В чертежных негромко шуршала бумага, с легким шорохом передвигались по туго натянутым листам белой бумаги треугольники, лекала и линейки. А в лабораториях позвякивали колбы и пахло чем-то неопределенным — не то жженым пером, не то тухлыми яйцами. И в чертежных и в лабораториях было тихо. Но зато какой гул, нестерпимый лязг, визг и грохот стояли в механических мастерских, выходивших окнами во двор!
Эти мастерские были больше похожи на заводские цехи, чем на классы. У каждого ученика было здесь, как на заводе, свое «рабочее место», свой станок. Приходя в мастерскую, ученики сбрасывали с себя форменные тужурки и надевали кожаные фартуки.
Сергей начал свою практику в механических мастерских с токарного станка. На этом станке он должен был поработать месяцев пять, а потом перейти к кузнечному делу, к лужению и, наконец, к сборке машин.
Еще в Уржуме, в приютских мастерских Сергей славился ловкими, хваткими руками и быстрой сметкой, За токарный станок он стал с охотой, и дело у него быстро пошло на лад. На первых порах новички в мастерских то и дело попадали в беду: то руку порежут, то на ноги тяжелую болванку уронят, то палец зажмут в тиски. Мало того, что было больно, неудачнику влетало еще и от мастера — старого заводского слесаря, который преподавал в механических.
— С машиной обращение надо знать, ворона полоротая, — говорил мастер. — Этак, не ровен час, ты и свой нос в тиски зажмешь. У станка стоять — не в бабки играть.
Сергею не приходилось выслушивать такие отповеди.
— Этого машина любит, — кивал на него головой мастер, проходя мимо.
И это было верно. А еще вернее было бы сказать, что не столько машина любила Сергея, сколько Сергей — машину. Он не оробел перед ней в первые дни, а взялся за нее по-хозяйски. По нескольку раз в день он обтирал ее, смазывал, проверял. Станок его стоял у окна в углу. Тут же Сергей пристроил полку для инструмента, а на пол поставил ящик для отходов и пакли. Паклей полагалось обтирать после работы станки и грязные, замасленные руки.
Тюрьмы и виселицы не запугают рабочий класс, штыки и пули не остановят революционного движении пролетариата.
Жертв положено уже много, жертвы еще будут, без жертв не обойтись. Так не будем, товарищи, бесцельно проливать слезы., дружнее соединимся под знаменем социал-демократии и нанесем окончательный удар царской монархии.
СИБИРЬ
У платформы станции Томск, пыхтя, остановился пассажирский поезд.
Из общего вагона показались двое молодых людей — студент университета Иван Никонов и юноша в форме ученика ремесленного училища Сергей Костриков.
Забросив за спины немудрый багажишко, через калитку и пыльный привокзальный садик они вышли на площадь.
— Как? — спросил Никонов. — Пешком? На извозчике?
— Далеко? — Сергей поднял на него глаза.
— Версты три, а то и четыре.
— Может, и пять, — усмехнулся Костриков, поправил за спиной мешок и заявил: — Пешком.
И они зашагали по обочине избитой колесами дороги.
Никонов шагал чуть впереди, и по его походке, по тому, как он постепенно ускорял шаг, Сергей видел, что он чувствует себя уже дома, здесь у него друзья, товарищи. И неожиданно юноша ощутил одиночество: ведь у него здесь ни родных, ни знакомых. В Сибири он никогда не бывал, не представлял ее себе. Как-то примет его Томск, да и поймут ли еще? А может быть, придется возвращаться обратно в Уржум?
Родной Уржум, мечты об учебе, страстное желание учиться дальше. Казанское промышленное училище не давало прав для поступления в высшее учебное заведение. Летом в Уржуме он встретился с Иваном Никоновым, рассказал ему о своей мечте, и тот как-то разрешил этот вопрос просто:
— Едем со мной в Томск. В технологическом институте каждый год недобор студентов.
Поверилось, что это действительно так может быть, и вот он в Томске.
…Утрами холода сильнее и сильнее. Но Сергей храбрился. У него одна старенькая шинель промышленного училища, надо ее беречь: на заработок, который он получил на днях, поступив в городскую управу чертежником, не скоро заведешь новую шубу. Да и холода только утрами.
Работа нашлась, когда он уже отчаялся иметь ее.
В этот день он ворвался в свою комнату как вихрь, в руках была сайка и кусок колбасы. Он объявил на весь дом:
— Живем, Иван! Работа есть.
— Значит, — заметил тот, — твоя жизненная программа выполнена: работа есть, учишься.
Сергей как-то внимательно посмотрел на товарища и с необычной для него медлительностью ответил:
— Мне кажется, что я еще не приступил к ее осуществлению.
— А именно?
— Жизнь покажет, — уклончиво ответил Сергей. — Я ехал сюда не только учиться…
Он думал о той большой работе, которую ждал, в которую верил.
С утра Сергей шагает в городскую управу, где его ждут расчеты, планы, чертежи; после службы — столовая и библиотека. Он с жадностью читает, но не встречает ни одной из тех книг, которые ему давали друзья в Уржуме: книг о борьбе рабочего класса за свои права. Не видит этих книг Сергей и у Никонова, у его товарищей… Вот отчего у Сергея в душе пустота и нечем ее заполнить.
Вечерами курсы… Молодежь. Сергей присматривается к ней. Многие пришли сюда с одной мыслью — получить аттестат зрелости, поступить в институт, стать инженером, обеспечить себе спокойную жизнь. Сергей не мог считать их своими товарищами, не хотел даже сближаться с ними.
Он подружился только с молодым пареньком — типографским рабочим Иосифом Кононовым, бывал у него дома.
Они часто спорили, бывало, расходились в оценке прочитанного, и порой Сергей замечал, что Иосиф и его брат Егор будто чего-то не договаривают, обмениваются полунамеками. Замечал он и то, что на курсах к Иосифу подходили люди, отводили его в сторону и говорили о чем-то тихо, почти шепотом.
Сергею стало обидно:
«Не доверяют мне… Скрывают что-то».
И когда после одного такого разговора Иосиф с улыбкой обратился к Кострикову:
— Ты чего кислый какой-то?
Сергей сухо ответил;
— Какой ты ко мне, такой и я с тобой.
— Не понимаю.
— Считал тебя товарищем, а ты…
В этот вечер они возвращались домой вместе.
Темнота. В домах за глухими ставнями не видно огней. Возле какого-то дома остановились. Постучали.
Им открыли. При свете керосиновой лампы Сергей рассмотрел хозяина — рабочего типографии: невысокого роста, в черной рубашке, подпоясанной узким ремешком; черные усы, шапка густых волос. Он протянул гостю руку.
— Будем знакомы… Костриков?.. Так. А я Григорий… Величать себя полностью мы не любим. Чем короче, тем лучше… В нашем деле об этом всегда помнить надо. Садитесь! — пригласил он гостей.
Григорий долго, внимательно разглядывал Сергея и вдруг спросил:
— А зачем, собственно, вы приехали к нам в Сибирь из Вятской губернии, молодой человек?
И Сергею снова пришлось рассказывать многое из того, что он говорил Кононову.
Григорий молча курил, не перебивая. Потом он затушил папиросу и обратился к Кононову:
— Что скажешь ты?
— Ручаюсь, как за себя.
Григорий еще раз посмотрел на Кострикова.
— С печатным станком знаком?
— Да.
Григорий встал и знаком позвал друзей за собою в соседнюю комнату. Он открыл в полу искусно замаскированную крышку, и они спустились в подполье. В небольшом узком помещении стол, на нем гектограф, валики, бутылка с чернилами, бумага.
— Все? — спросил Сергей.
— Пока все… Маловато, но думаем завести настоящую технику, помещение есть, шрифт нам дают печатники понемногу из разных типографий, станок найдем… Было у нас две типографии, полиция разгромила их… Вот и вынуждены пользоваться пока этим оборудованием… Как? Принимаешь?
— Принимаю.
— Приходи завтра в это же время. Буду ждать.
Они поднялись наверх, тщательно закрыли вход в подполье, вернулись в первую комнату. Хозяин взглянул на часы.
— Поздновато, но ничего: ночку не поспите, не беда. Надо поговорить.
Говорил, собственно, один Григорий.
— Наша задача, Сергей, — борьба с самодержавием. Царизм затеял войну с Японией, а весь русский народ против нее. Мы терпим в ней одни неудачи да провалы. Наше поражение в этой войне ускорит революцию в России…
В комнате тихо, слышно только, как пощелкивает нагар в висящей под потолком лампе.
— Вот почему, — продолжал Григорий, — большевики во главе с Лениным занимают линию на поражение России… По великой сибирской магистрали идут поезда с солдатами на фронт и обратно с ранеными, искалеченными людьми… Мы с тобою должны будем снабжать тех и других листовками, обращенными к ним. Будем призывать солдат отказываться воевать, требовать возвращения в Россию, а раненых мы призовем помогать нам делать революцию. Они видели войну, они знают, что творится на фронтах. Так пусть эти люди скажут об этом у себя в России, пусть поднимутся против царизма, и Сибирь поддержит их. Вот, Сережа, наша задача на сегодняшний день… И делать все это должны мы с тобой через нашу типографию… А сейчас по домам… Пора спать… Завтра я жду тебя. Пароль: три удара в дверь громких, один слабый.
Встреча с Григорием была только началом.
На курсах к Сергею подошел один из тех, с кем был связан Кононов.
— Костриков?
— Да.
Они прошли в конец коридора.
— Должен тебе сообщить, что по воскресеньям в час дня у нас работает марксистский кружок… Если хочешь, подумай… В субботу договоримся.
Так Сергей оказался в кружке. А через несколько дней он нес в руках завернутую в газету книгу Ленина «Что делать?».
Читать приходилось в те часы, когда Никонова не было дома. Из тайника Сергей вынимал книгу и читал не торопясь, стараясь запомнить каждую мысль, слово, чтобы не выписывать их на листки, потому что выписка страшнее самой книги. Книга могла попасть случайно, а выписка… Это значит человек сознательно участвует в революционном движении.