— Это не прогулка, господин следователь!
— Не будем спорить. Может быть, это подвиг. Да-а, все очень живо представлено. А оканчивается статья прямо-таки поэтично.
И следователь нараспев прочел последние строки статьи:
— «Царственный Казбек молча провожал нас, как бы сожалея, что он не поведал нам всего таящегося в холодной глубине льдов и снега и мрачных ущелиях, куда едва проникает луч солнца…»
Дочитав это, следователь воскликнул:
— Красиво! Ничего не скажешь! Я знаю, недавно вы снова поднимались на здешние вершины. Так?
— Да, поднимался.
— Опять на Казбеке побывали?
— Да… Побывал.
— Потом и на Эльбрус, говорят, ходили?
— Но почему — «говорят»? Я описал и то и другое в газете, — сказал арестованный.
— Да, так, — кивнул следователь. — Это установлено. Эти ваши писания тоже у меня тут, в пачке. Вот! Отлично рассказано, я бы даже отметил — весьма поэтично. Казбек, Эльбрус как на ладони. Хвалю, хвалю! Ничего на сей счет не имею. С такой вашей романтикой еще можно мириться. Альпинизм не угроза государству. Хуже другое!
Арестованный настороженно посмотрел на следователя. Тот зачем-то оглянулся на дверь и понизил голос:
— Вот что плохо, молодой человек, куда опаснее всяких восхождений на вершины: в некоторых статьях вы даете почувствовать, что многочисленные народности России, и, в частности, Терека, вправе быть недовольными своим положением. Они, мол, угнетены, бесправны и прочее. Напрасно вы позволяете себе такое писать и печатать. Это нельзя-с!
Подойдя к двери, следователь выглянул в коридор и вернулся на свое место.
— Конечно, — продолжал он, — известная правда тут есть, признаю. Но хочется у вас спросить: представляете ли вы себе всю опасность, которая нам с вами грозит? Да, да, нам с вами, не удивляйтесь! Поверьте, я сам в молодости был человеком с идеалами и сейчас говорю с вами не как следователь, а как русский своему собрату: не играйте в революцию, она обернется прежде всего против вас самих! Живем мы с вами здесь как на вулкане. Горцы ненавидят нас страшной ненавистью, и не дай бог, если бы вдруг началась великая смута, скажем, революция или что-нибудь в этом роде! Получив волю, они такое натворят, что это будет во сто крат ужаснее варфоломеевской ночи!
В сравнении с тем, о чем сейчас говорил следователь, весь предыдущий разговор не стоил ломаного гроша. Дело про обвал на Аполлинариевской улице в Томске казалось самому следователю глупым, в сущности, никому не нужным, им приходилось заниматься лишь в силу косных требований полицейского распорядка: тут мертвая бумага держит за горло живого.
А Терек, буйный, многоплеменный, с неприкрытой враждой между казачеством и горцами, — это сегодняшнее, волнующее всех.
— Не будите черта, — говорил следователь. — Если произойдет революция, мы все тут сгорим. Нас вырежут, как ягнят. Пикнуть не успеем. Это будет взрыв самых диких страстей. А вы, молодые идеалисты-романтики, вы, которые готовы за все критиковать власть и, ратуя за высокие идеалы всеобщего равенства, кричите об угнетении инородцев, вы своими статьями только способствуете пробуждению вулкана!
У следователя обнаружилась такая заинтересованность в шедшем сейчас разговоре, что он даже остановил вентилятор, чтобы не мешал своим жужжанием. Но когда шум оборвался и в каморке стало тихо, следователь словно чего-то испугался, оглянулся на дверь и опять запустил вентилятор.
— Знаете, — сказал он почти шепотом, — если и есть за что привлечь вас к ответу, так именно за то, что вы и побуждаете вулкан к действию. Подумайте и будьте благоразумны. Вот и все. На допросах по инструкции не полагается произносить речи, а только задавать вопросы, связанные с ходом дознания, и поэтому не станем больше выходить за рамки дозволенного.
Костриков принял безучастный вид, выпрямился на стуле и провел ладонью по густым волосам.
— Пожалуйста, задавайте вопросы.
А их у следователя уже не было. Свое «отдельное задание», как это называлось на полицейском языке, он мог считать выполненным. Предварительное выяснение личности арестованного произведено, а там хоть трава не расти. Теперь пускай все решают в Томске. Распорядок нерушимый: и обвиняемый и протокол допроса должны быть переправлены туда для разбора дела «по месту преступления». Ну и незачем больше тратить попусту время, да еще в такую жару. А в графине ни капли.
— Протокол допроса подпишете?
— Охотно; — сказал Костриков.
— Надеюсь, не крестиком, как это делал когда-то ваш однофамилец.
— Не знаю, как он там подписывался…
Улыбка. Быстрый, уверенный росчерк пера. За пять лет так руку не набьешь.
— Позавидуешь вам, — сказал следователь. — Скоро вы избавитесь от здешней жары, в Сибири ведь совсем другая температура.
Он вызвал часовых, и те увели арестованного.
Ошибся следователь, ох как ошибся! Перед ним сидел именно тот, в ком полиция подозревала крупного государственного преступника. Именно он, Костриков, был устроителем крамольной типографии в Томске.
Черт возьми! Если бы тот домик на Аполлинариевской не обвалился, полиция еще многие годы не обнаружила бы типографии.
Сибирь, Сибирь! Вся юность отдана ей. И сколько добрых воспоминаний! Кроме Томска, были Новониколаевск, Иркутск, станция Тайга.
Не рухни домик, Сергей Миронович, наверное, и сейчас оставался бы в Сибири. Пришлось бежать, не теряя ни одного дня. Хорошо, товарищи вовремя предупредили об опасности, дали денег, владикавказский адрес.
Так он очутился во Владикавказе.
Он не лгал следователю: до Владикавказа в нем еще была жива мечта об инженерстве. С юных лет манило в мир техники. Жизнь, убеждения — все это вместе как-то само собой увлекало его на другой путь — путь профессионала-революционера. И тут вдруг открылся в нем талант газетчика-публициста.
Объясняя товарищам по подполью, как очутился в журналистах, он весело шутил:
— Просто я был после Сибири в безвыходном положении. Что-то надо было делать, раз я оказался здесь у вас, на Тереке.
Ему говорили:
— Не у всех же это получается — захотел и стал отличным журналистом. Так не бывает.
Он все отшучивался:
— С нашим братом революционером все бывает. И вообще в каждом человеке кроются большие возможности. Просто удивительно, до чего щедро одарен природой человек!
И хотя все понимали, что Сергей Миронович выражает обычную свою благожелательность к людям, говорит общепринятые «красивые» слова, было приятно их слышать. Главное все-таки талант, и у него он есть.
В тюрьме во Владикавказе, и потом, когда Сергея Мироновича гоняли по этапу, и когда, наконец, в холодный осенний день его пригнали в томскую тюрьму, он не терял времени, много читал.
Он даже начал писать пьесу, но скоро бросил. Не получалась пьеса, хотя отдельные сценки казались удачными.
А во Владикавказ, где осталась его любимая, Мария Маркус, он часто посылал длинные письма, в которых ободрял ее и рассказывал о ходе своего «дела». Он понимал, как трудно ей сейчас.
Судили его в марте, на восьмой месяц после ареста. Шел уже 1912 год. В России начинался новый революционный подъем.
Суд был с. участием и присяжных, и те не поверили, что развитой, культурный человек, стоящий перед ними, может иметь что-то общее с тем неотесанным рабочим парнем, которого когда-то задержали во дворе домика на Аполлинариевской улице. Да и кто знает, что за типография была под домиком? Может, ее устроили фальшивомонетчики? И вот в весенний, хотя еще по-сибирски снежный день он очутился на улице, без гроша в кармане, но с драгоценным документом, что по суду начисто оправдан!
Пришлось на полученные в канцелярии суда казенные гроши дать во Владикавказ на имя Назарова телеграмму: «Вышлите денег на обратную дорогу, я со щитом!» Это означало — возвращаюсь с победой.
Как обрадовались друзья и сослуживцы, когда он вернулся во Владикавказ и снова приступил к своим обязанностям по редакции! В первый же день зашел к наборщикам, потом поговорил с печатниками. Заглянул, разумеется, и в контору, где, тихая и радостная, сидела за своей постоянной работой Мария. Все осмотрел, со всеми перездоровался, потом, сидя в большой редакционной комнате, рассказывал о Томске, о своих мытарствах, о том, как прошел суд. Всей правды, конечно, не говорил. Лишь метранпаж Турыгин и кое-кто из наборщиков были связаны с подпольем, все остальные, как и Назаров, полагали, что Сергей Миронович «не тот», и считали естественным его освобождение из тюрьмы.
— Ткнули пальцем в небо, идиоты! Боже, какая у нас глупая полиция! — возмущалась мадам Назарова. — Смешно просто! Спутать какого-то неотесанного ремонтника в лаптях с порядочным молодым человеком! Право, за это стоило бы продернуть кого следует в очередной передовице!
— Давайте продернем, — хитро прищурился Сергей Миронович. — Сейчас же засяду за передовую. Лягнем департамент полиции, прокуратуру, суд.
Назарова тут же опомнилась.
— С вашей стороны это было бы весьма по-рыцарски, — сказала она уже с досадой. — Но лучше вам быть поосторожней и вообще избегать сейчас браться за передовицы. Хоть какое-то время дайте полиции забыть о вас. Не дразните гусей. Может быть, вам бы даже следовало на время переменить фамилию.
— Эврика! — воскликнул Сергей Миронович. — Пожалуй, резонно! Нет больше ни Кострикова, ни Миронова! — И он обратился к товарищам по редакции: — Друзья! Помогите мне подыскать какую-нибудь подходящую фамилию. Но она должна годиться для человека, вернувшегося со щитом. Я же писал так в телеграмме!..
Он весело шутил, а на душе кошки скребли. Ясно, теперь ему надо быть осторожным. За каждым его шагом будут следить. Лучше переменить фамилию, ведь главное — иметь возможность снова выступать в «Тереке», а это была для него своеобразная трибу на, которой он дорожил.
Сотрудники редакции наперебой предлагали ему самые замысловатые фамилии. Притащили какой-то старинный календарь. На одной из страничек говорилось о древнем персидском полководце Кире. Повторив несколько раз это имя, Сергей Миронович сказал: