзительно завопил от боли, и это было совершенно не удивительно, потому что первый же удар разорвал его засаленную рубаху и рассек кожу на спине; кровь хлынула рекой.
— Allamachter! Dat is een lecker slaat! Молодец! Отличный удар! — выкрикнула какая-то старуха, и в толпе снова раздался смех.
Однако был среди этой толпы тот, кто не смеялся — Джереми Джонс. Его ясные глаза загорелись гневом, и смуглые скулы потемнели от прилившей крови. Он шагнул вперед, встал между гигантом и скорчившимся в пыли готтентотом и громко сказал:
— Ты проклятый трус!
Бур уставился на него с безмятежной улыбкой, а затем повернулся и спросил, о чем это говорит «английский парень». Кто-то перевел ему сказанное, и бур, по-прежнему незлобиво улыбаясь, заметил, что Джереми, должно быть, «еще безумнее, чем большинство проклятых англичан». Затем он отвернулся, намереваясь продолжить экзекуцию готтентота, однако что это! «Безумный англичанин» снова заступил ему дорогу. Это вывело голландца из себя.
— Убирайся, парень! Я — Ван Зил! — эту фразу Джереми перевели стоящие вокруг.
— Хорошо, скажите ему, что я — Джонс, возможно, он уже слышал мое имя.
— Чего хочет этот ненормальный? — рявкнул гигант.
Джереми спокойно объяснил, что бур должен прекратить издеваться над парнишкой.
— И что же сделает этот недомерок, если я откажусь?
— Постараюсь тебе всыпать как следует, — последовал спокойный ответ.
Эти слова были встречены смехом толпы, которая явно симпатизировала гиганту Ван Зилу. Тем временем тот оттолкнул Джереми в сторону и снова поднял свой бич, намереваясь обрушить его на готтентота. Через мгновение Джереми вырвал его из рук голландца и отшвырнул ярдов на пятьдесят. Поняв, что противник настроен серьезно, великан насупился и двинулся на него, собираясь сокрушить Джереми одним ударом. Могучий кулак, больше напоминавший бараний окорок, уже должен был опуститься на голову англичанина. Если бы удар достиг цели, Джереми, вероятнее всего, был бы уже мертв — но мистер Джонс был опытным боксером. Он даже не сдвинулся с места, лишь уклонился — и кулак бура просвистел мимо, врезался в стенку фургона и пробил ее насквозь. В следующий момент великолепные зубы гиганта громко хрустнули — Джереми нанес ему страшный удар правой, вложив в него всю свою силу; любого другого человека подобный удар снес бы с места.
Англичане приветствовали этот удар громкими криками, но голландцы принялись вопить в ответ, указывая на дыру в стенке фургона и возмущенно интересуясь, кто этот сумасшедший парень, рискнувший бросить вызов их кумиру.
Бур выплюнул выбитые зубы. В этот момент молодой англичанин из толпы схватил Джереми за руку.
— Ради бога, дружище, будьте осторожны! Этот человек убьет вас — сильнее его нет никого в Трансваале. Но вами Англия может гордиться!
— Пусть попробует! — лаконично отвечал Джереми, снимая куртку и жилет. — Вы не подержите мои вещи, старина?
— О, разумеется, подержу. И я отдал бы половину всего, что у меня есть, чтобы посмотреть, как вы с ним расправитесь. Однажды я видел, как он ударом кулака оглушил буйвола.
Джереми ухмыльнулся.
— Погодите. Скажите-ка этому несчастному трусу, что ему лучше отпустить несчастного мальчишку, — и он указал на дрожащего готтентота.
Буру перевели слова Джереми, и он гневно запыхтел:
— Ага, конечно! Я тебе его подарю!
После этого он коротко и энергично обрисовал свои планы разорвать Джереми на мелкие кусочки в течение следующих двух минут.
Затем они сошлись в ближнем бою. Рост гиганта был шесть футов и семь дюймов, рост Джереми — шесть футов и два с половиной дюйма, и англичанин выглядел рядом с буром коротышкой. Однако несколько внимательных наблюдателей, глядя на Джереми, усомнились в победе бура. Пусть юноша весил не более четырнадцати стоунов — но сложен он был практически идеально. Широкая грудь, мускулистые руки, развитые мышцы, короткая мощная шея, могучие ноги и отличная реакция — все это могло бы принадлежать молодому Геркулесу. Кроме того, было очевидно, что, несмотря на свою молодость, Джереми уже достаточно опытный боец. С другой стороны, бур, хотя и был огромен, все же выглядел несколько рыхлым и неповоротливым. Впрочем, зная о его подвигах, англичане переживали за своего соотечественника, считая, что у него нет шансов в этой схватке.
Мгновение противники просто стояли и смотрели друг на друга; потом Джереми обманным финтом ушел вбок и нанес сильный удар левой в грудь противника. Однако возмездие не замедлило: гигант перехватил его за правую руку, приподнял над землей и мощным ударом отшвырнул прямо в толпу. Буры радостно завопили, англичане выглядели подавленными. Они предполагали такой исход.
Однако Джереми быстро вскочил на ноги. Удар пришелся в грудь, но сильные мышцы смягчили его, и серьезной травмы юноша не получил. Увидев своего спортсмена на ногах, англичане приободрились и стали скандировать его имя: Джереми, в свою очередь, почувствовал, что должен оправдать их доверие — или умереть в этой схватке.
Именно в этот момент сквозь толпу протолкались Эрнест и мистер Эльстон.
— Святые небеса! — воскликнул Эрнест. — Это же Джереми!
Мистер Эльстон с одного взгляда оценил ситуацию.
— Не надо, чтобы он тебя сейчас видел — это отвлечет его. Отойдем! Встань позади меня.
Ошеломленный Эрнест повиновался беспрекословно. Мистер Эльстон недовольно покачивал головой. Он видел, что шансы Джереми невелики — но не хотел говорить об этом Эрнесту.
Тем временем Джереми уже бросился на Ван Зила. Тот, воодушевленный своим успехом, снова нанес ужасающей силы удар — но Джереми уклонился и в ответ нанес целую серию ударов прямо в челюсть гиганта, отчего тот отшатнулся назад, теряя равновесие.
Из толпы англичан раздался отчаянный и восторженный вопль. Воистину Давид против Голиафа!
Однако голландец быстро пришел в себя и стал гораздо осмотрительнее. Теперь он старался держаться подальше от Джереми, пытаясь достать его своими длинными ручищами. Раунд или два никто из противников не нанес серьезных ударов, но затем юноша, что держал вещи Джереми, подсказал блестящую идею.
— Бейте в корпус! Он слишком рыхлый.
Джереми последовал совету и выдал несколько мощных ударов, каждый из которых сотрясал тело гиганта и сбивал ему дыхание.
В следующем раунде он продолжил ту же тактику, однако пропустил сильный удар справа — впрочем, в следующую секунду расплатился за него сполна, в кровь разбив губы противника.
Волнение болельщиков с обеих сторон возросло до предела: к чисто спортивному интересу добавилась и национальная гордость обоих лагерей. Англичане, голландцы и кафры вопили до хрипоты, подбадривая соперников. И все же это был неравный бой.
— Я верю, что твой друг не хуже Ван Зила, — хладнокровно заметил мистер Эльстон, хотя огоньки в его глазах выдавали волнение и азарт. — Говорю тебе, он чертовски хорош, этот парень.
Однако в этот момент случилось несчастье. Гигант ударил изо всех сил, и Джереми не смог полностью блокировать этот ужасающий удар, хотя и напрягал все силы. Пробив его защиту, Ван Зил ударил его прямо в лоб, и Джереми едва не потерял сознание. Его секундант выбежал из толпы и плеснул ему в лицо холодной воды — через секунду Джереми уже твердо стоял на ногах, однако до конца этого раунда так и не атаковал бура, уйдя в глухую защиту и старательно уклоняясь от ударов приободрившегося Ван Зила. Приободрились и голландцы, решив, что сопротивление англичанина сломлено.
Однако Джереми не собирался сдаваться — он наблюдал. В его глазах по-прежнему горел неукротимый бойцовский дух, но он сдерживался, и лишь подрагивание ноздрей и разбитых губ выдавали напряжение, владевшее им. Джереми наблюдал — и видел, что великан находится не в лучшем состоянии. Он сильно потел, и его широченная грудь вздымалась слишком прерывисто — дыхание было явно сбито. Везде, где удары Джереми достигли цели, на его теле наливались багрово-черные кровоподтеки и синяки. Становилось совершенно очевидно, что ему все хуже и хуже — но буры этого не замечали или не хотели замечать. Не могло быть такого, чтобы этот гигант был повержен английским мальчишкой, — гигант, который однажды остановил разъяренного дикого буйвола и держал его за рога в течение пяти минут. Буры орали, свистели и призывали своего героя раздавить нахального юнца.
Воодушевленный их поддержкой, Ван Зил кинулся вперед, однако уже не боксируя, а слепо молотя кулаками перед собой. В течение тридцати секунд Джереми довольствовался тем, что просто избегал этих бестолковых ударов, а потом, улучив момент, снова нанес страшный удар в грудь бура. Ван Зил пошатнулся, сделал шаг назад, но Джереми уже не дал ему просто отступить. Увернувшись от огромных кулаков, он со всей силы ударил Ван Зила в челюсть. Бац! Бац! Звук ударов был слышен на пятьдесят ярдов, не менее. И они достигли цели. Гигант снова пошатнулся, взмахнул руками — и упал под рев толпы, словно буйвол, сраженный топором. Однако бой еще не закончился. Через мгновение он поднялся, выплевывая кровь и осколки зубов, и бросился на Джереми, размахивая руками, словно ветряная мельница — своими крыльями. Это было устрашающее зрелище. Джереми снова ударил его в челюсть, но Ван Зил не остановился — и через секунду страшные объятия сомкнулись вокруг Джереми, сдавив его, словно тисками.
— Нечестно! Нельзя держать! — орали возмущенные англичане, но бур уже никого не слушал.
Напрягая все свои силы, он пытался поднять Джереми, чтобы швырнуть оземь, однако Джереми стоял твердо, словно скала, не двигаясь ни на дюйм. Буры принялись кричать, что это не человек, а демон, что он одержим дьяволом! Голландец рванулся еще раз — и сумел приподнять Джереми на несколько дюймов…
— Святой Георгий! — воскликнул мистер Эльстон, растеряв остатки невозмутимости. — Сейчас он швырнет его на землю! Взгляни — парень совсем побелел и еле дышит!
Эрнест не отвечал, дрожа, словно лист на ветру.
Действительно, положение Джереми было весьма серьезно. Он быстро терял силы и с отчаянием подумал, что проиграет — а истинный англичанин не любит проигрывать, даже если ему не в чем упрекнуть себя во время всей схватки. И вот когда все вокруг поплыло и закружилось, до него донесся голос, который он любил, который так жаждал услышать все эти долгие месяцы; Джереми не знал, наяву ли он слышит его, или ему только кажется…
— Вспомни, что говорил «Марш Джо», Джереми! Подними его! Во имя неба — поднимай!
Я должен кое-что пояснить, поскольку не рассказывал об этом прежде. Знаменитый борец Восточных графств, известный под именем Марш Джо, обучил Джереми одному трюку, причем настолько хорошо, что уже в семнадцать лет Джереми Джонс смог победить собственного учителя.
В тот самый миг Ван Зил переступил с ноги на ногу, готовясь к новому рывку, и чуть ослабил хватку, дав сопернику глотнуть воздуха. Эрнест с облегчением увидел, как Джереми глубоко вздохнул, и его затуманенные глаза вновь вспыхнули ярким огнем. Он понял, что Джереми услышал его — и теперь победит… или умрет на поле боя.
И вот тогда произошло неслыханное. Бур, чувствуя себя хозяином положения, не торопился покончить с противником — но внезапно англичанин сделал небольшой шажок… и с быстротой молнии разорвал смертельную хватку. Затем он собрался с силами — боги, откуда он брал их, кто знает! Голос Эрнеста придал ему сил, воодушевил, и Джереми Джонс сделал то, что под силу очень немногим, и память об этом еще долго будет жить в Южной Африке, передаваясь из уст в уста.
Гибкие и сильные руки англичанина обвились вокруг мощного корпуса бура, почти утонув в этой горе плоти. Затем Джереми начал медленно раскачиваться — и его пленник раскачивался вместе с ним.
— Покончи с ним! Убей его! — орали буры.
Однако глаза Ван Зила закатились, лицо почернело от прилившей крови, голова опустилась на грудь… ноги оторвались от земли — он больше не мог пошевелиться. Джереми раскачивался все сильнее, и теперь ноги гиганта безвольно волочились по земле. Еще одно ужасающее усилие, медленный и мощный рывок — о доблестный Джереми Джонс! — и тело гиганта поднялось над замершей в ужасе толпой. Еще мгновение — и бросок.
Ван Зил упал на землю. Чтобы унести его, потребовалась помощь шестерых мужчин. Остаток жизни ему предстояло провести неподвижным калекой.
Глава 25
Над площадью разносились радостные крики англичан и проклятия на голландском, когда Джереми обернулся и посмотрел на тело поверженного врага. Однако Природа брала свое: в полном изнеможении юноша упал в обморок прямо на руки Эрнесту.
Восхищенные соотечественники помогли перенести героя в ресторан «Европеец», где их встретил сам хозяин, выпускник Итона. Он сам распорядился отмыть, переодеть и устроить героя со всеми удобствами, а потом со слезами на глазах поклялся, что Джереми Джонс может бесплатно жить в его отеле сколько угодно — даже если решит каждый день пить исключительно шампанское, ибо англичане превыше всего ценят тех, кто готов отдать все силы и саму жизнь за главное английское качество — национальную гордость.
Когда герой дня пришел в себя и немного освежился бокалом сухой «Монополии», а затем в радостном изумлении принялся трясти руку Эрнеста, толпа англичан больше не могла сдерживать свой энтузиазм. Они буквально ворвались в ресторан, подхватили Джереми вместе со стулом, на котором он сидел, и пронесли его вокруг площади, громко распевая «Боже, спаси Королеву!» Эта процессия вполне могла спровоцировать беспорядки в городе, если бы не вмешательство адъютантов его превосходительства, Специального комиссара, который настоятельно рекомендовал собравшимся на площади вернуться обратно в ресторан. Просьба была удовлетворена — и начался торжественный обед в честь Джереми, во время которого он выпил слишком много шампанского, в результате чего в первый и в последний раз в своей жизни произнес торжественную речь. Насколько нам известно, выглядела она примерно так:
«Дорогие друзья! (аплодисменты) И англичане! (бурные аплодисменты, пауза) Вообще-то… это все чепуха! (аплодисменты и крики «Нет, нет, неправда!») Сразись завтра с голландцем еще кто-нибудь — с этим здоровенным, но слишком толстым и мягким голландцем — наверняка победил бы и он! (бешеные аплодисменты, переходящие в овации) Я рад, что победил, и вы все выглядите довольными; мне кажется, вам не нравился этот голландец. Боюсь, он здорово расшибся. Вот зачем он это все затеял? Садитесь, не стойте. Дорогие друзья, дорогой мой старина Эрнест… я тебя так долго искал! (проникновенный взгляд абсолютно стеклянных глаз на Эрнеста, тот ждет, что Джереми сейчас скажет нечто очень важное) Садись. Все, и я сажусь. (крики: «Нет, нет, продолжайте, старина!») Да я не могу продолжать — я напился ужасно…. ужасно пить хотелось потому что. (крики: «Налейте ему еще шампанского! Открывайте новую бутылку! Тащите сразу ящик!») Вот хорошо бы еще и Долл, и Ева были здесь, правда? (громкие аплодисменты) Жельтенмены… нет, не так… женельтме… да что ж такое… Друзья! (бурные аплодисменты) Не-ет, никакие не жентльмены и не друзья — братья-англичане! (овации) Вот мой тост. Ева и Долл, вы все их знаете и любите, а если нет — так узнаете и полюбите… (неистовый взрыв восхищения, аплодисменты, крики восторга, Джереми пытается вернуться на свой стул, но вместо этого элегантно валится на пол и прямо под столом начинает петь «Старое доброе время»; тем временем все собравшиеся — за исключением Эрнеста и жизнерадостного адъютанта Специального комиссара, вскакивают и начинают с воодушевлением подпевать этой прекрасной старинной песне; жизнерадостный адъютант залезает на стол и руководит хором; приносят еще шампанского; начинается всеобщее братание; все клянутся друг другу в вечной дружбе — особенно Эрнесту и жизнерадостному адъютанту Специального комиссара; последний горячо пожимает протянутые руки и благословляет каждого подошедшего; наконец чувства настолько переполняют всех собравшихся, что они обнимаются и дружно плачут все вместе прямо за столом)».
Всё остальное Эрнест помнил смутно. Запомнилось только, что вновь обретённого друга детства зачем-то пришлось погрузить в тачку, которая почему-то норовила застрять в каждой канаве, особенно если в ней была вода.
Утром он проснулся — вернее, почувствовал дикую головную боль — в небольшом двухместном номере гостиницы, пристроенной к ресторану. На соседней кровати на подушке маячило опухшее и покрытое синяками лицо Джереми.
Некоторое время Эрнест ничего не мог понять. Откуда взялся Джереми? Где они находятся? В голове — и вокруг него — все кружилось, вертелось, расплывалось, складываясь в совершенно фантасмагорические картины. Единственным реальным ощущением была дикая головная боль.
Однако постепенно память стала возвращаться. Синяки Джереми напомнили о вчерашней схватке, схватка повлекла за собой воспоминания о торжественном обеде, обед — смутные воспоминания о речи Джереми и что-то, сказанное им о Еве. Но что же это было? Ах, Ева! Возможно, Джереми что-то знал о ней; быть может, он привез от нее письмо, которого Эрнест так долго ждал? О, как стремилось его сердце к Еве. Но как Джереми оказался на соседней кровати? Откуда он вообще взялся в Южной Африке?
Все эти мучительные размышления были прерваны приходом Мазуку — он принес кофе, который в Южной Африке принято пить по утрам.
Воинственный зулус — довольно забавно выглядевший с кофейными чашками в руках — приветствовал Эрнеста своим обычным «Кооз!», салютовав одной из чашек и едва не выплеснув ее содержимое.
— Мазуку! — хрипло сказал Эрнест. — Как мы здесь оказались?
Объяснение зулуса звучало примерно так: когда луна уже почти ушла за рогатый дом (голландская церковь с башенками), Мазуку сидел на веранде и думал, что его хозяин, должно быть, очень устал. Поскольку почти все разошлись «с танцев» в «оловянном доме» (ресторане) и были при этом очень веселые из-за «твала» (выпивки), Мазуку пошел в «оловянный дом» искать хозяина — и нашел его мирно спящим под столом рядом со «Львом-который-швырнул-Быка-через-плечо» (Джереми). Они спали так крепко, что дотащить их до фургона Мазуку никак не мог. Мазуку много думал о своем долге перед хозяином в данных обстоятельствах и пришел к выводу, что лучше всего будет положить хозяина и его друга в постель белого человека, поскольку точно знал, что хозяин не любит спать на полу.
Мазуку позвал еще одного зулуса, и они нашли комнату с кроватями, только на них уже спали другие белые люди, прямо в одежде. Однако Мазуку и другой зулус поразмыслили и решили, что они должны в первую очередь думать о своем хозяине, а не о других белых людях, и потому осторожно вынесли крепко спавших после «танцев» чужих белых людей и аккуратно сложили их на веранде, на свежем воздухе.
Подготовив таким образом место, они сначала перенесли в кровать Эрнеста, а затем, учитывая его несомненное величие, отважились взять и «Льва-который-швырнул-Быка-через-плечо» — и отнести его на соседнюю кровать. Он великий человек, этот Лев, и его искусство бросать больших людей через плечо можно объяснить только колдовством. Он сам (Мазуку) попытался повторить то же самое с одним Басуто, с которым у него вышло небольшое расхождение во взглядах, но результат его не особенно удовлетворил, поскольку Басуто ударил его в живот и заставил отпустить.
Эрнест от души посмеялся над этой историей — насколько позволяла больная голова, — и его смех разбудил Джереми, который немедленно обхватил голову руками и стал оглядываться по сторонам. Мазуку пришел в такое возбуждение при виде проснувшегося «Льва-который-швырнул-Быка-через-плечо» и так рьяно его приветствовал, что пролил на Джереми большую часть кофе, после чего был доброжелательно, но решительно изгнан из комнаты, и друзья наконец-то остались одни.
Осторожно поднявшись с кроватей, они приблизились друг к другу и по примеру всех англичан обменялись крепким рукопожатием, назвав друг друга «старина», а потом снова разошлись по кроватям и принялись разговаривать.
— Итак, старина, откуда же ты здесь взялся?
— Видишь ли, я искал тебя. Ты совсем нам не писал, и дома все начали беспокоиться, так что я упаковал свое барахло и отправился в путь. Твой дядюшка открыл мне неограниченный кредит, так что я путешествовал, как принц — у меня даже есть собственный фургон. О тебе разузнал в Марицбурге, ну и понял, что надо двигать в Преторию. И вот я здесь, и ты здесь, и я чертовски рад видеть тебя снова, старик! Проклятье, моя голова! Но ты мне скажи, почему ты не писал? У Долл едва сердце не разорвалось, да и у дяди твоего тоже, хотя он этого не показывал.
— Я писал. Я написал из Секокени, но письмо, наверное, не дошло, — виновато сказал Эрнест. — Видишь ли, писать совсем не хотелось. Я был слишком подавлен с тех самых пор, как случился этот проклятый поединок.
— Ай, да брось, это был отличный выстрел! — перебил его Джереми. — Я и представить себе не мог, чтобы ты так стрелял.
— Отличный выстрел? Да знаешь ли ты, как это ужасно — убить человека таким вот образом? Мне часто снится в кошмарах его лицо и то, как он упал…
— Я говорю только о самом выстреле, — невинно заметил Джереми. — Меня не беспокоят всякие нравственные соображения и переживания, а вот что касается выстрела с двадцати шагов в таких трудных обстоятельствах — я считаю, это было отлично проделано.
— Послушай, Джереми, тут еще кое-что… Это о Еве… Понимаешь, я написал ей, но она так и не ответила на мое письмо… конечно, если только ты не привез мне ее ответ! — последние слова Эрнест произнес с надеждой.
Джереми осторожно покачал головой — она слишком сильно болела для резких движений.
— Увы, старик! Могу сказать только, что меня лично отпустило. С тех пор, как она меня отвергла, мне стало все равно. Я не говорю, что она права; просто меня бы это уже не заботило. Она могла бы повести себя иначе.
Эрнест тихо застонал и подумал, что голова у него, видимо, болит слишком сильно.
— Вот оно как получилось! Мне не хватило духу написать еще, я был слишком горд, чтобы писать ей. Чтобы все ей объяснить! Чтобы отпустить ее! Не собираюсь унижаться ни перед одной женщиной в мире, даже перед ней! — и Эрнест яростно взбил подушку.
— Я пока еще не так много знаю на языке зулу, — нравоучительным тоном заметил Джереми, — но уж два слова я выучил: хамба гачле!
— Это еще что такое? — сердито буркнул Эрнест.
— Это означает нечто вроде «расслабься и не принимай близко к сердцу», или же «посмотри, а потом прыгай», ну, или можно и так — «не спеши делать выводы» или просто — «не спеши». Выбирай любой — неплохие девизы, как мне кажется.
— Да, очень — но какое отношение они имеют к Еве?
— Самое прямое. Я сказал, что у меня нет от нее письма, но я же не говорил, что…
— Что?! — закричал Эрнест.
— Хамба гачле! — невозмутимо откликнулся Джереми, не сводя с Эрнеста пытливого взгляда своих темных глаз. — Я не говорил, что она ничего не передала.
Эрнест соскочил с кровати, дрожа от волнения.
— Что же она сказала?!
— Только одно: она велела передать, что она любит тебя всем сердцем.
Эрнест, разом ослабев, опустился обратно на кровать и закрыл лицо одеялом, а потом произнес совершенно загробным голосом:
— Вот дьявол! Почему ты сразу не сказал?
Потом он вскочил и принялся вышагивать по комнате, завернувшись в одеяло на манер плаща; он даже сшиб со стола кувшин с водой, но в смятении не заметил этого.
— Хамба гачле! — снова заметил Джереми, поднимая кувшин. — Где можно налить воды? Ну вот, а теперь я расскажу тебе все остальное.
И он рассказал Эрнесту все, включая историю о том, как мистер Плоуден получил встряску. В этом месте рассказа Эрнест довольно свирепо усмехнулся.
— Жаль, что там не было меня, чтобы врезать этому негодяю!
— Не волнуйся, я сделал это за тебя. Отвесил ему отличный удар, — отвечал Джереми, и Эрнест вновь усмехнулся.
Через некоторое время Эрнест заявил:
— Я не могу исправить все сразу — но я немедленно отправляюсь домой.
— Ты не можешь этого сделать, старина. Твой многоуважаемый дядюшка, сэр Хью, немедленно упечет тебя за решетку.
— Ах, черт, я совсем забыл о нем! Хорошо, тогда я напишу ей сегодня же.
— Вот это уже лучше. Теперь давай одеваться. У меня голова почти прошла. Проклятье, но все тело ломит! Все же это не шутка — сразиться с таким гигантом.
Однако Эрнест не ответил ему на это ни слова. Он, с его быстрым и бурным воображением, уже сочинял письмо Еве. За утро он придумал его полностью и записал, и то, что нас с вами может интересовать в этом письме, выглядело так:
«…Таково было, моя дражайшая Ева, состояние моей души и моего разума — в отношении тебя. Я подумал — и да простит мне Господь эти предательские мысли! — что ты, возможно, как и многие женщины, предпочитала любить меня в радости, но не в горе, а когда я попал в беду, решила оставить меня. Если это было так, я чувствовал, что не имею права возражать. Я написал тебе и знал, что письмо благополучно попало в твои руки. Ты не ответила, и потому я мог сделать лишь один вывод. С тех пор я молчал. Честно говоря, я и сейчас не понимаю, почему ты так и не написала мне. Но Джереми принес от тебя весточку, и я должен довольствоваться этим; без сомнения, у тебя есть веские причины так поступать, и я — также без сомнения — вполне удовлетворился бы ими, если бы знал, каковы они. Все дело в том, моя любовь, что я полностью и безоговорочно верю тебе. То, что ты считаешь верным и правильным для себя, так же верно и правильно для меня, что бы ты ни делала. Джереми рассказал мне довольно забавную историю о новом священнике, приехавшем в Кестервик, который, кажется, претендует на твою руку. Что ж, Ева, я достаточно тщеславен, чтобы не опускаться до ревности, хотя я и нахожусь в невыгодной позиции отсутствующего, хуже того — отсутствующего вынужденно и находящегося в стесненных и невыгодных обстоятельствах. Несмотря на это, я не верю, что мой соперник преуспеет. Однако если наступит день, когда ты, положа руку на сердце и глядя мне прямо в глаза, скажешь со всей честностью истинной леди, что ты любишь этого или любого другого человека больше, чем меня — в тот самый день и час я немедленно отпущу тебя. Пока же этот день и час не настал — а мне что-то подсказывает, что это так же невозможно, как то, что горный хребет, на который я смотрю сейчас, когда пишу эти строки, сдвинулся с места и похоронил под собой весь город, — я свободен от ревности, ибо знаю, что ты не можешь быть неверна своей любви.
О дорогая моя, дар, что мы с тобой разделили, достался нам не на дни, не на годы — навсегда. Я верю, ничто не сможет разлучить нас, и сама Смерть будет бессильна против этого дара. Я верю, что это чувство будет расти и крепнуть, расцветать каждый раз, как цветы по весне — только будет еще благоуханнее и прекраснее, чем они. Иногда мне кажется, что это чувство бессмертно и существовало всегда, еще до нас, на протяжении бесчисленных веков. Странные мысли приходят в голову человека в здешнем Высоком вельде, пока он едет по нему час за часом, день за днем, и свет солнца сменяет свет луны, дух великой Природы царит повсюду; человек начинает прозревать истину. Когда-нибудь я расскажу тебе об этом все. Впрочем, нельзя сказать, что я когда-либо был здесь в полном одиночестве, потому что, честно говоря, ты всегда со мной с тех самых пор, как мы расстались, — не было ни единого часа днем или ночью, когда бы я не думал о тебе, и мне кажется, что такой час и не настанет, пока одна лишь Смерть не убьет все мои чувства.
Даже в отчаянии и тоске любовь моя росла с каждым днем. День за днем становилась все сильнее, окрашивая мир в новые цвета; становилась все более живой и реальной, пусть и отличная от души и тела — но неразрывно связанная с ними, вплетенная в саму мою жизнь. Если какую женщину и любили так сильно, то эта женщина — ты, Ева Чезвик; если жизнь какого мужчины, нынешняя и грядущая, и лежала в ладонях женщины, то этот мужчина — я. Наша любовь — это крошечный бутон, который ты можешь отбросить прочь или уничтожить — а можешь лелеять его, пока он не расцветет и не принесет плоды, прекрасные настолько, что никакое воображение не в силах их описать. Ты — моя судьба, ты часть меня. Моя судьба переплелась с твоей и полностью зависит от тебя. Нет тех высот, которых я не достиг бы рядом с тобой, и нет той бездны, в которой я не утонул бы без тебя.
К чему же я все это пишу? Принесешь ли ты жертву мне — человеку, готовому отдать тебе всю свою жизнь — нет, уже сделавшему это? Жертва эта такова: я хочу, чтобы ты приехала сюда и вышла за меня замуж, ибо, как тебе известно, обстоятельства не позволяют мне вернуться в Англию, к тебе. Если ты приедешь, я встречу тебя на Мысе Доброй Надежды, и мы немедленно поженимся. Ах, разумеется, ты приедешь! Что до денег, их у меня достаточно — тех, что присылают из дома, но и здесь я могу заработать их столько, сколько понадобится и даже больше, так что это не станет для нас препятствием.
Ответа мне придется ждать долго — целых три месяца — но я надеюсь, что вера, которая помогает, как говорится в Библии, людям двигать горы — а моя вера в тебя столь же велика и сильна, — поможет мне перенести это ожидание и в конце получить желанную награду…»
Избранные места этого возвышенного произведения Эрнест зачитал Джереми и мистеру Эльстону. Оба слушали в торжественной тишине, а потом Джереми почесал в затылке и сказал, что такое письмо поможет «заполучить» любую девушку, хотя лично он не все в нем понял. Мистер Эльстон раскурил свою трубку и некоторое время молчал; про себя он думал, что это прекрасное письмо для такого молодого человека, обнаруживающее незаурядный ум автора. Однако замечание он высказал, и прозвучало оно довольно грубо.
— Девочка не поймет и половины написанного, мастер Эрнест, вот что я скажу. Она решит, что ты маленько свихнулся в этих диких краях. Все, что ты написал, может быть, и правда — или неправда, на этот счет у меня нет никакого мнения, но я точно знаю, что писать подобные вещи женщине — все равно, что метать бисер перед свиньями. Тебе стоило бы расспросить ее о шляпках-тряпках, мой мальчик, и сказать, какую одежду брать с собой, а также упомянуть, что здешний воздух очень хорош для цвета лица. Вот тогда она точно приедет.
Эрнест пришел в ярость.
— Вы зверски циничны, Эльстон, и вы не должны так говорить о мисс Чезвик! Шляпки, ну надо же!
— Ладно, ладно, мой мальчик. Время покажет. Ах, мальчишки! Вы строите свои идеалы из слоновой кости, золота и виссона — чтобы в один прекрасный день они на ваших глазах превратились в обыкновенную глину и грязные тряпки. Что поделать, таков путь всех мальчиков этого мира; однако все же прими мой совет, Эрнест: сожги ты это письмо и найди себе хорошенькую Интомби. Еще не поздно это сделать — и уж поверь, в отношении глины, из которой слеплены кафрские девушки, ты никогда не ошибешься.
Здесь Эрнест в ярости выбежал из комнаты.
— Слишком уж он уверен в ней, надо бы остудить голову, — заметил мистер Эльстон Джереми. — Никогда нельзя до такой степени доверяться женщине. Женщины обожают грязные трюки, а потом говорят, что ничего не могли поделать. Я знаю женщин, потому как — хоть вы в это и не верите — я тоже когда-то был молодым. Ладно, пойдем, найдем его и заберем прогуляться.
Эрнеста они нашли сидящим в одиночестве в фургоне, который стоял рядом с фургоном Джереми на выезде из города. Юноша выглядел довольно угрюмым.
— Брось, Эрнест! — извиняющимся тоном сказал мистер Эльстон. — Я больше не стану пачкать твой идеал. За последние тридцать лет я столько раз видел, как эти самые идеалы разбивались вдребезги, что просто не мог не предупредить тебя, парень. Впрочем, возможно, девицы в Англии сделаны из более качественного сырья, чем здешние.
Эрнест спрыгнул с фургона — и вскоре позабыл о своей обиде. Он вообще редко злился дольше полутора часов.
Когда они неторопливо шли по улице, им повстречался молодой англичанин, накануне бывший добровольным секундантом Джереми. Он рассказал, что ходил справляться о состоянии Ван Зила. Оказалось, что в результате броска Джереми у гиганта был сломан позвоночник, и теперь надежды на выздоровление нет. Впрочем, боли он не испытывает.
Это известие сильно расстроило Джереми. Да, он хотел победить великана в честном бою — но не имел ни малейшего намерения нанести ему увечье. С обычной своей порывистостью Джереми заявил, что хочет повидать своего бывшего соперника.
— Ты вряд ли встретишь там теплый прием, — сказал мистер Эльстон.
— Ничего, рискну. Я хочу извиниться перед ним.
— Что ж, хорошо, пойдем. Вон там его дом.
Ван Зила отнесли в дом его родственника, неподалеку от города. Это было белое здание под тростниковой крышей, построенное лет тридцать пять назад, когда на месте Претории расстилалась равнина, где обитали только квагги и прочие виды антилоп. К дверям вела аллея апельсиновых деревьев, на которых висели золотистые плоды, источавшие сладкий аромат.
Сам дом был маленьким, с двустворчатой распашной дверью наподобие тех, что в Южной Африке ставят в конюшнях. Верхняя половина двери была открыта, в нее высунулся довольно грубого вида бур, куривший огромную трубку.
— Dagh, Oom! Доброго дня, дядюшка! — поздоровался с ним мистер Эльстон, протягивая буру руку.
Тот с некоторым подозрением осмотрел прибывших, а затем по очереди пожал им руки. Ладонь у него была широкая и потная. Покончив с приветствиями, бур распахнул перед ними дверь. Перешагнув порог, Эрнест заметил, что глиняный пол предохраняют от износа вмешанные в глину камни и персиковые косточки. Сразу за дверью располагалась довольно большая комната с выбеленными стенами — это была гостиная. Здесь стояли диван, стол и несколько стульев, застеленных «римпи» — ковриками из звериных шкур. На самом крепком и большом стуле восседала женщина внушительных размеров, мать семейства. Она не встала при их появлении, но без лишних слов протянула им руку, которую мистер Эльстон и оба юноши пожали с должным почтением; мистер Эльстон при этом обращался к женщине «танта» — «тетушка». Затем они обменялись рукопожатиями с шестью или семью девицами и молодыми людьми; мужчины просто сидели за столом, женщины дочищали остатки большого семейного обеда, состоявшего, судя по всему, из огромного блюда с вареной говядиной, от которой остались одни кости. Говядина, несомненно, была свежайшей — о чем явно свидетельствовали отрубленная бычья голова и сырая шкура, лежавшие на полу рядом со столом. Эрнест при виде этой картины изумился и подумал о сверхчеловеческой силе того желудка, который способен был принимать пищу в подобной обстановке.
Мистер Эльстон, прекрасно говоривший по-голландски, объяснил цель их визита. Лица мужчин немедленно помрачнели, и они уставились на Джереми с ненавистью и без тени страха. Потом старший из буров сказал, что пойдет и спросит своего двоюродного брата, согласен ли он принять гостей, хотя в его состоянии это вряд ли возможно. Отодвинув занавеску, служившую дверью между комнатами, он прошел прямо в спальню.
Вскоре он вернулся и поманил за собой англичан. Они вошли в небольшую, площадью всего около десяти квадратных футов комнату без окон — поскольку буры искренне полагали, что герметичное помещение недоступно для любых болезней. На громадной постели, занимавшей почти всю комнату, лежал поверженный гигант. На его лице виднелись синяки и кровоподтеки, одна из могучих рук была в лубке — но главной и самой серьезной травмой был перелом спины, и здесь Ван Зил уже не мог рассчитывать на выздоровление.
Рядом с ним сидела его маленькая жена, которая накануне так кровожадно призывала к избиению готтентота. Она бросила яростный взгляд на Джереми, но ничего не сказала. Гигант при виде своего победителя отвернулся к стене и глухо спросил, что им нужно. Мистер Эльстон переводил. Джереми набрал воздуха в грудь и сказал:
— Я пришел сказать, что мне очень жаль, что так все вышло. Я хотел тебя победить, но и в мыслях не держал так сильно покалечить тебя. Я знаю, такие броски очень опасны — и потому я воспользовался им, когда уж не было другого выхода. Если бы я это не сделал — ты бы меня убил.
Бур в ответ пробормотал, что очень обидно быть побитым таким коротышкой. Эрнест видел, что гордость этого человека совершенно сломлена. Он считал себя самым сильным человеком среди черных и белых жителей Африки, а какой-то английский парнишка швырнул его через плечо, как игрушку.
Джереми выразил надежду, что Ван Зил не держит на него зла, и предложил пожать друг другу руки.
Гигант немного помедлил, а затем протянул здоровую руку, которую Джереми с жаром потряс. Ван Зил медленно произнес:
— Англичанин! Ты хороший человек и ты будешь еще сильнее. Ты меня превратил в беспомощное дитя, и сердце у меня теперь тоже, как у ребенка. Возможно, однажды кто-то сделает такое и с тобой. До тех пор тебе ни за что не понять, что я чувствую. Они пусть отдадут тебе чертова готтентота. Нет-нет, ты должен его забрать — ты его выиграл в честном бою. Он хороший погонщик, хоть и маленький. Теперь идите.
Зрелище было тяжелым, и потому они ничуть не жалели, что пора уходить. Снаружи их уже ждал один из молодых буров, а рядом с ним стоял мальчишка-готтентот, которого Ван Зил велел отдать Джереми.
Все сомнения Джереми испарились при виде неуемной радости бедного негритенка, когда тот узнал, что его отдают новому хозяину. Готтентота звали Аасфогель (Стервятник), и он стал для Джереми отличным и верным слугой.
Глава 26
Когда мистер Эльстон, Джереми и Эрнест вышли на одну из главных улиц Претории — а дом, который они посещали, находился на окраине, — они застали любопытное зрелище. Посреди улицы стоял, вернее, танцевал на месте зулус, одетый в старый военный мундир, традиционную зулусскую набедренную повязку «муча» и со старым красным камвольным одеялом, обмотанным вокруг руки. Он что-то кричал во весь голос, а его обступили зеваки, временами бурно реагировавшие на его вопли громкими гортанными восклицаниями.
— Что это за сумасшедший? — заинтересовался Джереми.
Мистер Эльстон прислушался к крикам зулуса, а потом объяснил:
— Я хорошо знаю этого парня. Зовут его Гоза. Он самый быстрый бегун в Натале, даже лошадь может обогнать — честно говоря, не всякая лошадь за ним угонится. Он — «восхваляющий». В данный момент он поет хвалу Специальному комиссару. Вот что он говорит:
«Слушайте ногу великого слона Сомпсе (это сэр Т. Шепстоун). Услышьте, как дрожит земля под ногами белого т’Чака[417], отца зулусов, величайшего среди белых людей. О, вот идет он! Он уже здесь! Посмотрите, как бледнеют лица Амабуна (буров) при виде его. Он их всех съест, он проглотит их всех, Великий Стервятник, что сидит и ждет, пока не падет буйвол, тот, что всегда выигрывает в битве Великого Сидения. О, он велик, словно лев, и там, куда обращает он свой взор, люди тают, и их сердца обращаются в жир. Где еще есть подобный Сомпсе — человеку, который не боится Смерти, человеку, который смотрит на Смерть — и она бежит от него. На языке его мед, он правит людьми, словно звезда — ночью, он — возлюбленное чадо Великой Белой Матери, Королевы. Он любит своих детей, Амазулу, и укрывает их под своим широким крылом. Он поднял Кечвайо из грязи — и может ввергнуть его обратно в грязь. Падите ниц, низкие люди, лечите себя лекарством, пока его яростный взгляд не сжег вас дотла. О! Тише! Он грядет, отец королей, Чака! О, умолкните! Падите на колени! Он уже здесь — Великий Слон, Великий Лев, Свирепый и Терпеливый, Могучий и Грозный! Взгляните: он соизволил говорить со своими детьми, он учит их мудрости, он несет свет, подобно Солнцу — он и есть Солнце. Он — Сомпсе!»
В этот момент из-за угла вышел опрятный, довольно старомодно выглядевший джентльмен, совершенно ничем не напоминающий ни слона, ни льва, ни стервятника: пожилой, среднего роста, с седыми усами, в черном сюртуке и черном галстуке. Он вел за руку маленькую девочку. Когда он приблизился, «восхвалитель» в экстазе вскинул правую руку и салютовал пришедшему, словно королю, криком «Байе!», который немедленно подхватили все собравшиеся.
Пожилой джентльмен — а это был не кто иной, как Специальный комиссар Шепстоун — с явным раздражением посмотрел на восторженного глашатая и сердито заговорил с ним на языке зулу:
— Успокойся! Почему ты снова раздражаешь меня своими криками? Веди себя тихо, ты, брехливая собака, или я отправлю тебя обратно в Наталь. У меня голова болит от твоих пустых слов.
— О Великий Слон! Я буду нем, как мертвец. Байе! О Сомпсе! Я уже молчу! Байе!
— Уйди! Убирайся отсюда!
Выкрикнув напоследок «Байе!», зулус повернулся и припустил бегом по улице, продолжая выкрикивать хвалебные слова.
— Как поживаете, комиссар? — спросил мистер Эльстон, выходя вперед. — Я как раз собирался к вам зайти.
— Ах, Эльстон, я очень рад вас видеть. Я слышал, вы уезжали в большую экспедицию? Значит, ушли в отставку и отправились охотиться? Как бы мне хотелось последовать вашему примеру.
— Если бы я застал вас здесь, когда мы отправлялись в путь, то непременно пригласил бы присоединиться к нам.
Мистер Эльстон представил комиссару Эрнеста и Джереми. Они обменялись рукопожатиями.
— Я слышал о вас, — сказал комиссар Джереми. — Однако я вынужден просить вас больше не заниматься свержением титанов — между нами и бурами растет напряженность, она и так уже слишком велика, чтобы позволить ей стать еще больше. Знаете ли вы, что вчерашний вечер едва не спровоцировал начало военных действий? Ну, хорошо, я уверен, вы больше не станете этого делать.
Он говорил довольно сурово, и Джереми вспыхнул и потупился. Впрочем, вслед за нотацией комиссар гостеприимно пригласил их отобедать с ним.
На следующее утро Эрнест отправил свое письмо Еве. Написал он также дяде и Дороти, по мере возможности объяснив свое долгое молчание. Дороти он впервые доверил свою тайну об отношениях с Евой. На расстоянии, да еще таком огромном, застенчивость, одолевавшая его дома, уже не так мешала ему говорить Дороти о своей любви к другой женщине.
Теперь, когда Эрнест провел вдали от Англии уже около года, воспоминания о доме ослабели, словно подернулись дымкой — по сравнению с событиями и изменениями, происходящими в его нынешней жизни. Обилие новых ярких впечатлений вытеснило старые воспоминания — и Дороти, мистер Кардус, Кестервик и его окрестности казались чем-то очень далеким и нереальным. Так часто происходит в долгих путешествиях, когда странник пытается вспомнить былое.
Эрнесту казалось, что оставшиеся в Англии больше не знают его, не понимают и не чувствуют; он воображал, что они забыли его, и потому в его глазах они стали чем-то вроде теней мертвецов.
Такого человека ждет шок по возвращении. После многих лет, которые он провел, ведя бурную энергичную жизнь, полную ярких чувств, хороших, дурных, серьезных и мелких поступков; жизнь, которая, как он полагал, изменила его навсегда, развив в той или иной форме, — после всего этого, вернувшись, он обнаружит, что старые места, старое его окружение и старые дорогие лица родных ничуть не изменились. Они живут своей спокойной, размеренной английской жизнью, в которой нет потрясений и волнений, нет ярких событий и красочных ощущений — и потому неизменны и незыблемы.
Честно говоря, большинство людей вообще мало меняется, если не считать естественных перемен, связанных с возрастом — при переходе от молодости к зрелости и от зрелости к старости, когда меняется не только тело, но и взгляды, воззрения и сам образ мышления. Однако и тогда изменения носят, скорее, поверхностный, а не глубинный характер. Старик или мужчина средних лет — это, если вдуматься, все тот же мальчик. Причина этого, по-видимому, достаточно очевидна: наша личность неизменна, наше духовное «я» не стареет и не меняется во все периоды нашей жизни. Тело, мозг, интеллект еще могут претерпевать изменения в зависимости от обстоятельств и физических кондиций, однако то, что даже под воздействием активно и бурно прожитых лет мы не меняемся в главном и следуем, как многие верят, своей судьбе, говорит о том, что душа наша не меняется.
Эрнесту становилось все труднее писать письма в Англию — это было сродни сочинению посланий индейцам, — но все же у него определенно был писательский дар. Прежние связи стремительно рвались. Ева и только Ева — вот что оставалось для него единственной реальностью. Она всегда незримо была рядом с ним, и он не испытывал никаких трудностей, когда писал ей. По правде говоря, их души и судьбы действительно переплелись, и понимали они друг друга не только под давлением обстоятельств и не потому, что между ними был постоянный контакт; даже и не из-за взаимного физического притяжения, естественного, когда молодость тянется к молодости и красота — к красоте. Эрнест был уверен, что это притяжение и понимание было связано с чем-то более глубоким — возможно, они были необходимы даже для его физического рождения, как батарея необходима для создания электрической искры. Будь Ева старше, будь она не такой юной и прекрасной девушкой, эта связь, возможно, не возникла бы. Коротко говоря, между ними возник некий мистический канал духовной связи — но этим дело и ограничивалось. Юность, красота и влечение однажды сделали свое дело, установив эту связь. Великий водораздел — разлука, так сильно влияющий на людей, не оказал в данном случае почти никакого воздействия на этих двоих, ибо им было даровано до поры пользоваться великим преимуществом — настоящей любовью, столь редко встречающейся среди людей. Большинство из нас принимает за любовь страсть, и потому наши чувства несовершенны и не имеют отношения к истинной любви — это иной мир.
Да, теперь этот мост мог быть разрушен — он уже послужил своей цели. Возраст, потеря физической привлекательности, разлука, ледяной холод молчания, возможно, сама смерть — столь тонко связанные на духовном уровне души всему этому способны бросить вызов. Ибо для них настоящая жизнь — не здесь, не на земле: это лишь первые шаги слепца на пороге вечности… возможно — шаги преждевременные.
Эрнест написал и отправил свои письма, а затем, следуя своей природе, с энтузиазмом окунулся в бурное течение жизни, поставив себе задачу понять и освоить состояние политических дел в стране, где ему выпало жить.
Это не стоило бы особого упоминания в нашем повествовании: достаточно сказать, что эту задачу стремились решить и более великие умы. Эрнест делал, что мог — и смог стать достаточно полезным Англии как до, так и после аннексии Трансвааля Короной. Среди прочего он несколько раз участвовал в миссиях совместно с мистером Эльстоном, призванных выяснить истинные настроения среди бурского населения… Кроме того, вместе с Джереми он вступил в Добровольческий корпус для защиты Претории, когда было еще неясно, не приведет ли предполагаемая аннексия к вооруженной атаке буров на город.
Это было прекрасное время, захватывающее и полное опасностей. Несколько раз им с Джереми чудом удалось избежать смерти. Однако ничего серьезного с ними так и не случилось, и, наконец, долгожданная аннексия все же произошла — к бурной радости всех англичан и к большому облегчению подавляющего большинства буров.
Вместе с прокламацией о присоединении Трансвааля к владениям Ее Величества был выпущен указ, который должен был оказать существенное влияние на судьбу Эрнеста. Это было не что иное, как обещание королевского помилования всем, кто был резидентом Трансвааля в течение шести месяцев, предшествовавших аннексии, а до того являлся британским подданным и нарушителем английских законов, чьи преступления были совершены в определенный период времени. Цель этой амнистии была в том, чтобы иммунитет от судебного преследования получили дезертиры из английской армии и другие преступники, которые искупили свою вину, заняв активную и достойную позицию в политической и общественной жизни Южной Африки.
Мистер Эльстон внимательнейшим образом изучил этот документ, когда он был напечатан в местной газете. Поразмыслив немного над прочитанным, он принес газету Эрнесту.
— Ты уже читал об амнистии, мой мальчик? — спросил он.
— Да, — отвечал Эрнест. — И что мне с того?
— Что с того?! О, эта глупая юность! На колени, молодой человек — и возблагодари Господа и те силы, что надоумили лорда Карнарвона аннексировать Трансвааль. Неужели ты не видишь, что эта амнистия спасает твою шею от петли? Поторопимся. Зарегистрируйся у правительственного секретаря, назови свое имя и преступление — и ты навсегда будешь избавлен от любых преследований и всевозможных последствий той небольшой оплошности, в результате которой ты пристрелил собственного кузена на дуэли.
— О боже, Эльстон… Вы же не имеете в виду…
— Не имею в виду? Разумеется, имею! В указе не упомянуто какое-либо конкретное преступление, по которому могут отказать в помиловании, — и ты прожил на территории Трансвааля более шести месяцев.
Эрнест стрелой вылетел из дома.
Глава 27
Эрнест явился в секретариат Правительства и зарегистрировал в реестре свое имя. Вскоре он получил официальное «Ее Королевского Величества помилование и защиту от всех действий, разбирательств и судебных преследований по закону, кем бы они ни велись в прошлом, настоящем или будущем и т. д., официально переданное названному британскому подданному Его превосходительством главой администрации нашей приобретенной территории, называемой Трансвааль».
Когда этот драгоценный документ оказался у него в кармане, Эрнест впервые осознал, что чувствует раб, неожиданно получивший свободу. Если бы не этот счастливый случай, последствия фатальной дуэли довлели бы над ним всю жизнь. Вернись он в Англию — ему предстояло бы жить в постоянном страхе перед Законом. Даже здесь, в Африке, он постоянно боялся разоблачения и экстрадиции. Теперь все было в прошлом, и он мог без страха разговаривать с генеральным прокурором и не вздрагивать более при виде полицейского.
Первой его мыслью было немедленное возвращение в Англию — однако молчаливая Судьба, управляющая жизнями людскими, направляющая их туда, куда они и не собирались, и заставляющая их израненные и окровавленные ноги следовать каменистыми путями во исполнение Ее тайных планов, вмешалась — и Эрнест понял, что лучше будет отложить возвращение на некоторое время, через несколько недель должен был прийти ответ Евы. Если он уедет сейчас, они могут даже разминуться с Евой посреди океана — потому что в глубине души Эрнест не сомневался, что она приедет по первому его зову. Итак, он ждал почты из Англии.
Действительно, со следующим кораблем пришло письмо — но от Дороти. Она написала его в тот же день, как получила его письмо, то есть тогда же, когда его письмо должна была получить и Ева.
Это была, скорее, короткая записка — Дороти торопилась отправить весточку, едва успев получить его письмо и желая успеть отправить ответ как можно скорее. У нее было всего двадцать минут, так что все сообщение уместилось в нескольких строчках. Она благодарила Эрнеста за сообщение о себе, писала о том, как все они рады, что он здоров и в безопасности, мягко упрекала, что он долго не писал. Поблагодарила она его и за доверие в отношении Евы Чезвик. По ее словам, она давно догадывалась, что Эрнест и Ева полюбили друг друга, надеялась и молилась, что они будут счастливы, когда придет время. Она никогда не разговаривала о нем с Евой, но теперь сможет сделать это без всякого смущения. Она вскоре пойдет и повидается с Евой, будет умолять ее ответить поскорее — впрочем, она совершенно уверена, что Еву не нужно об этом умолять; Ева очень грустна с тех пор, как Эрнест уехал; ходили всякие разговоры о новом священнике, мистере Плоудене — но Дороти уверена, что Ева дала ему решительный отказ, поскольку Дороти больше ничего об этом не слышала; и так далее — вплоть до слов «почтальон ждет у дверей, когда я запечатаю это письмо».
Эрнест вряд ли догадывался, чего стоили бедняжке Дороти эти поздравления и пожелания счастья. Обычный человек — благородное, но все же животное — вряд ли пошел бы на такое; только необыкновенная женщина способна на подобное бескорыстие.
Письмо Дороти наполнило Эрнеста уверенностью и надеждой. Он был уверен, что Ева просто не успела отправить ответ в тот же день — со следующей почтой ее письмо непременно придет. Можно легко вообразить, с каким нетерпением и волнением он ждал следующего корабля.
В Претории мистер Эльстон, Эрнест и Джереми поселились все вместе и последние пару месяцев жили очень комфортно. У них был симпатичный одноэтажный домик с верандой, окруженный цветущим садом, в котором росли бесчисленные цветущие кустарники, источающие сладкие ароматы, и множество розовых деревьев, которые в благословенном климате Претории цвели так же бурно, как наш чертополох. За цветами рос виноград, весь усыпанный крупными гроздьями ягод; за виноградником росли ивы, чередующиеся с кустами бамбука, — они составляли живую изгородь, отгораживающую дом от дороги. По одну сторону узкой дорожки, ведущей к воротам, была разбита внушительная грядка, на которой наливались соком дыни. Этот сад был предметом особой гордости Эрнеста — он много занимался им и в данный момент был весьма озабочен дынями, на которых падали слишком прямые лучи солнца. Чтобы спасти урожай от зноя, он укрыл дыни самодельными зонтиками из гибких ивовых ветвей и сухой травы.
Однажды утром — это было воистину чудесное утро — Эрнест стоял возле своих дынь, курил трубку и руководил Мазуку, расставлявшим зонтики. Это была не самая достойная работа для великого воина зулу, чей ассегай, воткнутый в землю, зловеще поблескивал рядом с мирными лопатами и мотыгами. Тем не менее, «нужда заставит, когда дьявол правит» — и мускулистый темнокожий парень пыхтел, стоя на коленях, стараясь расположить пучки травы наилучшим образом, чтобы удовлетворить придирчивого хозяина.
— Мазуку, ты ленивый пес, вот ты кто! — говорил Эрнест. — Если ты немедленно не разложишь траву, то никогда не попадешь на небеса зулу, потому что я проломлю тебе башку!
— О Инкоос! — укоризненно бурчал Мазуку, борясь с непослушной травой.
— Знаешь, что он там бурчит? — смеясь, спросил мистер Эльстон. — Он говорит, что все англичане безумны, а ты — самый безумный из них. Он полагает, что только безумец забивает себе голову «травой, которая воняет» (цветами) и фруктами, которые — если тебе и удастся их вырастить — наверняка прокляты и заколдованы, иначе бы они спокойно росли без всяких «шляп» (зонтики Эрнеста), и вообще — «от них в животе холодно».
В этот самый момент одна из «шляп», которые пытался установить Мазуку, снова упала, после чего терпение зулуса иссякло, и он в весьма энергичных выражениях проклял дыни, подтвердив свое проклятие тем, что разбил одну из них ударом кулака. После этого, не дожидаясь реакции Эрнеста, великий воин сбежал — а разгневанный хозяин бросился за ним.
Мистер Эльстон от души смеялся, ожидая возвращения Эрнеста. Вскоре тот вернулся, так и не догнав Мазуку. На самом деле зулус прекрасно знал, что ему ничего не грозит, потому что лишь нечто ужасающее и из ряда вон выходящее могло бы заставить Эрнеста Кершо поднять руку на кафра. Он испытывал к насилию против чернокожих непобедимое отвращение, так же, как и к пренебрежительному слову «ниггер», применяемому в отношении людей, которые, как правило, несмотря на все свои недостатки, могли считаться джентльменами в самом прямом смысле слова.
Лицо Эрнеста раскраснелось после бега, и мистер Эльстон, глядя, как молодой человек подходит к нему, подумал о том, что Эрнест становится очень красивым мужчиной. Высокий, с узкой талией и широкими плечами, с выразительными темными глазами, с шелковистыми и вьющимися темными волосами, чувственно изогнутыми губами, а также с ласковой улыбкой, освещавшей это прекрасное и умное лицо, Эрнест был не просто красив, он обладал шармом, обаянием, которое насмерть сражало всех женщин вокруг.
Одет он тоже был весьма эффектно — в бриджи для верховой езды, мягкие сапоги со шпорами, белый жилет и льняную куртку. На голове у Эрнеста была широкополая шляпа из тонкого мягкого войлока, заломленная с одной стороны. Короче говоря, в те дни Эрнест был очень привлекательным молодым человеком.
Джереми отдыхал в кресле на веранде в компании сына Эльстона, юного Роджера, и с интересом наблюдал за эпическим сражением красных и черных муравьев, не поделивших территорию где-то в каменной кладке дома. Долгое время победителя было невозможно определить — победа склонялась то на одну, то на другую сторону, однако в итоге на помощь черным пришло подкрепление — целый отряд крупных черных муравьев-солдат, по крайней мере, в шесть раз превосходивших размерами соперника. Красные муравьи потерпели сокрушительное поражение, многие из них были взяты в плен. Затем последовало самое удивительное: красные пленники были показательно казнены — черные муравьи-солдаты безжалостно откусывали им головы. Джереми и Роджер не в первый раз наблюдали за этими битвами и потому знали, что красных ждет неминуемая гибель. Они решили спасти заключенных, что и было сделано весьма хитроумным способом: обгоревшей спичкой Джереми выскреб никотин из своей трубки и бросил спичку черным муравьям. Забыв о пленниках, те с яростью набросились на нового неведомого врага и со свирепостью бульдогов вцепились в отравленную спичку. Вскоре яд подействовал — многие упали без чувств, а некоторые поплелись прочь, шатаясь и демонстрируя все признаки страшной головной боли.
Джереми смазывал спички никотином, а Роджер раскладывал их на пути гигантских муравьев, когда на улице послышался топот копыт и грохот колес. Мальчик выглянул на улицу и воскликнул:
— Ура, мистер Джонс — это почта!
В следующий момент по улице в клубах пыли промчалась почтовая карета. Она самым ужасающим образом кренилась на ходу из стороны в сторону, и в окнах мелькали бледные и напряженные лица пассажиров, изо всех сил цепляющихся за сиденья. Шестерка взмыленных серых лошадей лихо пронеслась в сторону почтового отделения.
— Эрнест, почта прибыла! — крикнул Джереми. — Должно быть, привезли и письма из Англии.
Эрнест кивнул, слегка побледнел и нервно выбил трубку. Почтовая карета везла его судьбу, он знал это. Напряженным шагом он прошел через площадь к почтовому отделению. Письма еще не успели рассортировать, и он был первым посетителем. Вскоре верхом на лошади подъехал один из служащих комиссариата, чтобы забрать правительственную почту. Это был тот самый джентльмен, с которым они так самозабвенно пели «Старое доброе время» в день великой победы Джереми и который в тот вечер был отправлен домой в тачке.
— Приветствую, Кершо! Вот и мы, «первые среди равных», так сказать, или даже «первые среди первых», или как оно там говорится? Ну же, Кершо, вы позже меня окончили школу! Я не верю, что вы не знаете… ха-ха-ха! А что вы здесь делаете в такой час? Неужели «влюбленный пастушок ждет с трепетом письма»? Дорогой мой, почему вы так бледны? Вас мучает либо любовь, либо жажда. Вот меня точно — не первое, а второе. «Любовь, я отменяю тебя!» Квис сепарабит, как говорится — кто разделит нас? Я думаю, солнце еще не слишком высоко. Быть может нам, мой дорогой Кершо, произвести некоторые наблюдения? Ха-ха-ха!
— О нет, спасибо, я никогда не пью между завтраком и обедом.
— Ах, мой мальчик, это очень плохая привычка, вы должны поскорее от нее отказаться, пока не поздно! Откажитесь, мой дорогой Кершо, и всегда держите порох сухим, а язык — смоченным, иначе умрете молодым. Что там говорит нам поэт?
— Тот, кто весел и пьян, кто живет, как живет, тот и весел, и рьян, и довольным умрет…
— Байрон, я полагаю? Ха-ха-ха!
В это время, к большому облегчению Эрнеста, подошли другие посетители, и его веселый приятель обратил свои сладость и свет в другую сторону, забыв об Эрнесте и оставив его наедине с его мыслями. Наконец, штурм почтового отделения завершился, и Эрнест получил письма, адресованные ему, мистеру Эльстону и Джереми. Он отошел в тень и быстро разобрал всю пачку. Почерка Евы ни на одном конверте не было, зато было письмо от Флоренс, ее сестры — Эрнест хорошо знал эти энергичные прямые линии букв. Он поспешно распечатал его. В конверт была вложена записка, написанная тем почерком, который он так ждал увидеть. Эрнест принялся разворачивать ее, и пока он это делал, вспышка ужаса пронизала его с головы до ног.
«Почему она написала именно так?»
Записка была совсем короткой — и через пару секунд она уже лежала в пыли, а смертельно побледневший Эрнест хватал ртом воздух, беспомощно цепляясь за перила чужой веранды, силясь удержаться на ногах. Спустя несколько мгновений он оправился, поднял листок бумаги и быстрыми шагами направился к дому. На полпути его вновь перехватил веселый балагур, ехавший на своем сонном пони, широко расставив ноги и размахивая мешком с корреспонденцией, адресованной Правительству.
— И снова приветствую, мой дорогой друг! — вскричал он, натягивая поводья, на что пони не обратил особого внимания. — Было ли вознаграждено ваше нетерпение? Хлоя склонилась над водами? Если нет, примите мой совет: не думайте о ней. Quant on n’a pas ce qu’on aime, мудрый человек aimes ce qu’il a, что означает — когда у нас нет того, что нам нравится, мудрый человек довольствуется тем, что у него есть. Кершо, вы мне нравитесь, и я открою вам секрет. Пойдемте со мной сегодня в полдень, и я познакомлю вас с двумя очаровательными образцами местной красоты. Как розы, цветут они в диком вельде, расточая свою сладость ветрам пустыни. «Mater pulchra, puella pulcherrima», как говорил Вергилий — прекрасной матери прекраснейшая дочь! Я, согласно своему возрасту, довольствуюсь матерью, ибо ваша цветущая юность достойна красоты девицы. Ха-ха-ха! — с этими словами весельчак привстал на стременах и в полном восторге водрузил мешок с письмами прямо на голову своему пони, в результате чего едва не оказался на земле. — Йо-хо, Буцефал! Йо-хо! Вперед — не то я тебе отрежу бубенцы!
Тут он впервые обратил внимание на странную бледность и выражение лица Эрнеста, который молча шел рядом с ним.
— Эй! Кершо, что случилось? — спросил он совсем другим тоном. — Вы плохо выглядите. Ничего страшного, я надеюсь?
— Ничего страшного, — тихо откликнулся Эрнест. — Просто плохие новости, только и всего. Не о чем беспокоиться.
— Дорогой мой, простите меня! Я беспокоил вас глупой болтовней. Простите! Вы, вероятно, хотите побыть в одиночестве. До свидания!
Через несколько секунд мистер Эльстон и Джереми, сидевшие на веранде, увидели Эрнеста, быстро идущего по дорожке через сад… Лицо его было искажено от боли, на прикушенной губе виднелась кровь. Он без единого слова прошел мимо них, вошел в дом и захлопнул за собой дверь. Эльстон и Джереми переглянулись.
— Что случилось? — коротко спросил Джереми.
Мистер Эльстон, по обыкновению, сначала подумал, а потом ответил:
— Видимо, с «идеалом» что-то пошло не так. Обычное дело с этими идеалами…
— Пойдемте посмотрим? — с беспокойством предложил Джереми.
— Нет, дай ему пару минут прийти в себя. У нас будет много времени для бесед.
Тем временем Эрнест, придя в свою комнату, сел на кровать и снова перечитал записку, вложенную в письмо Флоренс. Потом он неторопливо и аккуратно сложил ее и опустил в конверт. Затем он развернул второе, еще не прочитанное письмо и так же внимательно его прочитал. После этого он лег лицом вниз, уткнувшись в подушку, и некоторое время лежал и думал. Вскоре он поднялся, пересек комнату и достал из кобуры, висевшей на стене, заряженный револьвер. Вернулся, сел на кровать. Медленно поднял револьвер и приставил его к виску. В этот момент за дверью раздались шаги, и Эрнест молниеносным движением отправил оружие под кровать. Едва он успел это сделать, вошли мистер Эльстон и Джереми.
— Пришли письма, Эрнест? — мягко спросил Эльстон.
— Письма? О да, простите, я забыл! — Эрнест полез в карман и достал небольшую пачку писем.
Мистер Эльстон взял их, не спуская глаз с Эрнеста. Тот избегал его взгляда.
— Что случилось, мальчик мой? — так же мягко спросил мистер Эльстон. — Надеюсь, ничего непоправимого?
Эрнест безучастно посмотрел на него.
— Что с тобой, старина? — спросил и Джереми, садясь рядом с ним и кладя свою руку на руку Эрнеста.
Вслед за этим Эрнест впал в приступ отчаяния, не в силах больше сдерживаться. К счастью, длилось это недолго — продлись истерика дольше, пришлось бы что-то предпринимать. Внезапно настроение Эрнеста резко изменилось, он словно окаменел, взгляд его стал тяжелым и горьким.
— Ничего, мой дорогой Джереми, ничего. Это просто конец одной маленькой идиллии. Друзья мои, вы, вероятно, помните, что несколько месяцев назад я написал письмо… женщине. Вы оба знаете всю эту историю. Теперь вы узнаете, каков ее конец, и услышите ответ — вернее, два ответа. У этой женщины есть сестра. Они обе написали мне. Письмо сестры длиннее, я прочту его первым. Думаю, первую страницу можно пропустить, там ничего интересного, и я не хочу тратить ваше время. Теперь слушайте.
«Между прочим, у меня есть новость, которая вас заинтересует и, я уверена, обрадует, потому что к этому времени вы, должно быть, уже избавились от своей несерьезной привязанности. Ева (это та женщина, которой я писал и с которой, как мне казалось, мы помолвлены) собирается выйти замуж за мистера Плоудена, того самого джентльмена, что заменил нашего священника, мистера Хэлфорда…»
В этом месте Джереми вскочил и разразился проклятиями. Эрнест успокоил его и продолжал:
— «Я сказала, что уверена в вашей радости по этому поводу, потому что брак этот благоприятен во всех отношениях и принесет Еве, в чем я тоже уверена, долгожданное счастье. Мистер Плоуден обеспеченный человек, священник — два этих обстоятельства гарантируют успех их браку. Ева говорит, что с последней почтой получила от вас письмо (то самое, которое я читал вам, господа!) — она просит меня поблагодарить вас за него. Если она найдет время, то напишет вам несколько строк, но, как вы сами должны понимать, сейчас у нее полно хлопот и совсем ни на что нет времени. Свадьба состоится в церкви Кестервика 17 мая (это завтра, джентльмены), и если письмо это не опоздает, то я уверена, мысленно вы будете в этот день с нами. Церемония будет совсем скромной из-за недавней смерти нашей дорогой тетушки. Разумеется, помолвка — по желанию мистера Плоудена, поскольку он очень скромный человек, — держалась в секрете, и вы первый человек, кто об этом узнал. Я надеюсь, вы польщены нашим доверием, сэр. Мы очень заняты выбором платья, а также насущными и важными вопросами — какого цвета должно быть платье, которое Ева наденет после бракосочетания. Ева и я стоим за серое, мистер Плоуден — за оливково-зеленое, и, учитывая все обстоятельства, думаю, мистер Плоуден победит. Сейчас они вместе сидят в гостиной и обсуждают этот вопрос. Вы всегда восхищались Евой (и очень тепло к ней относились, помните, как вы оба переживали, когда вам пришлось уехать? О, непостоянство человеческой натуры!) — видели бы вы ее сейчас. Счастье делает ее еще прекраснее; но я слышу, как меня зовут. Наверняка пришли к какому-то решению. Прощайте же. Я не умею писать письма, но надеюсь, обилие и качество новостей компенсирует нехватку навыков.
Эрнест перевел дух и добавил:
— А вот и второе.
«Дорогой Эрнест. Я получила твое письмо. Флоренс все расскажет подробно. Я выхожу замуж. Думай, что хочешь — я ничего не могу поделать. Поверь, это стоило мне огромных страданий, но я знаю свой долг. Надеюсь, ты скоро забудешь обо мне, Эрнест, и я тоже должна забыть о тебе. Прощай, мой дорогой Эрнест. Прощай и прости! Е.».
— Хм! — пробормотал мистер Эльстон. — Как я и думал — глина, причем препаршивейшая.
Эрнест медленно разорвал письмо на мелкие клочки, бросил их на пол и растоптал, будто они были живыми.
— Надо было всю душу из этого чертова пастора вытрясти! — прорычал Джереми, потрясенный новостями не меньше, чем его друг.
— Проклятье! — в отчаянии воскликнул Эрнест, поворачиваясь к нему. — Почему ты не остался дома присматривать за ней, зачем потащился за мной!
Джереми только тихо заворчал в ответ. Мистер Эльстон торопливо раскурил трубку, как он делал всегда, когда был смущен. Эрнест расхаживал по маленькой комнате, на выбеленных стенах которой висели картинки, вырезанные из иллюстрированных журналов, рождественские открытки и фотографии. Над изголовьем кровати висел портрет Евы — Эрнест поместил фотографию в красивую деревянную рамку. Теперь он сорвал ее со стены.
— Взгляните! Вот вам истинная леди. Красива, не правда ли? Приятно посмотреть. Кто может подумать, что под этой внешностью скрывается демон? Она велит мне забыть ее и болтает о каком-то долге! Женщины любят милые шутки!
Он швырнул фотографию на пол и растоптал ее так же, как до этого письмо.
— Говорят, — продолжал он, — что иногда проклятия способны обрести силу. Будьте же свидетелями тому, что я сейчас скажу, и следите за жизнью этой женщины. Я проклинаю ее перед Богом и людьми! Пусть не знает она покоя и счастья, пусть горьки будут ее ночи и безрадостны дни! Пусть она…
— Довольно, Эрнест! — сказал мистер Эльстон, пожимая плечами. — Твои слова могут сбыться, и тебе это не понравится, уверяю тебя. Кроме того, это просто трусость — проклинать женщину.
Эрнест замер, сжимая все еще воздетые над головой кулаки. Его побелевшие от сильного волнения губы дрожали и кривились, а темные глаза сверкали, точно звезды.
— Вы правы, Эльстон! — наконец сказал он, тяжело опустив руки на стол. — Проклятий заслуживает не она.
— Кто же?
— Этот Плоуден. Боюсь, что испорчу ему медовый месяц.
— Что ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что убью его. Или он убьет меня, это неважно.
— С какой стати тебе затевать ссору с этим человеком? Разумеется, он действовал в своих интересах. Ты же не можешь ожидать, что он будет блюсти твои, не так ли?
— Если бы он обыграл меня честно, я не сказал бы ни слова. Каждый сам за себя в этом прекрасном мире. Но попомните мои слова — пастор и Флоренс втянули Еву в это гнусное дело, и я заставлю его жизнью поплатиться за это. Если не верите мне, спросите Джереми. Он кое-что видел перед отъездом.
— Послушай, Кершо! Этот человек — священник, он укроется за своим саном, он не будет с тобой драться. И что ты тогда будешь делать?
— Я его пристрелю! — последовал холодный ответ.
— Эрнест, ты, верно, с ума сошел — так не пойдет! И ты никуда не поедешь, это дело решенное. Ты не станешь рушить свою жизнь из-за женщины, которая недостойна даже чистить тебе сапоги!
— Не стану? Не стану! Эльстон, вы много на себя берете. Кто меня остановит?
— Я и остановлю! — жестко ответил мистер Эльстон. — Я твой командир, если ты забыл — твой полк еще не распущен… Если попробуешь уехать — будешь арестован как дезертир. Не будь дураком, парень! Ты уже убил человека и попал в большую беду. Убьешь еще одного — больше не выберешься. Кроме того, разве это принесет тебе удовлетворение? Если хочешь отомстить, наберись терпения. Все будет. Я кое-что смыслю в этой жизни, в конце концов, я тебе в отцы гожусь. И я знаю, что ты считаешь меня циником, потому что я смеялся над твоим «высоким штилем» в отношении женщин. Теперь ты убедился, что я был прав. И циник я или нет — но я верю в Бога и верю в то, что в мире существует высшая справедливость. Мир так устроен, что люди совершают грехи — и искупают их своей жизнью. Если этот брак — такое дьявольское дело, как ты подозреваешь, то он принесет им беду и несчастье без всякого участия с твоей стороны. За тебя отомстит само время. Все приходит к тому, кто умеет ждать.
Глаза Эрнеста холодно сверкали, когда он ответил:
— Я не могу ждать. Я уже погиб, жизнь моя разрушена, она пуста и не имеет смысла. Я хочу умереть — но прежде я хочу убить его.
— Не будь я Эльстон — ты никуда не поедешь!
— Не будь я Кершо — поеду!
Несколько мгновений двое мужчин мерились яростными взглядами, и трудно сказать, кто из них выглядел более решительным и уверенным. Затем мистер Эльстон молча повернулся и вышел из комнаты.
На веранде он задержался, глубоко задумавшись.
«Мальчик задет не на шутку. Он не оставит попыток — и погибнет. Как мне остановить его? О, я знаю!»
Мистер Эльстон поспешил к дому правительства, громко бормоча себе под нос:
— Я слишком люблю этого парнишку, чтобы позволить ему разрушить свою жизнь из-за пустяка!
Глава 28
Когда Эльстон ушел, Эрнест снова сел на кровать и взволнованно сказал:
— Я не позволю Эльстону командовать мною. Он злоупотребляет нашей дружбой!
Джереми сел рядом с ним и взял друга за руку.
— Дружище, не говори так. Ты же знаешь, он очень хорошо к тебе относится. Ты сейчас сам не свой. Постепенно ты придешь в себя и увидишь все в ином свете.
— Конечно сам не свой! А ты как себя чувствовал бы, если бы узнал, что женщина, которой ты отдал свою душу, которая привязала тебя к себе, завтра выходит замуж за другого?
— Старик, ты забываешь одну вещь. Я, конечно, не мастак говорить так же гладко, как ты, но я ведь тоже ее любил. Я смог от нее отказаться, отдать ее тебе, тем более что ей было все равно и наплевать на меня… но когда я думаю об этом парне, об этих его холодных серых глазах, об этой мерзкой отметине у него на лбу — ох, Эрнест, у меня сердце разрывается!
Они сидели рядом на кровати и глухо стонали хором, что выглядело, по правде говоря, довольно абсурдно.
— Вот что я тебе скажу, Джереми! — немного погодя, сказал Эрнест, прекратив стоны и жалобы. — Ты — хороший человек, а я — эгоистичная тварь. Ною, жалуюсь — а ты терпел, ни слова не сказал. Ты достойнее меня, Джер, ты — человек! И мне кажется, ты ее тоже любишь, как и я. Хотя нет, не как я…
— Старина, между нашими историями не может быть параллелей. Я никогда не мечтал жениться на ней. А ты хотел — и имел полное на это право. Кроме того, мы слишком разные. Ты в три раза лучше чувствуешь и все понимаешь.
Эрнест горько усмехнулся.
— Не думаю, что когда-нибудь еще почувствую хоть что-то. Почти все мои запасы страданий израсходованы. О, какой же дурак тот мужчина, что отдает всю свою жизнь и сердце одной женщине! Да нет, мужчина бы этого и не сделал — но что можно было ожидать от двух мальчишек, вроде нас? Вот почему женщины так любят юнцов — их легко приручить, точно щенков, которых уже собрались утопить; они верят, любят, облизывают руки… которые их уничтожат. Должно быть, это забавно — для убийц. Эльстон был прав, прав насчет идеалов! Знаешь, я действительно начинаю видеть все в ином свете. Я верил женщинам, Джереми, я действительно верил им. Я считал, что они лучше нас! — тут он истерически расхохотался — Что ж, за опыт надо платить. Больше я подобной ошибки не совершу.
— Брось, брось, Эрнест, не надо так говорить. Ты получил сильный удар, почти смертельный, и встретить его надо так, как встречают смерть — молча. Ты ведь не поедешь разбираться с этим парнем, а? Будет только хуже, поверь мне. Ты не успеешь его убить до свадьбы, и нет ничего хуже, чем быть повешенным, когда сделанное уже все равно не поправить. Честно — здесь ничего не поделать, остается только пережить это и посмеяться над этим. Мы не вернемся в Англию, мы отправимся на Замбези, будем охотиться на слонов, и знаешь — если уж так все повернулось, теперь ты любой удар перенесешь куда легче, вот что.
Эрнест ничего не ответил на это сбивчивое утешение, и Джереми оставил его в покое, надеясь, что смог убедить. Однако нынешний Эрнест был совсем другим человеком — по сравнению с тем утренним, беспечным Эрнестом, заботящимся о зонтиках для дынь. Жестокие известия, принесенные почтой — из-за которых он на долгие годы возненавидел письма, — образно говоря, уничтожили его. Он так никогда и не оправился от этого удара, хотя, несомненно, выжил. Убивает нас только по-настоящему страшное горе. Однако свет и красота исчезли из жизни Эрнеста, как исчезла и его трепетная вера в женщин (увы, мы настолько ограничены, что никак не хотим принимать на веру опыт других людей, а свой личный опыт считаем уникальным); с этого дня и в течение многих лет Эрнест испытывал непрекращающуюся душевную боль, которая никогда не затихала — зато часто усиливалась, вызывая такие пароксизмы страданий, что он предпочел бы умереть, чем испытывать их.
Однако пока он еще не осознавал всего этого; единственное, что владело им — бешеная, дикая жажда мести, настолько сильная, что он чувствовал настоятельную потребность немедленно ее утолить — иначе его мозг взорвется. Завтра, думал он, наступит последний акт истории этого предательства. Сегодня канун ее свадьбы — и он бессилен предотвратить ее, он слаб, как ребенок. О великий Боже! И даже после всего этого кошмара — он знал, что она его любит.
Эрнест, как и большинство добросердечных хороших людей, мог стать воистину опасен, если свершалась вопиющая несправедливость. Мистеру Плоудену было бы несдобровать, столкнись он сейчас с Эрнестом. Говоря по чести, преподобный так и не выходил из головы юноши — до такой степени, что прежде, чем покинуть свою комнату, он написал прошение об отставке из Добровольческого корпуса и собирался отнести его в правительственную приемную. Затем он вспомнил, что почтовая карета покидает Преторию на рассвете следующего дня, и поспешил в контору, где удостоверился, что ни один пассажир пока не забронировал себе место. Однако Эрнест не стал бронировать место и для себя — он был слишком умен, чтобы сделать это. Выйдя из конторы, он отправился в банк, где взял сто пятьдесят фунтов золотом. Затем он вернулся домой. Здесь он обнаружил кафра, одетого в белый правительственный мундир — посыльный ожидал его, чтобы вручить официальное письмо.
Его превосходительство подтверждал получение прошения об отставке, однако сожалел, что «при нынешнем неблагоприятном положении дел и в интересах государственной службы» не может удовлетворить его и отказаться от услуг Эрнеста Кершо.
Эрнест отпустил посыльного и разорвал письмо на мелкие клочки. Раз правительство не могло отказаться от него — он откажется от правительства! Эрнест собирался уехать в почтовой карете в Почефструм, добраться до Даймонд Филдс, а оттуда до Кейптауна, где можно сесть на пароход, идущий в Англию. Таким образом, через месяц, считая с сегодняшнего дня, он может оказаться дома.
В тот вечер он, как обычно, отужинал вместе с мистером Эльстоном, Джереми и Роджером, ничем не выдавая своих намерений. Около одиннадцати он ушел к себе и лег, однако не заснул. Почтовая карета уходила в четыре; в три часа ночи Эрнест очень тихо поднялся, сложил кое-какие вещи в кожаную седельную сумку, а потом осторожно достал из-под кровати револьвер — как вы помните, он бросил его туда, когда друзья невольно предотвратили его попытку самоубийства, — и сунул его в кобуру на ремне. Затем он бесшумно выбрался из окна своей комнаты, тихо прошел по дорожке сада и вышел на дорогу, ведущую в Почефструм. Однако, как бы бесшумен ни был его шаг, в этой темноте скрывался еще кое-кто, умевший ходить куда более бесшумно и незаметно, ибо за ним стояли поколения отважных охотников и смелых воинов, для кого тайна и тишина стали образом жизни задолго до рождения Эрнеста. Это был маленький готтентот, Аасфогель.
Аасфогель следовал за Эрнестом, словно тень, держась на расстоянии не более пятидесяти шагов, иногда приближаясь почти вплотную — и все же совершенно невидимый и неслышимый. Он то скользил за кустами, то крался в густой траве, то бежал по дну придорожной канавы, то полз на животе по совершенно открытому пространству, словно двуногая змея… Когда Эрнест вышел из города и зашагал по дороге, ведущей в Почефструм, готтентот остановился и издал тихий гортанный возглас, явственно выражавший удовлетворение. Затем он развернулся и со всех ног припустил обратно в Преторию. Через десять минут он был уже в доме.
Перед крыльцом стояли пять лошадей; на трех из них сидели всадники, все — белые, двух других держали под уздцы кафры. На веранде, как обычно, невозмутимо курил свою трубку мистер Эльстон, рядом стоял Джереми, полностью одетый и вооруженный.
Готтентот быстро рассказал обо всем и исчез в темноте. Мистер Эльстон повернулся к Джереми, подал ему какую-то бумагу и сказал быстро и решительно:
— Вперед! Отправляйтесь за ним!
Джереми сбежал с крыльца, вскочил на одну из лошадей — красивое сильное животное соловой масти, с белоснежными хвостом и гривой — и поскакал в ночь. Трое белых последовали за ним.
Тем временем Эрнест спокойно шагал по дороге. Однажды он остановился — ему почудился топот копыт примерно в полумиле от него. Однако на дороге никто не появился, и юноша продолжил свой путь. Вскоре утренний туман начал рассеиваться, и над горизонтом поднялось солнце. Теперь Эрнест уже не сомневался, что слышит топот копыт — и вскоре на дороге позади него показалась почтовая карета, запряженная шестеркой серых лошадей. Эрнест остановился и вскинул руку. Возница-кафр, хорошо знавший молодого человека, сразу же натянул поводья и остановил лошадей.
— Я отправляюсь с тобой в Почефструм, Аполлон! — сказал Эрнест кафру.
— Хорошо, сар. Много места, сар. Никакой пассажир сегодня не ехать, чертовски хороший езда.
Эрнест сел в карету, и они тронулись. Теперь он был в безопасности. В Почефструме не было телеграфа, и никто не мог перехватить почтовую карету.
Примерно через милю дорога резко забирала вверх, на холм, Аполлон спешился и повел лошадей в поводу. На вершине холма бурно разрослась мимоза, и вот из этих-то зарослей, к вящему удивлению Эрнеста и Аполлона, выехало четверо вооруженных людей. Вел их Джереми Джонс — его могучую фигуру невозможно было спутать ни с кем другим. Сидя верхом на лошади, он напоминал кентавра, а не человека.
Всадники молча приблизились к почтовой карете. Джереми жестом приказал Аполлону остановиться и отдать поводья, что тот беспрекословно и исполнил.
— Поймали, значит? — усмехнулся Эрнест.
— Ты должен вернуться со мной, Эрнест! — тихо произнес Джереми. — У меня приказ на твой арест как дезертира, подписанный губернатором.
— А если я откажусь?
— Тогда мне придется этот приказ выполнить.
Эрнест вытащил револьвер.
— Это трюк! — сказал он. — Я не вернусь!
— Тогда я тебя задерживаю, — холодно ответил Джереми, спрыгивая с лошади.
В глазах Эрнеста замерцал опасный огонек, и он вскинул револьвер. Джереми кивнул.
— О да, можешь стрелять, если хочешь. Выстрелишь в меня — тебя задержат мои люди.
Эрнест прицелился в него.
— Я выстрелю!
— Что поделать. Значит, выстрелишь, — пожал плечами Джереми и двинулся вперед.
Эрнест бросил револьвер на землю.
— Так нечестно, Джереми! Ты знаешь, что я не могу в тебя стрелять.
— Разумеется, не можешь, старина. Давай, прекращай все это! Ты задерживаешь почту, в конце-то концов. Я привел тебе лошадь — только она не очень быстрая, так что тебе не удастся от нас сбежать.
Эрнест повиновался, чувствуя, что беззащитен перед старым другом. Через полчаса он уже входил в свой дом. Мистер Эльстон ждал его.
— Доброе утро, Эрнест! — весело сказал он. — Ну что — ушел пешком, вернулся верхом?
Эрнест мрачно посмотрел на него, и его загорелые щеки вспыхнули румянцем.
— Вы устроили грязный трюк, Эльстон!
— Послушай, мой мальчик — посерьезнев, сказал мистер Эльстон в ответ. — Я медленно схожусь с людьми, но если уж становлюсь кому-то другом, то беру его за руку и держу до самого конца. Я был бы тебе плохим другом, если бы позволил совершить этот безумный побег и исполнить злое дело. Ты дашь мне свое слово, что больше не будешь пытаться удрать, или мне посадить тебя под арест?
— Я даю вам слово! — сказал Эрнест, смирившись. — И прошу у вас прощения.
Так, впервые в жизни, Эрнест пытался убежать от своих друзей.
В то утро Джереми, скучая без Эрнеста, зашел к нему в комнату, чтобы посмотреть, чем тот занят. Ставни были закрыты, чтобы яркие солнечные лучи не тревожили покой Эрнеста… однако когда глаза Джереми привыкли к полумраку, он увидел, что его друг сидит за столом и безумным взором глядит прямо перед собой.
— Заходи, старина! — горько усмехнулся он при виде Джереми. — Заходи и помоги мне провести эту счастливую церемонию. Темновато, да? Ничего, любовники любят темноту. Взгляни! — он указал на часы, лежавшие перед ним на столе. — По английскому времени сейчас двадцать минут двенадцатого. Они уже женаты, Джереми, я чувствую это. О небо, мне достаточно просто закрыть глаза — и я словно наяву вижу их!
— Перестань, перестань, Эрнест! — сказал Джереми. — Ты сам себя мучаешь — и на себя не похож.
Эрнест расхохотался в ответ.
— О, я хотел бы не быть собой, очень хотел бы! Говорю тебе, я вижу их всех. Вижу церковь в Кестервике, полную народа. Перед алтарем стоит Ева в белом платье — но лицо ее еще белее, Джереми, а в глазах застыл страх. А вот Флоренс со своей мрачной улыбкой, и твой друг, мистер Плоуден с холодными серыми глазами и крестом на лбу. Вот, теперь все кончено… и я, пожалуй, не стану дожидаться поцелуя новобрачных.
— Да прекрати же, Эрнест, очнись! — Джереми тряс друга за плечо. — Ты с ума сойдешь, если будешь до такой степени давать волю своему воображению!
— Вставай, вставай, проснись, мой друг… Вообще-то меня тянет в сон. У меня есть немного грога. Хочешь? А я выпью.
Эрнест поднялся и подошел к каминной полке, на которой стояли квадратная бутылка голландского грога и пустой стакан. Быстро наполнив стакан, Эрнест залпом выпил его, затем налил второй и снова выпил. После этого он рухнул на кровать и заснул.
Это была странная, трагичная и не лишенная пафоса сцена.
— Эрнест! — сказал мистер Эльстон три недели спустя. — Ты достаточно окреп, чтобы отправиться в путешествие? Скажем, полгода, а то и год охоты на слонов. Волы в прекрасном состоянии, через шесть-семь недель мы доберемся до места.
Эрнест, лежавший в тростниковом шезлонге, выглядел бледным и похудевшим. Он надолго задумался прежде, чем ответить.
— Ладно. Я весь ваш. Только давайте уедем поскорее — я устал от этого города и хочу чем-то отвлечь свои мысли.
— Ты окончательно расстался с идеей вернуться в Англию?
— Да, совершенно.
— А ты что скажешь, Джереми?
— Куда отправится Эрнест, туда и я. Тем более что охота на слонов — мечта всей моей жизни!
— Отлично! Тогда займемся приготовлениями. Нам может понадобиться еще одна приличная упряжка, к счастью, я знаю одного парня, Райли, который как раз продает прекрасных волов. Я немедленно с ним свяжусь.
Глава 29
Когда мы в последний раз видели Еву Чезвик, она только что согласилась на предложение преподобного Джеймса Плоудена. Однако свадьба должна была состояться не раньше следующей весны, а до нее было еще далеко. Ева смутно надеялась, что может произойти нечто, способное предотвратить это событие в ее жизни, забыв, что в реальной жизни счастливый случай выпадает крайне редко. Редко бывает и так, чтобы Плоудены этого мира отказывались от брака с Евами. Судьба обычно не благоволит и Эрнестам мира сего. Тем не менее нужно заметить, что положение Евы не было совсем уж невыносимым, поскольку они с Плоуденом заключили своего рода сделку, в результате которой традиционные ухаживания жениха за невестой были отменены. Никаких объятий и поцелуев — Ева даже могла не называть жениха по имени. Джеймс! Как же она ненавидела это имя.
Таким способом несчастная девушка пыталась избавиться от всех мыслей о страшном дне — так страус прячет голову в песок, предаваясь мечтам о мнимой безопасности. Мистер Плоуден не возражал — он был для этого слишком осторожен. Пока его царственная добыча изволила прятаться в кустах, он был уверен в ней. Она не проснется от своего забытья, пока не настанет день торжества Плоудена, и тогда все закончится. Если же напугать ее сейчас, она могла, чего доброго, сбежать и оставить преподобного в дураках.
Поэтому, когда Ева поставила свои смешные маленькие условия, Плоуден на все согласился, сделав лишь одно замечание — как ему казалось, в духе покорного возлюбленного. «Жизнь — это компромисс, Ева! — сказал он. — Я подчиняюсь твоим требованиям». Однако про себя он подумал, что скоро придет время, когда уже ей придется уступать ему, и его холодные глаза заблестели. Ева увидела этот блеск — и сердце ее сжалось от предчувствий.
Преподобный Плоуден не слишком страдал от холодности, с которой его принимали. Он знал, что его время придет, и был готов ждать, ибо был разумным человеком. Он не любил Еву. Подобные натуры вообще не способны на чувства, которые, например, испытывали друг к другу Ева и Эрнест. Истинная бессмертная любовь скрывает свой сияющий лик от таких, как мистер Плоуден. Однако хитрость его вполне удалась, и он был этим доволен. Ему удалось добиться от Евы письма, в котором она упоминала о «нашей помолвке» и ссылалась на «наш предстоящий брак» — и он затаился.
Время для Евы шло слишком быстро. Она была несчастна — но она не была слишком несчастна. Это еще ждало ее впереди. Пришло и ушло Рождество, наступила весна — и когда расцвели нарциссы и фиалки, пришло письмо от Эрнеста.
Ева уже спустилась вниз и занималась приготовлением чая в маленькой столовой коттеджа, когда глашатай Судьбы, почтальон, принес письмо. Она сразу же узнала почерк на конверте, и чайная коробка с грохотом выпала из ее ослабевших рук. Схватив письмо, она торопливо распечатала его и быстро прочитала. О, какая волна любви поднялась в ее сердце, когда она читала эти строки! Прижимая к губам бесчувственную бумагу, Ева вновь и вновь целовала драгоценное письмо.
— О, Эрнест! — шептала она. — О, мой дорогой!
В этот момент в столовую спустилась Флоренс, строгая и сдержанная, излучая ту спокойную властность, которая присуща некоторым женщинам.
Ева спрятала письмо на груди.
— Что случилось, Ева? — спокойно спросила Флоренс. — Почему ты так раскраснелась — и что случилось с чаем?
— Случилось? — со смехом переспросила она… она не смеялась уже несколько месяцев. — О, ничего особенного. Я получила весточку от Эрнеста, только и всего.
— В самом деле? — теперь в голосе и улыбке Флоренс сквозила явная тревога. — И что же пишет наш беглец?
— О, много чего. Мне тоже есть что сказать. Я собираюсь выйти за него замуж.
— Правда? А как же мистер Плоуден?
Ева побледнела.
— Мистер Плоуден?! С мистером Плоуденом покончено!
— Правда? — вновь сказала Флоренс. — Ну конечно, это очень романтично — но будь добра, подними чай. За кого бы ты ни собралась замуж, давай все же сначала позавтракаем. Прости, я забыла наверху свой платок.
Ева подняла чайную коробку и снова занялась чаем.
Тем временем Флоренс поспешила в свою комнату и стремительно написала записку мистеру Плоудену, после чего запечатала ее и позвонила в колокольчик. Прибежала служанка.
— Найди Джона, пусть он немедленно доставит это мистеру Плоудену. Если его нет дома, пусть найдет его и отдаст прямо в руки!
— Хорошо, мисс.
Через десять минут мистер Плоуден уже читал записку:
«Приходите немедленно. Ева получила письмо от Эрнеста Кершо, заявила, что расторгает помолвку с вами и выходит за него замуж. Будьте готовы бороться — но не упоминайте обо мне ни словом. Вы должны найти способ соблюсти свои интересы. Записку сожгите».
Мистер Плоуден присвистнул и сложил записку. Затем подошел к столу, отпер ящик и достал то самое злополучное письмо от Евы, в котором она соглашалась на помолвку. Схватив шляпу, он торопливо зашагал к коттеджу Чезвиков.
Между тем Флоренс спустилась вниз, думая про себя: «Невероятно! Если бы я первой увидела письмо, я бы его сожгла. Но мы все равно выиграем этот бой. У нее не хватит выносливости, чтобы тягаться с этой скотиной».
Когда она пришла в столовую, Ева вновь заговорила о письме, но Флоренс быстро прервала ее.
— Позволь мне позавтракать в тишине, Ева. Мы поговорим о письме позже. Меня не интересует твой Эрнест, а разговоры о делах за завтраком отбивают аппетит.
Ева замолчала; в это утро завтрак не имел для нее никакой привлекательности.
Внезапно раздался стук в дверь, и мистер Плоуден с фальшиво-радостной улыбкой вошел в столовую.
— Как поживаете, Флоренс? Как поживаете, Ева, дорогая? Видите, как рано я пришел повидать вас. Мне нужно укрепить мой дух, чтобы прилежно исполнять свой повседневный долг. Как говорится, ранний воздыхатель пришел склевать червяка своих привязанностей! — и он громко расхохотался над собственной шуткой.
Флоренс передернуло от подобного сравнения, и она подумала, что «червяк его привязанностей» вряд ли обрадован появлением «раннего воздыхателя».
Ева не сказала ничего. Она сидела молча, бледная как полотно.
— Да что такое случилось с вами обеими? Вы увидели призрак?
— Не совсем так, впрочем, Ева получила письмо практически с того света, — отвечала Флоренс с нервным смешком.
Ева резко встала.
— Я думаю, мистер Плоуден, — сказала она, — что нам лучше сразу поговорить откровенно. Прошу вас меня выслушать.
— Разумеется, разве я не всегда к вашим услугам, дорогая?
— Я хочу… — начала Ева и запнулась. — Я хочу воззвать к вашему великодушию и благородству джентльмена.
Флоренс улыбнулась. Мистер Плоуден наклонил голову и тоже смущенно улыбнулся — весьма неприятной улыбкой.
— Вы знаете, что до помолвки с вами у меня… были отношения с другим человеком.
— С юношей, совершившим убийство, — сказал мистер Плоуден.
— С джентльменом, имевшим несчастье убить человека на дуэли, — уточнила Ева.
— Церковь и закон называют это убийством.
— Прошу прощения, мистер Плоуден, но мы не говорим сейчас ни о церкви, ни о законе. Мы говорим об отношениях между леди и джентльменами.
— Продолжайте.
— Что ж… между нами возникло непонимание, в подробности которого я не хочу вдаваться… хотя я говорила вам, что люблю этого человека. Сегодня я получила от него письмо, и оно открыло мне глаза. Теперь я ясно вижу, как несправедливо и неправильно повела себя по отношению к нему, и теперь я знаю, что люблю его еще больше, чем прежде.
— Будь проклят этот наглец! — взорвался священник. — Если бы он сейчас был здесь, я бы вправил ему мозги!
Ева возмутилась, и ее прекрасные глаза засверкали; сейчас она была похожа на разгневанную королеву.
— Если бы он был здесь, мистер Плоуден, вы бы не осмелились даже взглянуть ему в глаза. Люди, подобные вам, могут лишь пользоваться отсутствием соперника.
Священник стиснул зубы. Он чувствовал, как ярость закипает в нем, но не осмеливался ответить этой женщине, хотя и был смелым человеком. Он боялся, что она выйдет из подчинения, и потому только пробормотал вполголоса:
— Вы заплатите за это, миледи!
— В этих обстоятельствах, — продолжала Ева, — я обращаюсь к вам как к джентльмену и прошу освободить меня от помолвки, на которую, как вам хорошо известно, меня толкнули лишь обстоятельства, а не собственное желание. Больше мне сказать нечего.
Мистер Плоуден поднялся и подошел к Еве вплотную, так, что его лицо было всего в нескольких дюймах от ее пылающих глаз.
— Ева, — тихо сказал он, — я не потерплю подобных шуток. Вы обещали выйти за меня замуж, и я заставлю вас сдержать обещание. Вы сами добивались моей любви, любви честного человека!
Флоренс снова улыбнулась, а Ева сделала слабую попытку возразить. Плоуден не дал ей этого сделать.
— Да, теперь вы пытаетесь это отрицать, потому что это в ваших интересах, но вы добивались меня, вы это знаете, и ваша сестра тоже это знает.
Флоренс склонила голову в знак согласия.
— Теперь вы хотите удовлетворить свою преступную страсть к этому убийце — и решили меня бросить, поправ самые святые мои чувства и лишив меня законного выигрыша. Нет, Ева, я не разорву помолвку.
— Разумеется, мистер Плоуден! — слабым голосом сказала Ева. Она была нежной натурой, и жестокость мужчины подавляла ее. — Но вы же не заставите меня силой вступить в брак, который мне отвратителен, и я говорила вам об этом? Я взываю к вашему великодушию — освободите меня! Вы не сможете заставить меня выйти за вас, я говорю, что не люблю вас, и сердце мое отдано другому человеку.
Мистер Плоуден видел, что его жестокость приносит свои плоды, и усилил нажим. Он возвысил голос почти до крика.
— О нет! Я не стану подчиняться дурацкому безрассудству. Любовь! Это придет. У меня еще будет шанс. Нет, я заявляю вам открыто, что не отпущу вас, и если вы попытаетесь избежать исполнения своих обязательств передо мной, я пойду еще дальше. Я объявлю вас изменницей и мошенницей, я ославлю вас по всей стране, я подам иск о нарушении обещания вступить в брак — возможно, вы не знали, что мужчина может это сделать так же, как и женщина, — и покрою ваше имя позором! Взгляните — у меня есть ваше письменное обещание выйти за меня! — и он выхватил из кармана письмо.
Ева обернулась к сестре.
— Флоренс! Неужели ты не скажешь ни слова в мою защиту? У меня нет сил!
— Я бы рада, дорогая, — ласково отвечала Флоренс, — но что я могу сказать? Все, что говорит мистер Плоуден, совершенно справедливо и верно. Ты помолвлена с ним и обязана выйти за него замуж, как честная женщина. О Ева, не навлекай на нас беду и позор своим упрямством! Наше имя, твое и мое, все же кое-что значит. Я уверена, что мистер Плоуден забудет об этой размолвке, если ты больше никогда об этом не вспомнишь.
— О да, мисс Флоренс. Я не мстителен. Я просто хочу получить то, что мне причитается по праву.
Ева переводила отчаянный взгляд с одного на другую. Потом головка ее начала склоняться все ниже, под прекрасными глазами залегли черные тени. Наконец она сдалась.
— Вы очень жестоки, — медленно произнесла она. — Пусть будет так, как вы хотите. Я буду молить Господа, чтобы он дал мне умереть прежде, чем это случится, вот и все.
С этими словами она закрыла лицо руками и выбежала из комнаты, оставив двух заговорщиков наедине.
— Ну что ж! Вот мы и решили этот вопрос, — сказал мистер Плоуден, потирая руки. — Нет ничего лучше, чем строгость в отношениях с женщиной. Леди должны знать, что и у джентльменов есть права.
Флоренс повернулась к нему, и презрение горело в ее глазах.
— У джентльменов? Мистер Плоуден, зачем вы так часто употребляете это слово? Разумеется, после того фарса, что вы только что разыграли, вы не смеете почитать себя джентльменом. Послушайте! Мне было на руку, чтобы вы женились на Еве, и вы на ней женитесь — но я никогда не опущусь до лицемерия перед таким, как вы. Вы называете себя джентльменом — и принуждаете невинную девушку согласиться на ненавистный ей брак. Вы сокрушаете ее дух своей подлостью и отвратительной жестокостью. Джентльмен, как же! Вы сатир! Омерзительный дьявол!
— Я просто отстаиваю свои права! — в ярости прошипел Плоуден. — И что бы я ни сделал — вы сделали куда больше!
— Не пытайтесь огрызаться на меня, мистер Плоуден, это не сработает. Я не из той породы, что ваша несчастная жертва. Смените тон — или убирайтесь из этого дома и никогда больше не приходите сюда.
Квадратная челюсть мистера Плоудена постыдно дрогнула: он ужасно боялся Флоренс Чезвик.
— Так-то лучше. Теперь слушайте. Я не хочу, чтобы вы совершили какую-либо ошибку. В этом деле я с вами заодно, хотя иметь с вами хоть какие-то отношения — это само по себе осквернение, — Флоренс даже брезгливо вытерла тонкие пальцы носовым платком. — У меня свой интерес, и не такой вульгарный, как ваш. Моя месть будет почти божественной — или дьявольской, если угодно, — когда все будет кончено. Возможно, это безумие, возможно — судьба. Как бы там ни было, месть питает мою душу и мое тело, и я удовлетворю ее, даже если придется использовать такой гнусный инструмент, как вы. Я хочу, чтобы вы ясно это понимали. Кроме того, я хочу, чтобы вы знали, что вы — презренный тип. Теперь я все сказала, и мне остается только пожелать вам доброго утра.
Мистер Плоуден покинул дом Чезвиков белым от ярости, ругаясь такими словами, которые ни в коем случае не должен употреблять священник.
— Если бы она не была так хороша собой! Будь я проклят, если не бросил бы эту затею!
Излишне говорить, что ничего подобного он так и не сделал. Он только старался держаться подальше от Флоренс.
Глава 30
Дороти в своем коротком письме Эрнесту, которое, как вы помните, он получил еще до тех писем, что одним ударом разбили все его надежды и обратили его жизнь в прах, обещала пойти к Еве и просить за Эрнеста; однако то одно, то другое — дела отвлекали ее, и визит постоянно откладывался. Дважды она уже собиралась идти — и оба раза что-то помешало ей сделать это. Дело было еще и в том, что само по себе дело было неприятно для нее, и она не очень-то спешила выполнить обещание. Она ведь тоже любила Эрнеста, и как бы глубоко Дороти ее ни таила, как бы ни запирала в подземельях своей души — любовь все так же была в ее сердце, живая и бессмертная. Ее можно было заглушить, ее можно было запретить самой себе — но ее нельзя было убить. Тень любви восставала из пепла и заполняла чертоги сердца Дороти, протягивала к ней руки и плакала, рассказывая о своих страданиях. Любовь шептала о том, как горько завидует она яркой и счастливой жизни, свободе… и той, что узурпировала ее место. Трудно было игнорировать эти мольбы и жалобы, трудно было признать, что надежды не осталось, и что любовь эта навсегда останется в заточении, скованная цепями до тех пор, пока само Время не разъест их. Еще труднее оказалось добровольно согласиться на эти страдания. Тем не менее, к Еве надо было пойти — обещание, данное Эрнесту, следовало выполнить, каким бы болезненным оно не было для Дороти Джонс.
Два или три раза она встречала Еву в окрестностях, но не имела возможности поговорить с ней. Либо вместе с Евой была Флоренс, либо сама Дороти куда-то спешила. На самом деле после сцены, описанной в прошлой главе, за Евой был установлен жесточайший надзор. Дома за ней, словно кошка за мышью, следила Флоренс. Во время прогулок в отдалении постоянно маячил мистер Плоуден — либо, в его отсутствие, тот самый пожилой моряк, любитель посмотреть на море, торгующий голландским сыром. Преподобный Плоуден опасался, что Ева захочет сбежать, и тогда он лишится своего приза; Флоренс боялась, что Ева доверится Дороти или, что еще хуже, мистеру Кардусу и при их поддержке найдет в себе мужество настоять на своем и лишить Флоренс плодов ее мести. Поэтому оба наблюдали за каждым шагом Евы.
Наконец Дороти решила больше не тянуть и отправиться к Еве с визитом. Она ничего не знала о мошенничестве Плоудена; однако ее удивляло, что никто ничего не спрашивает об Эрнесте. Дороти знала, что он написал Еве — вряд ли письмо не дошло. Почему же Ева ни словом не обмолвилась о нем? Разумеется, она и подумать не могла, что из саутгемптонского дока уже вышло судно, несущее письма об окончательном разрыве, которые вскоре было суждено прочитать несчастному Эрнесту…
Размышляя обо всем этом, Дороти в один прекрасный весенний день обнаружила, что стучит в двери коттеджа Чезвиков. Ева была дома, и Дороти сразу же ее заметила. Она сидела на низенькой скамеечке — той самой, на которой так любил представлять ее Эрнест, целующей своего неугомонного скай-терьера — и смотрела вдаль, на сад и море. Открытая книга лежала у нее на коленях. Она выглядела похудевшей и была очень бледна, как показалось Дороти.
Увидев гостью, Ева встала и поцеловала ее.
— Я так рада вас видеть! Мне очень одиноко.
— Одиноко? — изумилась прямолинейная Дороти. — Да я тщетно пыталась встретиться с вами в течение двух недель, но мне это так и не удалось.
Ева слегка покраснела и ответила:
— Можно чувствовать себя одиноким и среди толпы.
С минуту или две они говорили о погоде, причем так оживленно и заинтересованно, что обеим женский инстинкт подсказал одновременно: собеседница что-то скрывает. В конце концов, Ева первая разбила лед недоверия.
— Дороти, вы знаете что-нибудь об Эрнесте? — нервно спросила она.
— Да, я получила от него письмо с последней почтой.
— О! — Ева невольно стиснула руки. — Что же он пишет?
— Ничего особенного. Но предыдущей почтой он тоже прислал письмо и рассказывал о себе довольно много. Между прочим, он сказал, что написал вам. Вы получили письмо?
Ева залилась краской до корней волос.
— Да! — прошептала она.
Дороти встала и пересела на скамеечку возле Евы, гадая, почему у той такие встревоженные глаза. Как она может тревожиться, если получила такое письмо от Эрнеста?
— Что вы ответили ему, дорогая?
Ева закрыла лицо руками.
— Не спрашивайте меня, Дороти! Это слишком тяжело.
— Что вы имеете в виду? Эрнест сказал, вы помолвлены…
— Да… и нет. Теперь я помолвлена с мистером Плоуденом.
Дороти испуганно ахнула.
— Помолвлены с этим человеком, будучи помолвленной с Эрнестом?! Вы шутите, должно быть?
— О Дороти, я не шучу. Хотелось бы мне, чтобы это оказалось злой шуткой. Но я помолвлена — и выхожу замуж за этого человека менее чем через месяц. О, пожалейте меня — я так несчастна!
— Вы хотите сказать, — сказала Дороти, вставая, — что помолвлены с мистером Плоуденом, хотя любите Эрнеста?
— Да, да, о да! И я ничего не могу…
В этот момент дверь открылась, и в комнату вошла Флоренс в сопровождении мистера Плоудена.
Ее острый взгляд сразу заметил, что что-то не так, а быстрый ум подсказал, в чем именно дело. В своей обычной напористой манере она решила взять быка за рога. Что бы здесь ни произошло, имея такого союзника, как Дороти, Ева могла вырваться из расставленных сетей.
Флоренс дружески поздоровалась с Дороти за руку.
— Вижу по вашему лицу, что вы уже знаете добрые вести. Мистер Плоуден настолько скромен и застенчив, что не хотел объявлять заранее, но теперь он должен принять ваши поздравления.
Мистер Плоуден понял намек и протянул Дороти руку.
— Да, мисс Джонс, я уверен, что вы поздравляете меня — и я это заслужил, ибо я самый счастливый…
Тут он замолчал. Момент был неловким до крайности. Рука преподобного висела в воздухе перед Дороти, но маленькая леди не выказывала ни малейшего намерения пожать ее. Напротив — она выпрямилась в полный рост — пусть и не слишком большой — и устремила строгий взгляд своих голубых глаз на священника, а потом медленно спрятала руку за спину.
— Я не подаю руки людям, способным на такие трюки, — тихо сказала она.
Рука мистера Плоудена упала, и он сделал шаг назад. Он не ожидал такой храбрости в этой малышке. Однако Флоренс пришла ему на помощь.
— Дороти, дорогая, мы не вполне понимаем…
— Полагаю, что вы прекрасно все понимаете, Флоренс, и если не хотите говорить вы — скажу я. Ева была помолвлена и собиралась выйти замуж за Эрнеста Кершо. Ева здесь и сейчас по собственной воле сказала, что любит Эрнеста, но что ее принуждают выйти за другого — вот этот человек! — И она указала маленьким пальчиком на мистера Плоудена, сделавшего еще шаг назад. — Это так, Ева?
Ева отвернулась. Она по-прежнему сидела на своем низеньком стульчике, закрыв руками лицо.
— Честно говоря, Дороти, я не понимаю, какое право вы имеете вмешиваться! — сказала Флоренс.
— У меня есть право на справедливость, Флоренс, — право друга, выступающего в защиту отсутствующего. Тебе самой-то не стыдно участвовать в этом постыдном заговоре против человека, которого здесь нет? А вы, мистер Плоуден? Могу ли я воззвать к вашим благородным чувствам и просить освободить от обязательств эту несчастную девушку, которую вы загнали в угол?
— Я в своем праве! — сухо ответил Плоуден.
— Стыд и позор! И вы еще называете себя служителем Божьим? А ты, Флоренс! О, теперь-то я вижу твое черное сердце и злые помыслы — они горят в твоих глазах!
На мгновение Флоренс смутилась и отвела взгляд.
— Ева, а вы? Как вы могли стать участником такой постыдной интриги? Вы, хорошая добрая девушка, променяли Эрнеста на такого человека! — И она презрительно кивнула в сторону мистера Плоудена.
— Дороти, это мой долг… Вы просто не понимаете…
— Да нет, Ева, понимаю — и очень хорошо понимаю! Тебе лучше было бы утопиться — но не соглашаться на такое. Я женщина, как и ты, пусть и некрасивая, но у меня есть сердце и совесть, так что я все понимаю слишком хорошо!
— Если вы утопитесь, то убьете свою бессмертную душу! Ведь это страшный грех! — воскликнул мистер Плоуден, решив вспомнить о своем сане. Он был очень встревожен. Ему требовался живой товар.
— О да, мистер Плоуден! — продолжала бушевать Дороти. — Вы совершенно правы — это был бы грех, и все же не столь страшный, как брак с вами. Бог дал нам, женщинам, жизнь — но Он вложил в нас и душу, и душа эта знает, что лучше умереть, чем терпеть такое унижение. О Ева, скажи, что ты не пойдешь на это постыдное дело! Нет, не нашептывай ей ничего, Флоренс!
— Дороти, Дороти! — воскликнула Ева, поднимаясь и заламывая руки. — Все это бесполезно! Не разрывай мне сердце своими жестокими речами. Я должна выйти за него. Я в руках людей, которые не знают, что такое милосердие.
— Спасибо! — сказала Флоренс.
Мистер Плоуден помрачнел и нахмурился.
— Что ж, кончено! — сказала Дороти и направилась к двери. Не дойдя до нее, она остановилась и обернулась. — Еще одно слово — и я больше не побеспокою вас. Скажите, чего вы все ждете от этого проклятого брака?
Ответа не последовало. Дороти вышла.
Однако на этом она не остановилась. Из коттеджа она направилась прямиком к мистеру Кардусу в контору.
— О Реджинальд, у меня ужасные новости! Позвольте мне немного поплакать — и я все вам расскажу.
И она рассказала ему всю историю от начала до конца. Для мистера Кардуса все это явилось совершеннейшей новостью, и он слушал рассказ Дороти с изумлением и некоторым негодованием против Эрнеста. Он-то желал, чтобы молодой человек полюбил Дороти, а Эрнест вместо этого влюбился в Еву. О эта непокорная юность!
— Что ж, — сказал он, когда Дороти закончила рассказывать. — Чего же ты хочешь от меня? Мне кажется, ты сегодня имела дело с бессердечной интриганкой, мерзавцем-священником и прелестной дурой. Можно справиться с интриганкой и дурой — но никакая сила на земле не исправит мерзавца. По крайней мере, по моему опыту. Кроме того, я полагаю, это дело следует оставить и забыть. Мне было бы очень жаль, если бы Эрнест связал свою жизнь с такой бестолковой женщиной, как эта Ева Чезвик. Она привлекательна, это правда — но это и все, что можно о ней сказать, насколько я знаю. Перестань терзать себя, моя дорогая; он с этим справится. Когда все уляжется с этой дуэлью и Эрнест сможет вернуться домой, я уверен, что если он будет достаточно мудр, то поймет, где ему искать утешения.
Дороти опустила голову и густо покраснела.
— Но это не вопрос утешения, Реджинальд. Речь идет о счастье Эрнеста.
— Не беспокойся об этом, Дороти. Счастье людское не так легко разрушить. Через год он забудет о ней.
— Мне кажется, мужчины всегда так говорят, Реджинальд, — сказала Дороти, подперев подбородок кулачком и устремив свой серьезный взгляд на старого джентльмена. — Каждый из вас считает, что только ему принадлежит монополия на чувства, а все остальное слишком мелко и ничтожно, не глубже кастрюльки для молока. И все же лишь вчера вечером вы говорили со мной о моей матери. Вы рассказывали мне — помните? — какой бессмысленной стала для вас жизнь, когда она покинула вас, и ни один успех больше вас не радовал. Вы сказали, что надеетесь — конец ваш не за горами, что вы достаточно страдали и достаточно ждали; что, хотя вы не видели ее лица уже двадцать пять лет, вы все равно любите ее столь же страстно, как и в тот день, когда она впервые согласилась стать вашей женой.
Мистер Кардус поднялся, подошел к стеклянной двери и стал смотреть на цветущие орхидеи. Дороти тоже встала, подошла и положила ручку ему на плечо.
— Реджинальд, подумайте! У Эрнеста украли будущую жену почти при таких же обстоятельствах, при каких у вас украли вашу. Если это не предотвратить, он будет страдать всю жизнь так же, как страдали вы. Подумайте, как вы могли бы жить, если бы кто-нибудь предотвратил вашу катастрофу, и я уверена, тогда вы сделаете все, чтобы предотвратить катастрофу, грозящую Эрнесту.
— В таком случае ты не родилась бы на свет, девочка, — ответил мистер Кардус тихо.
— Ах, это! — с легким вздохом отвечала Дороти. — Ну что ж, я уверена, что обошлась бы и без этого. Да, обошлась бы.
Мистер Кардус был умудренным опытом человеком и умел видеть больше, чем другие.
— Девочка! — сказал он, нахмурив свои белоснежные брови и поворачиваясь к девушке. — Ты же любишь его. Я всегда это подозревал — теперь я в этом уверен.
Дороти вздрогнула.
— Да, люблю! И что с того?
— И все же просишь моего вмешательства, чтобы обеспечить Эрнесту брак с другой женщиной, бесполезным, бессмысленным созданием, которое само не знает, чего хочет. Этого не может быть. Ты о нем не думаешь!
— Не думаю о нем? — Дороти устремила взгляд своих прекрасных голубых глаз к небесам. — Я люблю его всем сердцем, всей душой, я люблю его сильно и крепко, я всегда любила его и всегда буду любить, и люблю я его так, что исполню свой долг перед ним, чего бы это мне ни стоило, Реджинальд. А мой долг — сделать все, чтобы предотвратить этот подлый брак. Лучше пусть болит мое сердце, чем сердце Эрнеста. Я умоляю вас помочь мне.
— Дороти, моим самым сокровенным желанием всегда был ваш брак с Эрнестом. Я и ему сказал об этом незадолго до той злосчастной дуэли. Я люблю вас обоих. Всем, что осталось еще живого в моем сердце, люблю — и волнуюсь за вас, за тебя. До Джереми мне никогда не было дела. Боюсь, я иногда относился к мальчику слишком жестоко. Он слишком напоминает своего отца. Знаешь, дорогая, я иногда думаю, что я в этом смысле не совсем здоров. Но ты попросила меня о помощи, ты упомянула свою дорогую мать — да покоится она с миром! — и я сделаю для тебя все, что смогу. Эта девушка, Ева — совершеннолетняя, и я напишу ей, предложу свой дом в качестве убежища. Здесь она может не бояться преследований.
— Вы так добры, Реджинальд! Я благодарю вас!
— Я отправлю письмо с вечерней почтой, а теперь беги: я вижу, что мой друг де Талор идет сюда, — тут белые брови сдвинулись самым неблагоприятным для де Талора образом. — Это старое дело подходит к концу…
— О Реджинальд! — воскликнула Дороти, по-детски грозя Кардусу пальчиком. — Разве вы так и не отказались от своих планов? Это очень нехорошо.
— Не волнуйся, Дороти, скоро с ними будет покончено — когда я разберусь с де Талором. Еще год или два — хорошая охота длится долго, сама знаешь, — и дело будет сделано, а затем я снова стану добрым христианином.
Письмо было написано тем же вечером. В нем мистер Кардус предлагал Еве Чезвик дом и защиту.
Вскоре пришел ответ. Ева благодарила мистера Кардуса за доброту и выражала сожаление по поводу того, что обстоятельства и чувство долга не позволяют ей принять это великодушное предложение.
После этого Дороти почувствовала, что сделала все, что было в ее силах, и предоставила событиям идти своим чередом.
Примерно в это же время Флоренс нарисовала еще одну картину. На ней была изображена Ева в образе Андромеды: в тусклом свете ненастного рассвета она безнадежно смотрела на прозрачную гладь моря, а где-то в его глубинах темнела странная и мрачная тень, направляющаяся к прикованной девушке. У тени была человеческая голова и холодные серые глаза мистера Плоудена…
Итак, день за днем Судьба, восседающая на своем космическом троне, посылала сполох за сполохом в непроглядную тьму; время шло, как ему и положено идти, пока не настанет неизбежный конец всего сущего.
Ева не жила — существовала и страдала, вот и все, что можно о ней сказать. Она почти ничего не ела, не пила, мало спала. Но все же она жила: она не была достаточно храброй, чтобы умереть, а цепи сковывали ее слишком крепко, чтобы она могла разорвать их и бежать. Бедная Андромеда девятнадцатого столетия! Ни один Персей не придет, чтобы спасти тебя…
Солнце следовало своим обычным путем, цветы расцветали и умирали, рождались дети, а те, кому вышел срок, отправлялись в вечный покой — однако ни один божественный Персей так и не прилетел на крылатых сандалиях с золотого востока.
Солнце снова встало над миром. Дракон поднял голову над тихими водами, и Андромеде пришел конец. Она погибала из-за собственной глупости и слабости. Вот она, смотрите! Свадебные колокола издевательски звенели, их отзвуки замерли в полуденном воздухе, а дева-мученица в последний раз осталась одна в своей маленькой комнате, где когда-то проходила ее счастливая и свободная юность.
Все было кончено. Вокруг источали болезненный аромат цветы, предательством благоухало белое свадебное платье. Все было кончено. О, пусть бы и жизнь была кончена — лишь бы еще хоть раз могли слиться в поцелуе их губы… а там можно и умереть.
Дверь распахнулась — и Флоренс встала рядом с ней, бледная, торжествующая, взволнованная.
— Должна поздравить тебя, моя дорогая Ева! Ты превосходно смотрелась на церемонии, только вот бледна была, словно статуя.
— Флоренс, зачем ты издеваешься надо мной?
— Я издеваюсь?! Я пришла пожелать тебе счастья в качестве супруги мистера Плоудена. Надеюсь, ты действительно будешь счастлива.
— Счастлива? Я никогда не буду счастлива. Я его ненавижу!
— Ты его ненавидишь — но ты вышла за него замуж. Должно быть, это какая-то ошибка.
— Нет здесь ошибки. О Эрнест, дорогой мой…
Флоренс улыбнулась.
— Если твой дорогой — Эрнест, почему же ты не вышла за него?
— Как я могла за него выйти, если ты меня вынудила выйти за Плоудена?
— Вынудила? Свободную совершеннолетнюю женщину нельзя вынудить, Ева, дорогая. Ты вышла за мистера Плоудена по доброй воле. Возможно, ты могла бы выйти за Эрнеста Кершо — во многих отношениях это была бы куда более подходящая партия, чем мистер Плоуден, — но ты сделала свой выбор.
— Флоренс, что ты имеешь в виду? Ты же всегда говорила, что это невозможно. Это… какая-то жестокая шутка… заговор?
— Невозможно! Ха! Нет ничего невозможного для того, у кого есть хоть немного мужества. Да-да, Ева! — и Флоренс с яростью посмотрела на сестру. — Это был именно заговор, ты должна об этом знать, бедная слабая дура! Я любила Эрнеста Кершо, а ты украла его у меня, хотя и обещала оставить его в покое — вот я и отомстила тебе. Я презираю тебя, знаешь ли! Ты — презренное создание, и все же он выбрал тебя, а не меня. Что ж, он получил свою награду. Ты бросила его в беде, ты предала и свою любовь, и его. Ты пала очень низко, Ева, а теперь упадешь еще ниже. Я хорошо тебя знаю. Ты будешь опускаться все ниже, пока не перестанешь даже осознавать всю степень своего падения и унижения. Как ты полагаешь, что теперь думает о тебе Эрнест? Но мистер Плоуден зовет тебя. Пойдем, тебе пора ехать.
Ева в ужасе выслушала Флоренс, а потом сползла по стене на пол, отчаянно рыдая.
Глава 31
Мистер Эльстон, Эрнест и Джереми отлично поохотились на слонов, убив девятнадцать взрослых самцов. Именно во время этой экспедиции произошел случай, который еще теснее связал Эльстона и Эрнеста.
Юный Роберт, повсюду следовавший за мистером Эльстоном, был объектом самой нежной заботы со стороны его отца. Эльстон верил в мальчика, как мало во что в этом мире — ибо в глубине души мистер Эльстон был циником-меланхоликом — и в определенной степени мальчик вполне оправдывал его надежды. Он был легок на подъем, умен, мужествен — вы найдете добрую дюжину таких мальчиков в любой английской школе; впрочем, его знание жизни и людей было не в пример богаче, чем у его английских сверстников, как это обычно и бывает с детьми колонистов. В двенадцать лет Роджер Эльстон знал и умел гораздо больше, чем дети его возраста. Насчет образования у мистера Эльстона были довольно странные идеи. «Лучшее образование для мальчишки, — говорил он, — находиться рядом с взрослыми джентльменами. Если вы пошлете его в школу, он не научится ничему, кроме озорства; если вы позволите ему жить среди мужчин — он научится быть мужчиной».
Однако независимо от того, чему Роджер успел научиться у взрослых мужчин, о слонах он знал все еще не очень много — и ему предстояло приобрести важный опыт в этом вопросе.
Однажды — они тогда только-только прибыли в те места, где обитали слоны, — экспедиция напала на свежий след самца-одиночки. Хотя слон и крупное животное, выслеживать его довольно трудно, потому что он почти никогда не устает, — это и выяснила, довольно быстро, группа наших охотников. Они преследовали бодрого слона несколько часов, однако никак не могли настичь его, хотя свежие кучи помета говорили, что животное опережает их не более чем на милю. Наконец, солнце стало клониться к закату, охотники устали и решили сделать привал, разбив лагерь.
Немного отдохнув, Эрнест и Роджер пошли побродить вокруг лагеря и попробовать подстрелить на ужин немного дичи. У Роджера был винчестер, у Эрнеста — тяжелая двустволка. Не успели они покинуть лагерь, как из вельда примчался запыхавшийся готтентот Джереми, Аасфогель, сообщивший, что он видел слона — огромного самца с белым пятном на хоботе. Слон, по словам готтентота, пасся в зарослях мимозы в четверти мили от лагеря. Мистер Эльстон и Джереми мигом вскочили на ноги, усталости как не бывало. Они подхватили свои тяжелые ружья и последовали за Аасфогелем.
Тем временем Эрнест и Роджер неторопливо шли как раз вдоль тех самых зарослей мимозы. На их глазах в кусты нырнула крупная цесарка.
— Отлично! — воскликнул Эрнест. — Жареная цесарка — первоклассное блюдо. Роджер, полезай в кусты и гони на меня всю стаю, а я встану здесь и представлю, что это фазаны.
Мальчик так и сделал. Однако для того, чтобы поближе подобраться к стае, не спугнув птиц раньше времени — а цесарки чертовски хороши в беге, — он сделал небольшой крюк, осторожно зайдя в самые густые заросли. Здесь его внимание привлекло странное поведение одной мимозы, весьма ветвистой и крепкой на вид. Ее развесистая крона энергично тряслась и шевелилась — а потом взмыла в воздух, и изумленный Роджер увидел ее корни.
Такое представление в духе «Алисы в Стране Чудес» не могло не привлечь юный пытливый ум. Роджер скользнул в заросли, намереваясь разглядеть странную мимозу вблизи. Вот что он увидел! На маленькой поляне примерно в десяти шагах от него стоял, хлопая ушами, огромный слон с длинными белыми бивнями. Он был размером с дом, морщинистый и на вид холодный, как огурец. Глядя на эту бестию, никто бы не подумал, что она недавно пробежала двадцать миль под палящим африканским солнцем.
Сейчас слон подкреплял силы, с легкостью выдергивая деревья мимозы, словно это была редиска, и поедая сладкие волокнистые корни.
При виде слона Роджера охватил охотничий азарт. Ему захотелось самому убить этого огромного зверя, раз в сто превосходящего его размерами и с легкостью выдергивавшего из земли большие деревья. Роджер был смелым мальчиком, однако в своем спортивном рвении он совершенно забыл, что винчестер — не то оружие, с которым можно выходить на слона. Не тратя времени на раздумья, он вскинул свою маленькую винтовку, прицелился в голову гиганта и выстрелил. Он попал, это было совершенно очевидно, ибо в следующий миг воздух прорезал самый потрясающий рев ярости, который мальчику доводилось слышать. Для Роджера это было слишком, он повернулся и бросился наутек. Вероятно, слона было не так легко убить.
К счастью для Роджера, слон не сразу увидел крошечного врага, и потому мальчик выиграл несколько секунд. Однако вскоре животное разглядело его в кустах и кинулось за ним, задрав хвост и пронзительно трубя. Услышав выстрел и рев, Эрнест, который стоял на открытом пространстве в ожидании цесарок, бросился к кустам, в которых несколько минут назад скрылся Роджер, и буквально столкнулся с мальчиком. В двадцати шагах позади Роджера сквозь кусты ломился разъяренный слон.
Тогда Эрнест совершил воистину смелый поступок.
— В кусты, Роджер! — закричал он.
Мальчик быстро нырнул в кустарник; в этот же момент из зарослей показался слон. Эрнест стоял прямо перед ним — но Эрнест не был его обидчиком, и слон повернулся в поисках мальчишки. Тем временем Эрнест вскинул винтовку и выстрелил прямо в голову слону, довольно сильно ранив его, но не убив. Честно говоря, это было почти верное самоубийство, но Эрнест в ту минуту думал только о спасении Роджера. Слон снова заревел, оставил в покое мальчика и направился к Эрнесту; тот снова выстрелил в тщетной надежде ослепить животное. Роджер к тому времени был уже в сорока ярдах от них. Увидев, что Эрнест вот-вот будет растоптан, он в отчаянии поднял свой винчестер и тоже выстрелил. Вероятно, какой-то добросердечный ангел направил эту маленькую пулю, потому что она попала в колено слону и повредила сухожилие, отчего громадное животное споткнулось и рухнуло на землю. Эрнест едва успел отскочить, когда слон упал прямо перед ним; на самом деле его зацепило концом бивня, но в горячке Эрнест этого даже не заметил, хотя потом ушиб долго болел.
Однако через мгновение слон уже снова поднялся и помчался вперед еще быстрее; таковы уж слоны. Люди зачастую даже не представляют, какую скорость способны развивать эти животные, придя в ярость, и насколько они настойчивы и мстительны. Не будь у него ранена нога и не разделяй их с Эрнестом двадцать ярдов, молодой человек был бы растоптан в кровавую кашу в течение десяти секунд. Тем временем в ста пятидесяти ярдах от них появились мистер Эльстон и Джереми, спешившие на помощь; бивни слона со свистом прочертили воздух в шести дюймах от Эрнеста, едва не разорвав ему бриджи. Дальше в дело вступила винтовка Джереми, которую он, к счастью, держал наготове.
— Стреляй в плечо, ближе к уху! — крикнул мистер Эльстон, подзывая кафра, который нес его винтовку. Вероятность того, что Джереми сможет остановить слона — они находились в шестидесяти ярдах от животного — была ничтожно мала. Секундная пауза — и страшные бивни скользнули по одежде Эрнеста, к счастью, не зацепив его, однако это прикосновение заставило его содрогнуться…
Бум! Бах! Раздался громкий выстрел — и слон упал на землю мертвым. Джереми не знал промаха: тяжелая пуля вошла точно в гигантское сердце, отдача винтовки ударила Джереми в плечо, заставив пошатнуться. Джереми Джонс был из тех мужчин, которые не только редко промахиваются, но еще и оказываются в нужное время в нужном месте.
Обессиленный Эрнест опустился на землю, мистер Эльстон и Джереми бросились к нему.
— Ты едва не погиб! — воскликнул мистер Эльстон.
Эрнест лишь слабо кивнул, говорить он не мог.
— О Господи! Где Роджер?! — не видя сына и страшно бледнея, выдохнул Эльстон.
Однако в этот момент юный джентльмен показался из кустов; при виде мертвого слона он с восторженными воплями бросился к нему и стал показывать, куда попали его пули.
Тем временем мистер Эльстон с замиранием сердца выслушал сбивчивый рассказ Эрнеста.
— Ты, юный негодяй! — сказал он, поворачиваясь к сыну. — Не трогай бивень! Ты хоть понимаешь, что если бы не мистер Кершо, который пошел на верную гибель, чтобы спасти тебя от твоей же глупости, ты был бы уже мертв, как этот слон, и вдобавок сплющен в лепешку! На колени, сэр, и возблагодарите Провидение и мистера Кершо за то, что ваше бестолковое юное тело не получило никаких увечий!
Роджер без всяких возражений рухнул на колени перед Эрнестом.
— Ничего, Роджер! — улыбнулся Эрнест, уже отдышавшись. — Зато твой выстрел в колено бестии был великолепен. Ты бы не смог добиться лучшего результата, даже гоняясь за слонами неделю напролет.
На этом все успокоились, однако чуть позже мистер Эльстон подошел к Эрнесту и со слезами на глазах благодарил его за спасение сына.
Это был их первый убитый слон — и самый крупный. В холке его рост составил десять футов одиннадцать дюймов, а бивни, когда их обработали и высушили, весили около шестидесяти фунтов каждый.
Они оставались в краю слонов почти четыре месяца, но с приближением сезона лихорадки покинули ее — впрочем, с огромным количеством самых разнообразных трофеев. Это была крайне успешная охота — слоновая кость, которую они добыли, с избытком покрыла все расходы на экспедицию, принеся им немалую прибыль.
На обратном пути в Преторию Эрнест неожиданно свел знакомство с весьма любопытным персонажем.
Когда они достигли границ Трансвааля, Эрнест купил у бура лошадь, чтобы по дороге охотиться на антилоп, которые во множестве паслись по всему Высокому вельду. Без лошадей нечего было и думать угнаться за этими быстроногими созданиями, а там, откуда они возвращались, купить лошадей было негде и не у кого. Однажды днем охотники неторопливо ехали по равнине, когда две крупные антилопы пересекли им путь буквально в двухстах ярдах от передней пары волов. Погонщик остановил упряжку, чтобы дать возможность Эрнесту, сидевшему на крыше фургона, как следует прицелиться. Эрнест выстрелил во вторую антилопу. Он хорошо целился, но не учел того, что антилопа бежит, а не стоит, и в результате пуля попала не в бок животному, а в бедро, и антилопа, даже охромев, продолжила свой бег.
— Проклятье! — расстроился Эрнест, увидев, что он наделал. — Я не могу оставить несчастное животное мучиться. Давайте лошадь — я поскачу за ним и прикончу его.
Лошадь, шедшая за фургоном, была уже под седлом, и Эрнест сказал друзьям, чтобы они не останавливались ради него — он догонит их через милю или две. Затем, вскочив на лошадь, он отправился за раненой антилопой, которую было все еще хорошо видно: она стояла на трех ногах на вершине небольшого каменистого гребня, четко выделяясь на фоне неба, примерно в тысяче ярдов от фургона.
Однако если какая антилопа не имела никакого желания быть милосердно приконченной — так это именно эта. Скорость, с которой африканские антилопы — если они не слишком крупные — могут бежать даже на трех ногах, совершенно поразительна, и Эрнесту пришлось проехать несколько миль по равнине, прежде чем он смог хоть немного приблизиться к бодро галопирующему животному.
Однако у него была хорошая лошадь, и вскоре он сократил расстояние до пятидесяти ярдов, а потом они уже неслись по равнине почти бок о бок, и задачей Эрнеста было лишь хорошо прицелиться и выстрелить. Эта скачка продолжалась еще пару миль. Каждый раз, когда Эрнест почти настигал антилопу, та уворачивалась, петляя между норами муравьедов и разбросанными по равнине валунами. Наконец они приблизились к почти пересохшему озеру шириной примерно в полмили, заполненному водоплавающими птицами всех видов и пород, которые с громкими криками взмыли в воздух при их появлении. Здесь Эрнест, наконец, смог поравняться со своей жертвой и вскинул винтовку правой рукой, стараясь прицелиться поточнее. Всякий, кто делал это на полном скаку, знает, как это тяжело; пока Эрнест пытался поудобнее перехватить винтовку, антилопа неожиданно заложила небольшой крюк и смело бросилась на своего преследователя. Не будь лошадь Эрнеста привычна к таким вещам, не миновать бы ему страшного удара острыми изогнутыми рогами; однако Эрнест был уже достаточно опытным охотником и умел правильно оценить ситуацию. Поворачивать было некогда — слишком велика была скорость, — но Эрнесту все же удалось уклониться, в результате чего антилопа ударила лбом, не успев использовать рога и вспороть лошади брюхо. Эрнест не терял времени и выстрелил в упор, убив антилопу на месте.
Затем он спешился, разделал тушу и отсек лучшие куски мяса своим охотничьим ножом. Убрав мясо в седельную сумку, он снова сел на лошадь, изрядно вымотанную погоней, и отправился на поиски фургонов. Однако найти фургоны в Высоком вельде, если вы не потрудились запомнить ориентиры, почти так же трудно, как найти дорогу в океане, не имея компаса. Для путешественников здесь нет ни деревьев, ни холмов — ничего, кроме пустынной равнины, поросшей густой травой и напоминающей окаменевшее море.
Эрнест проехал три или четыре мили, думая, что возвращается по своему следу, и, наконец, к большой своей радости, выехал на тропу. На ней виднелись следы, но ему показалось, что они выглядят не совсем свежими. Тем не менее, за отсутствием лучшего, он поехал по этой тропе и ехал приблизительно пять миль. Здесь он окончательно убедился, что фургонов в окрестностях нет и в помине. Он ошибся с направлением — и нужно было возвращаться. Итак, Эрнест развернул усталую лошадь и отправился обратно к тому месту, где он выехал на эту тропу. Фургоны могли и отстать — в таком случае они поджидали его где-то сзади. Он ехал милю, две, три — никаких фургонов. Слева от дороги было небольшое возвышение, Эрнест направил к нему лошадь и вскоре смог осмотреть местность. О радость! Вдалеке, на расстоянии пяти или шести миль виднелась полотняная крыша фургона. Эрнест подстегнул лошадь и поскакал через равнину. Один раз лошадь увязла в трясине небольшого болота — ему пришлось спешиться и вытягивать ее за поводья. Наконец белое пятно приблизилось… и оказалось, что это большой белый камень, лежащий на россыпи обычных серых валунов.
К этому времени Эрнест окончательно заблудился. К тому же, словно в издевку, испортилась погода — налетел сильный ветер, хлынул дождь, и Эрнест моментально промок до нитки. Дождь закончился быстро, но ветер не унимался. Он был холодным и пронизывающим, особенно по сравнению с жарой, к которой Эрнест привык за месяцы их странствий. Он уже бесцельно ехал вперед, но вдруг его лошадь оступилась, попав ногой в яму, полную воды, и упала, выбросив его из седла. Эрнест ушиб голову и плечо и на несколько минут потерял сознание, однако вскоре пришел в себя — и они с уставшей до предела лошадью вновь двинулись вперед. К счастью, обошлось без переломов — иначе он наверняка погиб бы в этом безлюдном месте.
Солнце почти закатилось. Эрнест страдал от голода, поскольку за весь день успел съесть только сухой бисквит. У него не было с собой даже табака. Когда солнце скрылось за горизонтом, он ехал по узкой тропинке, которая, вероятно, когда-то была дорогой. Он не останавливался, пока совсем не стемнело; тогда Эрнест спешился, расседлал лошадь и улегся прямо на голую землю — недавний степной пожар сжег всю траву. Седло он положил под голову, а поводья намотал на руку, чтобы лошадь не ушла от него в поисках пищи. Ветер по-прежнему был холодным и пронизывающим. Завыли гиены. Эрнест отрезал полоску сырого мяса и стал жевать, но его замутило, и он поспешно выплюнул этот неаппетитный ужин. Дрожь сотрясала его тело; постепенно юноша погрузился в лихорадочное забытье, от которого мог и не очнуться.
Он не знал, как долго он лежал — казалось, всего несколько минут, но на самом деле прошло не меньше часа. Потом он резко пришел в себя, почувствовав, что кто-то настойчиво трясет его за плечо.
— Что… что такое? — вяло спросил он у темноты.
— Што такойт? Ach Himmel, о небеса! Именно это я и хочу узнайт. Што ты здесь делайт? Ты скоро умирайт!
Темнота говорила с отчетливым немецким акцентом, а Эрнест хорошо знал этот язык.
— Я заблудился, — сказал он по-немецки. — Не смог отыскать свои фургоны.
— Ах! Ты говорийт на язык Фатерлянд? — все еще по-английски допытывался его собеседник. — Я хочу обняйт тебя!
И он немедленно это сделал. Эрнест вздохнул. Довольно странно, когда посреди пустыни в полной темноте вас обнимает незнакомый немец, а вы при этом едва живы.
— Ты голодайт?
Эрнест признал, что голоден.
— И жаждайт?
Эрнест согласился и с этим.
— И у тебя нет курийт?
— Нет, ничего нет.
— Гут. Мой маленький фрау Вильгельмина найдет все это для тебя.
«Какого дьявола делает этот немец со своей женой посреди вельда!» — подумал Эрнест.
К этому времени на небе высыпали звезды, и стало немного светлее.
— Вставайт, пойдем, ты будешь увидайт мой маленький фрау. О лошад! Мы его привязайт к моя жена. Она есть такой красивый, только ноги немного трясут. О да, ты ее полюбийт.
— Клянусь, так и будет! — воскликнул Эрнест, а затем, вспомнив, на что обрекла его женщина, с горьким смешком добавил: — Веди меня, Макдуф!
— Макдуфер? Почему Макдуфер? Мое имя не есть Макдуфер, мое имя есть Ганс, весь большой Южный Африк знайт меня очень карашо, и весь Южный Африк любийт моя жена!
— В самом деле? — спросил потрясенный Эрнест.
Как бы плохо он себя ни чувствовал, странный ночной гость и вся ситуация заинтересовали его. По крайней мере, леди, которую любила вся Южная Африка и к которой следовало привязать лошадь Эрнеста, просто не могла быть неинтересной! Поднявшись на ноги, Эрнест зашагал вместе со своим новым другом в ночь. Теперь он мог разглядеть его: это был крепкий высокий толстяк с совершенно седыми волосами, по-видимому, лет шестидесяти.
Вскоре они пришли в лагерь немца, где Эрнест увидел нечто, больше всего напоминающее катафалк, находившийся в ведении церкви Кестервика, — только у него было два колеса вместо четырех и никаких рессор.
— Вот мой красивый маленький жена! — сообщил немец. — Скоро я показайт тебе, как ужасно трясут ее ноги. О, ужасно!
— А… леди — внутри? — ошеломленно спросил Эрнест. Ему на секунду подумалось, что его новый друг возит в повозке мертвое тело…
— Внутри? О, не есть внутри! Весь снаружи! Она повсюду! — с этими словами немец подошел к катафалку, нежно прижался к нему щекой и с глубочайшей ласковостью проворковал: — Ах, майн либер, ах, Вильгельмина, ты уставайт, мой дорогой? И как твой бедный нога?
Тут он ухватил катафалк за расшатанное колесо и потряс его.
Не будь Эрнест так вымотан и голоден, он бы не удержался от смеха — однако сил у него было немного, а, кроме того, он боялся обидеть немца. Поэтому он просто сочувственно пробормотал «О да, бедная нога!», а затем осторожно намекнул на ужин.
— Конечно! Посмотрим, что нам давайт Вильгельмина! — С этими словами немец кинулся к задней части повозки, которая, в полном соответствии родству с катафалком, открывалась при помощи двухстворчатой дверцы. Сначала немец вытащил из повозки два одеяла, одно из которых сразу отдал Эрнесту, чтобы тот в него завернулся. Затем он достал внушительный кусок билтонга — вяленого мяса — и несколько галет, а также бутылку персикового бренди. Они вдвоем воздали должное этим яствам, и хотя еда не была особенно аппетитной, Эрнесту казалось, что ничего вкуснее он в своей жизни не ел. Ужин длился недолго, а потом Ганс достал превосходный бурский табачок — и за трубкой Эрнест рассказал ему, как он заблудился. Ганс спросил его, по какой дороге они ехали.
— По Рустенбургской.
— Тогда, мой друг, ты не более чем в тысяче шагов от нее. Мы с Вильгельминой ехали по ней целый день, а потом Вильгельмина решила свернуть. Я подчинился, что же делать — и вот я здесь, и понятно — почему. Она просто знала, что ты лежишь здесь и умираешь от холода и голода — вот и свернула, чтобы спасти тебе жизнь. Ах, что за прекрасная женщина!
Эрнест испытал огромное облегчение, узнав, что дорога совсем рядом. Теперь ему не составит труда догнать фургоны. Вероятно, он инстинктивно ехал в правильном направлении. Теперь, когда тревога улеглась, он был готов удовлетворить свое любопытство относительно своего нового друга и спасителя.
Вскоре Эрнест понял, что перед ним добродушный и безвредный сумасшедший, чье единственное увлечение заключалось в том, чтобы бродить по Южной Африке, везя за собой свою тележку. У него не было дома, не было постоянного лагеря. В начале года он мог находиться на берегах Замбези, а в конце — возле Кейптауна или где-то еще. Туземцы считали его юродивым, то есть — любимцем духов и относились к нему с неизменным уважением, жил он тем, что ему подавали, или тем, что он смог добыть, охотясь по дороге. Этот образ жизни он вел уже много лет, и хотя пережил много разных приключений — никто и никогда ему серьезно не навредил.
— Понимаете, мой друг, — говорил этот добрый простак, отвечая на вопросы Эрнеста, — я оставил мою жену там, в Скаттердорпе, в старой колонии. Дома там стоят далеко друг от друга, а посередине — церковь. Там живет хороший народ, но они очень быстро умирают — даже устали хоронить друг друга. И вот они приходят ко мне и говорят: Ганс, ты же хороший плотник, ты должен сделать нам красивую черную тележку, чтобы в ней нас отвозили на кладбище. И вот я работаю, работаю, работаю, делаю эту тележку, пока не становлюсь совсем — как это у вас говорят? — глюпый! И вот однажды ночью моя тележка готова, и тут мне снится, что мы с ней отправились в путешествие по большой, широкой дороге, через Высокий вельд. И я знаю, что она моя жена, и что мы должны всегда путешествовать вместе, пока не доберемся до Города Отдохновения. И вот вдали, очень-очень далеко, на вершине высокой горы Дракенсберг, я вижу высокое раскидистое дерево. Корни его растут в облаках, а само оно покрыто чудесным белым снегом, который сверкает на солнце, точно алмазы в Кимберли. И я точно знаю, что под ним находятся ворота в настоящий Город Отдохновения, Рустенбург, и мы с моей женой должны продолжать наш путь, покуда не найдем его.
— Откуда вы приехали в Африку?
— Из Утрехта, с востока, где каждое утро красное солнце встает над Зулулендом, Землей Кровопролития. О, там будет литься много крови, я знаю. Вильгельмина сказала мне об этом, когда мы туда пришли, только я не помню, когда это случится. Но вы устали, мой друг! Хорошо! Вы будете спать с Вильгельминой, а я лягу под ней. Нет-нет, не отказывайтесь, иначе она — как это вы говорите? — обидится!
Эрнест забрался в тележку и сразу же заснул: ему снилось, что его похоронили заживо. Посреди ночи тележка сильно дернулась — это лошадь Эрнеста, привязанная к Вильгельмине, отвязалась и толкнула тележку. Таким образом, Эрнест воскрес и был очень этому рад. На рассвете он встал, тепло попрощался с новым другом и вскоре выехал на дорогу, а еще немного погодя присоединился к своим друзьям.
Глава 32
Молодой человек пылкого и стремительного ума, делающего его очаровательным и неотразимым, в отличие от меланхоличного, трезвого, осторожного и расчетливого (что, разумеется, куда полезнее) молодого человека, которого весьма уважают и считают «утешением» родственники и завидным женихом — все остальные, имеет два неоспоримых преимущества, которые защищают его от цепных псов, преследующих всех пылких и искренних людей. Эти преимущества — религия и вера в женщину. В первом он не сомневается вообще никогда, второе — если дело касается класса, к которому он принадлежит, — является для него самым лучшим, и, возможно, в его жизни есть всего лишь одна звезда, что сияет только для него и в его глазах прекраснее всех остальных.
Но однажды — например, если он младший сын — самая прекрасная и лучшая из звезд бросает его и выходит замуж за старшего брата, или за богатого паралитика, обладателя невыносимого характера, владеющего монополией на хлопкопрядильни, — и тогда в этом блистательном, стремительном, остром уме, в этой пылкой натуре происходят разительные перемены. Не будучи уравновешенной натурой, он немедленно впадает в иную крайность и всем своим израненным сердцем верит, что таковы все женщины, что все они предательницы, готовые выйти за старшего брата или богатого паралитика… Возможно, он прав — или нет. Для выяснения истины требуется время и опыт, а их нет — и потому молодые женщины, намеревающиеся связать свою судьбу с таким молодым человеком, утрачивают свой шанс.
Верно это или неверно — для страдальца исход этой истории один: его вера в женщин поколеблена, если не уничтожена вовсе. На этом проблема не исчерпывается, потому что к вопросу отношений между полами примешивается религия, и две этих вещи таинственным образом переплетаются в душе молодого человека.
Молодой человек из более благородного класса в любви, как правило, почти религиозен. Любовь приподнимает его над земными неурядицами и на сияющих крыльях несет к свету, в самый рай…
Когда человек разуверился — происходит почти то же самое, но с обратным знаком. Если религиозная вера выхолащивается, человек становится недоверчив к «сладчайшим и лучшим»; он превращается в циника и больше не верит в добро. Атеизм и женоненавистничество разделяет всего лишь шаг, вернее, атеизм — и неверие в человечество в целом и в женщин в частности. Потеряв веру в женщину, человек утрачивает и веру в бога…
Разумеется, выход из этой ловушки существует. Если страдающий разум принадлежит натуре возвышенной и благородной, то со временем он сможет постичь, что этот мир не совершенен, что засушливые места в нем чередуются с редкими оазисами счастья, но в целом он полон горестей и тревог. И поняв это, возвышенный и благородный человек поймет, что вина отчасти лежит и на нем — ибо нельзя доверять безоговорочно, верить безоглядно, создавать себе идолов из тех, кто немногим отличается от него самого, а то и намного хуже и ниже, чем он сам. Наконец, он может прийти к выводу, что даже если «сладчайшие и лучшие» — это химера, то в мире все-таки есть женщины, которых можно назвать просто «милыми и хорошими».
Если же снова вернуться к обратной стороне нашей картины мироздания — может случиться так, что молодой джентльмен постепенно придет к мысли, что Провидение и вера — не одно и то же. Провидение в большей мере относится к религии, а религию мы либо приобретаем по наследству, либо нам ее навязывают. Вера, истинная вера — это то, за что нужно сражаться, и для многих просвещенных умов это означает — пробиться на свет из сумрака неверия. Истинно верующий — это тот, кто попирает неверие, а не тот, кто бежит от него. Когда мы оставили позади беспечальную пору детства, когда мы отдали дань Аполлиону, поняли его сущность, дали ему отпор и разгромили его в битве — тогда и только тогда мы можем с чистым сердцем сказать: «Господи, я верую!» — и нам уже не будет нужды добавлять безрадостное: «Помоги мне отринуть мое неверие».
Такова, в самых общих чертах, человеческая натура. Эти принципы не могут быть безоговорочно истинны — вероятно, абсолютной истины вообще не существует, насколько мы в силах ее понять. Однако эти принципы в то или иной степени применимы к большинству людей. Удивительно, но к Эрнесту Кершо они относились в первую очередь. Предательство Евы Чезвик разрушило его веру в Женщину, а вскоре и Религия лежала в пыли рядом с ней. Его жизнь в течение нескольких лет после того печального события была ярким тому доказательством. Эрнест пошел «дорогами Зла», отринув все лучшее, что в нем было. Он играл на скачках, заводил короткие романы и без сожаления обрывал их. Иногда — как ни совестно это упоминать — он много пил, не потому, что любил вино, а чтобы забыться. Короче говоря, Эрнест предал свою душу всем мыслимым порокам и удовольствиям, какие только смог обнаружить — а обнаружилось их немало.
Он много путешествовал по всей Южной Африке и стал довольно известной личностью — все о нем слышали, все его любили. То он жил в Кимберли, то в Кинг Уильямс Таун, то в Дурбане. В каждом из этих городов он держал скаковых лошадей; в каждом из этих городов было не одно женское личико, при виде его заливавшееся счастливым румянцем. Однако лицо самого Эрнеста от этого светлее не становилось. Напротив, взгляд его теперь всегда был грустен — и это странно смотрелось на таком молодом и красивом лице.
Он не мог ничего забыть. Несколько дней, недель, даже месяцев он мог душить в себе воспоминания — но потом они возвращались с новой силой. Ева, Белая Королева, всегда присутствовала в его снах, и даже если, бодрствуя, он проклинал память о ней, ночь выводила его на чистую воду, и слова, которые он бормотал в беспокойном сне, были словами истинной и вечной любви.
Он больше не молился, он больше не почитал женщин — но счастливее он не стал, даже освободив душу от этого бремени. Он презирал себя. Иногда он пробовал оценить свое состояние — и замечал, что больше не прогрессирует, но отступает назад… Он стал грубее, тонкость чувств его притупилась — он больше не был тем Эрнестом, который написал то вдохновенное письмо своей невесте накануне беды. Он медленно, но уверенно шел ко дну. Он знал это — но не пытался спасти себя. Зачем? У него больше не было цели в жизни. Однако временами его охватывала страшная усталость от жизни, и он погружался в глубокую депрессию. Мы сказали, что он перестал молиться — это не совсем верно. Один или два раза он молился неистово — прося дать ему умереть. Он сделал даже больше: он стал искать смерти — и, как это обычно и бывает в таких случаях, смерть упорно избегала его. О том, чтобы покончить с собой, он не думал — эта мысль все же смущала его, иначе он, без сомнений, сделал бы это. В эти темные дни он ненавидел жизнь, а когда депрессия отступала — ненавидел радости и переживания, которые могли бы его жизнь украсить. Тем не менее рассудок его был ясен, и временами он сам ужасался происходящему с ним.
В те годы Эрнест, казалось, находился под каким-то заклятием. В Трансваале обнаружилась чистокровная лошадь, уже убившая двух человек, — он купил ее и объездил, и она покорилась ему. В Секокени вспыхнул мятеж, и Добровольческому корпусу было приказано штурмовать главную твердыню восставших. Эрнест вместе с Джереми выехал из Претории, чтобы «поучаствовать в веселье», добрался до мятежного форта за день до атаки и присоединился к штурмовому отряду. На рассвете следующего дня отряд яростно обрушился на форт и взял его, понеся огромные потери. Шляпу Джереми сбила пуля, другая ранила его в руку — Эрнест, как обычно, вышел из боя без единой царапины, хотя прямо рядом с ним убило человека.
Потом он настоял, чтобы отправиться в Делагоа Бей в самый разгар лихорадки; от Джереми он избавился, убедив его отправиться в Новую Шотландию, чтобы осмотреть купленный ими участок земли. Сам Эрнест выехал в Делагоа Бей с двенадцатью носильщиками-кафрами и верным Мазуку. Шестью неделями позже вернулись он, Мазуку и трое кафров — остальные умерли от лихорадки.
В другой раз Эльстон, Джереми и Эрнест отправились с миссией к одному враждебному вождю кафров, чья крепость в самом сердце гор была почти неприступна. «Индаба» (переговоры) заняли целый день, их нарочно затянули, чтобы кафры устроили засаду в узком горном ущелье и перебили всех людей «белого вождя».
Когда трое смельчаков покинули крепость, луна уже поднялась высоко и во всем своем великолепии заливала загадочным светом перевал, к которому они подъезжали, заставляя сверкать обычные валуны и деревья. Печальная красота этого пейзажа глубоко тронула сердце Эрнеста, и, увидев тропинку, отходящую от главной тропы и ведущую наверх, он буквально настоял, чтобы они поднялись по ней — с горы открывался еще более чудесный вид. Мистер Эльстон ворчал что-то о «глупостях», но подчинился. Между тем в полумиле от них убийцы нервно поигрывали своими ассегаями и недоумевали, почему они не слышат шагов лошадей белых людей. Тем временем «белые люди» поднялись на хребет и прошли по нему, обойдя засаду справа в трех четвертях миль. Любовь Эрнеста к лунному свету спасла всех троих от неминуемой и, скорее всего, мучительной смерти.
Вскоре после того случая Эрнест и Джереми сидели на веранде дома в Претории — того самого, из которого они уехали охотиться на слонов и который теперь был их собственностью. Эрнест только что вернулся из своего сада, где поливал огуречную рассаду — она была очень хилой, но он пытался спасти ее. Садом он занимался всегда, даже если останавливался в доме всего на месяц. Джереми, как обычно, наблюдал за битвой красных и черных муравьев, которые после стольких лет сражений все еще никак не могли уладить свои споры.
— Будь проклят этот огурец! Не хочет расти! — сердито сказал Эрнест. — Знаешь, что я скажу, Джереми? Мне надоело это место. Я голосую за отъезд.
— Ради всего святого, Эрнест! — фыркнул Джереми и зевнул. — Давай хоть немного передохнем. Надоело трястись в этих фургонах.
— Я имею в виду — давай уедем из Южной Африки?
— О! — Джереми выпрямился в шезлонге. — Что это ты придумал? И куда же ты собрался, в Англию?
— В Англию? Нет уж, хватит с меня Англии. Я думаю о Южной Америке. Но ты, возможно, хочешь вернуться домой? Было бы нечестно силой таскать тебя по всему миру.
— Уверяю тебя, мне это по душе. Я не хочу возвращаться в контору мистера Кардуса. Ради бога, даже не предлагай мне это — я в ужасе от одной мысли.
— Да, но тебе придется что-то делать со своей жизнью. Мне-то все равно, я теперь несчастный демон-беспризорник, которому такая жизнь по душе, но ты вовсе не обязан следовать за мной, у тебя свой путь.
— Погоди, душа моя! — скупо усмехнулся Джереми. — Я собираюсь прочитать тебе отчет о наших финансовых делах, который я составил вчера вечером. Учитывая, что мы ничего толком не делали все это время, только развлекались, а все наши инвестиции производили из дохода, который обеспечил твой уважаемый дядя, наверняка думающий, что мы все растратили, все не так уж плохо.
Джереми достал листок бумаги и зачитал следующее:
— Земельная недвижимость в Натале и Трансваале, оценочная стоимость 2500 фунтов стерлингов. Этот дом — 940 фунтов. Фургоны — скажем, 300 фунтов. Скачки… тут я оставил пробел.
— Запиши 800 фунтов, — подумав, сказал Эрнест. — Да, и ты же знаешь, я выиграл 500 фунтов — леди Мэри взяла первый приз на скачках в Кейптауне, на прошлой неделе.
Джереми кивнул и продолжал:
— Скачки и выигрыши — 1300 фунтов. Разное — наличные деньги и всякое такое — 180 фунтов. Итого — 5220 фунтов. Из этого мы фактически вложили около двух с половиной тысяч, остальное — выиграли или накопили. Теперь я спрашиваю тебя, где бы еще нам такое удалось, а? Так что не рассказывай мне о том, что я зря трачу время.
— Браво, Джереми! В конце концов, мой дядя оказался прав — ты прирожденный законник, с цифрами ты великолепен. Поздравляю, ты прекрасный управляющий.
— Моя система проста, — скромно отвечал Джереми. — Всякий раз, когда у нас появляются деньги, я что-нибудь покупаю, чтобы ты не мог все сразу растратить. Когда у меня набирается достаточно — фургонов, быков, лошадей, чего угодно, — я начинаю продавать их и покупаю немного земли. Эта система не подводит. Нужно просто заниматься этим постоянно — и в конце концов мы разбогатеем.
— Действительно, все просто. Ну, пять тысяч фунтов пройдут долгий путь, прежде чем превратятся в ферму в Южной Америке — или куда мы там отправимся, — и я не думаю, что нам стоит продолжать брать деньги у дяди. Несправедливо истощать его ресурсы. Старый Эльстон поедет с нами, я полагаю, и вложит еще пять тысяч. Он недавно сказал мне, что начал уставать от Южной Африки, буров и кафров, что стареет — и не прочь начать что-нибудь новое в другом месте. Я напишу ему сегодня вечером. В какой гостинице он останавливается в Марицбурге? В «Рояль»? Ну вот, а отправимся, я думаю, весной.
— Правильно, душа моя.
— Но я еще раз повторяю, Джереми — подумай дважды прежде, чем отправиться со мной. Такой выдающийся молодой человек, как ты, старина, не должен тратить свою молодость на пустыни Мексики, ну, или любого другого места. Тебе стоило бы поехать домой и насладиться вниманием красивых женщин — они оценят по достоинству такого большого парня, — а потом выгодно жениться, завести большую семью, стать всеми уважаемым мистером Джонсом… Джер, со мной-то все понятно, я — нечто вроде блуждающей кометы, но я совершенно не вижу причин, по которым ты должен играть роль… эээ… хвоста этой кометы.
— Жениться? Нет, вы подумайте — жениться! Нет уж, спасибо, мой мальчик. Как гласит библейская мудрость — если мудрый человек открывает глаза и видит некоторые вещи — он уже больше не станет закрывать глаз. Другими словами, он смотрит — и учится на чужих ошибках. Ева…
Эрнест болезненно дернулся при звуке этого имени.
— Прошу прощения, — быстро сказал Джереми, заметив это. — Я не хочу затрагивать болезненные темы, но я должен прояснить кое-что насчет себя. Ты же знаешь, меня здорово тряхануло из-за этой леди — но я вовремя остановился. Говорить красиво я не умею, воображения маловато — вот и не стал все это продолжать. Каковы же последствия? Я с этим справился; хорошо сплю по ночам, у меня прекрасный аппетит, и о Е… этой леди не вспоминаю два раза в неделю. С тобой все иначе. Ты тоже влюбился, но твое воображение немедленно помчалось вскачь, рисуя картины безудержной радости, мечтая об истинной любви и полном единении душ — все это было бы прекрасно, если бы женщина тоже в этом поучаствовала, но она не смогла, не стала делить с тобой чувства, и все закончилось пустой болтовней и трагедией. Результаты — налицо. Плохой сон, плохой аппетит, неуемное желание охотиться на буйволов в сезон лихорадки или быть подстреленным какими-нибудь Басуто из засады. Коротко говоря — общая усталость и отвращение к жизни — да-да, не спорь, я же наблюдал за тобой — а это самое нездоровое и неправильное настроение. Дальше — больше: скачки, нежелание даже близко подходить к церкви, стаканчик-два-три шерри на ночь и, что самое тревожное, неумеренное тяготение к дамскому обществу. Будучи разумным существом, я все это заметил и сделал собственные выводы, которые заключаются в следующем: хочешь попасть в ад — доверься женщине. Мораль, которую я для себя вывел и которую постараюсь неукоснительно исполнять — никогда не разговаривай с женщиной, если можно этого избежать, а если уж никак невозможно увернуться — отвечай коротко, «да-да» или «нет-нет», причем «нет-нет» лучше говорить почаще. Вот тогда у тебя будет неплохой шанс сохранить сон и аппетит, а также достичь чего-то в этом мире. Жениться! Ну конечно! Никогда больше не говори мне о женитьбе! — И Джереми энергично передернул могучими плечами, изображая ужас.
В продолжение его монолога Эрнест громко хохотал. Джереми хмыкнул, поднялся и выпрямился во весь рост рядом с Эрнестом — так что шесть футов роста последнего стали выглядеть как-то невзрачно.
— И вот что я скажу тебе, старик! Никогда больше не говори, чтобы я оставил тебя, если не хочешь меня разозлить, потому что мне эти разговоры не душе. Мы не расставались с двенадцати лет, и что касается меня лично, я намерен и дальше делить свою жизнь с твоей, до конца последней главы — ну, или до тех пор, пока надобность во мне не отпадет начисто. Можешь отправляться в Мексику, на Северный полюс или в Акапулько — да куда угодно, но я пойду вместе с тобой, и хватит об этом говорить!
— Спасибо, старый друг! — просто ответил Эрнест.
В этот момент их разговор был прерван приходом посыльного-кафра, который принес телеграмму, адресованную Эрнесту. Он вскрыл конверт и прочитал ее, а затем воскликнул:
— Ого! Здесь кое-что получше Мексики. Послушай-ка!
«Питер Эльстон, Марицбург — Эрнесту Кершо, Претория. Верховный комиссар объявил войну против Кечвайо. Местная кавалерия срочно призывается на службу в Зулуленд. Получил предложение сформировать небольшой корпус около семидесяти человек. Предложение принял. Согласен ли ты быть заместителем командира? Получишь королевский патент. Если да, то начинай набирать рекрутов. Условия — десять шиллингов в день, полное довольствие. Приезжаю в Преторию с первой почтовой каретой, спроси Джонса, согласен ли он на чин старшего сержанта».
— Ура! — вскричал Эрнест, дочитав. — Наконец-то настоящее дело и настоящая служба! Уверен, ты согласишься.
— Конечно, — спокойно сказал Джереми. — Только не радуйся раньше времени; если не ошибаюсь, дело-то намечается серьезное.
Глава 33
Эрнест и Джереми не теряли времени даром. Они предположили, что набор рекрутов вскоре начнется повсюду — и во все подразделения, так что позаботились о том, чтобы побыстрее набрать в свой корпус лучших. Образцовый рекрут в их глазах выглядел так: англичанин, родившийся в колонии. У этих людей было больше чувства собственного достоинства, независимости характера и находчивости, нежели у приезжих, которые метались между морскими портами и алмазными копями, кроме того, все они были практически готовыми солдатами. Ездили верхом они так же хорошо, как ходили, великолепно стреляли и с раннего детства были приучены путешествовать почти без багажа, быстро передвигаясь на огромные расстояния.
Эрнест находил задание не слишком сложным. Мистера Эльстона хорошо знали в Африке; еще будучи молодым человеком, он принимал участие в многочисленных войнах с Басуто, и о тех временах до сих пор рассказывали истории, будоражившие воображение… Его знали как достаточно осторожного человека, не склонного к опрометчивым решениям, не самоуверенного, но обладающего решительным умом и, кроме того, очень много знающего о войне с зулусами и их тактике.
Это во многом облегчило Эрнесту набор рекрутов, поскольку первое, что интересует волонтера-колониста — это личность его офицера. Он не станет доверять свою жизнь людям, на которых не может положиться. Он бесстрашно относится к смерти и готов исполнить свой долг — но не собирается отдавать свою жизнь ни за что. Действительно, во многих южноафриканских добровольческих корпусах фундаментальным принципом является выборность командира. Выбирают их всем миром — но уволить со службы его могут уже только власти.
Эрнеста тоже хорошо знали в Трансваале и доверяли ему. Мистер Эльстон не мог бы выбрать лучшего лейтенанта. Эрнест был умен, порывист, умел быстро собираться в непростых ситуациях — однако не только эти качества привлекали в нем людей, чье дальнейшее существование, возможно, зависело от его мужества и сообразительности. На самом деле трудно определить это качество словами — но есть люди, которые по природе своей являются прирожденными лидерами, и доверие к ним подчиненные испытывают подсознательно. У Эрнеста был этот великий дар. На первый взгляд, он был обычным молодым человеком, довольно небрежным, ничем особенно не выделяющимся среди сверстников, и стороннему наблюдателю зачастую могло показаться, что мысли его витают где-то далеко; однако старые вояки видели в его темных задумчивых глазах нечто, говорившее им о том, что этот молодой человек, почти мальчик, можно сказать, не подведет в минуту опасности, проявит храбрость или разум там, где потребуется.
Назначение Джереми Джонса старшим сержантом также приветствовали — и пост старшего сержанта в войсках заслуженно считался очень важным. Кроме того, люди не забыли о его победе над гигантом-буром — да и сержант с таким могучим телосложением просто обречен был стать гордостью любого подразделения.
Все эти обстоятельства делали набор рекрутов легкой задачей, и когда через четыре дня Эльстон вышел из почтовой кареты, уставший после долгой дороги из Наталя, Эрнест и Джереми встретили его сообщением, что телеграмма была получена в срок, рекрутирование начато, и тридцать пять человек уже представили свои кандидатуры на рассмотрение.
— Честное слово, молодые люди! — сказал очень довольный Эльстон. — О таких лейтенантах можно только мечтать!
Следующие две недели были наполнены хлопотами. Организация добровольческого корпуса — не шутка, что может засвидетельствовать каждый, кто принимал в ней участие. Нужно было получить форму, вооружить всех рекрутов и выполнить еще добрую сотню мелких и крупных задач. Некоторая задержка была связана с лошадями, которых должно было предоставить правительство, но, в конце концов, разрешился и этот вопрос — лошадей пригнали много, все они были хороши, но немного диковаты.
В один из таких суматошных дней Эрнест сидел в одной из комнат их дома, которую он отвел под рабочий кабинет и некое подобие офиса, и занимался текущими делами: оформлял зачисление очередного рекрута, договаривался с торговцем насчет партии фланелевых рубашек, расписывал порядок поставок фуража и заполнял бесконечные формы, которые, по требованию правительства, должны были быть переданы в военное ведомство, и решал еще добрую сотню мелких вопросов. Внезапно вошел его ординарец и сообщил, что его хотят видеть двое новобранцев.
— Зачем еще? — простонал Эрнест, умиравший от усталости.
— У них жалоба, сэр!
— Ну, впусти их.
Дверь вскоре снова открылась, пропустив в кабинет прелюбопытную парочку. Один из вошедших был крупным мужчиной сурового вида — раньше он служил интендантом на борту одного из кораблей ее величества в Кейптауне, однако как-то раз напился, превысил свои полномочия и предпочел дезертировать, чтобы избежать заслуженного наказания. Второй — суетливый мелкий человечек, лицом напоминавший хорька. Он торговал с зулусами, но тоже много пил и едва не погубил себя окончательно; в корпусе, тем не менее, он считался чрезвычайно ценным приобретением, поскольку досконально знал страну и ту местность, куда им предстояло отправиться. Оба вошедших отдали честь и замерли у порога.
— Ну, ребята, в чем дело? — спросил Эрнест, не отрываясь от проклятых форм.
— Ни в чем, насколько я знаю, — сообщил маленький человечек.
Эрнест вскинул на них сердитый взгляд.
— Так, Адам, тогда ты говори, в чем дело! У меня нет времени на ерунду.
Суровый Адам подтянул брюки и начал:
— Понимаете, сэр, я его сюда за шкирку притащил.
— Это правда! — подтвердил человечек, потирая загривок.
— Это, стало быть, потому что мы с ним вроде как приятели, сэр, но маленько разошлись во взглядах. Понимаете, сэр, была его очередь готовить для парней, а он вместо этого пришел ко мне и говорит — Адам, ты цветущий прародитель расы всех дураков! Это он меня, значит, сравнил с деревом, что ли? А потом говорит — почему ты не идешь чистить картошку, вместо того, чтобы валяться на койке!
— Немного не так, сэр! — суетливо вмешался маленький человечек. — У нашего друга память значительно уступает… кхм… размерам. Я сказал так: дорогой Адам, поскольку я вижу, что тебе совершенно нечем заняться, кроме как сидеть и играть на губной гармошке, не будешь ли ты так добр, чтобы пойти и помочь мне удалить внешние покровы с этого картофеля?
Эрнест начал закипать, но сдержал себя и сурово сказал:
— Не болтай чепухи, Адам; говори, на что жалуешься — и проваливай.
— Ну дык, сэр! — отвечал моряк-великан, почесывая голову. — Ежели сказать прямо, так жалуюсь я на то, что этот человек больно этот… как его… импернально сакрастический, вот! Сэр.
— Проваливайте оба! — рявкнул Эрнест. — И не приставайте ко мне с такой ерундой, иначе я вас обоих отправлю под арест и вычту из жалования.
Он указал им на дверь, а сам заметил в окне, что по улице галопом пронесся верхом на взмыленной лошади бур. Направлялся он к дому правительства.
— Интересно, что там случилось! — пробормотал Эрнест.
Через полчаса за окном проскакал еще один всадник, тоже галопом — и тоже к дому правительства. Еще через полчаса пришел, вернее, почти прибежал мистер Эльстон.
— Эрнест, послушай, тут такое дело! Уже три разведчика принесли известие о том, что Кечвайо отправил Импи (армию) в тыл Секокени, чтобы сжечь Преторию и вернуться в Зулуленд через Высокий вельд. Они говорят, что Импи теперь отдыхает в Солтпан Буш — это примерно в двадцати милях отсюда — и что город они атакуют ночью или на рассвете. Эти трое, кстати сказать, никак между собой не связаны, но в один голос заявляют, что виделись с вождями Импи, и те велели им передать голландцам, чтобы они не вмешивались, поскольку Зулу сражаются с белой королевой, и буры не пострадают.
— Звучит невероятно, — с сомнением сказал Эрнест. — Вы верите им?
— Не знаю. Это вполне возможно, и доказательства довольно явные. Да, это возможно. Я знаю, что зулусы способны совершать и более стремительные и длинные броски, чем этот. Губернатор приказал мне галопом скакать в указанное место и сообщить, если я увижу присутствие Импи.
— Я еду с вами!
— Нет, ты останешься здесь. Я беру с собой Роджера и двух запасных лошадей. Если объявят об атаке, а я все еще не вернусь… или если что-то случится — ты выполнишь свой долг.
— Есть, сэр.
— Простимся, мне надо ехать. А ты собери людей, чтобы все были наготове.
С этими словами мистер Эльстон отбыл на разведку.
Десять минут спустя прибыл офицер из штаба — он привез приказ командирам соединения Эльстона собрать своих людей и привести корпус в полную боевую готовность.
«Вот красавцы! — подумал Эрнест. — А ведь часть лошадей еще даже не объезжена».
В это время приехал Джереми. Он отдал честь и сообщил, что люди построены.
— Передай шорникам, пусть всем выдадут седла. Лошади должны быть готовы как можно скорее. Скажи Мазуку, чтобы он приготовил Дьявола (это был любимый вороной жеребец Эрнеста), и веди людей к государственным конюшням. Я буду следом.
Джереми снова козырнул — и отбыл без лишних слов. Вероятно, это был самый исполнительный и преданный старший сержант в мире.
Двадцать минут спустя длинная колонна людей, вооруженных винтовками, двинулась в сторону правительственных зданий, которые находились примерно в миле от дома Эрнеста и Джереми. На головах солдаты несли седла, так что издали напоминали гигантские грибы.
Эрнест — верхом на громадном вороном жеребце, в военной форме, с револьвером на поясе — уже находился среди них.
— Итак, бойцы! — громко объявил он, когда люди выстроились в шеренгу перед конюшнями. — Входим быстро, но без давки. Каждый выбирает себе лошадь, надевает узду, выводит и седлает ее. Бегом!
Шеренга рассыпалась, и солдаты кинулись в конюшни; каждый хотел заполучить лошадь получше. Через мгновение из конюшен донеслись звуки ударов, крики и яростное ржание — этот шум невозможно было описать.
«Хорошенькая там, должно быть, драка! — подумал Эрнест. — С этими дикими бестиями не так-то легко совладать».
Его подозрения подтвердились. Лошадей выводили — но они яростно упирались, мотали головами и взбрыкивали.
— Седлай! — скомандовал Эрнест.
Это было сделано с большим трудом.
— В седло!
Шестьдесят человек по этой команде забрались верхом на строптивых лошадей, хотя и не без опасений. Через несколько секунд по крайней мере двадцать из них оказались на земле; один или двое запутались в стременах; некоторые пытались утихомирить разбушевавшихся лошадей, а те, кому удалось усидеть в седле, теперь беспорядочно носились по площади. Никогда еще Претория не видела подобных сцен.
Однако вскоре относительный порядок был все же восстановлен. Несколько человек пострадали, двое — довольно серьезно. Их отправили в госпиталь, а Эрнест принялся распределять всадников по подразделениям, чтобы побыстрее выехать к месту встречи с Эльстоном. Именно в это время, словно чтобы добавить неразберихи, пошел дождь, все вымокли, и замешательство усилилось. Наконец, все построились и пошли маршем в город, который к тому времени уже был охвачен паникой.
Все магазины закрылись, все работы остановились; женщины стояли на верандах домов, обнимали детей, плакали или готовились к отправке в лагерь за городом. Люди прятали все ценное; мужчины спешили на рыночную площадь, где представители правительства раздавали оружие и амуницию всем, кто был способен выступить на защиту города. Перепуганные кафры и Басуто метались по улицам, рассказывая ужасы о зверствах зулусов, или покидали город, чтобы укрыться среди холмов. Все эти сцены выглядели потрясающе, но потом опустилась тьма, и все потонуло во мраке.
Эрнест привел свой корпус к казармам, которые им отвело правительство, и приказал поставить лошадей в стойла, не расседлывая их. Вскоре ему передали приказ держать оружие наготове и выслать четыре патруля, которые должны были до полуночи осмотреть все подходы к городу; на рассвете корпусу было предписано выйти на рекогносцировку в соседнюю провинцию.
Эрнест выполнил все приказы, насколько это было возможно. Он отправил патрули, но ночь была такой темной, что они не возвращались до утра. Утром их собрали уже по дороге — а в одном случае просто вытянули из канавы с жидкой грязью, где они ухитрились увязнуть ночью.
Около одиннадцати часов вечера Эрнест сидел в маленькой комнатке здания казарм и совещался с Джереми: они решали дела, связанные с корпусом, и задавались вопросом, нашел ли Эльстон Импи, или донесения оказались просто слухами. Внезапно с улицы донесся оклик часового:
— Стой! Кто идет?
Раздался выстрел, громкий треск, а потом отчаянные вопли:
— Вильгельмина! Жена моя! Ах, этот жестокий человек убивайт моя Вильгельмина!
— Боже мой, это же тот безумный немец! Джереми, беги к часовым и скажи им, что все в порядке, иначе они подумают, что зулусы уже в городе. Скажи, пусть его приведут сюда — и остановят эти вопли.
Вскоре старинный приятель Эрнеста с Высокого вельда, выглядевший сейчас, в свете лампы, довольно дико и жалко с его длинной белой бородой и мокрыми волосами, с которых капала вода, был довольно бесцеремонно препровожден в комнату Эрнеста.
— Ах, вот и ты, мой дорогой друг! Прошло уже два или три год, как мы видайт друг друга. Я искайт тебя везде, и мне сказали, ты есть здесь, и я пойти быстро, сквозь нахт и дождь, и когда я уже не знайт, какой свет я нахожусь, этот жестокий человек поднимайт ружье и стреляйт майне кляйне Вильгельмина! И он проделайт большой дырка в ее живот! О, что мне делайт, мой дорогой? — И этот великовозрастный ребенок горько расплакался. — Ты тоже плакайт, друг мой, ты знайт Вильгельмина и любийт, ты спайт с ней однажды ночь. У-у-у!
— Ради всего святого, прекратите нести эту чушь! Сейчас не время и не место для глупостей.
Эрнест говорил так жестко и резко, что бедный сумасшедший мгновенно утих и только робко всхлипывал.
— Так гораздо лучше. Так зачем вы меня искали?
Лицо немца мгновенно переменилось. Выражение идиотической печали исчезло, в глазах засветился разум. Он бросил быстрый взгляд на Джереми, стоявшего в углу комнаты.
— Вы можете говорить при этом джентльмене, Ганс, — спокойно сказал Эрнест.
— Сэр, я собираюсь сказать вам довольно странную вещь.
Теперь он и говорил по-другому, совсем тихо и сдержанно, производя впечатление совершенно здорового человека.
— Сэр, я слышал, что вы собираетесь отправиться в Зулуленд, чтобы сражаться с кровожадными зулусами. Когда я об этом услышал, я был далеко, но понял, что должен двигаться так быстро, как только сможет Вильгельмина, и сказать вам, чтобы вы не ходили.
— Что вы имеете в виду?
— Как я могу сказать, что я имею в виду? Я просто знаю, что многие из тех, кто сегодня спит в этом доме, отправятся в Зулуленд — но вернутся немногие.
— Хочешь сказать, меня убьют?
— Я не знаю. Есть вещи плохие, как смерть — но это не смерть. — Ганс прикрыл глаза рукой и продолжал: — Я не вижу тебя среди мертвых, мальчик, но не ходи туда. Я молюсь, чтобы ты туда не пошел.
— Мой добрый Ганс, зачем же было идти ко мне с этой глупой сказкой? Даже если бы это была правда, даже если бы я знал, что меня убьют двадцать раз — я должен идти, я не могу нарушить свой долг.
— Это речи храброго человека, — с грустью откликнулся Ганс уже по-немецки. — Я тоже выполнил свой долг и передал тебе то, что сказала Вильгельмина. Теперь иди, и когда черные люди бросятся на тебя, как волна накатывает на скалу, пусть Бог Отдохновения протянет тебе руку и спасет тебя от смерти.
Эрнест смотрел на бледное лицо старика: на нем застыло странное восторженное выражение, а глаза были устремлены вверх. Эрнест тихо заговорил по-немецки:
— Возможно, мой старый друг, я, как и ты, найду свой Град Отдохновения — и не печалься, если меня проводит туда удар ассегая.
— Я знаю, — откликнулся Ганс. — Но бесполезно стремиться к покою до тех пор, пока его не дарует нам Бог. Ты искал смерти и проходил рядом с ней не раз, но так и не нашел ее. Если будет на то воля Божья — она и сейчас минует тебя. Я знаю, что ты тоже ищешь покоя, брат мой, но мог ли я подумать, что ты станешь искать его там, — и он махнул рукой в сторону Зулуленда. — Мне не надо было приходить и предупреждать тебя, ибо покой — это благословение, и счастлив тот, кто заслужил его. Но нет, теперь я уверен, что ты не умрешь. Зло — чем бы оно ни было — придет к тебе с небес.
— Да будет так! — откликнулся Эрнест. — Странный ты человек. Я думал, ты просто безобидный безумец, но сейчас ты говоришь, как пророк.
Старик улыбнулся.
— Ты прав, я и то и другое. Чаще всего я безумен, я знаю это. Но иногда мое безумие обретает черты вдохновения, туман над моим разумом рассеивается, и я вижу то, чего не видит никто, слышу голоса, к которым вы все глухи… Теперь как раз такой момент, но скоро безумие снова овладеет мной. Однако прежде, чем туман вернется, я поговорю с тобой. Запомни — не знаю, зачем, — что я полюбил тебя всем сердцем, едва увидев твои глаза там, в вельде. Теперь я должен идти, и мы больше не встретимся, потому что я уже приближаюсь к заснеженному дереву, что растет у ворот Города Отдохновения. Теперь я могу видеть в сердце твоем — и вижу в нем горечь и печаль, вижу прекрасное лицо, запечатленное в нем. Ах, и она тоже несчастлива; и она тоже должна найти покой. Но времени мало, туман опускается — а я должен рассказать тебе, что у меня на уме. Даже если у тебя беда, большая беда — будь стойким, терпи, потому что беда — это ключ к небесам. Будь добрым, будь праведным, вернись к Богу, от которого ты отказался, борись с искушениями. О, теперь я ясно вижу! Тебе и всем, кого ты любишь, уготованы радость и мир!
Внезапно Ганс замолчал, оживление на его лице померкло, и оно снова приобрело прежнее придурковатое и дикое выражение.
— Ах, жестокий человек, делайт дыру в живот моя Вильгельмина!
Эрнест подался вперед, напряженно вслушиваясь в бормотание старика. Убедившись, что просветление миновало, он выпрямился и сказал:
— Прошу тебя, Ганс, соберись хоть на миг. Я хочу задать всего один вопрос. Я когда-нибудь…
— Как я остановийт кровь из моя дорогая жена? Кто закройт этот страшный дыра?
Эрнест не сводил с Ганса глаз. Притворялся он — или действительно был безумен? Эрнест так никогда и не узнал ответа на этот вопрос.
Он дал Гансу соверен.
— Это деньги для доктора, который спасет Вильгельмину, Ганс. Хочешь поспать здесь? Я дам тебе одеяло.
Старик без стеснения принял деньги и поблагодарил Эрнеста, однако от одеяла отказался и сказал, что должен уходить.
— Куда же ты пойдешь? — спросил Джереми, с большим любопытством наблюдавший за стариком, но не понявший той части беседы, что велась на немецком.
Ганс с подозрением посмотрел на него.
— В Рустенбург!
— Правда? Да ведь дорога разбита, а идти очень далеко.
— Да. Дорога длинна и тяжела. Прощай! — с этими словами Ганс быстро вышел из комнаты.
— Что ж, он забавный старый болтун, с этими его сказками и Вильгельминой, — заметил Джереми. — Только подумайте — ночью, в дождь отправиться пешком в Рустенбург! Это же в ста милях отсюда!
Эрнест только улыбнулся в ответ. Он знал, что Ганс не имел в виду земной город Рустенбург.
Некоторое время спустя Эрнест узнал, что Ганс все-таки добрался до своего Города Отдохновения, куда так стремился. Вильгельмина застряла в сугробе на перевале Дракенсберг.
Ганс не смог вытащить свою Вильгельмину — и тогда просто заполз под нее и уснул. Пошел снег и покрыл их своим саваном…
Глава 34
Атака зулусов на Преторию в конечном итоге, как оказалось, существовала только в головах двух безумных кафров, которые переоделись и выдали себя за зулусских вождей, действительно командовавших небольшими армиями, а потом поехали по селениям голландцев, рассказывая об огромной армии Импи, затаившейся в буше, и призывая буров отойти в сторону, пока они будут резать англичан. Слухи породили панику, которая быстро разнеслась и по городам.
Весь следующий месяц корпус Эльстона был очень занят. Маневры и тренировки проходили ежедневно, с утра и до вечера. Муштра, муштра, муштра — с вечера до полудня и с полудня до глубокой ночи… Однако результаты не заставили себя ждать. Через три недели после феерического получения в свое распоряжение диких и необъезженных лошадей кавалерийский полк Эльстона стал едва ли не лучшим в Южной Африке; мистер Эльстон и Эрнест были приятно поражены тем мастерством, с которым недавние новобранцы теперь выполняли любые кавалерийские маневры.
Они планировали выйти маршем из Претории десятого января и присоединиться к колонне полковника Глинна, вместе с которой ехал командующий, уже восемнадцатого — как полагал мистер Эльстон, именно тогда и должен был начаться поход на Зулуленд.
Восьмого января граждане Претории устроили торжественный банкет в честь полка, поскольку большинство в полку были уроженцами и жителями этого города; кроме того, колонисты никогда не упускают возможности продемонстрировать свое расположение и любовь друг к другу.
Разумеется, во время банкета мистер — вернее, капитан — Эльстон напился, как и все остальные. Однако он был человеком немногословным и ненавидел пространные речи, а потому ограничился несколькими короткими фразами, выразив признательность всем собравшимся, и сел на место. Затем кто-то предложил тост за офицеров и командиров, и тогда Эрнест произнес прекрасную речь. Он быстро коснулся политической обстановки, которая привела к войне с зулусами, однако не стал рассуждать о том, правильно или неправильно поступают власти — тем более что в глубине души испытывал серьезные сомнения по этому поводу; в нескольких тщательно подобранных фразах он смог выразить, что успешное завершение этой войны является жизненно важным интересом колонии. В заключение он сказал следующее:
— Джентльмены! Мне хорошо известно, что именно чрезвычайная срочность, с которой следует решить эти проблемы, стала для многих здесь — и для моих товарищей, в частности, — причиной того, что они пошли на военную службу. Глядя на сидящих за этими столами солдат и офицеров, которых я много лет знал в совсем иной жизни фермерами, владельцами магазинов, клерками, невозможно не осознать, что лишь крайняя необходимость могла вырвать их из мирной жизни и свести всех вместе под военными знаменами. Разумеется, не десять шиллингов в день и не простое желание подраться привели их сюда (крики «Нет! Нет!») — ибо многие из них вполне обеспечены и без этого, а многие видели достаточно сражений и прекрасно знают, какая тяжелая работа достается на войне на долю добровольческих корпусов. Так что же свело их всех вместе? Я отвечу на этот вопрос. Это чувство патриотизма, которое является неотъемлемой частью английского духа (одобрительные возгласы) и которое передавалось из поколения в поколение, становясь корнем величия Англии. И пока британская честь и кровь остаются незапятнанными — патриотизм всегда, и в нерожденных еще поколениях будет главной движущей силой величия Англии, распространившись на все ее владения, из которых, я надеюсь, этот континент отнюдь не последний (громкие возгласы одобрения).
Именно это, джентльмены, и есть та крепкая связь, что объединяет нас всех вместе — исполнение своего долга перед лицом угрозы, патриотизм и готовность сражаться до победы. И что касается патриотизма и долга — я уверен, что в конце этой кампании, каким бы он ни был, ни один армейский офицер, газетчик, или даже злодей зулус не сможет сказать, что корпус Эльстона хоть раз уклонился от своих обязанностей или поднял мятеж (аплодисменты). Я также уверен, что ни один из наших героев никогда не оставит товарища в беде. Мои братья по оружию! — Тут сильный ясный голос Эрнеста возвысился и разнесся по всему большому залу. — Храбрецы, которых призвала Англия и кто не замедлил откликнуться на этот призыв! Я повторяю — какими бы ужасными ни были невзгоды и трудности этой войны, как бы ни была близка и сама смерть, я знаю, что обращаюсь сейчас к храбрецам, которые не побоятся умереть, ибо иногда смерть означает долг, а жизнь — бесчестье. Я знаю и верю, что вы встанете плечом к плечу и как герои пройдете свой путь до конца — до самого порога Вальгаллы, ступить на который не должно бояться ни одно храброе английское сердце!
Под приветственные крики и аплодисменты Эрнест сел на свое место. Благородные и страстные слова, пришедшие прямо из его верного пылкого сердца, не могли не воодушевить всех собравшихся. Через две недели, когда смертельное кольцо сожмется вокруг корпуса Эльстона на кровавом поле Изандлваны, эти слова вспомнятся — и придадут сил обреченным на гибель, но не сдающимся солдатам.
— Браво, мой юный викинг! — сказал Эльстон Эрнесту, пока приветственные крики все гремели под сводами банкетного зала. — Тебя обуял старый добрый дух берсерка?
Мистер Эльстон знал, что семья матери Эрнеста, как и многие семьи Восточной Англии, своим происхождением была обязана древнему племени данов.
Для Эрнеста это была великая и славная ночь.
Два дня спустя корпус Эльстона — шестьдесят четыре всадника — вышел из Претории под звуки военного марша, который играл идущий впереди оркестр. Увы! Никому из них не было суждено вернуться назад…
Оркестр и провожавшие остановились на окраине города, прокричали троекратное «ура» и отправились по домам. На холме Эрнест повернулся в седле и пристально посмотрел на раскинувшийся на равнине красивый город с его белоснежными домиками и изгородями, увитыми розами, — гадая, увидит ли он Преторию еще когда-нибудь. Он еще не знал, что видит город в последний раз.
Дальше корпус двинулся размеренной спокойной рысью, разделившись на два отряда. Эрнест подъехал к Эльстону, рядом с которым ехал юный Роджер. Ему уже исполнилось четырнадцать, и он выступал в качестве адъютанта собственного отца. Мальчик был в приподнятом настроении и с нетерпением ожидал начала кампании. Вскоре Эльстон отправил сына с каким-то поручением в конец колонны. Эрнест проводил его взглядом, и неожиданная мысль больно уколола его сердце.
— Эльстон, вы думаете, это разумно — взять мальчика с собой?
Его старый друг выпрямился в седле, но голос его звучал, как и всегда, невозмутимо.
— Почему бы и нет, мой дорогой?
— Но ведь вы же знаете, это очень рискованно.
— А почему мальчик не должен рисковать наравне со всеми остальными? Послушай, Эрнест… ты помнишь, как мы впервые встретились в Гернси? Я тогда собирался увидеть то место, где училась моя жена. Знаешь ли ты, как она умерла?
— Я лишь знаю, что ее смерть была насильственной.
— Я расскажу тебе, хоть мне и тяжело об этом говорить. Она умерла от удара зулусского ассегая, через неделю после рождения мальчика. Ему она спасла жизнь, спрятав его в куче соломы. Не спрашивай меня о подробностях, я не могу об этом вспоминать. Возможно, теперь ты лучше поймешь, почему я командую корпусом, идущим на войну с зулусами. Возможно также, что поймешь ты и то, почему со мной мой сын. Мы идем мстить за жену и мать — или погибнуть на поле боя. Я долго ждал этой возможности — теперь она у меня есть.
Эрнест не сказал в ответ ни слова и вскоре вернулся к своему подразделению.
Двадцатого января корпус Эльстона, спустившись от Претории, встал лагерем у брода Роркс Дрифт на берегу Баффало Ривер, недалеко от группы зданий, которые было решено использовать под госпиталь — и которым суждено было войти в историю.
Здесь их догнал приказ присоединиться к колонне под командованием самого лорда Челмсфорда, которая разбила лагерь в девяти милях от реки, в месте под названием Изандлвана, или «Место Маленькой Руки».
На следующий день, 21 января, корпус двинулся на соединение с войсками, следуя по тракту мимо горы Инглазати, и к полудню прибыл в большой военный лагерь, где уже находились две с половиной тысячи человек всех видов подразделений под общим командованием полковника Глинна. Лагерь протяженностью около восьмисот ярдов расположился на широкой плоской равнине у подножия обрывистого холма причудливого вида — такие холмы не редкость в Южной Африке. Это и было поле Изандлвана.
— Ого! — непривычно горячо воскликнул Эльстон, когда они выехали на гребень холма, откуда открывался вид на лагерь. — Они не окапывались. Проклятье, они даже не окружили лагерь повозками.
С этими словами он выразительно присвистнул.
— Что вы имеете в виду? — спросил Эрнест.
Мистер Эльстон так редко выказывал удивление или раздражение, что теперь Эрнесту было совершенно ясно — происходит что-то плохое.
— Я имею в виду, Эрнест, что лагерь совершенно незащищен от нападения и разрушения, а люди от неминуемой гибели — если зулусы вздумают напасть ночью. Как их сдержать в темноте, когда даже не видно, куда ты стреляешь? Ни одного препятствия на их пути. Здешние офицеры наверняка недавно прибыли — и понятия не имеют, что такое атака зулусов, это очевидно. Надеюсь, в ближайшем будущем у них не будет возможности это узнать. Взгляни туда! — и мистер Эльстон указал на ближайшую к ним повозку. На ней, среди прочих вещей, лежали биты и мячи для крикета. — Они думают, что выехали на пикник. И какой был смысл посылать порознь четыре довольно немногочисленные колонны, растянувшиеся по всему Зулуленду, рискуя быть смятыми врагом, который умеет передвигаться стремительно, делая по пятьдесят миль в день, и в любой момент может просто проскользнуть мимо них и превратить Наталь в бесплодную пустыню? Ладно, бесполезно теперь причитать. Надеюсь, что я ошибаюсь. Возвращайся к своим людям, Эрнест, — войдем в лагерь организованно. Рысью — марш!
Прибыв в лагерь, мистер Эльстон представился командованию и узнал, что два больших вооруженных отряда под командованием майора Дартнелла ушли на разведку к горе Инглазати, где, как предполагалось, зулусы сосредоточили крупные силы. Эльстону было приказано пока дать отдых лошадям, чтобы завтра утром он со своим корпусом смог присоединиться к кавалерии майора Дартнелла.
В ту ночь, стоя возле палатки и куря трубки перед сном, мистер Эльстон и Эрнест разговорились. Ночь была великолепна, звезды ярко сияли на небе, и молодой человек не сводил с них глаз.
— Засмотрелся на звезды? — спросил мистер Эльстон.
— Я размышлял о наших будущих жилищах, — усмехнулся Эрнест.
— Ты веришь в это? Бессмертие души и все такое?
— Да, я верю в то, что мы проживаем множество жизней — может быть, некоторые из них и там, на звездах. А вы — нет?
— Не знаю, но мне это кажется довольно… самонадеянным. Почему ты рассчитываешь, что место среди сияющих звезд уготовано именно тебе — а не им? — и мистер Эльстон ловко прихлопнул сразу дюжину летучих муравьев, ползающих по рукаву мундира. — Только представь, насколько ничтожна разница между этими муравьями и нами в глазах той Силы, что может создать и тех, и других? Взгляни — у них тоже есть дома, правительство, колонии, армия и чернорабочие. Они порабощают и захватывают территории, копят богатство, ведут войны и живут в мире. В чем же разница между нами? Мы больше размером, ходим на двух ногах, больше любим страдать и верим, что у нас есть душа. Неужели этого достаточно для уверенности, что для нас зарезервирован рай — или все эти сияющие миры — после нашего исчезновения? Возможно, мы уже достигли предела своего развития. Для них еще возможен путь вперед, а нас ждет просто смерть. Кто знает. Так не лучше ли просто летать и пользоваться настоящим, ибо будущее все равно туманно и не определено.
— Вы начисто игнорируете религию.
— Религию? А какую именно? Их же так много. Наш христианский Создатель, Будда, Мохаммед, Брахма — и у каждого миллионы поклонников и последователей. Каждое божество обещает разное, каждое требует поклонения, каждое внушает одинаково сильную веру, поскольку именно слепая вера способна объяснить все на свете. Каждый удовлетворяет свои духовные устремления. Могут ли все эти религии быть истинными? Каждая считает все другие ложными и недостойными; каждая стремится обратить именно в свою веру — и терпит неудачи. Мало о чем можно сказать то же самое.
— Однако в основе всего лежит дух…
— Возможно, возможно. Во всех религиях очень много благородного и возвышенного — но много и ужасного. К реальным страхам и беспокойству за свое физическое существование религия предлагает добавить еще более темный ужас существования духовного, которое к тому же еще и бесконечно. Истинный христианин почувствует себя обделенным, если лишить его ада и его персонального дьявола. Что до меня, то я в это все не верю. Если ад существует — то только здесь, на земле. Этот мир и есть место искупления всех грехов мира, а единственный настоящий дьявол — дьявол злых страстей человеческих.
— Можно быть религиозным и добрым человеком, не веря в ад, — сказал Эрнест.
— Надеюсь на это, иначе мои шансы невелики. Кроме того, я не отрицаю существование высших сил. Я лишь не согласен с тем, что им приписывают жестокость. Возможно зло и кровопролития накапливаются, этот мир начинает агонизировать, и всевышний преследует какую-то высшую цель… Из тел миллионов живых существ Природа, неустанно трудясь и преследуя свои цели, создала камни — однако этот процесс вряд ли приятен самим живым существам, чьими скромными усилиями происходили эти грандиозные преобразования. Они жили, умирали миллиардами, для того, чтобы через десять тысяч лет получился камень. Возможно, это же произойдет и с нами. Наши слезы, наша кровь, наша агония — все обратится в камень, о чем мы сейчас и не догадываемся; но все это не может быть потрачено впустую, ибо ничто не тратится впустую в этом мире, и камни, в которые мы превратимся, послужат какой-то будущей цели Господа. Но вот в то, что мы мучаемся и страдаем здесь, чтобы потом бесконечно мучиться и страдать там, — тут он указал на звезды, — в это я никогда не поверю. Взгляни, как из лощины поднимается туман: так растет и волна страданий этого мира — приношение богам. Туман рассеется, обратится дождем и принесет благословение земле — но фимиам страданий человеческих будет куриться бесконечно долго, пока земля это вытерпит — или пока он не обернется росой милосердия и прощения. И все же христиане, заявляющие, что Бог есть любовь, утверждают, что для большинства их соплеменников этот процесс должен продолжаться тысячи лет.
— Они говорят, что это зависит от того, какую жизнь человек проживет.
— Видишь ли, Эрнест, человек не может сделать более того, что в его силах. Когда я достиг возраста благоразумия, каковым я полагаю двадцать восемь лет — ты еще до него не добрался, мой мальчик, ты еще дитя, — я дал себе три обещания: всегда пытаться и исполнять свой долг, никогда не поворачиваться спиной к человеку или другу в беде и, насколько это возможно, не желать жены соседа своего. Все эти обещания я так или иначе нарушал помаленьку, их дух или букву, но в основном все же старался их придерживаться и потому сегодня могу, положа руку на сердце, смело сказать «Я сделал все, что мог!» И потому я иду своим путем, не сворачивая ни вправо, ни влево. Когда моя Судьба встретит меня, я поприветствую ее, ничего не опасаясь, ибо я знаю, что худшее уже позади, и она может даровать мне лишь вечный покой. Я ни на что не надеюсь, ибо мой опыт не таков, чтобы надеяться на счастье, а тщеславие не настолько сильно, чтобы я поверил в желание высших сил вмешаться и спасти столь ничтожное существо от общей для всех живущих судьбы. Спокойной ночи, друг мой!
Глава 35
Наступила полночь, и лагерь погрузился в сон. К небу поднималось спокойное дыхание полутора тысяч человек — к небу, куда суждено было отправиться и их душам не позднее следующей ночи… Сейчас они спокойно спали крепким сном здоровых сильных мужчин, и разум их отдыхал среди самых фантастических сновидений и грез.
Во сне белый человек видел свою родную деревню, взволнованно качающиеся на ветру вязы, старинную церквушку серого камня, на протяжении многих веков благословлявшую на вечный сон его расу…
Кафр видел во сне солнечные равнины Наталя, где солнце танцует на изящных рогах антилоп, где зеленеют сады и смеются женщины и детишки…
Некоторым снились великие свершения, захватывающие приключения и сражения, увенчанные триумфом, которого нам никогда не достичь в реальной жизни. Кому-то снились любимые лица тех, кто давно покинул этот мир; кто-то грезил о далеком доме; до кого-то доносилось слабое эхо звонкого детского смеха…
Колыхалось пламя светильников от дыхания тех, кому вскоре суждено было испустить последний вздох.
Ночной ветерок неспешно несся через поле Изандлваны, шевеля густую зеленую траву, которой вскоре предстояло покраснеть от крови. Он долетел до отрогов Инглазати и замер напротив Упиндо, освежив своим дыханием черные, словно сама ночь, лица воинов, которые отдыхали, облокотившись на свои копья, уже заточенные для скорой резни. И как только он налетел — и растаял в ночном воздухе, воины встрепенулись, эти храбрые солдаты Кечвайо, «рожденные быть убитыми», как говорят зулусы. Они крепче сжали смертоносные ассегаи, чутко вслушиваясь в ночь — но все было тихо, смерть была еще далеко, смерть придет только завтра — а сейчас можно спать…
Где-то после часа ночи 22 января Эрнест был разбужен топотом копыт и перекличкой часовых. «Донесение от майора Дартнелла!» — откликнулся невидимый всадник, и его пропустили. Еще через полчаса сыграли побудку, и сонный лагерь наполнился гулом, точно просыпающийся перед рассветом гигантский улей.
Вскоре стало известно, что командующий и полковник Глинн собираются выступить на помощь Дартнеллу, который прислал донесение о большом скоплении противника, во главе шести взводов второго батальона 24-го полка, взяв четыре орудия и кавалерию в качестве поддержки.
На рассвете они снялись с места.
В восемь часов поступило донесение от пикета, расположившегося примерно в миле к северу от лагеря: большая армия зулусов идет с северо-востока.
В девять часов противник показался на гребне холмов, но почти сразу исчез.
В десять полковник Дернфорд привел от Роркс Дрифт батарею и двести пятьдесят туземных солдат, чтобы принять командование лагерем от полковника Пуллейна. Он нашел минутку, чтобы переговорить с Эльстоном, которого хорошо знал, и Эрнест смог его рассмотреть. Это был видный крупный мужчина с солдатской выправкой, длинными красивыми усами, вооруженный — но с выражением глубочайшей тревоги на лице.
В десять тридцать отряд полковника Дернфорда, разделившись надвое, вместе с батареей ушел на несколько миль вперед, чтобы следить за передвижениями противника, а солдатам 24-го полка было приказано занять позицию на холме примерно в миле от лагеря. Тем временем армия противника — по слухам, состоявшая из отряда Унди, полков Нокенке, Умкиту, Нкобамакоси и Имбонамби, всего около двадцати тысяч человек — встала лагерем в двух милях от Изандлвана, явно не собираясь идти сегодня в атаку. Они еще не получили благословение колдунов на битву — а расположение луны было неблагоприятным…
Однако, к несчастью, кавалеристы Басуто полковника Дернфорда, продвигаясь вперед, буквально наткнулись на людей Умкиту; началась стрельба, Умкиту вступили в бой, тесня кавалерию Дернфорда, а затем и ту часть 24-го полка, что была размещена на холме к северу от лагеря. После жесточайшего сопротивления силы англичан были уничтожены. Теперь в бой вступили и Нокенке, Имбонамби и Нкобамакоси — они двинулись вперед, окружая лагерь с флангов, а потом атаковав прямо в лоб. Некоторое время отряд Унди, составлявший костяк лагеря, держал оборону, но затем отступил, перегруппировавшись вправо, и направился к северу от горы Изандлвана, чтобы занять там новую позицию и развернуть фронт.
Между тем оставшиеся в лагере подразделения 24-го полка были выдвинуты вперед, и некоторое время им удавалось сдерживать противника: две пушки под командованием майора Смита довольно успешно обстреливали Нокенке, которые составляли левый фланг ударного отряда зулусов. Можно было видеть, как ядра оставляют страшные прорехи в плотных шеренгах зулусов, которые медленно и в полной тишине шли вперед. Эти прорехи молниеносно смыкались над павшими — и движение не останавливалось.
В этот момент пришло донесение о продвижении полка Унди к правому флангу зулусов для подавления левого фланга англичан; корпусу Эльстона было приказано выдвигаться из лагеря и, если возможно, отбросить Унди. Выполняя приказ, они поспешили присоединиться к 24-му полку на холме к северу от лагеря, уже отчаянно сражавшемуся с Умкиту, а также попытались поддержать Басуто полковника Дернфорда, которых на северной стороне Изандлваны медленно, но верно теснил противник. Как только они поднялись на холм, то увидели примерно в полумиле около трех тысяч Унди, которые довольно стройными рядами неслись вперед.
— О небо, они же хотят обогнуть гору и захватить дорогу! В галоп! — закричал Эльстон.
Отряд поскакал вниз по склону к проходу в горном хребте, чтобы перерезать дорогу Унди; пробившись туда, они убили двоих или троих зулусов из головного отряда — те на бегу перестроились, вытянувшись в цепочку, и собирались стремительно добраться до лагеря и уничтожить его.
После этого корпус Эльстона больше не мог видеть основного сражения, но мы можем кратко рассказать о том, что происходило вокруг лагеря.
Несмотря на тяжелые потери, зулусы медленно, но верно двигались вперед. Их целью было позволить штурмовым отрядам взять лагерь англичан в клещи. Между тем те, кто командовал лагерем, слишком поздно осознали серьезность положения и начали срочно перемещать оставшиеся в нем подразделения. Слишком поздно! Противник уже увидел, что клещи сомкнулись. Кроме того, зулусы знали, что Унди находятся совсем недалеко от дороги — единственного возможного пути отступления. Зловещее молчание было нарушено — и над равниной понесся леденящий душу боевой клич зулусов, находящихся уже на расстоянии шестьсот или восемьсот ярдов от лагеря.
До этого потери англичан были небольшими, потому что стреляли зулусы плохо. Сами же они несли громадные потери, особенно в последние полчаса. Теперь все поменялось. Сначала соединения из Наталя увидели, что их заперли, прорвав правый фланг и обойдя сзади. Зулусы хлынули в лагерь так стремительно, что солдаты даже не успели примкнуть штыки. В следующую минуту их начали рубить ассегаями, и в лагере начался разгром. Бежать было некуда. Отряды Унди (они все-таки прорвались и атаковали Роркс Дрифт) уже захватили дорогу, и теперь единственным путем отступления оставался крутой спуск в овраг к югу от дороги. Разрозненные отряды англичан бросились туда, но по пятам за ними следовали кровожадные зулусы, убивая каждого, до кого смогли дотянуться.
Лагерь был пуст. Через пару часов командир кавалерийского полка Лонсдейл, посланный командующим Челмсфордом, чтобы выяснить, почему началась беспорядочная стрельба, даже не заметил ничего подозрительного. Палатки стояли, фургоны и повозки были на месте, даже, кажется, солдаты сидели возле них и бродили по лагерю. Ему не пришло в голову, что это зулусы надели английские мундиры, а сами солдаты уже никогда больше не поднимутся в атаку… Он быстро поскакал к штабной палатке, из которой, к его удивлению и ужасу, внезапно показался огромный, совершенно голый зулус, весь покрытый кровью и с окровавленным ассегаем в руке.
Полковник Лонсдейл увидел достаточно — и поспешил вернуться к генералу, чтобы сообщить ему о том, что лагерь захвачен.
Увы! Только Провидению, воле Божьей и милосердию Кечвайо — а не нашей мудрости — мы обязаны были тому, что Наталь в итоге не превратился в пепелище, и мужчины, женщины и дети, его населявшие, не пали под ударами ассегаев.
Глава 36
Отряд Эльстона достиг вершины хребта, мимо которого бежали Унди, и остановился в трехстах пятидесяти ярдах от противника. Здесь солдатам было приказано спешиться и занять позиции. Они выстроились цепочкой, в нескольких шагах позади каждой четверки один человек держал наготове лошадей. Затем они открыли огонь, и в следующую секунду воздух заполнился ужасными звуками — пули били по щитам и телам зулусов.
Эрнесту, сидящему на своем Дьяволе — поскольку офицеры не спешивались, — был хорошо виден ужасающий эффект этой стрельбы. Стреляли не неопытные английские мальчики, не умеющие отличить один конец винтовки от другого — а опытные, зачастую первоклассные стрелки. Линия Унди дрогнула, воины вскидывали руки и валились наземь как подкошенные, многие были серьезно ранены. Однако Унди не останавливались. Они упрямо и неотвратимо продолжали свой размеренный бег. Потом они вернутся и подберут своих раненых… или добьют их, если раны слишком тяжелы…
Постепенно стрельба стала более прерывистой и менее смертоносной, и Эрнест увидел, что некоторые из его солдат упали.
Эльстон подскакал к Эрнесту и крикнул:
— Эрнест, я собираюсь их атаковать! Смотри, скоро они пересекут долину и достигнут склонов горы, а там мы не сможем их преследовать!
— Не слишком ли это рискованно? — спросил Эрнест, встревоженный мыслью о том, что маленький конный отряд будет преследовать лавину этих черных монстров, катящуюся по равнине.
— Рискованно? О да, но у меня приказ — оттянуть силы врага, а лошади у нас свежие. Однако, парень, — тут он наклонился к Эрнесту и понизил голос, — честно говоря, неважно, погибнем мы во время атаки или во время панического бегства. Я уверен, что лагерь уже захвачен; надежды не осталось. Прощай, Эрнест. Если я погибну — командуй корпусом, пока это будет возможно, и убей столько черных дьяволов, сколько сможешь. Если выживешь — попробуй выбраться. Армия должна подойти. Храни тебя Бог, мальчик мой. Теперь командуй горнисту играть «прекратить огонь», и пусть люди садятся в седло.
— Есть, сэр!
Это были последние слова Эльстона, которые Эрнест слышал от него, и впоследствии он часто вспоминал — с восхищением и уважением, — что даже в такую минуту Эльстон больше думал о безопасности своего друга, чем о своей собственной. Что касается их судьбы, Эрнест уже подозревал страшную правду, но к счастью, эти подозрения пока еще не затронули остальных. Мазуку, который, как всегда, находился рядом с ним, сидя верхом на выносливом африканском пони, уже сообщил, что по его, Мазуку, мнению, они все уже, считай, отлично взрезаны (имелся в виду обычай Зулу вспарывать живот мертвому врагу), однако в утешение добавил, что человек может умереть всего один раз — и «сделать это хорошо».
Как ни странно, Эрнест не боялся; действительно, он никогда не чувствовал себя более спокойным в своей жизни, чем в этот предсмертный час. Ожидание битвы будоражило нервы и заставляло глаза гореть. «На что это будет похоже?» — гадал Эрнест. Впрочем, через минуту все лишние мысли испарились из его головы, поскольку он встал во главе своей маленькой армии, готовый исполнить любой приказ.
Эльстон в сопровождении юного Роджера быстро проскакал галопом вдоль шеренги, убедился, что все в порядке, а затем приказал обнажить короткие палаши — перед отъездом из Претории он настоял, чтобы все без исключения вооружились ими. Между тем Унди вышли на широкую равнину, шириной около четырехсот ярдов, расположенную у подножия горы — это место отлично подходило для кавалерийского маневра.
— Отряд Эльстона! Слушайте! Враг прямо перед вами. Дайте-ка мне взглянуть, как вы разобьете их. В атаку!
— В атаку! — повторил Эрнест.
— В атаку! — взревел старший сержант Джонс, размахивая палашом.
Они двинулись по склону медленно, все ускоряя шаг, а оказавшись на равнине, перешли в галоп.
Эрнест чувствовал возбуждение своего вороного жеребца, ощущал, как слаженно двигаются его мощные мускулы. Он слышал гул удивления, исходящий от черной плотной массы людей, которые обернулись, чтобы отразить эту неожиданную атаку. Он оглянулся — и увидел перед собой решительные лица тех, кто шел за ним в бой… Кровь его закипела от дикого, еще неведомого ему возбуждения — Эрнеста охватила злая веселая радость, эйфория боя.
Темп атаки все нарастал, и теперь он различал лица зулусов, их ослепительно белые зубы и белки глаз…
— Бей!
Они врезались в море зулусов и принялись рубить направо и налево, давить, сбивать с ног, топтать, колоть и снова рубить. В воздухе пели песнь смерти ассегаи, над равниной разносились дикие крики зулусов — и рычание белых людей, сражающихся так, как никогда в жизни. Словно во сне, Эрнест видел картины этого боя.
Вот огромный зулус хватает под уздцы лошадь Эльстона. В ту же секунду Роджер, сражающийся рядом с отцом, вскидывает палаш и пронзает им грудь гиганта. Тот падает — но в следующую секунду на мальчика нападают другие. Зарубленный ассегаем, он падает под копыта своего коня. Эльстон разворачивается в седле и стреляет прямо в лицо тому, кто только что убил его сына. Падает один зулус, второй, но тут подбегает третий и с воплем пронзает Эльстона копьем с такой силой, что широкий наконечник на ладонь выходит из спины. Эльстон падает на тело сына и умирает. В следующий миг голова убийцы Эльстона раскалывается надвое, словно спелая дыня, — это Джереми, подскакав сзади, разваливает зулуса пополам одним ударом.
Все это время они неуклонно двигаются вперед, оставляя за собой широкую, красную от крови борозду, заполненную мертвецами и умирающими. Они сделали это — они прошли через Импи насквозь, однако из шестидесяти четырех человек потеряли убитыми двадцать — и своего капитана. Когда они вырвались из сечи, Эрнест увидел, что с его клинка капает кровь, и рукоятка палаша тоже окрашена красным — но он не мог вспомнить, что он кого-то убивал.
Эльстон был мертв, и теперь корпусом командовал Эрнест. Атаковать они больше не могли, поскольку многие лошади и несколько человек были ранены. Поэтому он повел их в тыл Импи, а те оставили отряд человек в триста, чтобы разобраться с оставшимися белыми, и продолжили свой путь. В этом бою они потеряли многих — но это не мешало им искренне восхищаться храбростью белых людей, ничуть не уступающей их собственной.
Оставленный отряд зулусов бегом преодолел равнину, взобрался на гору, с которого корпус Эльстона начинал атаку — а это было единственное место, куда мог бы отступить отряд Эрнеста, — и, укрывшись за камнями, открыл неточный, но яростный огонь по белым. Эрнест бросил людей вперед, потерял еще двоих людей и несколько лошадей, но все же смог добраться до вершины хребта. Каков же был его ужас, когда сверху он увидел около тысячи зулусов, видимо, находившихся в резерве и теперь заполнивших проход в скалах, ведущий на равнину! Пробиться через них было невозможно — слишком много раненых, слишком много пеших — да и передвигаться быстро оставшиеся лошади уже не могли. Их положение было отчаянным, и, оглянувшись на своих людей, Эрнест понял, что и они тоже это понимают.
Решение он принял быстро. В нескольких шагах от того места, где остановился израненный корпус, находилась небольшая возвышенность, нечто вроде кургана. Эрнест направил Дьявола туда, спешился и приказал спешиться остальным. Так высока была дисциплина в отряде и так велик авторитет Эрнеста, что ему подчинились беспрекословно; никто не делал попыток убежать. Они выполняли его приказы, прекрасно понимая свое отчаянное положение. Вскоре они построились кругом на самой вершине кургана.
— Что ж, солдаты Корпуса Эльстона! — громко сказал Эрнест. — Мы сделали все, что смогли, давайте же подороже продадим свои жизни.
Люди разразились приветственными криками — но в следующую минуту зулусы, подкравшиеся под прикрытием камней, с яростными воплями напали на них.
Через пять минут, несмотря на шквальный огонь, погибли еще шестеро из маленького отряда. Четверо были застрелены, двоих зарубили ассегаями по крайней мере около десятка зулусов, попытавшихся безрассудно прорваться сквозь кольцо белых. Они и сами погибли во время этого рывка, но не раньше, чем зарубили двоих из отряда Эльстона.
Оставшиеся — их было немногим более тридцати человек — сделали еще несколько шагов к вершине, сузив свой круг и не переставая стрелять в нападавших. Зулусы, благодаря точной стрельбе опытных охотников, потерявшие уже более пятидесяти человек, были обозлены тем, что несут такие потери от рук столь малочисленного противника, и решили разом покончить с белыми одной отчаянной атакой.
Эрнест высмотрел их предводителя — здоровенного, почти полностью обнаженного парня с маленьким круглым щитом. На шее у него висело ожерелье из львиных клыков. Великан расхаживал среди зулусов, не обращая внимания на стрельбу, подбадривая своих подчиненных. Эрнест вскинул винтовку, которую только что забрал из рук мертвого солдата — сам он до сих пор еще даже не стрелял, — тщательно прицелился и выстрелил прямо в широкую грудь зулусского вождя, находившегося от них примерно в восьмидесяти ярдах. Выстрел был превосходен: черный парень подпрыгнул и рухнул замертво. Впрочем, его место тут же занял другой — и решающая атака началась.
Однако зулусам надо было преодолеть подъем, почти лишенный естественных укрытий, а сверху их поливали безжалостным огнем белые люди. Когда они были в двадцати ярдах, их дважды заставляли отступить — но они возвращались. Теперь они были уже в двенадцати ярдах. Огонь не смолкал. На мгновение зулусы дрогнули — а затем бросились вверх по склону.
— Сомкнуться! — закричал Эрнест. — Палаши и револьверы к бою!
Его голос был хорошо слышен даже сквозь грохот стрельбы. Солдаты побросали бесполезные теперь винтовки — и воздух наполнился характерным треском револьверных выстрелов. Кольцо зулусов сомкнулось вокруг обреченного отряда, раздался громкий вопль «Булала умлунго!» (Убивайте белых людей!)
Трещали выстрелы, сыпались искры от столкновения клинков палашей и ассегаев — маленький и все уменьшающийся отряд продолжал сражаться из последних сил. Никогда еще не сражались люди так яростно — в безнадежном бою. Они бились — и падали, один за другим, зарубленные и заколотые, но не нашлось бы ни одного мертвого тела со смертельной раной на спине…
Наконец оставшиеся зулусы отступили; они полагали, что все кончено.
Однако трое мужчин все еще стояли спина к спине на самой вершине кургана — и шестеро зулусов медлили, боясь к ним приблизиться.
Вождь зулусов рассмеялся при виде этой картины и быстро отдал короткий приказ. Оставшиеся зулусы стремительно перестроились, быстро прикончили всех раненых и поспешили вслед за основным отрядом, давно ушедшим вперед.
Они оставили шестерых — чтобы те прикончили троих.
Триста человек должны были уничтожить то, что осталось от корпуса Эльстона — уходила с холма едва ли сотня. В бою с превосходящими силами противника белые люди выставили врагу отличный счет.
Трое оставшихся в живых, стоя на вершине кургана — так уж распорядилась судьба, — были Эрнест, Джереми и тот моряк, что жаловался на своего «саргустичного» товарища. Товарищ этот, как оказалось, только что погиб рядом с ним.
У них кончились патроны. Палаш Эрнеста остался в теле зулуса. Джереми был вооружен палашом, а моряк держал в руках карабин.
Внезапно один из зулусов молниеносно поднырнул под карабин и вонзил нож в грудь моряка. Оглянувшись, Эрнест увидел, как посерело его лицо. Честный парень умирал, как и жил — страшно ругаясь.
— Ах ты, черная образина! Держи и будь проклят!
Приклад карабина опустился на голову зулуса — и череп с треском разлетелся на куски. Оба упали мертвыми.
Остались пять зулусов — против Эрнеста и Джереми. Но постойте! Внезапно гора трупов зашевелилась, и из-под нее поднялся новый враг. Нет, это не враг! Это Мазуку, которого уже посчитали мертвым, — однако, судя по всему, он более чем жив!
Напав на зулусов сзади, он мгновенно убил одного из них. Осталось четверо. Затем Мазуку схватился еще с одним и после долгой борьбы убил и его. Однако трое зулусов все еще стояли против двоих белых.
Два белых мужчины стояли спина к спине, сверкая глазами и тяжело дыша, но не подпускали к себе врагов. С ног до головы покрытые кровью, отчаявшиеся, ожидавшие смерти, они являли собой впечатляющее зрелище. Двое зулусов бросились на гиганта Джереми, один — на Эрнеста. Эрнест был безоружен, но схватился за древко ассегая и притянул к себе противника. Сплетясь в смертельном объятии, они упали и покатились вниз по холму; каждый старался вырвать ассегай из рук противника. Зулус держал оружие крепко, но Эрнесту все же удалось вытянуть рукоять у него из рук дюймов на восемь. Неимоверным усилием он рванул еще раз — и полоснул зулуса лезвием по горлу. Тот испустил дух. Эрнест силился встать, чтобы увидеть окончание драмы; прийти на помощь Джереми он уже не успевал.
Мазуку все еще стоял над трупом своего врага. А что же Джереми? Одного из зулусов он ударил своим палашом. Удар пришелся на край щита, обтянутого воловьей шкурой, и лезвие застряло в трещине. Зулус резко вывернул щит — и Джереми остался без оружия, беззащитным. Теперь он мог надеяться только на свою неимоверную силу — против стали. Он был обречен… Но нет! Из последних сил рванувшись вперед, Джереми схватил за горло сначала одного, а затем и второго зулуса и могучим движением развел руки в стороны. Затем с хриплым воплем, напрягая все мышцы, он столкнул зулусов головами — так сильно, что они лишились сознания. Подоспевший Мазуку хладнокровно прикончил обоих.
Так закончилась эта битва.
Эрнест и Джереми повалились на покрытую кровью траву, задыхаясь и хватая ртами воздух. Зарево над лагерем уже погасло, и теперь, после всех воплей, стонов умирающих и звона оружия, тишина опустилась на вельд, глубокая и всеобъемлющая.
Так они и лежали — два белых человека в окружении мертвых зулусов, и солнце мирно светило на живых и на мертвых. Со смутным недоумением Эрнест заметил на многих мертвых лицах улыбки. Зулусы в смерти — радовались, ибо они прошли Воротами Слоновой Кости и достигли Улыбающейся Земли.
Как же тихо было здесь теперь! Крошечная черно-белая птичка, перелетая от муравейника к муравейнику, уселась на лоб молодого паренька, единственного сына своей матери. Возле него лежали два убитых зулуса. Птичка знала, почему он так неподвижен — и не боялась. Эрнесту нравился этот парнишка, он хорошо знал его мать — и теперь пытался представить, что она почувствует, узнав о судьбе сына… Однако в этот момент тишину нарушил голос Мазуку. Зулус стоял и смотрел на тело одного из тех, кого он убил, а затем начал произносить торжественную речь по-зулусски.
— Ах, брат мой, сын моего отца, с которым вместе я играл в детстве! Я всегда говорил тебе, что ты совершенно не умеешь обращаться с ассегаем — но никогда не думал, что у меня будет возможность доказать это тебе. Что ж, теперь горю не помочь, долг есть долг — и семейные узы должны уступить долгу. Спи спокойно, брат мой, мне было больно убивать тебя. Очень!
Эрнест с трудом поднялся на ноги — и внезапно расхохотался истерическим смехом, давая выход накопившимся чувствам, над этим наивным морализаторством зулуса. В это время поднялся и Джереми, подошел к Эрнесту. Вид его был страшен: руки, лицо, одежда были красны от крови; кровь текла из ран на его лице и руке.
— Пойдем, Эрнест. Надо убираться отсюда! — сказал он глухо.
— Да, пожалуй, — откликнулся тот.
На равнине у подножия холма мирно паслись несколько лошадей. Среди них был и вороной жеребец Эрнеста, Дьявол, получивший в бою небольшую рану. Друзья медленно шли к лошадям, останавливаясь и подбирая оружие, валявшееся на земле. Эрнест вытащил ассегай из раны человека, которого он убил, сражаясь за свою жизнь. «На память!» — сказал он мрачно. Лошадей поймали без труда и выбрали для Джереми и Мазуку двух самых лучших; Эрнест сел на верного Дьявола. Потом они поехали на вершину горного хребта, за которым перед началом схватки Эрнест видел подкрепление зулусов. Здесь Мазуку спешился и ползком прокрался на самый верх, а потом, к их огромному облегчению, сообщил:
— Все зулу ушли, долина пуста!
Трое всадников миновали перевал, на который всего полтора часа назад поднимались в компании еще шестидесяти человек — теперь все эти люди были мертвы.
— Все погибли, кроме нас. Это не может быть случайностью, — тихо сказал Джереми.
— Это Судьба! — коротко откликнулся Эрнест.
С вершины холма они увидели лагерь, теперь выглядевший тихим и спокойным — белые палатки так и стояли на месте, а Юнион Джек трепетал на ветру.
— Наверное, там тоже все мертвы, — сказал Эрнест, — В каком направлении двинемся?
Вот теперь присутствие Мазуку и его знание родной страны сослужили им неоценимую услугу. Он вырос в краале неподалеку отсюда — и в буквальном смысле знал каждый дюйм этой земли. Обойдя лагерь по широкой дуге, он повел маленький отряд на левый край поля битвы и после двухчасовой скачки по этим диким землям вывел их к броду через реку Баффало, который хорошо знал. Выше по течению его пытались перейти немногие выжившие в резне — и утонувшие при попытке сделать это. За все время пути они не видели ни одного зулуса, потому что все зулусское войско ушло в другом направлении, а потому им не пришлось в ужасе спасаться бегством.
В конце концов они перебрались через реку и оказались в сравнительной безопасности на территории Наталя.
После долгих споров они решили отправиться в небольшой форт в Хелпмакааре и уже проехали милю или около того, когда чуткое ухо зулуса уловило справа далекий звук перестрелки. Это были враги — отряды Унди атаковали Роркс Дрифт. Оставив лошадей на попечении Мазуку, Эрнест и Джереми взобрались на коппи — небольшой, отдельно стоящий холм. Это была, скорее, небольшая гора из бурого железняка, на вершине которой лежала огромная плоская плита почти чистой железной руды. На нее они и вскарабкались, чтобы осмотреть течение реки, однако ничего толком не увидели. Роркс Дрифт был закрыт от них холмами.
Все это время как раз в районе Хелпмакаара на небе собиралась огромная грозовая туча. Теперь, как это обычно бывает перед закатом в Южной Африке, туча стремительно двинулась против ветра прямо на них, обрамленная бледной радугой. Напротив тучи солнце уже садилось за горизонт, и его золотые лучи, пронизывая голубое небо, падали на черную массу облаков, отражаясь от них яркими сполохами. По земле бежали широкие полосы тени, из брюха тучи вырывались молнии — так сражались над Зулулендом небесные копья и щиты.
На гору Изандлвана падал один широкий и яркий луч света, словно венчая ее на закате этого страшного дня царицей смерти, однако само поле битвы уже утонуло во мраке. Это была потрясающая сцена. Наверху небо, затянутое пламенеющими облаками и играющее всеми оттенками, какие только можно увидеть в раю. Позади — обрамленная радугой черная туча, словно эбеновое дерево в оправе из золота и драгоценных камней. Впереди — широкая равнина, поросшая густой травой, волнующаяся, словно серо-зеленое море, — и Баффало, скользящая через нее серебряной змеей, а за нею — горы, тронутые последним поцелуем солнца, и их погруженные во мрак склоны…
Да, это была великолепная сцена. Природа, будучи в прекрасном настроении, демонстрировала все свои краски и оттенки, щедро рассыпая их по земле и небу и смело смешивая их до тех пор, пока они не тонули во мраке приближающейся ночи. Жизнь в сияющем экстазе вспыхивала напоследок — чтобы потом мирно уснуть в объятиях своей вечной и верной любовницы — Смерти…
Эрнест смотрел и не мог отвести восхищенного взгляда. Красота проникла в его сердце, и оно откликнулось на составленные ею аккорды земли и небес. Она словно приподняла его над миром, подарив неописуемые эмоции. Взгляд Эрнеста блуждал по бескрайнему небу, ища там присутствие Бога; затем он упал на Изандлвану, туда, где в самых глубоких тенях спали вечным сном его товарищи. Их мертвые глаза тоже были устремлены к небу — но видеть его великолепие они больше не могли. Дух Эрнеста ослаб, ослабло и тело, вспомнившее все тяготы и удары, — и Эрнест погрузился в глубокую скорбь.
— О Джереми! — всхлипнул он. — Они все мертвы, кроме нас с тобой, и я чувствую себя трусом, который живет только для того, чтобы оплакивать их смерть. Когда все было кончено… я должен был позволить этому зулусу убить меня, но я был трусом — я боролся за свою жизнь. Если бы я на мгновение удержал свою руку — я бы ушел вместе с Эльстоном и остальными, Джереми!
— Брось, брось, старина! Ты сделал все, что мог, ты сражался вместе с корпусом до последнего. Никто не мог бы сделать больше.
— Да, Джереми, но я должен был умереть вместе с ними, это был мой долг! Мне не дорога моя жизнь — а им была дорога. Я постоянно притягиваю несчастья. Я застрелил своего кузена, я потерял Еву, а теперь все мои товарищи убиты, и лишь я, их командир, избежал смерти. И возможно, это еще не все беды, что мне суждено пережить Что дальше — спрашиваю я себя. Что дальше?
Отчаяние Эрнеста было столь велико, что Джереми, поняв состояние друга и не желая позволить ему впасть в истерику, крепко обнял его и прижал к себе.
— Послушай меня, старик! Бесполезно забивать себе голову подобными мыслями. Мы всего лишь перышки, летящие по ветру, — должны лететь туда, куда он нас несет. Иногда это добрый и ласковый ветер, иногда жестокий и злой. Сейчас все плохо, но мы должны сделать все, что в наших силах, и дождаться, пока он не подует в правильную сторону. Слушай, мы здесь стоим уже больше пяти минут, лошади отдохнули. Надо торопиться, если мы хотим добраться до Хелпмакаара до темноты, и я надеюсь, что мы попадем туда раньше зулусов. Проклятье! Идет буря — идем же!
С этими словами Джереми спрыгнул с каменной плиты и начал спускаться с коппи.
Эрнест слушал его, закрыв лицо руками, но теперь выпрямился и молча последовал за другом. Он уже подошел к краю плиты, когда порыв ледяного ветра ударил ему в лицо, охлаждая пылающий лоб, и Эрнест повернулся, чтобы бросить последний взгляд на величественную картину.
То был последний земной пейзаж, который он видел. Ибо в этот самый миг из черного брюха тучи вырвался ослепительный язык белого огня — молния ударила прямо в плиту, состоящую большей частью из железа, и расколола ее, уйдя в землю к самому основанию холма. Одновременно раздался оглушительный удар грома.
Джереми, бывший уже внизу, пошатнулся и на некоторое время оглох, а когда пришел в себя и обернулся — Эрнеста не было там, где они только что стояли. Не видя друга, вне себя от ужаса, Джереми со всех ног кинулся обратно на холм, отчаянно выкрикивая имя Эрнеста. Ответа не было.
Он нашел Эрнеста лежащим на земле, бледного и бездыханного…