Глава 37
Стоял апрельский вечер; корабль плыл вдоль южного побережья Англии. Солнце только что прорвалось через черную грозовую тучу, чтобы бросить последний взгляд на этот мир прежде, чем он отойдет ко сну.
— Повезло! — сказал маленький человечек, повисший на леерах, протянутых вдоль борта «Конвей Касл». — Теперь, мистер Джонс, взгляните: может быть, вы разглядите их при солнечном свете.
Мистер Джонс серьезно и неторопливо оглядывал горизонт в бинокль.
— Да, — сказал он наконец. — Я вижу их вполне отчетливо.
— Видите что? — спросил другой пассажир, подходя.
— Берега доброй старой Англии! — весело откликнулся маленький человечек.
— Всего-то? — пожал плечами спрашивавший. — Да ну их к черту, эти самые берега.
— Интересное замечание для человека, который едет домой жениться! — рассмеялся маленький человечек, повернувшись к мистеру Джонсу.
Однако мистер Джонс молча опустил бинокль и неторопливо покинул палубу. Вскоре он уже входил в каюту, причем дверь открыл без стука.
— Англия на подходе, старина! — сказал мистер Джонс кому-то, кто спиной к нему полулежал в шезлонге и задумчиво курил.
Человек этот сделал такое движение, будто хотел подняться, но передумал и поднес руку к черной повязке, закрывавшей его глаза.
— Я совсем забыл, — с усмешкой промолвил он. — Англии будет много, очень много… прежде чем я смогу ее увидеть. Кстати, Джереми, я хочу тебя кое о чем спросить. Эти доктора такие лгуны…. — тут он снял повязку. — Взгляни, пожалуйста, на меня и скажи честно: я изуродован? Они вытекли, или перекошены, или с бельмом — или что-нибудь в этом роде?
И Эрнест Кершо поднял на друга свои темные глаза, которые почти не изменились, если не считать того болезненно-тревожного выражения, которое в них застыло — выражения, свойственного почти всем слепым.
Джереми внимательно оглядел лицо друга, заглянув сперва в один глаз, потом в другой.
— Ну же! — нетерпеливо сказал Эрнест. — Я чувствую твой взгляд!
— Хамба гачле, старик! — невозмутимо отозвался Джереми. — Я занимаюсь ди… ди-аг-нос-ти-ро-ва-ни-ем! Вот и все. По всей видимости, твои оптические приборы выглядят не хуже моих. Девушки будут на них заглядываться — и ты сам услышишь, что они скажут.
— О, хорошо! За это стоит быть благодарным.
Тут кто-то постучал в дверь каюты. Джереми открыл дверь и впустил стюарда.
— Вы посылали за мной, сэр Эрнест. Что вам угодно?
— О да, помню. Не будете ли вы так добры, чтобы найти моего слугу? Он мне нужен.
— Слушаюсь, сэр Эрнест.
Эрнест нетерпеливо взмахнул рукой, но стюард уже ушел.
— Он мне надоел со своим постоянным «сэр Эрнест»!
— Что, ты до сих пор не привык к своему титулу?
— Не привык и не хотел бы иметь возможность привыкнуть — но приходится. Это все из-за тебя, Джереми. Если бы ты не проговорился тому смешному маленькому доктору, а он не бросился бы искать информацию в «Меркурии Наталя» — это никогда не выплыло бы наружу. В Англии я бы мог отказаться от титула, но теперь все вокруг знают, что я баронет, сэр Эрнест — и останусь сэром Эрнестом до конца дней своих.
— Ну, большинству людей это не кажется таким уж несчастьем, старина.
— Разумеется, это же не они застрелили настоящего наследника. Кстати, что пишет адвокат? Поскольку мы уже недалеко от дома, неплохо было бы ему ответить. Ты найдешь письмо в моей шкатулке. Прочти его, адвокат хороший парень.
Джереми открыл шкатулку, изрядно помятую и исцарапанную за годы странствий, и стал искать письмо. В шкатулке лежала целая коллекция редчайших артефактов, среди которых — кружевной платок, когда-то принадлежавший Еве Чезвик; длинная прядь каштановых волос, перевязанная голубой лентой; такая же, но золотистая прядь — явно не из Евиных локонов; целый гербарий из засушенных цветов — нежные дары, бог знает, чьи, ибо засушенные цветы довольно трудно отличить друг от друга; множество писем и других реликвий.
Наконец Джереми нашел нужный документ, подписанный аккуратным почерком опытного клерка, осторожно отодвинул пряди волос и прочую ерунду, развернул письмо и начал читать.
— «Сент-Этельред Корт, Полтри, 22 января 1879 года. Сэр…»
— Взгляни! — перебил его Эрнест. — В этот день мы сражались на поле Изандлвана — а эти чинуши писали мне письмо о том, что я баронет. Кровавая рука судьбы, не иначе…
— «Сэр! (снова начал Джереми) Исполняя свой долг, сообщаем вам о том, что 16 января сего года скончался наш уважаемый клиент, сэр Хью Кершо, баронет, из Аркдейл Холл, Девоншир. После его смерти вы наследуете титул как единственный сын единственного брата сэра Хью, Эрнеста Кершо, эсквайра. Нам не требуется входить во все несчастные обстоятельства получения этого наследства. В данный момент у нас есть заверенная копия Высочайшего помилования Ее величества, дарованного вам, согласно Трансваальскому Акту об амнистии от 1877 года, присланная сэром Реджинальдом Кардусом, эсквайром, Дум Несс, Саффолк, и которую у нас нет ни права, ни желания оспаривать. Нам совершенно очевидно, что после получения Высочайшего помилования вы полностью освобождаетесь от ответственности за нарушение закона, которое вы совершили несколько лет назад, — и наш долг сообщить вам об этом официально. Ваш титул также официально подтвержден оригинальным патентом.
Как и следовало ожидать в сложившихся обстоятельствах, покойный сэр Хью не испытывал к вам никаких добрых чувств. Мы не преувеличим, если скажем, что новость о вашем помиловании ускорила его кончину. Когда младший Хью Кершо, павший позднее от вашей руки, достиг совершеннолетия, семейная недвижимость была разделена, и к нему перешли особняк Аркдейл Холл, многочисленные и весьма ценные семейные реликвии, а также олений парк, занимающий площадь в 185 акров. Теперь они переходят к вам, и мы рады будем получить от вас дальнейшие указания, если вы окажете нам честь своим доверием. Также, согласно воле последнего баронета, часть поместий и земель переходит дальнему родственнику его покойной жены, Джеймсу Смиту, эсквайру, Кемпердоун Роуд, 52, Верхний Клепхэм.
Полагаем, что представили вам все факты, связанные с вашим вступлением в наследство и, в ожидании ваших указаний, остаемся с неизменным почтением — ваши покорные слуги, поверенные Пейсли и Пейсли».
Дата, подпись.
— Ну, хватит об этом, — таков был ответ Эрнеста. — Интересно, на кой мне сдался Аркдейл Холл, неисчислимые семейные реликвии и олений парк в 185 акров? Я их продам, если смогу. Отличное у меня положение: баронет с доходом в полпенни и шестипенсовик в год. Отлично, просто отлично!
— Хамба гачле! — все так же невозмутимо откликнулся Джереми. — У нас будет достаточно времени все хорошенько обдумать и рассмотреть. А теперь, раз мы занялись чтением вслух, могу зачитать тебе избранные места из моей переписки с командующим вооруженными силами Ее величества в Натале и Зулуленде.
— Давай. Огонь! — устало улыбнулся Эрнест.
— Первое письмо — Ньюкасл, Наталь, 27 января, от твоего покорного слуги — командованию.
«Сэр! Имею честь доложить по приказу лейтенанта и адъютанта Корпуса Эльстона Кершо, который после удара молнии не способен пока сделать это сам, что 22 января Корпус Эльстона, получив приказ разведать на флангах пути передвижения отрядов Унди, отправился на выполнение боевой задачи. Прибыв на горный хребет, уже захваченный Унди, отряд по приказу капитана Эльстона спешился и открыл огонь по противнику с трехсот ярдов, что произвело значительный эффект. Однако эти действия не могли остановить Унди, численность которых составляла от трех до четырех тысяч человек, поэтому капитан Эльстон отдал приказ атаковать врага с тыла. Это было выполнено с известным успехом. Зулусы потеряли несколько десятков человек, потери корпуса, прорывавшегося сквозь гущу врага, составили двадцать человек, в числе погибших — капитан Эльстон и его сын, Роджер Эльстон, служивший адъютантом отца. Несколько лошадей были ранены вместе со своими всадниками, что исключило быстрое отступление корпуса. Лейтенант Кершо, приняв командование над отрядом, пытался вывести его в безопасное место, однако потерпел неудачу из-за большого количества раненых и оставшихся пешими солдат. Корпус был окружен отрядом зулусов численностью около трехсот человек, которые перекрыли отход через перевал в долину, что являлось единственным путем возможного спасения. В сложившихся обстоятельствах лейтенант Кершо решил принять бой и вместе с остатками отряда оказал яростное сопротивление противнику, заняв выгодную позицию на высоте. Бой закончился почти полным истреблением Корпуса Эльстона и гибелью нападавших зулусов. Имена выживших — лейтенант Эрнест Кершо, старший сержант Джереми Джонс и рядовой Мазуку (единственный туземец в отряде). Они смогли спастись, поскольку противник был либо полностью истреблен, либо находился в другом месте, следуя за отрядами Унди. К сожалению, во время отступления лейтенант Кершо получил удар молнией и ослеп. Он оценивает урон, нанесенный Корпусом Эльстона врагу, в 400–450 человек. Перед лицом беспримерной доблести, которую проявили его боевые товарищи, лейтенант Кершо считает своим долгом сохранить и увековечить имена всех солдат корпуса. Каждый из них сражался с беспримерной храбростью, все они пали на поле боя. Лейтенант Кершо просит командование установить и отметить имена всех погибших, поскольку не может полагаться лишь на свою память, а все документы Корпуса Эльстона были уничтожены либо пропали. Подтверждаю, что все маневры, предпринятые лейтенантом Кершо в этих сложных условиях, были оправданы, и надеюсь, что они будут оценены командованием. По поручению и от имени лейтенанта Кершо — старший сержант Джереми Джонс, подпись».
А теперь — ответ, пришел из Марицбурга, 2 февраля.
«Сэр!
1. Прошу передать лейтенанту Кершо и всем выжившим членам отряда, известного под именем Корпус Эльстона, что командование высоко ценит храбрость и героизм, проявленные Корпусом перед лицом превосходящих сил противника во время боестолкновения на Изандлване 22 января сего года.
2. Командование с глубоким сожалением узнало о несчастье, постигшем лейтенанта Кершо, и выражает ему признательность за умелое командование Корпусом, а также сообщает, что его имя будет вписано в реестр для представления Ее величеству, с тем, чтобы она имела возможность по достоинству оценить его услуги[418].
3. Мне поручено предложить вам место в любом из действующих добровольческих корпусов во время текущей кампании. Остаюсь с неизменным уважением и т. д. — Начальник штаба такой-то, подпись».
Затем пришел черед короткого письма старшего сержанта Джонса, в котором он выражал благодарность командованию за высокое мнение о его заслугах, однако с сожалением был вынужден отклонить предложение о поступлении на военную службу в любом другом добровольческом корпусе.
Далее следовало частное письмо от офицера штаба, предлагавшего старшему сержанту Джонсу всяческое содействие в поступлении на действительную военную службу в армии.
Заканчивалась переписка ответом старшего сержанта Джонса, в котором он снова выражал благодарность — но отклонял и это предложение.
Здесь Эрнест вскинул голову и подался вперед. Смысла в этих движениях не было — он больше не мог видеть лицо своего друга, однако тело неохотно расставалось со старыми привычками.
— Почему ты отказался от предложений, Джереми?
Джереми неловко поднялся, отошел к иллюминатору и некоторое время молчал.
— По принципиальным соображениям! — наконец сказал он.
— Чепуха, я же знаю, что тебе хотелось служить в армии! Ты разве не помнишь? Когда мы направлялись в лагерь на Изандлване, ты сказал, что если корпус добьется успехов, мы должны попробовать поступить в действующую армию.
— Да, помню.
— Так в чем же дело?
— В том, что я сказал «мы».
— Я не совсем тебя понимаю, Джер.
— Мой дорогой Эрнест, ты ведь теперь вряд ли сможешь пройти комиссию для службы.
Эрнест усмехнулся.
— Какое это имеет отношение к делу?
— Самое прямое. Я не собираюсь оставлять тебя одного в твоем несчастье и идти прохлаждаться в армию. Я не смог бы этого сделать, я был бы несчастен, сделай я это. Нет, старик, мы вместе прошли через многое — и, клянусь Богом, будем и дальше поддерживать друг друга. До самой последней главы нашей жизни!
Эрнеста и раньше всегда трогали благородные порывы, но теперь, когда нервы его были расшатаны, а сердце смягчилось от пережитых несчастий, его темные незрячие глаза заблестели от слез. Он протянул руку, нашарил плечо Джереми, притянул его к себе и крепко обнял.
— Пусть меня постигли беды, Джереми, но, по крайней мере, одним меня точно благословили Небеса, и похвастаться подобным благословением могут немногие. Это — истинный друг. Если бы ты погиб вместе с остальными в Изандлване, мое сердце разорвалось бы от горя. Я думаю, что наша любовь друг к другу куда крепче любви к женщине. Впрочем, это неважно. Был ли сам Абессалом благороднее тебя, Джереми, а ведь в нем не было ни единого порока, от ног до самого венца на голове? Твои волосы вряд ли стоят «двести шекелей во имя царя земного», но я предпочту тебя Абессалому со всеми его волосами и всем остальным!
Это была старая привычка Эрнеста — болтать разную легкомысленную чушь, когда сердце его по-настоящему чем-то тронуто, и Джереми прекрасно о ней знал — и потому молчал.
Снова раздался стук в дверь — на этот раз пришел Мазуку, причем Мазуку преображенный. Вместо традиционного белоснежного одеяния на нем была фланелевая рубашка с огромным торчащим воротником, серый костюм (который был ему мал) и сапоги, слишком большие для его маленьких и стройных ног; у Мазуку, как и у большинства зулусов хороших кровей, были весьма изящные руки и ноги.
Чтобы добавить еще больше причудливости его внешности, на голове Мазуку, все еще украшенной по зулусской моде косичками с вплетенными в них костяными трубочками, красовался крошечный и весьма залихватского вида котелок, а в руке великий воин зулу нес свою любимую и самую большую из его коллекции дубинку.
Открыв дверь каюты, он замер на пороге, приветствуя Эрнеста и Джереми в своей обычной манере — вскинув руку, — а затем вошел и, тоже по привычке, уселся на корточки, ожидая приказов хозяина и совершенно забыв, что теперь на нем совсем иной, нежели в Африке, наряд…
Результаты этого оказались катастрофическими. Узкие брюки с громким треском лопнули по всему шву, испугав зулуса: Мазуку взлетел в воздух, потом испуганно осмотрел себя… и немедленно успокоился, сообщив, что «так гораздо просторнее».
Джереми расхохотался и быстро пересказал Эрнесту, что случилось.
— Откуда у тебя эти вещи, Мазуку? — спросил Эрнест.
Мазуку объяснил, что купил все это великолепие за три фунта и десять шиллингов у пассажира второго класса, так как погода становится все холоднее.
— Не носи это больше. Я куплю тебе хорошую одежду, как только мы прибудем в Англию. А если тебе холодно — завернись в плащ.
— Кооз! Хорошо!
— Как там Дьявол? — Эрнест забрал верного жеребца, на котором спасался с поля Изандлваны, в Англию.
Мазуку отвечал, что конь в порядке, но немного игрив. Один человек решил подразнить его кусочком хлеба. Конь дождался, пока человек пойдет мимо, схватил его зубами за шиворот, приподнял и долго тряс.
— Хорошо! Дай ему на ночь отрубей.
— Кооз!
— Значит, тебе становится холодновато? Не жалеешь, что отправился с нами? Я ведь предупреждал тебя, что такое может произойти.
— У ка, Инкоос! (о нет, господин!) — с жаром отвечал зулус на своем родном мелодичном языке. — Когда мы в первый раз поднялись на корабль, который дымится, и поплыли по черной воде, из которой приходят белые люди, мои кишки скрутились и расплавились внутри меня. Я пережил сотню смертей — и вот тогда я жалел, да! О! — сказал я себе тогда. — О, почему мой отец Мазимба не убил меня, вместо того, чтобы привести меня на эту огромную движущуюся реку? Конечно, если я выживу, то стану теперь белым человеком, потому что сердце мое белеет от страха, и все мои внутренности все равно уже вылились в великую реку. Да, я говорил так, и еще многое другое говорил, что даже не могу вспомнить, но это были темные и страшные слова. Но тут, отец мой Мазимба, мои кишки перестали таять, и вместо них выросли новые, потому что я почувствовал голод. Я был рад и съел много говядины, а затем спросил свое сердце — что оно теперь думает о путешествии по великой черной воде. И сердце ответило мне так: Мазуку, сын Инголуву из племени Маквилисини народа Амазулу, — ты поступил правильно! Велик тот вождь, которому ты служишь, велик Мазимба на своем охотничьем пути, велик он в битве, ибо все Унди не смогли убить его и его брата — Льва (Джереми), и его слугу — Шакала (Мазуку), который спрятался в яме, а потом укусил до смерти всех, кто в нее свалился! О а — Мазимба велик, и сердце его полно доблести, ибо все видели, как он бился с Унди. Ум его полон знаниями и мыслями белого человека — и потому он придумал поставить своих людей в кольцо, которое выплескивало огонь так быстро, что все его храбрые всадники оказались похоронены под трупами Унди. Он велик! Он настолько велик, что небо почуяло в нем тагати — колдуна, и, испугавшись, решило поразить его своими молниями — но и тогда не смогло убить Мазимбу! Теперь же отец мой Мазимба блуждает и блуждает во мраке, не видя солнца и звезд, не видя света костра, блеска копья, или того огня, что горит в глазах храбрецов, когда они собираются на битву, или любви, что мерцает в глазах женщин. Как же быть? Не понадобится ли отцу моему Мазимбе верный пес, что поведет его сквозь тьму? И неужели Мазуку, сын Инголуву, окажется неверным псом и оттолкнет руку, что кормила его, предав человека, что храбрее самого Мазуку? Нет, никогда этому не бывать, господин мой и отец мой! Клянусь головой Чаки — куда пойдешь ты, туда пойду и я, и где ты построишь свой крааль — там будет и моя хижина! Кооз! Баба!
После этой пылкой речи Мазуку отсалютовал хозяину и удалился, чтобы зашить порванные брюки. Его нынешний облик совершенно не сочетался ни с мелодичным звучным голосом, ни с поэтичным содержанием его речи. Инстинктивно, от природы зулус обладал теми качествами, которые в каком-то смысле делали его джентльменом высшей пробы, и уж во всяком случае, ставили его на голову выше тех белых христиан, которые относились к «ниггерам» как к презренным и низшим существам. Есть то, чему стоит поучиться и у зулусов — среди этих качеств мы, прежде всего, отметим спокойное мужество, с которым они смеются над смертью, и абсолютную преданность тем, кто получил право руководить ими, либо сам обладает достоинствами, способными завоевать их уважение. Этих «дикарей» отличает также честность и потрясающая правдивость.
— Он хороший парень, наш Мазуку, — тихо сказал Эрнест, когда Мазуку ушел, — но я боюсь, как бы с ним не случилось одно из двух: либо он затоскует по дому и станет невыносим, либо он, так сказать, вольется в лоно цивилизации, сопьется и деградирует. Мне бы следовало оставить его в Натале.
Глава 38
После знаменательной речи Мазуку миновала ночь — и около девяти часов утра молодая леди бегом взлетела по ступеням лучшего отеля Плимута и ворвалась в один из номеров, словно живой и очень привлекательный снаряд, чем немало удивила лысого пожилого джентльмена, мирно завтракавшего за столом.
— Скажи на милость, Дороти, ты внезапно сошла с ума?
— О Реджинальд — «Конвей Касл» уже почти в гавани, а я была в конторе и добилась разрешения отправиться туда на катере, так что собирайтесь, скорее!
— Когда отходит катер?
— Без четверти десять.
— Значит, у нас есть еще три четверти часа в запасе.
— О, пожалуйста, Реджинальд, поторопитесь — он может уйти раньше!
Мистер Кардус улыбнулся, поднялся из-за стола и надел шляпу и пальто — «только чтобы сделать одолжение Дороти». На самом деле взволнован он был ничуть не меньше: на его бледных обычно щеках горел лихорадочный румянец, а руки слегка дрожали.
Через четверть часа они уже прогуливались по набережной возле здания таможни, ожидая катер.
— После всех этих лет — и слепой! — тихо говорил мистер Кардус.
— Вы думаете, он сильно изуродован, Реджинальд?
— Не знаю, дорогая, твой брат ничего об этом не писал.
— Не могу в это поверить. Так странно думать, что он и Джереми избежали участи тех людей… Господь милосерден!
Мистер Кардус заметил с улыбкой:
— Циники — или те шесть десятков человек — вряд ли разделили бы это утверждение.
Однако Дороти думала лишь о том, что Бог был добр лично к ней. Сегодня она была одета в розовое — и выглядела прелестной, словно «нежный розовый цветок, что растет в пшеничном поле».
Дороти не стала красавицей в полном смысле этого слова, но она была по-настоящему очаровательна. Ее милое личико было свежим и всегда немного озабоченным (а судя по нескольким упрямым морщинкам, она так до конца и не разрешила все вопросы, волновавшие ее с детства), ее голубые глаза были большими и сияющими, фигурка обрела с годами милую округлость форм, но прежде всего она буквально излучала свет добра, сиявший вокруг нее, словно ореол. Все это и делало ее очаровательной. И какая разница, что рот был великоват, а носик несколько вздернут? Такие милые маленькие леди вполне могут обойтись без греческого носа или идеального рисунка губ. По крайней мере, их очарование останется с ними, даже когда пройдет молодость, а я позволю себе напомнить моему молодому прекрасному читателю, что наиболее пыльная и длинная часть дороги жизни тянется гораздо дальше верстового столба с отметкой «30»…
Особенно привлекательной делали Дороти ее располагающие манеры, простота и чувство собственного достоинства. Она была идеальной маленькой леди.
— Все на борт! Прошу вас, леди и джентльмены! — голос служащего нарушил тишину. — Проходим вот сюда!
Мистер Кардус и Дороти направились к большому серому катеру с голубым вымпелом на мачте.
Поездка была короткой, но Дороти и мистеру Кардусу она показалась бесконечной. Большой корабль все приближался, и в конце концов стало казаться, что сейчас он проглотит маленький катер.
— Швартуйся! Осторожнее на борту! Теперь живее! Поторапливайтесь, лентяи! Давайте трап!
Все было проделано очень быстро, и уже через несколько мгновений они стояли на палубе большого корабля среди толпы пассажиров и растерянно озирались в поисках Эрнеста и Джереми. Однако тех не было видно.
— Надеюсь, они где-то здесь! — дрожащим голоском произнесла Дороти.
Мистер Кардус снял шляпу и вытер вспотевшую лысину. Он тоже на это надеялся.
В следующий момент Дороти испуганно отшатнулась, потому что прямо перед ними возник совершенно черный человек в белом бурнусе, накинутом поверх пальто, державший в одной руке громадное копье, а в другой — увесистый саквояж. Он энергично протолкался через толпу и яростно — иначе не скажешь — поприветствовал Дороти и мистера Кардуса.
— Кооз! — воскликнул он, потрясая копьем прямо перед носом мистера Кардуса.
— Инкосикаас! (Госпожа!) — и он повторил манипуляции с копьем уже перед Дороти. — Этот путь, мастер, сюда, мисси. Господин без глаз посылать меня к вам. Этот путь, за мной! Лев сейчас приведет господина.
Ошеломленные, они последовали за ним, а Мазуку — ибо это был, разумеется, он, — сдавшись перед трудностями чужого языка, ворчал на зулусском (хотя мог бы ворчать и на санскрите, его все равно никто не понимал):
— Прочь, низкие люди! Дайте дорогу старику с блестящей головой, на бровях которого живет мудрость, и прекрасной юной деве, нежному розовому бутону, что идет за мной!
В этот момент Дороти увидела высокого широкоплечего мужчину, который осторожно выводил из каюты за руку… Тут Дороти забыла обо всем на свете и кинулась вперед.
— О Эрнест! Эрнест!
Щеки слепца вспыхнули, едва он услышал ее крик. Он оттолкнул руку Джереми и протянул обе руки навстречу этому голосу. Этих объятий легко было избежать — не все хотят целоваться со слепым — но Дороти и не подумала их избегать. Напротив, она с разбегу уткнулась Эрнесту в грудь, и его руки инстинктивно сомкнулись вокруг нее, пока он все еще говорил: «Дороти, где ты…»
— Здесь, Эрнест, здесь! Я здесь!
В следующий момент он приподнял ее и поцеловал горящее личико, а она вернула ему поцелуй.
Затем она так же бросилась на шею к Джереми — вернее, он сам ее подхватил, приподнял на два или три фута и поцеловал. Подоспевший мистер Кардус взволнованно тряс им руки, сжимая руку Эрнеста особенно крепко, а стоявший рядом Мазуку по зулусскому обычаю исполнил небольшую приветственную песню о том, как великие вожди вернулись к своему краалю после долгого пути, на котором они… и так далее, и как Мудрость, принявшая облик старика с сияющей головой, без всякого сомнения — мужа многих жен и отца многих детей… и так далее, и Красота, принявшая облик маленькой и прекрасной… и так далее — встретили их… и так далее — после чего все едва не разрыдались от счастья и поспешили отправиться на квартердек.
Сбивчиво разговаривая обо всем сразу и хором, они принялись собирать вещи Эрнеста и Джереми, и, разумеется, перепутали все мешки и чемоданы. В итоге их просто свалили в кучу, а Мазуку уселся на ее вершине с ассегаем в руке — словно торжественное предупреждение ворам (ох, несладко пришлось бы вору, рискнувшему просто приблизиться к этой горе вещей). Тут стюарды привели Дьявола.
Вы не поверите! Дороти бестрепетно и нежно погладила бархатные ноздри громадного черного жеребца — и он понял, как она добра; Дьявол немедленно отказался (на время) от своей излюбленной привычки кусать всех, кроме хозяина, и лишь тихонько заржал, требуя сахара. Потом Эрнест положил руку коню на загривок — поскольку Дьявол никому, кроме него и Мазуку, не позволял таких вольностей, — и пошел вдоль его бока, пока не нащупал шрам, оставленный ассегаем Инди, и не показал им. Глаза Дороти наполнились слезами благодарности, когда она подумала, через что прошли этот конь и его всадник, чтобы выжить; подумала она и о печальных останках тех, кто некогда скакал бок о бок с Эрнестом — и ей страстно захотелось снова его поцеловать, но сейчас это было бы уже неприлично… Поэтому она только крепче сжала его руку, чувствуя, как испаряется печаль прожитых в одиночестве лет, уступая место радости и предвкушению счастья.
Вскоре они все спустились на берег, отправились в отель и наконец-то сели все вместе в уютной гостиной, которую выбирала и украшала Дороти — здесь повсюду стояли вазы с фиалками, поскольку она помнила, что Эрнест их очень любил. После недолгой беседы мистер Кардус и Джереми отправились обратно на таможню, за вещами — где и обнаружили Мазуку, сдерживавшего полдюжины великолепных таможенных чиновников ударами своей боевой дубинки. Таможенники имели наглость пожелать осмотреть вещи господина — и теперь Мазуку осыпал их эпитетами, которых они, к счастью, не понимали.
Тем временем в гостинице Эрнест сказал Дороти:
— Долл, сегодня прекрасный день, не так ли? Возьмешь меня на прогулку, дорогая? Мне бы очень хотелось пройтись.
— Ну конечно, Эрнест!
— И тебя не смутит общество слепого? Ведь тебе придется держать меня за руку.
— Эрнест, ну как ты можешь!
«Захочет ли она дать ему руку — слыхали?!» — думала Дороти, поспешно убежавшая за шляпкой. Да она бы до конца дней его держала за руку! Где-то в глубине сердца она почти благословляла его слепоту — потому что она их сближала. Без Дороти этот высокий сильный мужчина будет беспомощен — а она всегда будет рядом, чтобы помогать ему. Он не сможет читать, писать письма, переходить из комнаты в комнату… разумеется, скоро она так тесно будет с ним связана, что станет незаменимой. А потом… потом, возможно… Тут ее сердце забилось с такой силой, что перехватило дыхание и ноги ослабели. Дороти была вынуждена прислониться к стене и немного передохнуть.
Ибо душа ее изнемогала от любви к этому слепцу, которого она потеряла столько лет назад — а теперь вновь обрела. Дороти страстно поклялась самой себе, что больше никогда не потеряет Эрнеста. Да и с чего ей теперь его терять? Когда он был помолвлен с Евой, Дороти сделала все, что могла, для них обоих и горячо переживала драму Эрнеста. Однако Ева… Ева пошла своим путем, и теперь ее не было рядом — какое бы место она ни занимала в сердце Эрнеста. Дороти не была наивной: недооценивать то, как глубоко отпечатался образ Евы в сердце у Эрнеста, не стоило. Забыть ее полностью он не сможет… но Дороти была готова смириться с этим.
— Нельзя же получить сразу всё! — сказала мудрая маленькая женщина своему отражению в зеркале и решительно завязала ленты шляпки.
Дороти Джонс была практичной женщиной и признавала истинность высказывания о том, что половина хлеба лучше, чем отсутствие оного, особенно — если кто-то умирает от голода; она твердо вознамерилась извлечь из их нынешнего положения все лучшее. Раз уж ничего нельзя было изменить — пусть Ева остается в душе Эрнеста, в глубине его сердца — а Дороти согласна обеспечивать его земные потребности.
— В конце концов, вести за руку — это реально и осязаемо, а духовная связь никому еще не обеспечила комфорт! — строго сказала Дороти своему отражению.
Как ни странно, все эти аргументы, казавшиеся такими разумными Дороти Джонс, не были чужды и нежному сердцу… мистера Плоудена, когда он решил жениться на Еве Чезвик, разорвав ее духовную связь с Эрнестом. Однако, разумеется, учитывая все обстоятельства — разница между Дороти и мистером Плоуденом была огромна.
Мистер Плоуден вообще не признавал никаких духовных связей, он в них попросту не верил. С Евой он заключил своего рода контракт — как заключил бы его на покупку породистого животного. Получив причитающееся ему количество плоти и крови, мистер Плоуден был совершенно удовлетворен. О душе — тем более о чужой душе, ненавидящей и проклинающей его, он не думал и в расчет ее не брал. Он взял женщину — с какой стати ему заботиться о ее душе? Вообще-то душа, дух, добро и благородство, божественная природа любви и т. д. были основными темами проповедей, однако они не относились в его глазах к повседневной жизни. Кроме того, если бы мистера Плоудена спросили — то он бы ответил совершенно честно, что, по его мнению, женщины всем перечисленным вообще не обладают.
Есть сотни образованных мужчин, думающих так же, как мистер Плоуден, и есть тысячи образованных дам, которые подтверждают это мнение всем своим образом жизни — пустым, бесцельным, никчемным. Что бы ни происходило, они оценивают это своей маленькой убогой меркой; сплетни дюжины знакомых — а это они и считают Обществом — формируют их взгляд на жизнь и интересы общества, а также поведение в браке. Поистине самым главным фактором принижения роли женщин являются сами женщины. Но какая разница, впрочем? Как бы там ни было — и они выходят замуж и создают семьи. И жизнь идет своим чередом.
Дороти, в отличие от мистера Плоудена, верила в духовную сторону жизни и знала, какую важную роль она играет в человеческих делах, как доминирует в душах возвышенных и развитых. Точно так же она верила в существование планет и цветущие розы в цветнике — но поскольку она не могла увидеть красоту звезд вблизи, или заметить, как распускаются розовые бутоны, — она удовлетворялась звездным светом и ароматом распустившихся роз. Если же кто-то излишне увлечен звездами или с ума сходит по розам… что ж, это лучше, чем ничего.
Итак, взяв Эрнеста за руку, она с нежностью и осторожностью повела его по шумным улицам, а потом и по тихим уголкам. Люди оборачивались, чтобы взглянуть на симпатичного высокого молодого человека, который явно был слеп, и некоторые думали при этом, что были бы не против слегка ослепнуть, если взамен их будет сопровождать такая милая и очаровательная девушка.
Вскоре Эрнест и Дороти добрались до Садов.
— Теперь расскажи мне о себе, Эрнест. Чем ты занимался все эти годы — помимо того, что раздавался в плечах, становился красивее и приобретал эту суровую линию рта?
— О, много чем, Куколка. Стрелял, охотился, играл в дурака.
— Пф! Я так и думала, по крайней мере, догадывалась. Но я не об этом. Что творилось у тебя в душе? О чем ты думал?
— Разумеется, о тебе, Куколка.
— Эрнест, если ты будешь со мной так говорить, я уйду и брошу тебя здесь одного — добирайся до дома сам! Я прекрасно знаю, о ком ты думал каждый день и каждую ночь — и это была не я! Признайся, это…
— Давай не будем говорить о ней, Долл. Знаешь, если слишком часто поминать дьявола — он однажды появится; думаю, в этом случае много времени ему не потребуется! — горько рассмеялся молодой человек.
— Мне было очень жаль тебя, Эрнест, дорогой, и я сделала все, что смогла… но ничего не могла поделать с ней. Должно быть, она была не в себе — либо этот человек (так Дороти всегда называла Плоудена) и Флоренс имели над ней какую-то власть. А быть может, она никогда по-настоящему и не любила тебя. Знаешь, есть женщины, которые кажутся очень милыми и любезными, но на самом деле они не умеют любить никого, кроме самих себя. В любом случае — она вышла замуж, у нее семья, у нее дети. Я видела объявления в газете. Ах, Эрнест, когда я думаю о том, как ты страдал из-за нее, мне становится ни капельки ее не жалко, я даже начинаю ее ненавидеть. Боюсь, что все эти годы ты был очень несчастен.
— Иногда — да, но иногда мне удавалось утешиться. Хотя, к чему обманывать — я всегда был несчастен, особенно — когда пытался утешиться. Но ты не должна ее ненавидеть, бедную девочку! Возможно, и она пережила нелегкие годы; только вы, женщины, к несчастью, не можете чувствовать так, как мы…
— Не знаю, не знаю! — ввернула Дороти.
— Хорошо, уточню: я имею в виду — большинство женщин. Кроме того, это не только ее вина; люди немногим могут помочь самим себе в этом мире. Ей было предназначено стать моей несчастливой звездой, моей злой судьбой — вот и все, она просто выполнила свое предназначение. Всю жизнь она будет приносить мне лишь беды, до тех пор, пока Судьбе это не надоест. Но, Долли, дорогая, всему на свете приходит конец, и сама Природа, щедрая на примеры, учит нас, что на смену печали всегда приходит радость. Из ночной тьмы рождается день, на смену льду и снегу расцветают цветы. Ничто в этом мире не происходит зря, так всегда говорил старый Эльстон, и не стоит думать, что горе и страдания были впустую, что их семена никогда не взойдут и не расцветут иными цветами. Сейчас может казаться, что они неосязаемы, но, в конце-то концов, разница между осязаемым и неосязаемым — всего лишь вопрос материи. Мы знаем, что неосязаемые вещи вполне реальны, и, возможно, в будущем мы обнаружим, что именно они-то и были истинно бессмертны. Я думаю так.
— Я тоже так думаю.
— Понимаешь, Куколка, когда осознаешь это — плыть по морю жизни становится намного проще. Признав, что все на свете имеет свой конец, даже самые хорошие и прочные вещи, ты перестаешь терзаться из-за нынешних и прошлых печалей. Однако маленькому мальчику трудно научиться любить кнут… а мы все до конца наших дней остаемся детьми, Долл.
— Да.
— И вот, видишь ли, почему-то я был избран именно для кнута. Кажется довольно несправедливым, что женщине, подобной этой, позволено превратить все вино жизни мужчины в уксус — но так часто случается. Если бы она теперь умерла, мне было бы горько — но я смог бы это перенести и просто ожидал бы своего часа в надежде присоединиться к ней в ином мире. Если она разлюбила меня и полюбила другого — я тоже мог бы это пережить, ибо моя гордость пришла бы мне на помощь, а кроме того, я знаю, что для таких женщин закон сердца — единственный закон. Неважно, к чему ее принудили. Утонченная женщина разлюбила вас, но принуждена жить с вами — такая женщина вам ни к чему, а сама себя она будет считать обесчещенной. Кроме того, я не прошу сочувствия в этом вопросе. Мне никогда не были симпатичны мужчины, которые поднимают шум по причине того, что они утратили любовь и привязанность своих жен или возлюбленных. Нужно было крепче держать! Если любой пришлый способен отбить у меня женщину — что ж, пусть. Значит, он сумел доказать, что он лучше, чем я, а что до леди — мне не нужна женщина, которая меня больше не любит. Впрочем, я думаю, что с Евой было немного не так.
— О, конечно нет! По крайней мере, она говорила, что несчастна.
— Я так и думал. Что ж, ты должна понимать, что все это очень тяжело. Ты знаешь, что я очень любил ее. Мне больно думать об этой женщине — о той, чьей любви я добился и которая самим небом и природой была предназначена мне в жены… но вот она принуждена вступить в брак с другим, как бы хорош он ни был — а я надеюсь, ради спасения ее души, что он хорош! На самом деле, все это наполняет меня чувствами, которые я даже не могу описать.
— Бедный Эрнест!
— О нет, не жалей меня. У всех свои неприятности — у меня вот такие.
— О! Эрнест… Тебе не повезло, ты потерял зрение, но, возможно, Критчетт или Купер смогут чем-то помочь.
— Даже все Критчетты и Куперы этого мира бессильны перед этим, моя дорогая. Но ты должна помнить, что я всего лишь потерял зрение — а многие погибли. Лучше потерять зрение, чем жизнь. Кроме того, у слепоты есть свои преимущества: она дарит больше времени на раздумья, и это успокаивает. Ты даже не представляешь, каково это, Долл. Вечная тьма, окружающая тебя стеной; одна длинная бесконечная ночь — даже если лицо согревают солнечные лучи. А по ночам — голоса и шорохи, словно прикосновения и зов бесплотных духов. Физическое тело беспомощно и отдано на милость этого мира, но тело духовное находится лишь в руках Всевышнего. Знакомые вещи приводят в недоумение, ты начинаешь гадать — а как они теперь выглядят? Как выглядят лица тех, кого ты знал? Это сродни внезапным воспоминаниям или снам о тех, кто давно уже умер, или о местах, которые ты не видел долгие годы… Обо всем этом, моя дорогая Долл, можно размышлять бесконечно. Когда в следующий раз ты проснешься в пять или шесть часов утра — попытайся быстро вспомнить, что только что занимало твой разум во сне. А после этого представь, что такое состояние продолжается все время, когда ты бодрствуешь. Вот тогда ты получишь некоторое представление о глубине, ширине и высоте полной слепоты.
Слова Эрнеста поразили Дороти до глубины души, она не знала, что ответить, и потому лишь сильнее сжала его руку, чтобы выразить свое сочувствие и симпатию.
Он понял ее — слепые очень чутки к таким вещам.
— Знаешь, Долл, вернуться к тебе, к твоей нежности и доброте это все равно, что обрести покой в мирной гавани после жестокой бури, — в это время солнце выглянуло из-за облака и залило светом лицо Эрнеста. — Да, это так. Словно вырваться на солнечный свет, проскакав многие мили сквозь дождь и туман. Ты приносишь душе мир, моя дорогая. Я ни разу не чувствовал себя так хорошо и спокойно за все эти годы, как сегодня, когда сижу здесь и держу тебя за руку.
— Я очень рада, Эрнест, — просто ответила она, и они пошли дальше в тишине.
В этот момент маленькая девочка, катившая по дорожке обруч, остановилась и с любопытством посмотрела на их пару. Она была очень красива, с большими темными глазами, однако Дороти заметила странную отметину у нее на лбу. Потом она увидела, как девочка подбежала к высокой изящной даме, гулявшей неподалеку. Позади дамы, на некотором расстоянии, шла нянька с младенцем на руках. Время от времени дама останавливалась, чтобы полюбоваться цветниками, где уже распустились весенние цветы — гиацинты и тюльпаны.
— Мама, мама! — раздался звонкий голосок девочки. — Там такой красивый слепой дядя! Он не старый и не уродливый, он не просит милостыню! Почему же он слепой, раз у него нет собаки-поводыря и он не просит денежек?
Эта маленькая леди, вероятно, полагала, что слепота является следствием наличия поводыря и желания просить гроши на пропитание. Иногда, кстати, это так и есть…
Высокая дама слегка повернулась к девочке и тихо сказала:
— Тссс, моя дорогая!
Теперь они были совсем близко друг к другу, поскольку дама с семейством шла навстречу — и Дороти почувствовала, как у нее перехватило дыхание, поскольку перед ней была Ева Плоуден, в этом не было никаких сомнений! Она стала бледнее, она стала элегантнее — но это, без сомнения, была она. Никто, видевший ее хоть однажды, не мог ошибиться. Разумеется, не могла и Дороти.
— В чем дело, Долл? — спросил Эрнест, задумавшийся о чем-то своем.
— Ни в чем. Я споткнулась.
Они были совсем близко. Ева тоже увидела их, увидела лицо человека, которого уже не думала встретить когда-либо. Ее глаза широко распахнулись, в немом крике начали приоткрываться нежные губы, она смотрела и смотрела не отрывая глаз — и постепенно понимала смысл увиденного.
Они почти поравнялись.
Теперь в ее глазах, таких спокойных и равнодушных секунду назад, вспыхнул огонь — дикое пламя любви, страсти, ревности такой силы, какую редко увидишь на лице женщины.
«Эрнест! Эрнест здесь, слепой — и его ведет Дороти, и он выглядит таким счастливым рядом с ней! Как посмела Дороти прикоснуться к ее любви! Как посмел он быть счастливым рядом с другой!» — вот какие мысли стремительно мелькали в голове Евы.
Она сделала шаг к ним, словно собираясь заговорить, — но в этот момент взгляд слепых глаз Эрнеста упал на ее лицо. Это смутило Еву. Эрнест смотрел на нее — и не видел. Боже…
Дороти увидела это движение и, ведомая инстинктом, встала между ними, словно защищая Эрнеста. На секунду их с Евой взгляды скрестились. Обе тяжело дышали. Две женщины стояли лицом к лицу, а беспокойный, напряженный взгляд слепца блуждал по лицам обеих. Эрнест чувствовал, что что-то происходит — но не понимал, что именно…
Это была трагическая, почти ужасная сцена. Страсти, наполнявшие ее, были слишком сильны для слов — так ни одна кисть не может передать на холсте вспышку молнии.
— Эй, Долл, почему мы остановились? — нетерпеливо спросил Эрнест.
Его голос разрушил чары. Ева отдернула руку, которую уже протянула к Эрнесту, и прижала пальцы к губам, словно запечатывая их. Затем глубокое отчаяние отразилось на ее вспыхнувшем лице, голова медленно опустилась, и Ева торопливо прошла мимо. За ней последовала нянька с ребенком, и Дороти мимоходом заметила, что и у младенца на лобике была та же странная отметина. Вся эта сцена длилась не более сорока секунд.
— Долл! — голос Эрнеста стал напряженным и задрожал. — Кто сейчас прошел мимо нас?
— Дама.
— Я знаю, что дама! Кто… кто это был?
— Я не знаю, какая-то дама с детьми.
Это была ложь, но Дороти не могла сказать ему правду — инстинкт предупреждал ее не делать этого.
— Так странно… Долл, это ужасно странно, но я почувствовал себя так, словно рядом со мной была… Ева. Пойдем домой!
Облака снова затянули небо, и домой они возвращались в сумраке. Казалось, вместе с солнцем ушла куда-то и вся их разговорчивость. Им нечего было сказать друг другу.
Глава 39
Еву Плоуден вряд ли можно было назвать счастливой женщиной. Чувствительная натура, насильно выданная замуж и любящая другого, вряд ли может когда-нибудь стать счастливой — если только не счастливое стечение обстоятельств или если она не обладает до крайности черствым сердцем. Однако есть разные степени несчастья. Судьба Евы убила бы Дороти и подтолкнула бы Флоренс к самоубийству или безумию. Однако Ева была не такой, как они, она была не настолько сильна, чтобы дойти до таких крайностей. Да, она была несчастна — вот и все, что можно сказать. Поначалу она была в отчаянии, но когда первый всплеск этого отчаяния, подобного шторму, обрушивающемуся на берег в дождливый декабрьский день, миновал — она, будучи разумной женщиной, более или менее примирилась со своим положением. Ее дни теперь чаще всего были пасмурными — но иногда проглядывало и солнышко; пусть ее жизнь нельзя было назвать радостной — но она оказалась вполне сносной.
И все же она, как и прежде, любила Эрнеста всем сердцем; память о нем была для нее драгоценна, и сожаления, иногда охватывавшие ее, были чрезвычайно горьки. В целом можно сказать, что она прекрасно справилась с ситуацией — лучше, чем мог подумать кто-либо, бывший свидетелем ее агонии несколько лет назад, когда Флоренс сразу после свадьбы рассказала ей всю правду. Говорят, что сабинянки оказали римлянам яростное сопротивление — но вскоре представили самые убедительные доказательства примирения с судьбой. В чем-то Ева была похожа на них.
На самом деле контраст между состоянием Евы и состоянием Эрнеста в результате всей этой истории был бы достоин отдельного изучения. Каждый из них любил другого — но насколько же по-разному они это переживали! Для Евы любовь к Эрнесту стала горьким и постыдным воспоминанием; для Эрнеста — разрушением всей нормальной жизни. Это был контраст трагический, поразительный — ибо между ними пролегла широкая пропасть. Страсть одного оказалась убогой и жалкой по сравнению с всепоглощающей страстью другого. Впрочем, оба чувства были искренними, различаясь лишь степенью и глубиной. Привязанность Евы оказалась совсем слабой по сравнению с любовью Эрнеста — но это объяснялось отчасти и тем, что почва, на которой она произрастала, была куда скуднее. Ева отдала лишь то, что могла дать.
Что касается мистера Плоудена, он не мог не прийти к выводу, что его матримониальные планы увенчались, в целом, полным успехом. Он искренне любил свою жену — насколько умел — и гордился ею. Временами она была холодна и капризна, временами — саркастична, однако, в общем и целом. Ева стала ему хорошей и услужливой супругой, одновременно подняв его сразу на несколько ступенек социальной лестницы. Люди видели, что, хотя мистер Плоуден и не джентльмен, ему удалось жениться на истинной леди, к тому же очень красивой; мало-помалу он был принят в обществе — пусть даже во многом его терпели ради его очаровательной жены. Однако ведь это и было главной целью мистера Плоудена, так что у него были все основания быть довольным сделкой; кроме того, он попросту гордился тем, что является законным и единственным владельцем такого прекрасного создания.
Ева часто вспоминала о своем прежнем возлюбленном, хотя долгие годы почти ничего о нем не знала, довольствуясь лишь смутными слухами. Как часто бывает, именно утром того дня, когда ее маленькая дочь встретила в садах «красивого слепого», Ева как раз вспоминала об Эрнесте с тихой и грустной нежностью. Когда же произошло чудо, и они встретились — а иначе, чем чудом, такую встречу назвать было нельзя, — Ева взглянула ему в лицо… и ее подавленная, едва тлеющая страсть вспыхнула ярким пламенем. Ева почувствовала, что любит Эрнеста всем сердцем, как и прежде. В тот же самый миг она поняла, насколько ужасную, огромную, непростительную ошибку она совершила — и какой прекрасной могла бы быть ее жизнь, если бы все пошло иначе. Однако, вспомнив свое положение, она низко склонила голову и прошла мимо — ибо понимала, что и время ее тоже прошло.
Впрочем, теперь она твердо знала две вещи, несмотря на лихорадочную путаницу в мыслях; они обрели форму и были неоспоримы: во-первых, она страшно завидовала и ревновала к Дороти, во-вторых, твердо вознамерилась увидеться с Эрнестом еще раз. Теперь она жалела, что была слишком взволнована, чтобы заговорить с ним, — но они увидятся, потому что она должна, должна еще раз посмотреть на любимое лицо и услышать его голос, пусть даже это желание и наполняет ее душу тревогой.
После нечаянной встречи в садах Ева вернулась домой прямо к обеду. Муж ее в настоящее время был местоблюстителем ректора одного из приходов Плимута. Подобным образом их семья переезжала с места на место в течение многих лет, ожидая, когда же освободится место в Кестервике. Ева даже полюбила такую жизнь — она ее некоторым образом отвлекала от ненужных мыслей.
Она услышала, как хлопнула дверь — пришел ее муж и привел кого-то с собой. Ева приготовила дежурную милую улыбку для встречи мужа, очень ее украсившую.
Через несколько секунд мистер Плоуден был уже в комнате, а вместе с ним — молоденький субалтерн с внешностью херувима. Мистер Плоуден мало изменился с того момента, как мы видели его в последний раз, разве что волосы его были теперь обильно тронуты сединой, а лицо стало еще шире. Однако серые глаза были все так же холодны, словно лед, и излучал мистер Плоуден то же, что и всегда: мощь, ум и грубость.
— Позволь мне представить тебе моего друга, лейтенанта Джаспера, дорогая! — провозгласил он своим зычным голосом, который Ева так не любила. — Мы встретились у капитана Джонстона, и поскольку в казармы на ланч он мог и не успеть, я взял его с собой, предложив преломить с нами вместе, так сказать, хлеб.
Херувим Джаспер замер, вставил монокль в глаз и сквозь него оглядывал Еву с чувством, близким к экстазу. Как и большинство красивых женщин, она привыкла к такой реакции, это лишь слегка забавляло ее. Мистер Плоуден тоже привык — и считал это комплиментом в свой адрес.
— Я очень рада! — негромко произнесла Ева, протягивая лейтенанту руку.
Херувим пришел в себя, уронил монокль, судорожно ухватил протянутую руку, словно щука — мелкую рыбешку, и с энтузиазмом потряс ее.
Ева снова улыбнулась.
— Ну что же — к столу? — нежным голосом спросила она, и вся компания отправилась в столовую; Ева, словно лебедь, плыла впереди.
Во время обеда разговор был, скорее, монологом: мистер Плоуден, как обычно, разглагольствовал с пылом опытного проповедника, херувим во все глаза смотрел на бледного темноглазого ангела в облике миссис Плоуден, а Ева, полностью занятая своими мыслями, ограничилась большим количеством любезных улыбок в обе стороны и несколькими ничего не значащими замечаниями. Когда, к большому ее облегчению, обед уже близился к концу, прибыл посыльный, чтобы срочно вызвать мистера Плоудена на крестины умирающего младенца. Мистер Плоуден немедленно встал из-за стола — он был очень аккуратен в выполнении своих обязанностей, — извинился перед гостем и ушел, оставив Еву продолжать беседу с гостем.
— Вы уже давно в Плимуте, мистер Джаспер?
Монокль спазматически дернулся.
— Плимут? Какой Плимут… ах, Плимут! О нет, я высадился на берег только сегодня утром.
— Вы приплыли на пароходе? И откуда же? Я не знала, что сегодня пришло еще какое-то судно, кроме «Конвей Касл».
— А я на нем и прибыл, прямо с войны, так сказать, с зулусами, знаете ли. Мне дали отпуск по болезни. Лихорадка!
Херувим неожиданно стал очень интересен Еве, поскольку она догадывалась, что и Эрнест прибыл из Африки.
— О, в самом деле? Надеюсь, путешествие было приятным. Это всегда во многом зависит от попутчиков, не так ли?
— О да! На борту у нас было полно народу, в основном раненые офицеры. Но и среди гражданских были тоже очень достойные люди — один гигант по имени Джонс и слепой баронет, сэр Эрнест Кершо.
Грудь Евы судорожно вздымалась, но голос был спокоен.
— Да? Я когда-то знала одного Эрнеста Кершо, думаю, это он. Он был высокого роста, с темными глазами.
— Да, это он. Титул он получил недавно, месяц или два назад. Довольно меланхоличный парень, так мне показалось, но ведь он же ослеп. Зато этот Джонс — замечательный парень, может запросто поднять сразу двух взрослых мужчин так же легко, как вы поднимаете щеночков. Я сам видел, как он это делает. Я их обоих знал там, в Африке.
— О! И где же вы познакомились?
— Это довольно любопытная история. Полагаю, вы что-то слышали о катастрофе в том месте… с ужасным непроизносимым названием? Так вот, я тогда служил в одной дыре под названием Хелпмакаар. Прискакал к нам парень из Роркс Дрифт и рассказал, что случилось — ну и предупредил, что зулусы идут прямо на нас. Мы все, разумеется, принялись за работу — укреплять форт, и как только более-менее все обустроили, кто-то закричал — идут, мол, вон они! Я побежал на стену, но увидел не зулусов, а огромного человека, который нес на руках мертвеца, а за ним шел кафр, ведя в поводу трех лошадей. Это я так подумал, что тот парень мертв — на самом деле в него ударила молния. Разумеется, мы их впустили. Вы не представляете, какими они были — в крови с головы до ног!
— Ах, боже мой! Но откуда же они пришли?
— Они были единственными оставшимися в живых волонтерами из Корпуса Эльстона. Поубивали всех зулусов, которые на них напали, а весь остальной корпус погиб. Потом они отправились на поиски форта, и в того парня во время грозы ударила молния. Там часто бывают сильные грозы, знаете ли.
Ева задавала все новые вопросы и затаив дыхание слушала историю о чудесном спасении Эрнеста и Джереми, поскольку его детали были хорошо известны мистеру Джасперу. На огненные взгляды, которые молодой человек метал на нее сквозь монокль, она вовсе не обращала внимания. Наконец он с большой неохотой поднялся, чтобы уйти.
— Мне надо идти, миссис Плоуден — я хотел еще навестить сэра Эрнеста в гостинице. Он мне одолжил свой пистолет, «дерринджер», я тренировался по бутылкам и не успел вернуть.
Ева устремила на молодого человека взгляд своих прекрасных глаз, включив обаяние на полную мощность. Она видела, какое впечатление произвела на него — и собиралась этим воспользоваться. Женщины не обладают щепетильностью в достижении своих целей.
— Мне жаль, что вы уходите, но я надеюсь — вы придете к нам еще раз и расскажете о войне и сражениях.
— Вы очень добры! — пролепетал херувим. — Я буду счастлив…
Он не счел нужным добавить, что самому ему так и не посчастливилось попасть под обстрел. Да и к чему?
— Кстати, если вы собираетесь увидеть сэра Эрнеста — не могли бы вы передать ему личное сообщение от меня? У меня есть причины не желать, чтобы его услышал еще кто-то.
— О, разумеется! Конечно! Ничто не доставит мне большего удовольствия…
— Вы очень добры, — еще один проникновенный взгляд. — Передайте ему, чтобы он взял экипаж и приехал ко мне. Я весь день буду дома.
Ревность пронзила сердце херувима, однако он успокаивал себя мыслью, что такая красивая женщина не может влюбиться в «слепого парня».
— О, разумеется, я постараюсь.
— Спасибо! — И она протянула ему руку.
Он взял ее и, опьяненный этими прекрасными глазами, отважился нежно пожать тонкие пальцы. Ева рассеянно подумала, что это, конечно, нахальство — но не возмутилась. Что ей до пожатия руки, когда речь идет о встрече с Эрнестом?
Глава 40
После ухода лейтенанта Джаспера прошло не больше часа, когда Ева услышала, как к дому подъехал экипаж. Затем недолгая тишина — и шаги двоих человек, поднимающихся по ступеням; один из них споткнулся. Затем раздался звонок.
— Дома ли миссис Плоуден? — раздался спокойный звонкий голос, звуки которого заставили кровь Евы быстрее бежать по жилам, а сердце — забиться с бешеной силой.
— Да, сэр.
— О! Тогда кучер подождет здесь, с вашего позволения. Теперь, милая девушка, я вынужден попросить вас дать мне руку, поскольку я не в том состоянии, чтобы самостоятельно найти дорогу в чужом доме.
Еще одна пауза — а затем дверь гостиной отворилась, и на пороге показалась горничная, ведущая за руку Эрнеста, на которого то и дело с боязливым удивлением поглядывала.
— Добрый день, — сказала Ева негромко, подходя и беря его за другую руку. — Все в порядке, Джейн, ты можешь идти.
Он молчал, пока дверь не закрылась — только смотрел на Еву этим странным и тревожным взглядом слепых глаз.
Так они встретились после долгих лет разлуки.
Она подвела его к дивану и помогла сесть.
— Не отпускайте мою руку! — быстро попросил Эрнест. — Я все еще не привык разговаривать с людьми в полной темноте.
Ева села рядом с ним на диван, немного испуганная, но все же — счастливая. Некоторое время они молчали, не находя подходящей темы для разговора, но тишина не была неловкой и, казалось, устраивала обоих. Ева никогда не думала, что ей доведется еще сидеть с ним вот так, держась за руки… Она смотрела на него, не таясь — не было нужды скрывать свою любовь, ведь он не мог видеть ее глаза. Наконец, Ева нарушила молчание.
— Вы были удивлены, получив от меня сообщение? — мягко спросила она.
— Да, это все равно что получить сообщение из могилы. Я не думал, что мы когда-нибудь встретимся. Я думал, вы навсегда исчезли из моей жизни.
— Так вы меня забыли?
— Зачем вы это говорите? Ева, вы же прекрасно знаете, что я не могу вас забыть. Я бы хотел этого — но не могу. Я имел в виду, что вы ушли из моей реальной, земной жизни — разум мой и сердце вы не покинете никогда.
Она опустила голову и промолчала, хотя сердце ее наполнилось радостью при этих словах. Значит, она все еще не потеряла его…
— Послушайте, Ева! — заговорил Эрнест, собравшись с силами. Голос его звучал почти сурово — и с какой-то затаенной силой, которая напугала ее. — Почему вы сделали то, что сделали, вам лучше знать…
— Это уже сделано. Давайте не будем об этом говорить, — перебила она его. — Вина не на мне одной.
— Я не собираюсь говорить об этом. Но кое-что я сказать должен, потому что времени мало — и потому, что вы должны, я полагаю, знать правду. Прежде всего я хочу сказать, что прощаю вас за все, что вы сделали.
— О Эрнест!
— Этот вопрос, — продолжал он, не обращая на нее внимания, — вы решите сами, с собственной совестью и Богом. Но я хочу рассказать, что именно вы сделали. Вы разрушили мою жизнь, вы сделали меня несчастным, вы отобрали у меня то, что я никогда больше не смогу никому дать. Вы отравили горечью мой разум и ввергли меня в пучину таких грехов, о которых я раньше и помыслить не мог. Я любил вас — и вы дали мне несомненные доказательства и своей любви тоже. Вы позволили мне любить себя. Когда же настал час испытаний — вы предали меня и оставили. Вы морально уничтожили меня, Ева, и то, что я считал величайшим и священным благословением своей жизни, превратилось в ее проклятие.
Ева закрыла лицо руками и сидела, не произнося ни звука. Эрнест горько усмехнулся.
— Вы не отвечаете мне. Возможно, вам трудно ответить на то, что я сказал, или вы думаете, что я позволяю себе лишнее.
— Ты очень жесток! — пробормотала она.
— Не слишком ли ты торопишься назвать меня жестоким? Если бы я хотел быть жесток, я бы сказал, что не люблю тебя больше, что теперь я презираю тебя. Уверяю — тебя куда сильнее ранило бы известие о том, что я стряхнул с себя эти цепи. Но это было бы неправдой, Ева. Я люблю тебя, как любил всегда и как всегда буду любить. Мне не на что надеяться, я ни о чем не прошу, в этой пьесе моя роль уже отыграна — мне было суждено лишь отдавать, но не получать. Я презираю себя за это — но так уж получилось.
Ева положила руку ему на плечо.
— Пощади меня, Эрнест!
— Осталось недолго, потерпи. Еще я должен сказать вот что: я верю, что все отданное было отдано не напрасно. Я верю, что любовь земная умирает вместе с бренным телом — но моя любовь к тебе была чем-то большим, иначе как бы она могла остаться неизменной столько лет, без всякой надежды, несмотря на бесчестие? Это любовь духа — и подобно духу, она будет жить вечно. Когда окончится ненавистное мне ныне существование, я соберу плоды с древа этой любви в ином мире — вот во что я верю.
— Почему ты в это веришь, Эрнест? Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
— Почему верю? Не могу сказать, возможно, это всего лишь фантазии разума, смущенного горем. В беде мы тянемся к свету — словно трава в темноте. Сломанный цветок пахнет слаще — так и человеческая природа всего сильнее стремится к жизни, когда Бог налагает на нас свою тяжкую длань. Печаль направляет наш взор к небесам. Нет, Ева, я не знаю, почему я в это верю — ведь ты лишила меня и веры тоже, — но все-таки я верю, и меня это утешает. Кстати, как ты узнала, что я здесь?
— Я наткнулась на вас с Дороти утром, в Садах.
Эрнест поднял голову.
— А я почувствовал, что это была ты. Я спросил Дороти, кто прошел мимо, но она сказала, что не знает.
— Она знала, но я подала ей знак, чтобы она молчала.
— А!
— Эрнест, пообещай мне кое-что! — с внезапной страстью произнесла Ева.
— Что именно?
— Ничего. Я передумала. Ничего, забудь.
Она собиралась взять с него обещание, что он не женится на Дороти, однако светлая сторона ее натуры восстала против этого.
Затем они немного поговорили о жизни Эрнеста в Африке — и разговор увял сам собой.
— Что ж, — сказал Эрнест после затянувшейся паузы, — прощай, Ева.
— Этот мир очень жесток! — прошептала она.
— Да, жесток — но не более, чем все остальные.
— Увидеть тебя было счастьем, Эрнест.
Он пожал плечами.
— Разве? Что до меня, то я не уверен — счастьем или болью. Мне нужно прожить пару лет в тишине и темноте, чтобы хорошенько обдумать это. Не будете ли вы столь любезны, миссис Плоуден, позвонить и попросить горничную отвести меня вниз?
Почти теряя сознание, она повиновалась. Затем, пересилив себя, встала, подошла к Эрнесту и взяла его за руки, глядя ему прямо в лицо. Ему повезло, что он не мог видеть ее в эту минуту.
— О Эрнест, ты слеп! — прошептала она, едва ли осознавая, что говорит.
Он рассмеялся — коротко и зло.
— Да, Ева, теперь я слепой — а ты была такой всегда.
— Эрнест! Эрнест! Как я смогу жить, не видя тебя! Я люблю тебя! — И она упала ему на грудь.
Он поцеловал ее — и целовал снова и снова, а она отвечала ему. Он не знал, откуда у него нашлись силы, чтобы отстранить ее от себя. Возможно, потому, что он услышал шаги служанки.
В следующий миг горничная вошла и увела его.
Когда Эрнест ушел, Ева бросилась на диван, рыдая так, что сердце едва не разорвалось у нее в груди.
Когда Дороти увидела, как пришедший с визитом молоденький офицер что-то таинственно шепчет Эрнесту на ухо, а тот сначала бледнеет, потом краснеет — ей стало очень любопытно. Однако когда Эрнест сразу после этого таинственного сообщения попросил ее поскорее вызвать экипаж, она сразу же подумала о Еве. Она, никто, кроме нее, конечно же!
Экипаж подъехал быстро, и Эрнест тут же ушел, не сказав ни слова, оставив Дороти на попечение юного херувима, который долго таращился на нее сквозь монокль, про себя сравнивая с Евой, — и пришел к выводу, что и Дороти тоже очень мила. Не стоит забывать, что молодой человек только что вернулся из Южной Африки — и был готов влюбиться хоть в первую встречную торговку яблоками. Нет ничего удивительного, что он подпал под очарование величественной красоты Евы и милое обаяние Дороти. Последней понадобилось немало времени и труда, чтобы избавиться от херувима с моноклем. При других обстоятельствах она была бы рада его компании, поскольку любила мужское общество и не испытывала никакого смущения… да и херувим, не считая его возмутительной молодости, был хорошим парнем, если бы не монокль и не восхищенный взгляд, делавший его похожим на овцу. Однако сейчас Дороти было совершенно не до него, и потому она была страшно рада, когда он наконец ушел, чтобы на досуге подумать и сравнить достоинства двух красавиц.
Дороти, будучи особой рассудительной и практичной, ясно понимала, что для Эрнеста находиться в одном городе с Евой — все равно что чиркать спичками в пороховом погребе. Единственное, на что она надеялась, — что сейчас, по крайней мере, Эрнест не успеет натворить чего-нибудь ужасного.
— О, как же глупы эти мужчины! — сердито сказала Дороти сама себе. — Красивое личико, пара ясных глаз — и они уже считают, что весь остальной мир ничего не стоит. Ба! Если бы Эрнесту устроила подобное обычная женщина, разве стал бы он искать теперь встречи с ней? Нет! Но этой достаточно вымолвить пару нежных словечек — и он уже у ее ног, могу поклясться! Мне стыдно за них обоих!
Бормоча все это, Дороти надевала перед зеркалом шляпку, что всегда способствовало у нее мыслительному процессу, особенно — когда предстояло принять серьезное решение. Эрнест дал согласие на встречу с известным окулистом. Дороти уже связалась с доктором при помощи телеграмм и теперь отослала последнюю, в которой спрашивала, удобно ли назначить встречу на завтрашний день. Затем она решила немного прогуляться, чтобы все обдумать. Вернувшись через час, она обнаружила в гостиной номера Эрнеста, выглядевшего чрезвычайно подавленным и потрясенным.
— Ты виделся с Евой? — спросила она.
— Да, — коротко ответил он.
В этот момент раздался стук в дверь — слуга принес телеграмму. Окулист сообщал, что будет рад видеть сэра Эрнеста Кершо на следующий день, в четыре часа пополудни.
— Я договорилась с доктором, Эрнест, он ждет нас завтра в четыре часа.
— Завтра!
— Да. Чем скорее, тем лучше.
Он вздохнул.
— Лучше — вряд ли, но я, разумеется, пойду.
Таким образом, на следующее утро они отправились на поезд — и в назначенное время Эрнест оказался в умелых руках знаменитого врача-окулиста. Однако, к сожалению, выводы его были неутешительны.
— Увы, я ничем не смогу помочь вам, сэр Эрнест! — сказал он после долгого и тщательного осмотра. — Глаза ваши останутся такими, какие они сейчас, но зрение к вам не вернется.
Эрнест воспринял приговор стоически.
— Я так и думал, — сказал он, однако Дороти прижала платок к глазам и тихо заплакала.
На следующее утро Эрнест вместе с Джереми отправился с визитом к господам Пейсли и Пейсли и попросил их присматривать и впредь за имением Аркдейл Холл, а также отправить на хранение многочисленные семейные реликвии и ценности, потому что, к глубокому сожалению, сам он увидеть их не сможет. После этого они все вместе вернулись в Дум Несс, и Эрнест всю ночь пролежал без сна в своей комнате — той самой, где он провел свое детство и юность, казавшиеся ему теперь такими далекими и туманными. Он слушал ветер, шумевший за стенами старого дома, и с болью в сердце думал о Еве. Он был рад, что смог проститься с ней — но гадал, найдет ли достаточно сил, чтобы держаться от нее подальше.
Ева же, его потерянная любовь, тоже лежала без сна, слушая рокот моря и ветра, — и думала об Эрнесте. Сон не шел к красавице — забытье не суждено таким, как она. Ей и подобным ей на долю достаются лишь тщетные сожаления о потерянной любви и тоска; терновый венец венчает чело, омраченное скорбью.
И все же, Ева, подними пылающую голову, обрати свой взгляд к небесам! Взгляни: над штормом, над тучами, высоко в небе горит звезда. Она сияет и для тебя — ее называют Надеждой, но с грешной земли ее не увидать. Имей терпение, своенравное сердце, — мир исполнен страдания. Ты страдаешь, но до тебя так же страдали миллионы людей — разве они не покоятся ныне в мире? Так же будут страдать и другие,
«…Когда ты мир оставишь этот грешный
И упокоишься душою безмятежной.
Иссякнет память о бессмертной красоте
И канешь ты в предвечной темноте…»
В одном мы можем быть уверены: если дорога страданий не ведет к вратам Рая, значит, у Рая нет врат. Несчастная женщина, протягивай руки и молись Богу, чтобы Он даровал тебе силы переносить скорби и тяготы, ибо на земле ноша твоя легче не станет. Лишь Провидение способно было бы облегчить ее — так же, как и взвалило ее когда-то на твои плечи, однако наша собственная глупость, наши грехи и ошибки не позволяют этого, и мы несем свою ношу, пока смерть не освободит нас…
Утри слезы, Ева, — они не помогут тебе. Иди — и живи, исполняя каждый день то, что должна: ласкай своих детей, улыбайся своей чудесной печальной улыбкой… и жди. Что посеяно — будет сжато в свой срок, но время собирать урожай еще не пришло…
Глава 41
Она оказалась очень мирной, эта жизнь в Кестервике, после жестоких испытаний и волнующих переживаний последних лет. День проходил, на смену ему шел другой, и ничто не нарушало покой Эрнеста и тьму, в которой он пребывал, — только нежный голосок Дороти, да аромат цветов, доносившийся с болот, когда ветер дул в сторону океана, а еще острый, сильный запах моря. Эрнесту иногда казалось, что все с ним случившееся — всего лишь сон, более или менее ужасный, а все происходящее сейчас — сон, более или менее прекрасный, но однажды он проснется — и окажется, что он снова прежний мальчик Эрнест…
Английские деревушки мало меняются. Время от времени здесь умирают люди, и довольно часто — рождаются, но в целом время ползет здесь неторопливо и незаметно, и хотя население такой деревушки полностью меняется в среднем за шестьдесят лет — особых изменений так никто и не замечает. В подобных местах очень мало того, что могло бы служить знаком изменений. Одна и та же церковная башня служит ориентиром сегодня так же, как и несколько веков назад; такие же облака проносятся по неизменному синему небу. Старые дома стоят на берегах старых ручьев, люди и повозки передвигаются по старым дорогам, и в старинных переулках все так же играют дети. Если бы вам удалось каким-то чудом перенести одного из наших саксонских предков в такую деревушку или старинный городок — для него не составило бы никакого труда обжиться здесь. Меняются люди — но земля остается неизменной.
Однако в Кестервике все же произошли некоторые изменения. Кое-где море урвало себе еще один кусок суши, особенно к северу от Дум Несс — и приблизилось к дому. Где-то срубили дерево, где-то построили новенький коттедж, а какая-то семья решила переехать. Скажем, мисс Флоренс Чезвик внезапно покинула свой дом, где жила в одиночестве после свадьбы Евы, не видясь ни с сестрой, ни с ее мужем, и уехала за границу, как говорили — в Рим, учиться живописи. Кестервик пробудил в ней небывалые творческие силы, и она постепенно становилась настоящим художником, обладающим мощным, хотя и пугающим воображением. Большое полотно ее авторства было выставлено в прошлом году в Королевской Академии и произвело настоящую сенсацию — пусть даже в этой работе имелись огрехи, и написана картина была чересчур мрачными красками. В результате полотно было продано за весьма приличную сумму.
На той картине была изображена некая вымышленная земля, узкий мыс, выдающийся далеко в бушующее море. Небо над морем было почти черным, не считая того отрезка, где яростные и какие-то… свирепые лучи заходящего солнца освещали кипящие волны, бьющие о скалы, окружавшие невысокий мыс.
На краю скалы стояла женщина, высокая и прекрасная. Ветер рвал белые одежды женщины, позволяя оценить совершенство ее форм. Темные волосы в беспорядке вились по ветру. Женщина наклонилась вперед, указывая правой рукой на воду, и такой ужас, такая смертная агония отражались на прекрасном и бледном лице, что люди впечатлительные потом признавались, что этот трагический образ преследовал их несколько недель после посещения выставки. Внизу, там, где лучи солнца освещали вздымающиеся волны, виднелось обнаженное тело. Это был молодой человек, медленно погружающийся в пучину. Его глаза и рот были широко раскрыты, а взгляд прикован к лицу прекрасной женщины на скале. Наконец, высоко в грозовых облаках виднелась еще одна фигура, женская — закрывавшая лицо руками. В каталоге картина называлась «Потерянная любовь», однако пересуды насчет того, что могла означать эта аллегория, не прекращались.
Дороти прослышала о картине и отправилась в Лондон, чтобы взглянуть на нее собственными глазами. Больше всего ее поразил контраст этого полотна с окружающими его работами — бесконечными мирными пейзажами, на которых вовсю трудились жнецы, резвились с кудрявыми ягнятами маленькие девочки, а многочисленные обнаженные дамы задумчиво склонялись над многочисленными фонтанами, как бы размышляя в духе Шекспира — мыться или не мыться?
Однако вскоре она забыла о них: ужас мрачной картины захватил ее и очаровал, как и многих других. Затем она осознала, что лица на картине были ей хорошо знакомы, и внезапно поняла, что тонущий юноша — это Эрнест, а женщина на скале — Ева. Дороти внимательно вглядывалась в их лица. Да, сомнений не было. Флоренс весьма искусно изменила цвет волос и некоторые черты лиц — однако и мертвого юношу, и его роковую возлюбленную можно было узнать безошибочно. Картина заставила Дороти буквально заболеть от страха — она сама не знала, почему, и девушка поспешила уйти из Берлингтон Хаус, продолжая с ужасом думать о мрачном разуме, породившем всю эту историю.
Они с Флоренс не общались с тех пор, как Ева вышла замуж. Флоренс сначала уединенно жила в своем коттедже и никуда не выходила; если они случайно встречались, то обе старались пройти стороной. Тем не менее, для Дороти было большим облегчением узнать, что теперь она не скоро увидит это хищное смуглое лицо с пронзительными карими глазами.
Дум Несс, судя по всему, вообще не изменился — за исключением того, что мистер Кардус построил еще одну оранжерею для орхидей, поскольку с возрастом его увлечение грозило перейти в манию. Не изменилась и обстановка в старой гостиной, и на крюке в углу по-прежнему висел сделанный Джереми ковчежец с головой ведьмы.
Люди, жившие в доме, изменились столь же мало, как и сам дом. Джереми сообщил Эрнесту, что Долл стала «пухлой» — таким образом он попытался как можно изящнее охарактеризовать ее похорошевшую и оформившуюся фигурку, что Грайс (старая экономка) все такая же тощая, словно ободранная ласка, и взгляд у нее острый, словно лезвие ножа. Эрнест из вредности пересказал обеим дамам эти характеристики, чем привел обеих же в ярость. Затем Эрнест сбежал, оставив Джереми сражаться с разозленными фуриями.
Старый Аттерли тоже почти не изменился, если не считать того, что в последнее время у него все чаще случались просветления в рассудке. Однако он никак не мог понять, что Эрнест ослеп, потому что глаза молодого человека выглядели, как и раньше. Аттерли сохранил некоторые смутные воспоминания о нем и даже принес ему свою трость с отметинами, чтобы продемонстрировать отрадный факт: его служба «дьяволу» (мистеру Кардусу) истекает через несколько месяцев. Говорил он плохо и все писал на грифельной табличке, так что Дороти пришлось зачитать написанное Эрнесту — иначе это был бы бесплодный разговор немого со слепым.
— Что же вы сделаете после того, как закончится ваша служба? — спросил Эрнест. — Вам же будет скучно без работы. И кто же позаботится о заблудших душах, хотел бы я знать?
Старик тотчас же энергично принялся писать на своей табличке:
«Я отправлюсь на охоту верхом на большой черной лошади, которую ты привез с собой, уж она-то меня выдержит!»
— Я вам не советую и пытаться! — рассмеялся Эрнест. — Ему не нравятся лихие наездники.
Однако старик страшно разгорячился при мысли об охоте: он шагал по комнате, гремя шпорами и размахивая охотничьим стеком, который сжимал здоровой рукой.
— Твой дед все так же боится дяди, Долл?
— Да, думаю — да. Знаешь, Эрнест, мне, честно говоря, не нравится, как он на него иногда посматривает.
Эрнест рассмеялся.
— Ну, думаю, старина Аттерли вполне безопасен.
— Надеюсь, что так, — отвечала Дороти.
Когда они только-только вернулись в Дум Несс, Джереми немедленно преисполнился опасений по поводу своей судьбы: его преследовала мысль, что мистер Кардус захочет вновь упечь его в свою контору, как и несколько лет назад. Однако через неделю его страхам суждено было разрешиться самым приятным образом. После завтрака мистер Кардус пригласил его к себе в кабинет.
— Что ж, Джереми, — сказал он, окидывая быстрым взглядом черных глаз гигантскую фигуру молодого человека, ибо за эти годы Джереми еще больше раздался в плечах и заметно подрос, став гораздо крупнее даже своего дяди, — чем ты собираешься заняться? Для адвоката ты стал несколько… великоват, клиенты будут тебя бояться.
— Не знаю, как насчет «слишком большой» — но знаю, что не могу позволить себе потратить несколько лет своей жизни впустую.
— Совершенно согласен. Так что же ты предполагаешь делать?
— Понятия не имею.
— Может быть, ты перекуешь, так сказать, мечи на орала и станешь фермером?
— Думаю, это мне вполне подойдет. У меня есть небольшой капитал, мы с Эрнестом неплохо распорядились деньгами.
— Нет, я не советовал бы покупать ферму таким образом, сейчас нелегкие времена. Однако мне самому нужен практичный и опытный человек, чтобы управлять землей. Жалование — 150 фунтов. Что скажешь?
— Вы очень добры, но я сомневаюсь, что справлюсь с этим. Я ведь не очень-то много знаю о подобных вещах.
— О, ты быстро научишься. Бейлиф Стамп введет тебя в курс дела, я полагаю. Что ж, значит решено.
Таким образом, наш друг Джереми открыл новую страницу своей жизни — и она его вполне устраивала. Менее чем за год он вполне освоился в новой должности и с головой погрузился в сельское хозяйство. Когда бы вы ни встретили его, карманы его куртки были полны овса или моркови, и все, что росло на земле под его чутким руководством, всегда было отменного качества.
Глава 42
Как все произошло?
Давайте попробуем это выяснить… Дороти и Эрнест проводили все дни напролет вместе. Расставались они только тогда, когда появлялся Мазуку — чтобы проводить своего господина в постель. К завтраку Мазуку приводил Эрнеста и сдавал с рук на руки Дороти, на весь день. Нельзя сказать, чтобы нашему зулусу это нравилось — вернее, ему это не нравилось вовсе. Он считал, что это его дело — ухаживать за господином, его, а не Розового Бутона, которая, как он вскоре выяснил, не была связана с господином ни родством, ни узами брака. Именно на этой почве постепенно разрасталось противостояние Розового Бутона и Мазуку.
Мазуку вывел господина на утреннюю прогулку. Дороти увидела это и поспешила за ними: она ревниво оберегала то, что считала своим священным правом, и потому взяла Эрнеста за руку, решительно отстранив Мазуку. Тут терпение великого воина закончилось, и он разразился долгой обвинительной тирадой.
— О Розовый Бутон, сладчайший и крошечный! — воззвал возмущенный Мазуку к Дороти на зулусском, из чего следует, что она не поняла ни одного слова. — Почему ты приходишь и забираешь у меня руку моего отца и господина? Разве слепой Мазимба — не мой отец, разве я — не верный его пес, что должен вести его сквозь мрак? Почему ты отбираешь у собаки ее кость?
— Что говорит этот человек? — спросила Дороти.
— Ему не нравится, что ты пришла меня сопровождать, он говорит, что он — мой пес, а ты отбираешь у пса его кость. Хорошенькая кость, кстати!
— Так скажи ему, что здесь тебя сопровождаю я, а не он. Чего ему надо? Разве он и так не проводит с тобой все время? Разве не он спит под твоей дверью? Куда уж больше!
Эрнест перевел ее ответ Мазуку.
— У! — воскликнул зулус с явным недовольством.
— Он верный парень, Куколка, и много лет со мной рядом. Ты не должна его обижать.
Однако Дороти, как и все любящие женщины, настаивала на соблюдении исключительно своих прав.
— Скажи ему, что он может идти впереди! — упрямо заявила она, а упрямства ей иногда было не занимать. — Кроме того, я ему не доверяю, когда он тебя водит. Я почти уверена, что вчера вечером он был навеселе.
Эрнест перевел только первую часть ее ответа, умолчав о второй, поскольку Мазуку клялся, что не понимает английского языка Дороти. Зулус согласился на компромисс, и на некоторое время конфликт был исчерпан.
Иногда Дороти и Эрнест вместе выезжали верхом — несмотря на слепоту, Эрнест не хотел от этого отказываться. Зрелище было великолепным: Эрнест ехал верхом на громадном вороном жеребце по кличке Дьявол, который в его руках всегда был кроток, словно овечка, однако со всеми остальными вполне оправдывал свое имя; Дороти ехала рядом верхом на соловом пони, которого подарил ей мистер Кардус. Правой рукой она крепко сжимала узду Дьявола. Таким образом они объездили всю округу, а иногда, когда им попадался особенно ровный участок, даже позволяли себе пустить лошадей в галоп. Позади них обычно ехал Мазуку — верхом на упитанном низеньком пони, держа ноги в зулусской манере, под прямым углом к бокам животного.
Странное это было трио.
Так, неделю за неделей жила Дороти рядом с Эрнестом. Читала ему, писала для него письма, гуляла с ним и ездила верхом — постепенно все глубже погружаясь в его жизнь и не желая ничего другого.
Наконец, настал один солнечный августовский день, когда они вдвоем сидели в тени развалин Тайтбургского аббатства. Это было их излюбленное место отдыха — серые камни защищали и от яркого солнца, и от резкого ветра с моря. Кроме того, это место было богато на воспоминания о прошлом… да и просто здесь было приятно посидеть в тишине.
До них доносился умиротворяющий шум моря, солнце прогрело землю и камни. Дороти задумчиво смотрела в полуразрушенный дверной проем — там золотые солнечные блики танцевали на изумрудных волнах. Она только что читала Эрнесту; теперь книга лежала у нее на коленях, а сама Дороти являла собой чудесный портрет задумчивой Женственности. Эрнест тоже поддался сонному очарованию этого тихого места и о чем-то глубоко задумался.
Вскоре Дороти очнулась и шутливо толкнула Эрнеста в бок.
— Ну, Эрнест? О чем ты задумался? Ты выглядишь ужасно унылым — как самая наиунылейшая вещь в мире, что бы это ни было. Как ты думаешь, какая вещь самая унылая в мире?
— Не знаю! — протянул он, тоже приходя в себя. — Хотя нет, знаю: американский роман.
— Хорошее определение. Тогда ты выглядишь унылым, как американский роман.
— Это очень нехорошо, дорогая Куколка! Нельзя так говорить. Я думал кое о чем… важном.
Она скорчила рожицу, которую он, конечно, не мог видеть, и быстро ответила:
— Ну, ты все время о чем-то думаешь. Чаще всего о Еве, если только не спишь, а когда спишь — видишь ее во сне.
Эрнест покраснел.
— Да. Это правда. Она занимает большую часть моих мыслей. Это мое несчастье, Долл, не вина. Понимаешь, я ничего не умею делать наполовину.
Дороти закусила губу.
— Она должна быть польщена, я полагаю. Немногие женщины могут похвастаться, что внушили такие чувства мужчине. Думаю, это все потому, что она так с тобой поступила. Собаки любят руку, что наказывает. У тебя удивительный характер, Эрнест. Немногие могут отдавать так много тому, кто ничего не отдает взамен.
— Тем лучше для них. Если бы у меня был сын, думаю, я научил бы его любить всех женщин и использовать их любовь для достижения удовольствия — но не влюбляться всерьез.
— Это одно из проявлений твоей горькой философии, за которую мы тоже должны благодарить Еву. Ты часто ей предаешься. Позволь, однако, заметить, что в мире полно добрых и хороших женщин. Да-да, честных, верных, готовых отдать свое сердце и вверить свою судьбу тому, кого они любят, не жестоких и не желающих стать королевами Англии. Но вы, мужчины, не желаете их искать. Вы не думаете ни о чем, кроме внешней красоты, и не заботитесь о том, чтобы получше узнать души простых девушек, что подобно ромашкам в поле, окружают вас. Ну да, у них же нет огромных выразительных глаз или великолепной фигуры! Вы проходите мимо, и не будь они добродетельны и скромны — вы бы растоптали их, торопясь сорвать царственную розу. Зато потом вы плачетесь каждому встречному — и этим же ромашкам, — что эта роза исколола вам все пальцы.
Эрнест рассмеялся, а Дороти уже не могла остановиться.
— Да, этот мир несправедлив. Если женщина красива — мир уже у ее ног, потому что мужчины — презренные существа, заботящиеся только о собственных чувствах. С другой стороны, если девушка проста и всего лишь симпатична… если обладает совершенно обычной внешностью — другими словами, не уродлива, — вы обращаете на нее примерно столько же внимания, сколько на стул, на котором сидите. А ведь у нее, как ни странно, тоже есть чувства, она способна на любовь и страсть, ее воображение ничуть не беднее вашего, просто все это скрывается за неприметной внешностью! Да она, вероятнее всего, гораздо лучше ваших красавиц! Природа не наделяет одного человека сразу всеми достоинствами. Наделив женщину совершенной красотой, она лишает ее либо сердца, либо мозгов, либо того и другого. Но вы, мужчины, этого не видите — потому что смотрите лишь на прекрасное лицо. И вот — со временем все невеликие возможности мисс Простушки исчерпаны, она превращается в разочарованную старую деву, а леди Совершенство между тем продолжает строить свою карьеру взбалмошной эгоистки. Но придет и ее срок, красота увянет — это лишь вопрос времени. Мы все обратимся в прах, знаешь ли, и в старости, перед смертью между нами нет большой разницы.
Эрнест слушал Дороти очень внимательно и с нарастающим изумлением. Он и представить не мог, что ее могут занимать подобные размышления.
— Я помню, одна девушка как-то сказала, что большинство женщин предпочитают стать старыми девами, — медленно сказал он.
— Она сказала глупость — никто этого не хочет. Это было бы неестественно, особенно если они о ком-то заботятся и кого-то любят. Только подумай, на этих островах живет, по меньшей мере, миллион молодых женщин, и каждый день рождаются новые! Страшно подумать, что было бы, захоти они все стать старыми девами! Это была бы революция, вот что! И если бы они все были вдобавок красивы — у них бы все получилось!
Эрнест расхохотался еще громче.
— Знаешь, какое лекарство мог бы предложить Мазуку?
— Нет.
— Полигамию. Многоженство. Среди зулусских женщин нет старых дев, и все они очень счастливы.
Дороти покачала головой.
— Здесь это не сработает, слишком дорого.
— Знаешь, Долл, ты так говорила об этих молодых женщинах… Видишь ли, ты еще молода для старой девы. Неужели ты хочешь ею стать?
— Да! — ее ответ прозвучал резко.
— Значит, тебе никто… эээ… не нравится?
Дороти бурно покраснела.
— А тебе какое дело, хотела бы я знать?!
— Никакого, Долл. А ты не рассердишься, если я кое-что тебе скажу?
— Говори, что хочешь.
— Ну да, но будешь ли ты слушать?
— Если ты будешь говорить, мне придется слушать, я же не могу оглохнуть.
— Хорошо-хорошо… Долл… только не сердись, дорогая!
— Ох, Эрнест, ты меня утомил! Говори уже — и покончим с этим.
— Ладно. На этот раз, Долл, я буду говорить прямо. Вот что. В последнее время я был настолько самонадеян, что мне показалось, будто ты… ну… не совсем равнодушна ко мне. Долл, я ведь слеп, как летучая мышь. Я хочу спросить тебя прямо — это правда или нет? Ответь честно, Долл, потому что я не могу посмотреть тебе в глаза, чтобы увидеть там ответ.
Дороти сильно побледнела при этих словах и с невыразимой нежностью посмотрела на Эрнеста. Вот и пришел этот миг…
— Почему ты меня об этом спрашиваешь, Эрнест? Нравишься ты мне или нет — совершенно неважно, потому что я тебе не нравлюсь.
— Ты не права, Долл, но я скажу, почему я об этом спрашиваю. Это не просто любопытство, поверь. Ты ведь знаешь всю историю моей жизни, Куколка, по крайней мере — большую ее часть. Ты знаешь, как я любил Еву и как отдал ей все, что только может отдать глупый юнец слабой женщине, — отдал так много, что мне больше никогда не вернуть утраченного. Она меня иссушила. Я ее потерял — разумеется, в этом мире, но, возможно, и во всех иных мирах, если они существуют, хотя я не думаю, что люди там живут как-то иначе. Леопард не может избавиться от своих пятен, ты же знаешь! Счастье всей моей жизни было разрушено без права на возрождение, и этот факт нужно просто принять, так же как факт моей слепоты, например. Физически и морально я искалечен и конечно же не могу в таких обстоятельствах просить женщину выйти за меня на основании каких-то моих достоинств — их нет. Но если ты, дорогая моя Долл, как мне иногда и казалось, так страстно заботишься о столь бесполезном человеке, то дело приобретает несколько другой оттенок.
— Я тебя не понимаю. Что ты имеешь в виду? — тихо спросила Дороти.
— Я хочу спросить тебя, возьмешь ли ты меня в мужья?
— Ты не любишь меня, Эрнест. Я буду тебя раздражать.
Он нащупал ее руку и взял обеими своими. Дороти не сопротивлялась.
— Дорогая моя! Я никогда не смогу подарить тебе такую же любовь и страсть, какую отдал Еве, потому что, спасибо Господу, человеческое сердце способно на такое сильное чувство лишь однажды в жизни — но я могу подарить и подарю тебе самую нежную и верную любовь, какую только способен дать муж жене. Ты мне очень дорога, Долл, хотя и совсем иначе, чем Ева. Я всегда любил тебя как сестру и думаю, что буду тебе хорошим мужем. Но прежде, чем ты ответишь мне, я хочу, чтобы ты в точности понимала все насчет Евы. Женюсь я или нет — боюсь, что никогда полностью не смогу выбросить ее из головы. Когда-то я уже думал, что меня излечит любовь — плотская любовь — к другим женщинам, знаешь — клин клином вышибают и все такое… Но это было ошибкой. Меня хватало на два-три месяца, а потом прежние мысли одолевали меня с новой силой. Кроме того, скажу совсем честно — я не уверен, что сам хочу избавиться от них. Тоска по этой женщине стала частью меня самого. Я уже говорил, она — моя злая судьба, мне не избавиться от нее. Теперь, дорогая Долл, ты понимаешь, почему я спросил о твоих чувствах ко мне, прежде чем попросить выйти за меня? Я скорее обуза, чем нормальный человек, но если ты решишься… это будет твое решение.
Дороти немного помолчала, а потом ответила:
— Предположим, что все было бы не так — просто предположим, Эрнест. Предположим, что ты любил свою Еву всю жизнь, но она не отвечала тебе тем же, она любила тебя как брата, а сердце свое отдала другому мужчине. Предположим, что он был, к примеру, женат на ком-то другом или еще каким-то образом разлучен с ней. Предположим, что однажды тот мужчина умер, и в один прекрасный день Ева пришла бы к тебе и сказала: Эрнест, дорогой, я не могу любить тебя так, как любила того, кто ушел и к кому я надеюсь однажды присоединиться на небесах, но если ты этого хочешь, и если это сделает тебя счастливее — я готова стать тебе верной и нежной женой. Что бы ты ответил ей, Эрнест?
— Что ответил? Полагаю — согласился бы, взял ее в жены и был бы всю жизнь ей благодарен. Да, думаю — так.
— Ну, так и я, Эрнест, согласна стать твоей женой, потому что как ты любил Еву — так я всю жизнь любила тебя. Я любила тебя, когда была маленькой девочкой, я любила тебя, став женщиной, я любила тебя все сильнее и сильнее, даже когда мы были в этой долгой и безнадежной разлуке. Когда ты вернулся… ах, это было для меня так же, как если бы ты сейчас вновь увидел свет! Эрнест, любимый мой, ты — вся моя жизнь, и я согласна, дорогой мой. Я буду твоей женой.
Эрнест протянул руки, нашел Дороти и притянул к себе, а потом нежно поцеловал в губы.
— Долл, я не заслуживаю тебя и твоей любви, и мне очень стыдно, что я не могу отдать тебе взамен весь мир.
— Эрнест, ты отдашь мне то, что сможешь. Я собираюсь добиться, чтобы ты полюбил меня. Возможно, однажды ты и отдашь мне — весь мир.
Эрнест некоторое время колебался, а потом сказал:
— Долл, ты уверена, что не против… ну, того, что я сказал о себе и Еве?
— Мой дорогой, я принимаю Еву как факт и постараюсь с ней смириться, как и следует поступать, когда собираешься выйти за мужчину с комплексом Генриха VIII.
— Долл, я не зря назвал ее своей злой судьбой. Понимаешь, я боюсь ее; она подавляет мою волю и все разумные доводы. Теперь, Долл, я схожу с ума от мысли, что она — нет, не то, чтобы она обязательно это сделала, но может! — снова появиться в моей жизни, а потом ей что-то взбредет в голову, и она снова одурачит меня. Она ведь может преуспеть, Долл!
— Эрнест, пообещай мне кое-что. Дай слово чести.
— Да, дорогая.
— Обещай, что никогда не станешь скрывать от меня то, что происходит между Евой и тобой — если что-то будет происходить. Обещай, что в этом вопросе ты всегда будешь полагаться на меня не как на жену, а как на лучшего друга.
— Почему ты меня об этом просишь?
— Потому что тогда, я полагаю, я смогу уберечь вас обоих от беды. Сами вы за собой присматривать не в состоянии, особенно ты.
— Обещаю. И вот еще что, Долл. Несмотря на все то, что я сейчас говорил, где-то глубоко внутри меня живет убеждение, что моя судьба и судьба этой женщины каким-то образом переплелись. Возможно, это глупо — но мне кажется, что сейчас мы переживаем всего лишь один из этапов нашего существования, что мы уже прошли такие этапы в прошлом — и что впереди нас ждут иные, быть может, высшие ступени… Вопрос в том, хочешь ли ты связать свою жизнь с жизнью человека, который придерживается такой странной веры?
— Эрнест, я полагаю, твоя вера истинна — по крайней мере, для тебя самого. Верим же мы, что будем пожинать плоды того, что посеяли, в то, что каждому дается по вере его, и в то, что ни одно деяние не остается без последствий. Эта вера не возникает из ничего, и я не сомневаюсь, что на небесах найдется место каждому верующему. Но ведь и я тоже верю — искренне и от всего сердца, — что Господь уготовил всем любящим душам в иной жизни соединиться с теми, кого они любили и желали. Возможно, каждый обретет то, во что верит всей душой. Видишь, Эрнест, твои убеждения вовсе не мешают моим — я не боюсь потерять тебя в ином мире. А теперь, любовь моя, возьми меня за руку и позволь отвести тебя домой. Возьми мою руку, как взял мое сердце, и никогда не отпускай, до самого моего смертного часа.
Так, рука об руку, Эрнест и Дороти отправились домой сквозь свет и тени приближающихся сумерек.
Глава 43
Дороти и Эрнест вернулись в Дум Несс как раз вовремя, чтобы переодеться к обеду, поскольку с тех пор, как Эрнест и Джереми снова поселились дома, Дороти, чье слово в Дум Несс было законом, настояла на поздних обедах.
Трапеза прошла как обычно. Дороти сидела между Эрнестом и своим дедушкой, без устали помогая обоим, так как им было бы затруднительно справиться самостоятельно без ее нежной и деликатной помощи. Однако когда с обедом было покончено, со стола сняли скатерть, а Грайс поставила на стол вино и удалилась, произошло нечто необычное.
Эрнест попросил Дороти наполнить его бокал портвейном. Она выполнила просьбу, и тогда он сказал:
— Дядя и Джереми, я хочу попросить вас поднять свои бокалы.
Мистер Кардус бросил на него острый взгляд и спросил:
— В чем дело, Эрнест, мой мальчик?
Дороти немедленно зарделась, догадываясь, о чем пойдет речь, и не зная, сердиться ей или радоваться.
— Я прошу выпить за здоровье моей будущей жены — Дороти Джонс.
На мгновение в гостиной воцарилась тишина, которую нарушил мистер Кардус.
— Много лет назад, Эрнест, мой дорогой племянник, я говорил тебе, как сильно я мечтаю об этом — но многое случившееся сорвало мои планы. Я не ожидал, что этому суждено свершиться. Теперь, благодарение Богу, настали хорошие времена, и я пью за ваше здоровье от всего сердца. Я счастлив, я очень счастлив. Дети мои, я знаю, что я странный человек, и вся моя жизнь была посвящена лишь одной страсти, одному делу, которое сейчас подходит к своему финалу, — но и в этой странной жизни я нашел время, чтобы научиться любить вас обоих. Дороти, дочь моя, я пью за твое здоровье! Пусть все счастье, в котором было отказано твоей матери, достанется тебе — будь счастлива и за себя, и за нее! Эрнест, ты прошел через тяжелые испытания, и почти чудом можно считать то, что ты дождался этого дня. В Дороти ты обретешь награду за все пережитое, ибо она — хорошая женщина. Возможно, я не успею увидеть, как будет расцветать ваше счастье и как родятся ваши дети — во всяком случае, не думаю, что доживу, — но пусть с вами навечно пребудет мое благословение. Благослови вас Бог, дети мои! Мир вам, Дороти и Эрнест!
— Аминь! — громогласно подытожил Джереми, почему-то представив, что он находится в церкви.
Потом он вскочил и от избытка чувств так сильно стиснул и потряс руку Эрнеста, что тот не удержался от крика; Дороти он подхватил на руки и закружил по комнате, а потом горячо расцеловал, сбив цветок орхидеи, которым она украсила свою прическу. Затем все снова уселись и принялись за портвейн — разумеется, мужчины, — чувствуя, как души их переполняет радость.
Единственным человеком, которого новости совсем не обрадовали, был Мазуку.
— У! — проворчал он, когда Джереми сообщил ему, что произошло. — Значит, Розовый Бутон станет Розой, и я больше не смогу отводить отца моего Мазимбу в постель. У!
С того дня Мазуку сделался необыкновенно задумчив и рассеян, явно размышляя о чем-то важном.
На следующее утро мистер Кардус послал за Эрнестом, прося его явиться в кабинет. Дороти провожала его.
— Ах, вот и вы! — воскликнул мистер Кардус.
— Да, это мы, — отвечала Дороти. — Что случилось? Мне уйти?
— Нет-нет, останься. То, что я скажу, касается вас обоих. Эрнест, взгляни на орхидеи, они так прекрасны… Ах ты! Я забыл, что ты не можешь их видеть. Прости меня!
— Ничего страшного, дядя. Я чувствую их аромат. — И Эрнест с удовольствием шагнул в дверь оранжереи.
В конце ее стоял небольшой столик и несколько железных стульев — здесь мистер Кардус иногда курил. Они расселись вокруг столика, и мистер Кардус вытер платком свою лысину.
— Итак, молодые люди, вы собираетесь пожениться. Могу я спросить, на какие средства вы рассчитываете жить?
— Ба! — воскликнул Эрнест со смехом. — Я даже не думал об этом. У меня не очень много средств, если не считать титула, особняка с бесчисленными и крайне ценными семейными реликвиями и ста восьмидесяти пяти акров оленьего парка.
— Ну, не думаю, что они у тебя действительно есть, но, к счастью для вас обоих, я не такой уж плохой опекун и хочу кое-что сделать для вас. Как вы думаете, что было бы лучше всего? Давай, Дороти, моя маленькая домоправительница, расскажи, какой ты видишь свою будущую жизнь — надеюсь, вы не хотите сбежать отсюда и оставить меня в старости одного?
Дороти по детской своей привычке нахмурилась и принялась что-то высчитывать на пальцах. Вскоре она ответила:
— Триста фунтов в год — для тихой умеренной жизни, на двоих.
— Что? — ахнул мистер Кардус. — А когда пойдут детишки?
Дороти вспыхнула в ответ на столь прямолинейное замечание, а Эрнест вздрогнул, несколько испуганный образом сыплющихся на него бесчисленных «детишек» — как, впрочем, почти каждый мужчина на его месте.
— Лучше пятьсот фунтов! — поспешно сказал он.
— О, так вот что вы думаете? — усмехнулся мистер Кардус. — Что ж, теперь скажу я. Я собираюсь положить вам две тысячи в год плюс оплата ведения домашнего хозяйства.
— Мой дорогой дядя, но это гораздо больше, чем мы хотели!
— Чепуха! Деньги есть — надо их тратить, и почему бы не потратить их на вас, вместо того, чтобы складывать их в банк или инвестировать? Могу вам сказать — их предостаточно. Все, чего я касался, обращалось в золото, мне кажется, такое частенько бывает с несчастливыми людьми. Деньги! У меня их гораздо больше, чем я могу потратить, и на земле полно идиотов, считающих, что счастье — это много денег.
Он немного помолчал и продолжал:
— Я дам вам и больше, но сейчас вы еще сравнительно молоды, и я не хочу разбаловать вас. Мир полон неожиданностей, и никто не может сказать, как дело повернется лет через десять. Я желаю тебе, Эрнест, соблюдать умеренность и научиться копить — пусть хоть немного. У вас впереди вся жизнь, и что бы вы ни выбрали — отсутствие денег не должно стать для вас препятствием. Послушайте, дети: я хочу сказать, что когда я умру, вы унаследуете практически все мое состояние; я разделил его поровну между вами, указав, что в случае смерти одного из вас оставшийся получает его долю. Это завещание я написал несколько лет назад и не вижу причин изменять его сегодня.
— Простите, дядя, — сказал Эрнест, — но что насчет Джереми?
Мистер Кардус слегка изменился в лице. Он так и не смог до конца избавиться от неприязни к Джереми, хотя врожденное чувство справедливости и шептало ему, что он неправ.
— Я не забыл о нем, Эрнест! — сказал он тоном, ясно говорившим о том, что разговор окончен.
Эрнест и Дороти горячо поблагодарили старика, но он уже не слушал их, поэтому они ушли, оставив его наедине с деловыми письмами. В коридоре Дороти задержалась и осторожно заглянула через стекло в комнатку, где обычно работал ее дед.
Старик сидел и быстро писал что-то; его седые волосы падали ему на лицо. Потом он, казалось, придумал что-то, вскинул голову и расплылся в широкой, хотя и кривой улыбке, осветившей его бледное лицо. Поднявшись со стула, он подошел к шкафу и достал из-за него длинную трость с насечками. Снова усевшись на стул, он принялся пересчитывать эти насечки, зачем взял перочинный нож и вырезал еще одну. Затем положил трость перед собой и забормотал что-то невнятное — он был не совсем немым, — сгибая и разгибая свою здоровую руку, необыкновенно мощную для такого старика. Дороти поспешила войти в кабинет.
— Дедушка, что ты делаешь? — резко спросила она.
Старик перепугался, челюсть его отвисла. Затем глаза потускнели, взгляд стал апатичным, он взял табличку и написал на ней: «Вырезаю зарубки». Дороти задала еще несколько вопросов, но он больше не отвечал.
По дороге в дом Дороти сказала Эрнесту:
— Мне совсем не нравится то, что в последнее время творится с дедом. Он все время бормочет и сжимает руку, словно душит кого-то невидимого. Ты же знаешь, он считает, что все эти годы служил дьяволу и что срок скоро истекает — а ведь Реджинальд всегда был так добр к нему, хоть и не имел на то причины. Если бы не Реджинальд, дед отправился бы в сумасшедший дом — но Реджинальд связан с тем, что он разорился, и потому дед именно его считает дьяволом. Он забывает, как служил у Реджинальда; в безумии человек помнит лишь свои обиды и боль и совершенно забывает о том, какое зло причинил сам. Мне все это ужасно не нравится!
— Мне кажется, его стоило бы держать под замком.
— О Реджинальд никогда на это не согласится. Пойдем, дорогой.
Прошло около месяца с того дня, как мистер Кардус рассказал о своих намерениях насчет денег для молодой пары — и вот в маленькой церкви Кестервика состоялась тихая свадьба. Церемония была очень скромной: кроме Эрнеста и Дороти присутствовали мистер Кардус, Джереми и несколько бездельников, которые просто заглянули в открытые двери церкви, чтобы узнать, что происходит. На самом деле бракосочетание держали в тайне — из-за своей слепоты Эрнест не хотел, чтобы зеваки глазели на него. Кроме того, он терпеть не мог обычай, согласно которому женщина сообщает направо и налево, что нашла мужчину, который женится на ней, а ее родня празднует ее отъезд с показными слезами и искренней радостью.
Однако среди немногих, присутствовавших в церкви, был еще один человек. Высокая женщина, чье лицо было скрыто густой вуалью, сидела в самом дальнем углу, очень тихо, словно обратившись в каменное изваяние. Когда жених и невеста встали перед алтарем, она подняла вуаль и пристально посмотрела на счастливую пару. Губы ее задрожали, черты прекрасного лица омрачила тень. Она долго смотрела на жениха, а затем пробормотала чуть слышно:
— Стоило ли приходить? По крайней мере, я его видела…
Затем эта леди поднялась и, словно черная тень, выскользнула из церкви, унося с собой тяжкое бремя собственного греха.
А что же Эрнест? Он стоял перед священником и отвечал ему своим ясным чистым голосом — но даже в этот момент перед его внутренним взором возникло видение маленькой комнатки в далекой Претории и то, как в этой комнатке он ясно представлял себе эту самую церковь и стоящих перед алтарем жениха и невесту… Видение возникло — и исчезло, как уходят все видения, как уйдем и мы, ведь и мы тоже только видения в этой жизни, просто более растянутые во времени… Оно ушло, кануло в пучины прошлого, которое вечно поджидает с распахнутой ненасытной пастью, чтоб поглотить навсегда наши радости и беды, наши взлеты и грехи — и ждать, когда наше завтра превратится в наше вчера.
Все закончилось, он теперь был женат, и Дороти, его жена, стояла рядом с ним, улыбаясь и розовея от счастья, чего он, конечно, не мог видеть; дрожащий голос мистера Хэлфорда поздравлял его, рокотал, отдаваясь гулким эхом, бас Джереми, звучал пронзительный, всегда чуть насмешливый голос его дяди…
Эрнест обнял свою жену и поцеловал ее, а она отвела его в ризницу, через которую за последние шесть столетий прошли тысячи новобрачных, и Эрнест вписал свое имя в старинную приходскую книгу — Дороти помогала ему, но он все равно волновался, прямо ли держит перо. Потом они вышли из церкви, сели в коляску и отправились домой.
Эрнест и Дороти не уехали на медовый месяц, они остались в своем старом доме и стали потихоньку привыкать к новой жизни и новым отношениям. На взгляд постороннего, эти отношения не слишком-то изменились — разве что они еще больше времени стали проводить вместе, но для Дороти разница была огромна. Целый мир открылся ей; все, что раньше было лишь надеждой, желанием, мечтой — стало явью, и это сделало ее прекрасной. Дороти выглядела счастливой женщиной — и была ею.
И только зулуса Мазуку такое положение дел, похоже, совсем не радовало.
Однажды — дня через три после свадьбы — Эрнест и Дороти гуляли вместе за домом, когда их нагнал вернувшийся с одной из дальних ферм Джереми и принялся с жаром рассказывать о каких-то сельскохозяйственных новшествах — к тому времени он уже довольно неплохо разбирался в этом вопросе. Через некоторое время все трое поняли, что им мешает какой-то странный звук — будто чьи-то босые пятки ритмично топают по земле.
— Это похоже на зулусский танец! — быстро сказал Эрнест.
Да, это был наш зулус, Мазуку — но совершенно преобразившийся. Он пожелал забрать с собой в Англию свое военное облачение, которое он носил, пока был солдатом Кечвайо в Натале, и теперь он был облачен в него. Он стоял перед ними — поразительная, хотя и немного пугающая фигура. Голову его украшало единственное перо серой цапли, очень длинное и красивое, развевавшееся в воздухе и достигавшее не менее двух футов; на нем было некое подобие килта из белых бычьих хвостов, а правое плечо и правое колено украшали белоснежные браслеты из козьей шерсти. Кроме этого никакой другой одежды на Мазуку не было. В левой руке он сжимал молочно-белый боевой зулусский щит, обтянутый бычьей кожей, а в правой — свой верный ассегай. Подобно статуе эбенового дерева, Мазуку стоял перед ними безмолвно и неподвижно, и Дороти изумленно смотрела на его широкую грудь, покрытую страшными шрамами от ударов ассегая, и могучие руки. Внезапно Мазуку вскинул оружие и громко воскликнул:
— Кооз! Баба!
— Говори! — коротко приказал Эрнест.
— Я говорю, отец мой, Мазимба! Я пришел увидеть отца моего, как мужчина приходит к мужчине, я пришел с копьем и мечом — но не с войной. Вместе с отцом моим я пришел из земли солнца в землю холода, где солнце бледно, и потому белы лица, которые оно освещает. Разве не так, отец мой?
— Я слушаю тебя, Мазуку.
— С моим отцом я пришел сюда. Не мы ли с моим отцом стояли бок о бок много дней? Не я ли зарезал двоих людей Басуто в земле Секокени, вождей Бапеди по приказу моего отца? Не я ли спас отца моего от клыков льва однажды ночью? Не я ли стоял с отцом моим на Месте Маленькой Руки, в долине Изандлвана, когда она была красна от крови? Снилось мне это — или все так и было, отец мой?
— Я слышу тебя. Все так и было.
— И потом, когда небеса почуяли мощь отца моего и поразили его огнем, разве не сказал я — о, отец мой, теперь ты слеп и не можешь больше сражаться и жить жизнью мужчины, но раз ты слеп, то я пойду туда же, куда пойдешь и ты, и буду твоим верным псом? Разве не сказал я это, о Мазимба, отец мой?
— Ты так сказал.
— И мы поплыли по черной воде, ты, Мазимба, я и великий Лев, подобного которому никогда не рождала женщина от мужчины, и пришли сюда, и жили много лун жизнью женщин, не сражаясь, только пили и ели, и забыли об охоте, и не знали радостей, достойных мужчин. Разве не так, Мазимба, отец мой?
— Ты говоришь истину, Мазуку, все это так.
— Да, мы плыли на дымящемся корабле и приплыли в страну чудес, которая исполнена деревьев и домов, и в ней человеку трудно дышать и нельзя поднять руку, чтобы не наткнуться на каменную стену. И вот пришел навстречу нам старик с чудесной блестящей головой, и пришла девушка, Розовый Бутон, маленькая, но очень красивая, и они приветствовали моего отца и великого Льва, и посадили их в повозки, запряженные лошадьми, и отвезли их сюда, в это место, где им придется вечно смотреть на печаль большого моря. И тогда Розовый Бутон сказал: что делает здесь этот черный пес? Разве может пес водить Мазимбу за руку? Уходи, черный пес, иди впереди или сзади, это я буду держать Мазимбу за руку. И тогда отец мой погрузился в негу и лень, стал толстым, стал богат волами, повозками и зерном, и сказал себе: я возьму Розовый Бутон в жены. И раскрылись лепестки Розового Бутона, и сомкнулись вокруг отца моего, и стал Бутон — Розой, и теперь благоухает она для отца моего днем и ночью, а черный пес остается и воет за дверью. И так случилось тогда, отец мой, что Мазуку, твой буйвол и твой пес, спросил у своего сердца, и оно сказало ему: здесь больше нет места для тебя. Мазимба, отец твой и господин, больше не нуждается в тебе. Ты воин, но в этой стране женщин ты тоже станешь женщиной. Так иди к отцу своему, встань перед ним и скажи: о, отец мой, много лет назад я вложил свою руку в твои руки и стал для тебя вернейшим, но теперь я хочу забрать свою руку и вернуться в землю солнца, откуда мы пришли, потому что здесь я не нужен, здесь я не могу дышать. Я все сказал, отец мой и господин мой!
Эрнест заговорил на зулусском, и голос его зазвучал мягко и звонко, так как он прекрасно знал этот певучий язык.
— Мазуку, умданда га Инголуву, умфана га Амазулу, сын Инголуву, дитя народа Зулу! Ты был хорошим человеком, и я полюбил тебя, но теперь ты уйдешь. Ты прав, теперь моя жизнь — это жизнь женщины; никогда больше не услышу я звука выстрелов или звона стали, никогда не пойду на войну, так что ты должен идти, Мазуку. Это правильно и хорошо. Только вспоминай иногда своего слепого Мазимбу, вспоминай Эльстона, мудрого капитана, что спит ныне вечным сном, вспоминай и великого Льва, что бросил через плечо Буйвола. Иди — и будь счастлив. Пусть будет у тебя много жен и детей, пусть бесчисленны будут твои стада! Великий Лев отведет тебя к морю и даст тебе денег, чтобы ты смог добраться до земли солнца, а там купить себе волов, землю и фургоны, чтобы ты не голодал и мог заплатить выкуп за жен. Мазуку, прощай — и счастливого пути!
— Одно слово, Мазимба, отец мой — и я больше не потревожу твой слух никогда. Когда придет твое время отправиться на небеса белого человека, и твои глаза вернутся к тебе, и ты снова станешь воином, готовым сражаться, — обернись и крикни погромче: Мазуку! Сын Инголуву из племени Маквилисини, где ты, пес мой? Приди и служи мне! И если я еще буду жив, то услышу твой голос, закричу в ответ и умру, чтобы поскорее прийти к тебе. Ну а если я буду уже мертв, то просто приду к тебе на твой зов. О Мазимба, сделай это для меня, отец мой и господин, ибо я любил тебя, как дитя любит грудь, что питает его молоком, и хочу снова посмотреть на твое лицо, о, отец мой и господин на веки вечные.
— Если это будет в моих силах, я сделаю это, Мазуку.
Великан-зулус вскинул копье и в первый и последний раз в жизни отдал Эрнесту королевский салют — на что, кстати, не имел никакого права.
— Байе! Байе!
Потом он повернулся и бросился бежать. Больше они с Эрнестом до отъезда Мазуку не виделись. Как сказал зулус, «смертная боль закончена».
Когда звук шагов Мазуку затих вдали, Эрнест отвернулся и вздохнул.
— Разорвалась последняя связь с Южной Африкой, Джереми. Это хорошо, что он ушел — он слишком пристрастился к бутылке и женщинам, как и все они здесь. Но все же мне грустно, очень грустно, и иногда я думаю, что лучше бы, как говорил Мазуку, нам было уйти вместе с Эльстоном и остальными. Все было бы уже кончено…
— Ну спасибо! — фыркнул Джереми. — Знаешь ли, в общем и целом меня вполне устраивает мое нынешнее положение!
Глава 44
Мистер де Талор был обязан своим богатством не собственному таланту, а удачно обнаруженному секрету производства смазки, используемой на железных дорогах, принадлежавшему его отцу. Талор-старший был железнодорожником, пока его открытие не сделало его богачом. Тем не менее, он оказался человеком умным и проницательным, а потому, разбогатев, сделал все, чтобы превратить своего сына — тогда пятнадцатилетнего мальчика — в джентльмена. Однако было уже поздно: даже детские привычки нелегко преодолевать, и тут уж никакая земная власть или образование не могут достичь желаемого результата. Когда его сыну было двадцать, старый Джек Талор умер, а его сын к тому времени преуспел в унаследованном железнодорожном бизнесе, охватившем основные железнодорожные рынки мира.
Надо отдать ему должное — сын унаследовал проницательность своего отца и действительно очень старался. Для начала он добавил «де» к своему имени. Затем он купил поместье Чезвик Несс и тем самым влился в сословие джентльменов. Вскоре после этого он совершил серьезную ошибку, влюбившись в первую красавицу тех мест — Мэри Аттерли. Однако Мэри Аттерли не обращала на него никакого внимания — она была помолвлена с мистером Кардусом. Напрасно де Талор прибегал к различным ухищрениям, напрасно пытался подкупить ее отца, чтобы оказать давление на Мэри, — «лихой наездник Аттерли» в те годы был еще в полной силе и всячески сопротивлялся его ухищрениям. Потом де Талор, в припадке ярости, женился на другой девушке, которая была согласна мириться со всеми его недостатками ради богатства и положения в местном обществе, где он считался финансовым магнатом.
Вскоре после этого почти одновременно произошли три события. «Лихой наездник Аттерли» столкнулся с серьезными финансовыми трудностями из-за своей чрезмерной страсти к охотничьим собакам и лошадям. Мистер Кардус был послан за границу по делам, а друг мистера де Талора, некто мистер Джонс, остановившийся в его доме, завел роман с Мэри Аттерли. В этом обстоятельстве де Талор углядел возможность отомстить своему сопернику, мистеру Кардусу. Он принялся убеждать Джонса, что путь к сердцу его дамы лежит через кошелек ее отца, и зашел так далеко, что даже выделил необходимые средства для подкупа старого Аттерли — ибо мистер Джонс на тот момент необходимыми средствами не обладал.
Заговор удался. Сомнения Аттерли были преодолены так же легко, как сомнения людей без принципов, попавших в сходное положение; на нежную Мэри было оказано давление самого возмутительного рода, в результате чего мистер Кардус, вернувшись из-за границы, обнаружил, что его возлюбленная невеста замужем за другим человеком — вскоре он и стал отцом Джереми и Дороти.
Этот неожиданный и жестокий удар едва не свел мистера Кардуса с ума, когда же он пришел в себя, месть стала единственной целью его жизни, превратившись в своего рода манию. Направив на это весь свой недюжинный интеллект и энергию, Реджинальд Кардус быстро выяснил отвратительную роль, сыгранную в этом сюжете мистером де Талором, и поклялся посвятить всю жизнь мести и только мести. Годами он преследовал своего врага, придумывая все новые планы для достижения своих целей; если проваливался один план, он без промедления переходил к следующему. Однако сокрушить мистера де Талора было не так-то легко, особенно в связи с тем, что мстителю приходилось действовать тайно, не позволяя своему врагу заподозрить хоть на минуту, что перед ним отнюдь не друг и не союзник. Как он в конечном итоге достиг своей цели, читатель вскоре узнает.
Эрнест и Дороти были женаты уже около трех недель, и Дороти только-только начала привыкать к тому, что теперь ее называют леди Кершо. Однажды утром у дверей дома остановилась коляска, и из нее стремительно выбрался мистер де Талор.
— Боже ты мой, как в последнее время изменился де Талор! — сказала Дороти, выглядывая в окно.
— Как же? — поинтересовался Эрнест. — Стал меньше походить на мясника?
— Нет. Но теперь он выглядит, как изрядно потрепанный мясник, собирающийся объявить о своем банкротстве.
— Мясники никогда не становятся банкротами, — хмыкнул Эрнест, и в этот момент мистер де Талор показался в дверях.
Дороти была права: он сильно переменился. Толстые щеки стали дряблыми и обвисли, де Талор весь словно сдулся, растеряв заодно и часть своей наглости. Он выглядел исхудавшим едва ли не вдвое.
— Как поживаете, леди Кершо? Я видел, что к Кардусу кто-то зашел, так что решил воспользоваться случаем и выразить свое почтение новобрачным. Клянусь Богом, сэр Эрнест, вы сильно возмужали с тех пор, как я видел вас в последний раз. О, тогда мы с вами были добрыми друзьями. Помните, как вы приходили в Несс поохотиться (один или два раза он позволил мальчикам поохотиться на кроликов)? Благослови вас Господь, я слыхал, что с тех пор вы стали знатным стрелком и укладывали ниггеров направо и налево, а?
Он замолчал, чтобы перевести дыхание, а Эрнест произнес в ответ несколько дежурных фраз: он не любил этого человека, и его лесть была ему так же неприятна, как и его наглость и грубость.
Мистер де Талор ткнул пальцем в угол, где на стене по-прежнему висел ковчежец с головой ведьмы:
— Надо же, вижу, вы так и не избавились от этой жуткой штуки, которую однажды показывал мне ваш братец, леди Дороти. Я-то подумал, что это часы — ну и перепугался до смерти. А теперь вот думаю — удача меня оставила с тех самых пор, как я на нее взглянул.
В этот момент вошла экономка Грайс и сообщила, что мистер Кардус готов принять мистера де Талора в своем кабинете. Дороти показалось, что при этих словах де Талор сильно побледнел; во всяком случае, он был так взволнован, что поспешил уйти, даже не попрощавшись.
Войдя в кабинет, де Талор обнаружил адвоката расхаживающим от стены к стене.
— Как поживаете, Кардус? — непринужденно поинтересовался он.
— Хорошо, благодарю вас. Надеюсь, что и вы в добром здравии, — прозвучал довольно холодный ответ.
Де Талор подошел к стеклянной двери и посмотрел на пышно цветущие орхидеи.
— Симпатичные цветочки, очень даже. Орхидеи, да? Должно быть, стоили вам кучу денег.
— Нет, они обошлись мне дешево. Большинство из них я вырастил сам.
— Тогда вы счастливчик, Кардус. Счета за орхидеи, которые приносит мне слуга, — это что-то ужасающее.
— Вы приехали поговорить об орхидеях, мистер де Талор?
— Нет, Кардус, нет. Сначала дело, потом — развлечения, не так ли?
— О да! — прокаркал мистер Кардус в ответ. — Сначала дело. Потом развлечения.
Мистер де Талор беспокойно переступил с ноги на ногу.
— Кардус, я о том залоге… Надеюсь, вы дадите мне еще немного времени?
— Напротив, мистер де Талор, напротив. Срок истек уже восемь месяцев назад, и я дал своим лондонским агентам распоряжения об аресте имущества, поскольку такими делами лично не занимаюсь.
Де Талор смертельно побледнел.
— Арест?! Святой Боже, Кардус, это невозможно! Такой старинный друг, как вы…
— Прошу прощения, но это не просто возможно — это уже делается. Бизнес есть бизнес, даже когда речь идет о старых друзьях.
— Но если вы наложите арест — что делать мне?!
— Это, я полагаю, ваше личное дело.
Гость мистера Кардуса с выпученными глазами глотал воздух, очень напоминая неудачливую рыбу, случайно выпрыгнувшую на берег. Мистер Кардус был неумолим.
— Обратимся снова к фактам. В течение последних нескольких лет я неоднократно давал вам ссуды на обеспечение земельных владений в Чезвик Несс и окрестностях, общая сумма составляет — давайте сверимся с документом — «сто семьдесят шесть тысяч пятьсот тридцать восемь фунтов десять шиллингов четыре пенса, считая же пеню за просроченные выплаты — сто семьдесят девять тысяч пятьдесят два фунта восемь шиллингов». Все так?
— Да… я полагаю, все верно.
— Тут не нужно полагать — документы все подтверждают.
— Итак, Кардус?
— Мистер де Талор, поскольку вы не можете заплатить, я поручил своим лондонским агентам начать продавать ваши земли с тем, чтобы обратить выручку в недвижимость, это сейчас самое выгодное вложение.
— О Кардус, не уничтожай меня! Я уже старик, а ты втягиваешь меня в подобные спекуляции.
— Мистер де Талор, я тоже уже не молод. Даже если не годами — сердцем я истинный Мафусаил.
— Я ничего не понимаю, Кардус.
Мистер Кардус уселся в кресло спиной к окну, так что свет падал только на растерянное лицо де Талора.
— Мне доставит огромное удовольствие разъяснить вам все, мистер де Талор. Но чтобы сделать это, мне придется начать издалека. Десять… нет, пожалуй, двенадцать лет назад — вы должны это помнить — некая фирма «Растрик и Кодли» взяла патент на новый вид железнодорожной смазки и обосновалась в Манчестере, неподалеку от знаменитой фабрики де Талора, основанной вашим отцом.
— Да, будь они прокляты! — прорычал де Талор.
— Проклинайте на здоровье. Но ведь что они сделали? Они приступили к работе и начали продавать смазку, по всем техническим параметрам превосходящую смазку де Талора, на восемнадцать процентов дешевле. Впрочем, Торговый дом де Талора имел связи на рынках, контракты с ведущими английскими и континентальными фирмами — так что некоторое время казалось, что новой фирмочке не выжить. Они бы и не выжили — не будь у них значительного первоначального капитала.
— Ах да, да! И откуда они только его взяли! Загадка! — воскликнул де Талор.
— Совершенно верно, это загадка, отгадку я скажу чуть позже. Вернемся в Манчестер. Через некоторое время покупатели начали находить, что смазка «Растрик и Кодли» действительно лучше и дешевле. По мере того как контракты исполнялись, никто не спешил их возобновлять — с домом де Талора. Фирмы предпочли «Растрик и Кодли». Ну, вы и сами это наверняка помните.
Де Талор только застонал в знак согласия, и адвокат продолжал:
— Со временем подобное положение дел принесло свои результаты: дом де Талор был практически разрушен, основная часть контрактов перешла в руки новой фирмы.
— Ах, как бы мне хотелось знать, кто они такие — эти низкие воришки!
— Вы действительно хотите это знать? Пожалуйста. Фирма «Растрик и Кодли» принадлежала Реджинальду Кардусу, адвокату из Дум Несс.
Мистер де Талор вскочил со стула и безумным взглядом уставился на адвоката, а затем бессильно опустился обратно.
— Вы плохо выглядите, де Талор. Хотите вина?
Де Талор только покачал головой. Мистер Кардус кивнул и продолжил:
— Очень хорошо. Несомненно, вам интересно было бы узнать, каким образом я, адвокат, никак не связанный с Манчестером, получил монополию на смазочные материалы — кстати, это и сейчас приносит отличный доход. Я удовлетворю ваше любопытство. Меня всегда интересовали изобретения. Я их поддерживал и скупал — как правило, тайно и под чужим именем. Иногда они приносили мне деньги, иногда я деньги терял — в целом я больше приобрел, нежели утратил. Но независимо от того, прибыльным или убыточным оказывалось изобретение — сами изобретатели никогда не знали, кто именно их поддерживает. В один прекрасный день мне попался патент на вот эту самую железнодорожную смазку. Я вложил в него пятьдесят тысяч, потом еще пятьдесят тысяч, потом ваша фирма стала перекрывать мне кислород — и я вложил еще пятьдесят тысяч. Если бы я проиграл — я был бы разорен, я вложил почти все свое состояние в сомнительный проект. Но Фортуна любит храбрецов, мистер де Талор, — и я преуспел. Разорилась ваша фирма. Я же заплатил все свои долги, все подсчитал — теперь, после выплаты по всем обязательствам, «Рострик и Кодли» стоит на рынке что-то около двухсот тысяч фунтов. Если вы захотите войти в этот бизнес, господа Растрик и Кодли, я уверен, будут счастливы иметь с вами дело. Для меня эта фирма уже сослужила службу, теперь она в свободной продаже.
Де Талор смотрел на мистера Кардуса с изумлением, но был слишком потрясен, чтобы говорить. Кардус продолжал:
— Пожалуй, довольно о железнодорожной смазке. Неудача вашей фирмы, вернее, приостановка ее деятельности из-за падения продаж, еще не разорила вас, вы оставались богатым человеком — правда, теперь это была всего лишь половина прежнего богатства. Это, как вы помните, приводило вас в ярость. Вы ненавидели терять деньги, вы бы предпочли выпустить себе кровь из жил, нежели отдать пару соверенов из кошелька. Когда вы вспоминали о своей драгоценной смазке, которая истаяла в огне свободной конкуренции, ваши глаза наполнялись слезами ярости. Именно тогда вы пришли ко мне за советом.
— Да! И вы посоветовали мне сыграть на бирже!
— Не совсем так, мистер де Талор. Я сказал — и хорошо помню те свои слова, — что вы способный человек и хорошо разбираетесь в деньгах, так почему бы в эти смутные времена не воспользоваться шансом и не попытаться вернуть все, что вы потеряли? Перспектива вернуть все искушала вас, мистер де Талор, и вы подхватили мою идею. Вы попросили меня подыскать вам надежную фирму, и вскоре я представил вас господам Кэмпси и Эшу, лучшим маклерам в Сити.
— Жулики!!!
— Жулики? Мне жаль, что вы так думаете, поскольку их бизнес меня заинтересовал.
— Боже мой… что же было дальше? — простонал де Талор.
— Несмотря на все усилия господ Кэмпси и Эша, выступавших от вашего имени в соответствии с письменными поручениями, которые вы им время от времени присылали — и которые можете перечитать, если хотите, — дела ваши шли не блестяще. Год за годом вы обнаруживали, что теряете больше, чем приобретаете. Наконец, в один не прекрасный день, года три назад, вы решили рискнуть, пренебрегли советами господ Кэмпси и Эша… и проиграли все. Именно тогда я начал одалживать вам деньги. Первый кредит составил пятьдесят тысяч, потом снова начались потери — и новые кредиты, так мы с вами и достигли нынешнего положения дел.
— Кардус! Вы же не собираетесь меня разорить полностью? Что я буду делать без денег? Подумайте о моих дочерях — как они будут жить, не имея привычных удобств? Дайте мне время! Почему вы так жестоки ко мне?
Мистер Кардус вскочил и быстро зашагал по кабинету. Когда де Талор умолк, он подошел к большой шкатулке, стоявшей на столе, отпер ее и из кипы бумаг достал пожелтевший листок бумаги с печатью. Это был исполненный счет на десять тысяч фунтов, подписанный Джонасом де Талором, эсквайром. Кардус поднес счет к глазам де Талора. Тот замер от ужаса, губы и руки у него затряслись.
— Это, я полагаю, ваша подпись, де Талор? — очень тихо спросил мистер Кардус.
— Где… где вы это взяли?!
Мистер Кардус привычно смотрел своими черными глазами куда-то мимо де Талора. Никогда эти глаза не смотрели ни на что и ни на кого прямо — и все видели все…
— Я взял это среди бумаг твоего дружка Джонса. Ты, мерзавец! — неожиданно взорвался мистер Кардус. — Возможно, теперь ты сообразишь, почему я охотился за тобой в течение тридцати лет, почему делал шаг за шагом, терпя неудачи, почему не останавливался — ради Мэри Аттерли! Это ты, скотина, пребывая в ярости от ее отказа, свел ее с Джонсом. Это ты дал ему денег, чтобы он попросту купил ее у старого Аттерли. Доказательство — перед тобой. Кстати, Джонсу не было нужды отдавать тебе эти десять тысяч — по закону это были брачные услуги брокера, а они не подлежат возмещению. Это ты виновник того, что вся моя жизнь пошла под откос, ты тот, из-за кого я едва не лишился рассудка, это ты толкнул Мэри, мою обрученную невесту, в объятия этого парня, из-за чего, святые небеса, она вскоре и умерла!
Мистер Кардус умолк, пытаясь отдышаться и справиться с приступом ярости и волнением; густые белые брови сошлись над пылающими черными глазами — и он впервые в упор взглянул на съежившееся перед ним жалкое раздавленное существо.
— Кардус! Это же было так давно! Неужели ты не можешь простить и оставить прошлое — в прошлом?
— Простить? За себя я мог бы простить — но за нее, опозоренную, а потом и убитую вами, я не прощу никогда! Где твои сообщники и собутыльники, де Талор? Джонс умер, я его уничтожил. Аттерли живет в моем доме; я пощадил его, потому что он дал Мэри жизнь, но нечестивые деньги не принесли ему ничего хорошего. Есть силы и посильнее моих — они отомстили ему за его преступление, лишив рассудка, а я спас его от сумасшедшего дома. Со мной живут и дети Джонса, ибо их вскормила грудь Мэри. Но неужели ты думаешь, что я пощажу тебя, ты, грубая высокомерная тварь? Тебя, кто был создателем этого подлого заговора? Нет, даже если бы это стоило мне жизни, я бы не отказался от моей мести!
В этот момент Кардус поднял голову и увидел через стеклянную дверь всклокоченную голову и дикие глаза «беспечного наездника Аттерли». На лице старика застыло очень странное выражение. Заметив, что мистер Кардус смотрит на него, безумец исчез. Мистер Кардус вновь посмотрел на де Талора.
— Убирайся! И чтобы я больше никогда тебя не видел!
— Но у меня нет денег, куда я пойду? — взвыл де Талор.
— Куда угодно, мистер де Талор, это свободная страна. Если бы я распоряжался вашими передвижениями, то, несомненно, отправил бы вас к дьяволу.
Де Талор, пошатываясь, поднялся со стула.
— Хорошо, Кардус, я уйду. Я уйду. Ты своего добился. Ты чертовски жестоко поступил со мной, но, возможно, однажды тебе это аукнется. Я рад, что ты не получил Мэри — должно быть, тебе было приятно видеть, как она выходит замуж за Джонса…
Через мгновение его уже не было в кабинете. Мистер Кардус сел в свое кресло; из головы у него не шло странное выражение, которое он заметил в глазах старого Аттерли.
Так закончилась месть мистера Реджинальда Кардуса, которой он посвятил всю свою жизнь.
Глава 45
Прошел месяц после злополучного визита де Талора к мистеру Кардусу. Весь этот месяц мистер Кардус был очень занят с утра до вечера. Он всегда был занятым человеком, лично вел обширную переписку, следил за всеми деловыми операциями — но в последнее время нагрузка, казалось, удвоилась.
Одновременно с этим общественность Кестервика пережила серьезное, но довольно приятное потрясение — семья де Талора внезапно съехала, а его дом и земли были выставлены на продажу, каковая вскоре и состоялась: все скупила лондонская адвокатская контора, действовавшая от лица неизвестного клиента. Де Талор просто исчез, никто не знал, где он — но не слишком-то и интересовался; впрочем, не считая его слуг, которым не выплатили жалование, и торговцев, у которых остались неоплаченные счета на довольно крупные суммы. Последние искали его довольно энергично, но безрезультатно: де Талор и вся его семья просто сгинули бесследно, известно стало лишь то, что де Талор полностью обанкротился. Больше в Кестервике о нем ничего не слышали — но, честно говоря, были рады его исчезновению.
Однако однажды в субботу делам мистера Кардуса, похоже, пришел конец. Он написал несколько писем, запечатал их и сложил в мешок с почтой. Затем полюбовался своими орхидеями, бормоча себе под нос:
— Что ж, теперь вся моя жизнь — это орхидеи. Работе конец. Построю новую оранжерею для тропических сортов и потрачу двести фунтов на ее обустройство. Могу себе позволить!
Это происходило около пяти часов вечера. Через полчаса, расставшись с орхидеями, он пошел прогуляться к Тайтбургскому аббатству, где встретил Эрнеста и его жену — они сидели на своем любимом месте.
— Вот и вы, мои дорогие! — сказал мистер Кардус. — Как ваши дела?
— Все хорошо, дядя, спасибо. А как поживаешь ты?
— Я? О, я совершенно счастлив — насколько может быть счастлив старик, только что навсегда распрощавшийся со всеми утомительными делами.
— Что вы имеете в виду, Реджинальд?
— Моя дорогая Дороти, я имею в виду, что я закончил все свои дела и ухожу на покой. Вы, молодые люди, должны быть благодарны мне, поскольку теперь все в полном порядке, настолько полном, что когда я оставлю сей мир, у вас не будет никаких проблем, кроме, разве что, выплаты пошлины по завещанию — а она, должен заметить, значительна. Честно говоря, еще неделю назад я и не знал, насколько богат — не знал в точности, я имею в виду. Как я когда-то сказал, все, к чему я прикасался, обращалось в золото. Для вас это очень хорошо, дорогие мои, ибо открывает много возможностей.
— Я надеюсь, вы проживете еще много лет с нами и сами будете управлять своим состоянием, дядя! — сказал Эрнест.
— Ах, кто знает, мой милый. Я чувствую себя прекрасно — но кто способен предвидеть будущее? Долли, девочка моя дорогая! — тут голос его стал мягким и мечтательным. — Ты становишься так похожа на свою мать… Знаешь, иногда мне кажется, что я теперь рядом с нею. Несколько лет назад я считал воспоминания о ней прахом, думал, что она оставила меня навсегда — но в последнее время мои мысли изменились. Я убедился лично, что Провидение прекрасно разбирается с делами нашего несовершенного мира, и теперь начинаю верить, что где-то есть иной мир, в котором возможности Провидения еще больше. Да-да, я думаю, что однажды встречусь с твоей матерью. Дороти, дорогая моя, я иногда чувствую, что она совсем рядом со мной… Что ж, я за нее отомстил.
— Я думаю, вы обязательно найдете ее, Реджинальд! — тихо сказала Дороти. — Но еще я думаю, что ваша месть — это злое и неправедное дело. Я и раньше осмеливалась вам это говорить, хоть вы и злились на меня, но теперь говорю снова: зло притягивает зло. Как можем мстить мы, несчастные слабые создания, не понимающие причин происходящего, не видящие зачастую дальше собственного носа? Какое право мы имеем судить других — если, знай мы все об этом мире, должны были бы первыми простить наших обидчиков?
— Возможно, ты права, любовь моя, — ты, как правило, всегда оказываешься права в таких вопросах — но мое желание отомстить де Талору было слишком велико, я жил и дышал им одним, и теперь все кончено. Человек, если он живет достаточно долго и обладает достаточной силой воли, может сам достичь всего, кроме счастья. Однако человек несовершенен и распыляет свои силы на множество ничтожных целей; он сбивается с пути в погоне за бабочкой по имени Удовольствие, за мыльным пузырем амбиций, за ангелом разрушения по имени Женщина… Так рушатся его цели, и он пытается сесть между двух, а то и десятка стульев — но оказывается на земле. Большинство же людей вообще не способно ставить перед собой цель. Люди — слабые существа, и все же — какие могучие силы скрываются в каждом из нас! Подумайте, дети мои, кем бы мог стать человек, если бы развивал врожденные добродетели, отвергая слабость и безумие, доводя свои физические и умственные способности до совершенства! Взгляните на дикий цветок и цветок, выращенный в теплице, — ничто не сравнится с возможностями, заложенными в человеке, даже в нынешнем. Это, конечно, лишь прекрасная мечта. Кто знает, сбудется ли она когда-нибудь? Ну, как говорится, «что бы там ни было — однажды мы это узнаем». Пойдемте, пора домой — скоро ужин. Кстати, Дороти, я вспомнил одну вещь! Мне очень не нравится в последнее время состояние твоего уважаемого дедушки. Я сказал ему, что у меня больше нет для него заданий, что я завершил все свои дела, а он помчался за своей тростью, показал мне зарубки и сообщил — как мог, — что, по его собственным расчетам, время вышло. Потом он схватил свою табличку и написал на ней, что я дьявол, но у меня больше нет над ним власти, поскольку его хранят небеса. А еще раньше я застал его, когда он пялился на меня сквозь стеклянную дверь очень, очень странным взглядом!
— Ах, Реджинальд, так вы тоже заметили это? Я совершенно согласна с вами — мне тоже очень не нравятся эти изменения. Знаете, мне кажется, его лучше было бы запереть.
— Мне не хочется его запирать, Дороти. Впрочем, об этом мы лучше поговорим завтра.
Отведя Эрнеста в комнату переодеваться к ужину, Дороти решила сбегать в контору мистера Кардуса и посмотреть, там ли ее дед. Разумеется, он был там: бродил из угла в угол, размахивая своей тростью, с которой он недавно срезал все зарубки.
— Дедушка, что ты делаешь? Почему ты еще не одет?
Аттерли схватил табличку и быстро написал:
«Время вышло! Время вышло! Время вышло! Я покончил с работой у дьявола и с ним самим. Я отправляюсь на небеса верхом на большом черном жеребце. Я иду искать Мэри. Ты кто? Ты на нее похожа».
Дороти ласково взяла его за руку и тихо, успокаивающе сказала:
— Дедушка, ну зачем ты пишешь эту ерунду? Не хочу об этом больше слышать. Тебе должно быть стыдно! Запомни — больше ни слова. Положи трость и отправляйся мыть руки перед ужином.
Дороти показалось, что старик был более суетлив, чем обычно, но когда он пришел к обеденному столу, то вел себя, как обычно.
Они сели за стол без четверти семь, ужин продлился недолго. Когда с едой было покончено, старый Аттерли выпил немного вина, а затем, по привычке, уселся в своем углу у камина. Это было старинное место отдыха в старом доме. Зимними вечерами, когда огонь весело потрескивал в камине, здесь было очень тепло и уютно, но сидеть здесь в полумраке летним теплым вечером… что ж, это было вполне в духе старого Аттерли.
После ужина разговор зашел о том роковом дне, когда Корпус Эльстона погиб на поле Изиндлваны. Для Эрнеста и Джереми тема была не слишком приятной и даже весьма болезненной, однако Эрнест все же удовлетворил любопытство своего дяди, рассказав о заключительной битве с шестью зулусами, закончившейся их с Джереми победой.
— Как все было? — спросил мистер Кардус. — Как тебе удалось справиться с тем парнем, с которым вы скатились с холма?
— Его ассегай оказался у меня в руках. Джереми привез его с собой. Долл, где он?
Дороти встала и сняла со стены сломанный ассегай — он висел над каминной полкой.
— Джереми, будь добр, ложись на пол, и я покажу дяде, как все случилось.
Джереми согласился, впрочем, ворча, что он испачкает куртку.
— Джереми, где ты, мой мальчик? Ах, вот ты где… Прости, я наступлю коленом тебе на грудь и приставлю ассегай… вот так… Сейчас мы разыграем эту сцену — получится весьма реалистично. Итак, дядя, вы видите? Мы скатились с холма, рукоять ассегая сломалась, а мне повезло, я оказался наверху. Я прижал коленом его левую руку, а правую держал своей левой рукой. Затем, прежде чем он смог освободиться, я полоснул лезвием ассегая ему по шее, прямо по яремной вене — и он почти сразу умер. Вот так, дядя, теперь ты знаешь об этом все.
Эрнест поднялся и положил ассегай на стол, а Джереми, войдя в роль, принялся художественно «умирать» и корчиться на полу, стараясь все же не сильно испачкаться. Затем Дороти подняла голову и увидела, что старый Аттерли высунулся из своего угла и с напряженным вниманием следит за происходящим. Выражение лица у него было то самое, странное и возбужденное. Увидев, что Дороти смотрит на него, он сразу отвернулся.
— Вставай, Джереми! — резко прикрикнула Дороти. — Прекрати извиваться, словно змея, на полу. Ты и в самом деле похож на умирающего, это ужасно!
Джереми рассмеялся и вскочил на ноги. Потом, с разрешения Дороти, они все разожгли трубки и еще долго сидели в угасающих сумерках, негромко разговаривая о трагических событиях того далекого дня — почему-то именно в этот вечер они особенно заинтересовали мистера Кардуса. Он задавал Эрнесту и Джереми бесчисленные вопросы — как был убит тот или иной человек? Сразу ли они умерли?
Тема эта всегда была болезненной для Эрнеста, он редко вспоминал о тех событиях, поскольку для него они в первую очередь были связаны с гибелью его дорогого друга Эльстона и юного Роджера.
Дороти знала об этом; знала она и то, что после подобных разговоров Эрнест будет сумрачен и молчалив весь следующий день — поэтому старалась сменить тему. Наконец ей это удалось, но печальные воспоминания уже сделали свое дело: мало-помалу разговор увял, все сидели в тишине вокруг старого дубового стола совершенно неподвижно, напоминая вырезанные из камня статуи.
Тем временем сумерки сгустились, на улице поднялся ветер, и старые ставни стали поскрипывать, словно чьи-то призрачные руки пытались открыть их. Тусклый вечерний свет умирал, в комнате множились тени, становилось все темнее и темнее. Вся сцена была довольно жуткой и угнетала Дороти. Она спрашивала себя, почему все молчат — но и сама не могла проронить ни слова; на сердце легла странная тяжесть.
Именно тогда случилось самое странное. Как вы, должно быть, помните, много лет назад Ева Чезвик нашла в скалах мумифицированную голову древней красавицы, а Джереми поместил находку в небольшой ковчег-витрину и повесил его на крюк в углу гостиной. Вокруг этой диковины висели старинные доспехи, среди которых — тяжелая стальная рукавица из облачения рыцаря. Она висела на струне, прикрепленной к тому же крюку, над ковчегом. Видимо, пришло время — и старая веревка перетерлась окончательно. Именно в тот момент, когда Дороти задавала себе вопрос, почему стоит такая тишина, тяжелая стальная рукавица с грохотом упала вниз, по пути задев защелку стеклянной дверцы. Ковчежец распахнулся. Все вскочили с мест. В этот же миг последний, кроваво-алый луч заходящего солнца упал на стену, окрасив ее в зловещие цвета и оттенки крови, но главное — наполнив жуткие хрустальные глаза мертвой ведьмы нестерпимо ярким светом. О, как они засияли после долгого сна! Ведь ковчег не открывали годами — и теперь страшные глаза словно шарили по комнате, напряженно выискивая кого-то или что-то.
Зрелище было ужасающим. Луч света играл в трепещущих хрустальных глазах, презрительная усмешка искажала мертвое лицо, и струились вокруг мертвой головы бесподобные волосы… После напряженной тишины, после неожиданного грохота рукавицы — это оказалось чересчур для нервов присутствующих.
— Что это было? — спросил встревоженный Эрнест.
— О эта жуткая голова! Она смотрит на нас! — закричала Дороти в ужасе.
Она схватила Эрнеста за руку, а другой рукой прикрыла глаза и попятилась к двери. За ней последовали и остальные. Миновав коридор, они распахнули входную дверь — и оказались в мирной тишине теплого летнего вечера. Джереми заговорил первым, вытирая со лба холодный пот.
— Ну, меня и тряхануло!
Дороти трясла головой и истерично всхлипывала.
— О Реджинальд, я хочу, чтобы вы избавились от этой ужасной вещи, чтобы вынесли ее прочь из дома! С тех пор как она здесь, нас преследуют одни несчастья! Я не могу больше это выносить! Я не могу!
— Чепуха! Ты суеверный ребенок, Дороти! — сердито отозвался мистер Кардус, быстрее всех пришедший в себя. — Перчатка сбила защелку, только и всего. Это всего лишь голова древней мумии, но раз она так тебе не нравится, я ее отошлю в Британский музей, завтра же.
— О, пожалуйста, Реджинальд, пожалуйста! — всхлипывала совершенно расстроенная Дороти.
Все так поспешно бежали из гостиной, что совершенно забыли про «лихого наездника Аттерли», так и оставшегося в своем углу. Однако суета в комнате привлекла его внимание, и он с любопытством высунул лохматую голову из глубин своего кресла. Вскоре взгляд его упал на открытый ковчежец. Хрустальные глаза к тому времени успокоились — и словно бы ответили старику долгим задумчивым взглядом. Несколько мгновений две головы — седая и златокудрая — так и не сводили друг с друга глаз. Потом голова ведьмы одержала верх, подчинив старика своей воле. Он выполз из кресла и стал медленно приближаться к ковчегу, не сводя глаз со злого и прекрасного лица и постоянно кивая, кивая, кивая…
Хрустальные глаза одобрительно сверкали в ответ. Аттерли замер, потом очень медленно отступил назад, не сводя глаз с головы, нащупал забытый на столе ассегай и сунул его в рукав. Как только он это сделал, последний луч солнца угас, и пылающие хрустальные глаза угасли вместе с ним. Казалось даже, что длинные ресницы опустились…
В ту ночь никто в гостиную не возвращался.
Джереми, оправившись от испытанного ужаса, поспешил в свою каморку, где раньше набивал чучела птиц и мастерил всякие штуки. Мистер Кардус, Эрнест и Дороти пошли прогуляться под луной — она уже взошла, затопив весь Дум Несс призрачным жемчужным светом.
Мистер Кардус в ту ночь был непривычно взволнован и взбудоражен. Он не умолкая рассказывал о своих завершенных делах, потом начинал вспоминать Мэри Аттерли, говоря, что Дороти очень похожа на нее голосом и манерой поведения. Говорил он и о браке Эрнеста и Дороти, подчеркнув, что он стал для него самым счастливым событием. Наконец уже около десяти вечера мистер Кардус сказал, что устал и идет спать.
— Благослови вас Бог, мои дорогие. Спите крепко. Доброй ночи! Завтра мы обсудим постройку новой оранжереи для орхидей. Доброй ночи! Доброй ночи!
Вскоре Эрнест и Дороти тоже отправились спать, пройдя через заднюю дверь, потому что ни один из них не желал снова проходить под взглядом страшных хрустальных глаз. Вскоре они уже крепко спали в объятиях друг друга.
В мертвой тишине текли минуты этой ночи, уходя в прошлое. Пробило одиннадцать часов, затем настала полночь. Весь мир — земля, небо и море — погрузился в сон, тишина царила под луной…
О небо! Что это за ужасный звук?!
Душераздирающий вопль агонии, исполненный смертного ужаса, прокатился по спящему дому, отразился от стен, заставил вздрогнуть старые ставни, отозвался эхом в округе и замер где-то над морем. Затем снова наступила тишина.
Все, кто спал, пробудились и вскочили с кроватей, а потом бросились из своих комнат в гостиную.
Хрустальные глаза снова ожили — теперь на них играли лунные блики, заставляя вспыхивать опаловыми розблесками.
Кто-то зажег свечу и заметил, что мистера Кардуса нет. Разумеется, он должен был спуститься, он не мог не слышать этого вопля… Все бросились к его комнате, путаясь и спотыкаясь на бегу.
Мистер Кардус был у себя в комнате — и сон его был крепок. Багровая рана зияла на его горле, и кровь тяжелыми каплями все падала и падала на пол.
Все замерли в ужасе — и в этот момент с улицы донесся топот копыт. Они узнали его — это была тяжелая поступь Дьявола, вороного жеребца Эрнеста.
Примерно в миле от болот, прямо на границе печально известных зыбучих песков, в которых, как гласит народная молва, сгинуло столько несчастных и которые временами содрогаются и стонут самым зловещим образом, стоит небольшой домик, в котором живет всего один человек, приглядывающий за шлюзом. Сегодня ночью ему нужно открыть ворота шлюза, и теперь он ждет благоприятного момента. Человек этот — старый моряк; руки он неизменно держит в карманах, старая трубка зажата в углу рта, а глаза чаще всего устремлены на море. Мы уже встречались с ним раньше.
Внезапно он слышит яростный топот копыт — приближается крупный конь, это сразу ясно. Моряк поворачивается — и волосы встают дыбом у него на загривке при виде зрелища, открывшегося в лунном свете.
Прямо на него мчится громадный угольно-черный конь, громко фыркая от ярости и ужаса. На спине у него, без седла, сидит, вцепившись в уздечку, старик — седые лохмы развеваются у него над головой. В руке он сжимает обломок копья.
Они уже совсем близко. Прямо перед ними — широкое ложе шлюза. Если они не свернут или не остановятся — то рухнут прямо в него. Но нет — громадный конь, не останавливаясь, взмывает в воздух!
О небо! У него получилось! Ни одна лошадь прежде не преодолевала такое препятствие — и вряд ли совершит подобное в будущем. Перепрыгнув шлюз, конь на полной скорости несется к зыбучим пескам, до которых осталось не более двухсот ярдов…
Тяжелый всплеск. Конь и человек погружаются во влажную массу песка, заставляя содрогнуться всю поверхность на двадцать ярдов кругом. Лунный свет так ярок, что все прекрасно видно. Конь издает пронзительный и яростный визг — это крик агонии. Старик у него на спине молча размахивает копьем.
Еще несколько мгновений — и конь исчезает в пучине, потом исчезает и старик — лишь копье еще несколько мгновений остается на поверхности, сверкая в лунном свете. Затем исчезает и копье.
Поверхность зыбучих песков успокаивается — и тишина вновь воцаряется над миром.
— Чтоб меня! — с чувством выдыхает старый моряк, все еще дрожа от пережитого ужаса. — Чтоб мне провалиться — много я повидал здесь странных вещей, но такого не видал никогда!
Затем он поворачивается и бежит со всех ног прочь, позабыв о шлюзе, голландских сырах и море, позабыв обо всем — кроме черного коня и его старого всадника.
Так закончилась самая безумная, последняя скачка «лихого наездника Аттерли» — и вместе с ней закончилась долгая история мести мистера Реджинальда Кардуса.
Глава 46
Прошло несколько лет, прежде чем Ева Плоуден вернулась в Кестервик — вернее, ее сюда привезли. Живой она сюда так ни разу и не приехала, и все эти годы они с Эрнестом не виделись.
Ее похоронили, согласно ее последней воле, на церковном кладбище Кестервика, где лежали все ее предки, и теперь ромашки и маргаритки расцветали у нее в изголовье. Они расцвели уже дважды, прежде чем сэр Эрнест Кершо пришел к небольшому холмику, под которым покоились останки той, кого он так любил когда-то.
Эрнест возмужал и выглядел здоровым и крепким мужчиной в расцвете лет. В темных волосах Дороти уже зазмеились серебряные нити. Летним вечером они стояли рука об руку возле могилы Евы.
Многое произошло в их жизни с той страшной ночи, когда трагически погиб мистер Кардус. У них родились дети — нескольких они потеряли — обычные английские мальчишки и девчонки с темными глазами их отца. Они наслаждались богатой и спокойной жизнью, тратя свое состояние по-королевски благородно, никогда не отказывая в помощи нуждающимся. Они вдосталь испили из чаши радостей и печалей этого мира.
Эрнест на пару лет вошел в парламент страны и даже сделал там некое подобие карьеры. Потом, как всегда нетерпеливый и жаждущий активных действий, он принял высокое назначение в колонии. Его назначению способствовали богатство и безупречная репутация, слепота не стала препятствием. Сейчас они с Дороти готовились к отъезду в Австралию — Эрнеста ждал пост губернатора одной из колоний.
Прошло много лет, случилось множество событий — и все же сейчас, стоя возле могильного холмика, который он даже не мог видеть, Эрнест подумал, что все было как будто вчера… и вздохнул.
— Все-таки не излечился до конца? — негромко спросила Дороти.
— О нет, Куколка. Думаю — я совершенно здоров. — Дороти взяла его под руку и повела прочь. — Во всяком случае, я научился безропотно принимать все, что дарует нам Провидение. Я покончил с мечтами и пессимизмом. Жизнь, правда, была бы совсем другой, если бы Ева не бросила меня — ибо она отравляла воды любого источника, и они всегда были бы горьки. Но счастье — это не цель и не конец человеческого существования, и если бы я даже мог изменить прошлое — я бы не стал этого делать. Отведи меня к тому старинному плоскому надгробью, Долли, что возле входа в церковь.
Она подвела его к камню, и Эрнест сел на него.
— Ах, — продолжал он, — как она была прекрасна! Была ли когда-нибудь другая такая, как она? И вот теперь ее кости лежат здесь, красота ее исчезла, и в этом мире живы лишь горькие воспоминания о ней и о том, что она натворила. Мне нужно только немного напрячь память, Долл, и я вижу ее совершенно ясно — как она идет по этому церковному дворику. Да, я вижу ее — вижу и людей, что собрались вокруг, вижу ее платье, вижу улыбку, играющую в прекрасных темных глазах, — ты помнишь, Долли, она умела улыбаться глазами! Я помню, как поклонялся ей сердцем и душой, словно она была ангелом небесным! И в этом была моя ошибка, Долл. Она была всего лишь женщиной — очень слабой женщиной.
— Ты только что сказал, что полностью излечился от нее, — усмехнулась Дороти, — но судя по твоей речи, это вряд ли так.
— О нет, Куколка! Я действительно излечился — ты меня излечила, моя дорогая жена. Ты вошла в мою жизнь и завладела ею так, что для других в ней не осталось места. Теперь, Дороти, я могу смело сказать тебе: я люблю одну лишь тебя всем своим сердцем.
Дороти сжала его руку и улыбнулась — ибо знала, что настал час ее торжества, и что Эрнест действительно любит ее, а страсть к Еве осталась лишь воспоминанием, нежным и легким сожалением, уже не отягощенным даже тенью надежды. Дороти была умной маленькой женщиной, хорошо знала Эрнеста и кое-что понимала в человеческой природе. Она всегда верила, что рано или поздно Эрнест будет принадлежать ей одной. Какими усилиями, какой нежностью, преданностью и самоотверженностью она добилась этого — могли бы представить лишь те, кто хорошо ее знал… но это было неважно, ведь она все же добилась своего, получив заслуженную награду.
Контраст между двумя главными женщинами его жизни был слишком заметен для Эрнеста — человека справедливого и умного. Как только он начал сравнивать — последовал вполне естественный результат. Тем не менее, научившись любить Дороти, Эрнест не забыл Еву — ибо есть вещи, которые люди не могут забыть, ведь они являлись частью их жизни, частью души: к сожалению, одна из таких вещей — первая любовь.
— Эрнест, — снова заговорила Дороти, — ты помнишь, что сказал мне под стенами Тайтбургского аббатства в тот день, когда попросил моей руки? О том, что твоя любовь к Еве переживет этот мир. Ты все еще веришь в это?
— Да, Долл, в какой-то степени.
Его жена села рядом и немного подумала.
— Эрнест!
— Да, милая?
— Мне удалось выстоять против Евы в этом мире, хотя у нее были все шансы и на ее стороне была красота. Относительно же твоей теории могу сказать, что в ином мире мы все будем одинаково прекрасны — и было бы очень странно, если бы мне не удалось удержать тебя и там. У Евы был шанс — она от него отказалась; я своим воспользовалась — и не собираюсь от него отказываться ни в этом мире, ни в любом другом.
Эрнест рассмеялся.
— Должен сказать, дорогая моя, что рай был бы очень неказист — не будь там тебя!
— Я тоже так думаю. «Кого соединил Бог — да не разлучит Человек», это касается и женщин. Но что толку сидеть здесь и болтать о вещах, в которых мы все равно ничего не смыслим? Вставай, пойдем домой. Джереми и дети заждались нас.
Так, рука об руку Эрнест и Дороти отправились домой, и тихие сумерки окутали их.