– Татарин был… Я ему говорю… А он…
– Где был? Где? Говори!
– На Ленина, где еще… У аквариума. Костик еще… Там…
– Ленина – где? Город, город, твою мать… Назови город! Быстро!
Эно уже тряс его за плечи.
– Город… Темно… б…дь, как темно… – пробормотал человек и стал валиться назад, закатив глаза.
– Нельзя-нельзя-нельзя!.. – Эно успел его подхватить, не дав упасть на страшный черный пол, с которого никому не суждено было подняться. – Чтоб тебя…
И он потащил человека по коридору, прислушиваясь. Детский хор тянул:
– …надо в дорогу, в дорогу, в дорогу нам то-ро-питься! Надо узнать, надо узнать, что я за птица…
Эно рывком подтащил человека к выгородке с другой стороны коридора.
– … honey, to my deep regret, I have to go. I’m so sorry. Please, don’t cry…
Дальше…
– Тохта! Атыша! Ёл бегильген! Назад ходи, эй! Моя стрелять…
Еще…
– …я хотел бы присоединиться к мнению предыдущего оратора. Так действительно нельзя, товарищи. Кроме того, я считаю своим долгом…
Эно кивнул и подтащил к тонкой стене свою ношу, с натугой выдыхая:
– Правильно, товарищ… Так нельзя…
Он надавил плечом на край одного из щитов. Тот отошел, открывая какой-то зал с затылками сидящих людей. Эно, напрягаясь изо всех сил, сунул человека головой в щель, подхватил за голые ноги, уже норовящие увязнуть в черном полу и, рыча от напряжения, перебросил их вслед за всем телом в огромную уже дыру. Дослав застрявшую ступню в зал, он отпрянул назад и рама, изображающая часть обитой деревом стены, встала на прежнее место.
– …как говориться, каленым железом… Товарищ! Что вы себе позволяете? Эй!
Не давая себе отдышаться, Эно двинулся по коридору, сосредотачиваясь. Времени совсем уже не было, и это могло кончиться плохо.
Как там она выглядела, эта дверь…
Утром Арбузов не смог встать с постели. «Наконец-то», – подумал он, глядя в потолок с древними следами брызг от шампанского. Проверив свои ощущения, он удивился, как вообще смог проснуться. Оставалось недолго.
Значит, опять все с начала. И уж конечно, не в первый раз. Может быть, следующая попытка окажется удачной. Однако сейчас ему было не до этого – он устал жить с этим и хотел забыться. Именно это сейчас и предстояло ему, но он не испытывал страха. Он хотел пустоты, свободы от всего, но уготована ему была лишь опустошенность.
Это восхождение ему не удалось. Хотя начал он неплохо. И вначале этого восхождения к нему пришел страх. Но Арбузову удалось его преодолеть. А потом пришло понимание того, что ему предстояло. И это Понимание его остановило. Потому что дальше нужно было идти против всех, а значит – одному. И он отступил. И проиграл. Дальше ждали другие препятствия, но теперь уже это не имело значения. Он не пожелал остаться один. Но тут его ждала страшная ловушка – именно один он и остался. И в этом он мог винить только себя. И еще он понял одну вещь: оказывается, он не до конца победил свой страх и теперь он настиг его – уже поверженного – и добил окончательно.
…Потолок начал отдаляться. Время пришло.
Арбузов перестал чувствовать свое тело окончательно и стал тонуть, будто он лежал на люке, который стал втягиваться в пол. По сути, так оно и было (и как вообще это могло происходить по-другому в этом огромном бараке – бетонном изнутри и фанерном снаружи?). Стало темно. Это была не просто темнота, то есть отсутствие света, а истинный черный цвет – глубокий и всеобъемлющий. Чернота на секунду дрогнула, мимо, снизу вверх, как в лифте проплыли какие-то разноцветные бледные стены и снова чернила поглотили его.
Он уже забыл, где был только что. Он забыл свою однокомнатную камеру в два окна и зеркало, в которое он никогда терпеть не мог смотреться. Он хотел его пропить, но, когда вытаскивал из двери шкафа, уронил, и оно треснуло. Тогда он повесил его на пустую стену и загородил куском транспаранта, с незапамятных времен пылившегося за шкафом. Каждый день он отставлял его в сторону и кончиком своего старого армейского ножа – острым и тонким как шило – продавливал в стекле очередную трещинку. Так он ослепил свидетеля своего поражения, но предательское зеркало превратилось в чудовищный портрет того, кто в него смотрелся – самого Арбузова. Но теперь он забыл и его.
Чернота начала редеть. Она стала будто бы не сплошной, как до этого, а какой-то волокнистой и к тому же струящейся, и он продолжал в ней тонуть.
Он уже не помнил, что когда-то был Арбузовым и что у него было нечто, называемое телом, которое он таскал по бетонному загону. Он уже не помнил, что был так привязан к этому загону и к другим, таким же, как он, обладателям тел, на которых, к тому же, было навешано какое-то невообразимое тряпье. И кто-то в этом бараке делал все возможное, чтобы это тряпье отличалось от всякого другого, и старался занять в бараке самое выгодное место – там, где тело чувствовало бы себя комфортней и уютнее, и чтобы другие обладатели тел непременно видели это и втайне хотели занять его положение. И если бы тому, кто совсем недавно ощущал себя Арбузовым, хотя бы на миг удалось уяснить эту жуткую правду, то его гаснущее сознание пронзила бы боль и обида за то, что он не смог по своей воле отказаться от всей этой тщеты, лицемерия и несусветной глупости. Но он уже был не в состоянии это постичь – все то, что оставалось в оставленном им (пусть и на время) бараке, было сейчас просто соринкой в глазу. Правда, теперь он понятия не имел ни о каких глазах, которых у него уже не было и понятие «смотреть» оставалось лишь никчемным звуком, оставленном далеко-далеко и теперь вообще не нужно было ничего ничем называть, ибо все вокруг и было ничем.
И сейчас это ничто настолько побледнело, что и чернилами уже не являлось, необратимо уступая место другому цвету – белому. И именно этот цвет (тот, кто был когда-то Арбузовым, знал это хорошо и знал теперь, пожалуй, только это) и было ВСЕМ, и именно из него и состояли и исчезнувшие чернила, и то, что он помнил когда-то как свой барак-загон, и то, в чем существовал в этом бараке – тело. И теперь эта белизна была уже повсюду, и того, кто когда-то называл себя Арбузовым, тоже не было, потому что он стал частью этой белизны, как капля воды, упавшая в молоко.
Родители уехали в Крым и Вектор жил один.
Он вернулся из своей библиотеки, поужинал и, придвинув к шкафу стул, взобрался на него, чтобы достать из потайного места желтый пакет: нужно было просмотреть кое-какие заметки и сравнить с теми, что ему удалось добыть на этой неделе в одном болгарском журнальчике.
Аккуратно переложив в сторону лежащие на шкафу пыльные рулоны с обоями, он подтянул к себе полиэтиленовый пакет с изображением олимпийского медведя, и достал из него свое сокровище. Зажав его под мышкой, Вектор уже хотел слезть со стула, как вдруг раздался звонок, висящий сразу около двери в его комнату. Вектор вздрогнул от неожиданности, и желтый пакет выскользнул из-под руки. Он шлепнулся на пол, лопнул по краям, и из него брызнули вырезки. Вектор выругался, поспешно слез со стула и торопливо пошарил по комнате взглядом, болезненно щуря глаза под линзами очков. Заметив чемодан, который, по причине ветхости, родители решили с собой не брать, он схватил его, поспешно побросал туда ворох бумажек из желтого пакета и сунул туда же сам пакет. Захлопнув крышку чемодана, он задвинул его под кровать и побежал в коридор узнать, кого это могло принести.
За дверью на площадке стояла молодая женщина в простом легком платье старомодного, как почему-то показалось Вектору, крое. Она внимательно смотрела на него из-под рассыпавшихся по лицу длинных волос.
– Вам кого? – спросил Вектор.
– Ты – Вектор, – сказала женщина не то утверждая, не то спрашивая, указав на него пальцем.
– Да, – удивился Вектор. Глаза женщины показались ему знакомыми, но вспомнить ее он не смог. – Проходите.
Вектор проводил незнакомку в свою комнату, закрыл дверь и вопросительно обернулся к ней.
– Вы…
Оборвав его, женщина протянула Вектору что-то свернутое в трубочку, что он лишь сейчас заметил в ее руках, и сказала:
– Это ваше.
Вектор похолодел. Это был журнал «Огонек». Схватив сверток, он развернул его дрожащими руками, совершено не обращая внимания на женщину, и выхватил из середины Книгу.
– Вот она! – радостно воскликнул он и посмотрел на женщину: – Вы от Юрия?
– Не знаю.
– Как? – опешил Вектор. Она пожала плечами:
– Я не знаю, кто такой Юрий.
– Но откуда тогда у вас это? – Вектор помахал в воздухе Книгой.
– Оттуда, – ответила женщина со всей серьезностью и почему-то машинально кивнула на стену, на которой висел самодельный плакат к фильму «Сталкер», когда-то давно выпрошенный Вектором у знакомого художника, занимавшегося оформлением киноафиш. Вектор рассеянно посмотрел на плакат, с которого герой Кайдановского пронзительно смотрел вдаль, держа гайку за привязанный к ней кусок бинта, и снова уставился на странную гостью.
– Как вас зовут? – подозрительно прищурил он за линзами очков глаза. Женщина убрала с лица волосы и спокойно ответила:
– Эно.
– Эно? Никогда не слышал… Погодите. Вы, наверное, сестра Юрия, – решил, что все понял, Вектор, но тут же сник: – Ах, да, ведь вы его не знаете… Но как, тогда, вы узнали обо мне?
Эно покачала головой:
– Не помню.
– Не помните… – как эхо повторил Вектор, глядя на нее, и вдруг вздрогнул от жуткой догадки. – Господи…
Он отступил на шаг назад, бросил Книгу на диван и выскочил в коридор, чуть не сбив с ног шедшую на кухню тетю Тамару – жену Мамишвили. Он подбежал к старому неработающему холодильнику «Север-6», и схватил трубку стоявшего на нем, как на тумбочке, телефона. Он набрал номер Юрия, но все было по-прежнему: с тех пор, как он ушел к Арбузову, никто не отвечал. Вектор бросил трубку и вернулся в комнату. Эно стояла у окна и смотрела на улицу.
– Он не отвечает, понимаете? – подошел он к ней, пытаясь заглянуть в глаза. – Он пошел за Книгой и пропал. И теперь эту Книгу принесли вы. Вы слышите?