А король оказал Рочестеру довольно прохладный прием — он упрекал его в небрежении и изводил бесчисленными придирками, позволив себе продемонстрировать бессмысленную и прямо-таки женскую ревность к Овербери. Его величество высказал предположение, что Робин лишь отговаривался занятостью — он-де торчал в Уайтхолле только потому, что нашел там друга и общество более ценное, чем здесь, в Ройстоне. Отчитывая Робина за равнодушие, его величество чуть ли не плакал и упрямо отказывался выслушать объяснения. Но через пару дней, когда милорд под предлогом государственных забот отказался участвовать в соколиной охоте, король, выругавшись, как конюх, слез с седла и отправился к Робину выяснять отношения.
Он в ярости ворвался в комнату фаворита и остолбенел.
У заваленного бумагами стола сидели два секретаря, а лорд Рочестер, в халате и ночных туфлях, расхаживал взад-вперед и что-то диктовал. Увидев короля, он умолк. Король был по-охотничьи одет во все зеленое, в остроконечной шляпе с пером и с тяжелой соколиной перчаткой на правой руке.
Они уставились друг на друга, затем Рочестер поклонился. Он был явно растерян.
Король, который явился затеять скандал, лишь пробурчал:
— Ты что, не можешь отложить дела на потом? Утро такое чудесное, Робин, делами займешься после обеда.
— Если вы мне приказываете, ваше величество… Однако я намеревался после обеда обсудить с вами некоторые очень важные вопросы — вчера вечером курьер из Уайтхолла доставил мне эти документы, — и он указал на заваленный бумагами стол. — Сюда высылают только неотложные дела, и они требуют самого скорого рассмотрения.
— Да черт с ними! Пусть подождут! — безапелляционно объявил король. — Ты такой бледный! Свежий воздух и быстрая скачка вернут твоим щечкам румянец. — И король проковылял к лорду Рочестеру и привычно ущипнул его за то место, куда следовало вернуть румянец. — Одевайся. Я подожду.
— Но ваше величество понимает, что мне придется отложить дела?
— Понимаю, понимаю, — отмахнулся король.
И хотя его величество внешне еще выказывал некоторую сдержанность, сердце его ликовало — значит, Робин его не обманывал, вон сколько дел! Он сидел в Уайтхолле вовсе не из-за того, чего Яков так боялся, а действительно был занят!
Они снова скакали бок о бок, и король мягко пенял лорду Рочестеру за его чрезмерное рвение. К дьяволу все! Пусть наймет побольше секретарей, пусть передаст кому-нибудь часть своих обязанностей — король не желает, чтобы его любимый друг убивался на службе. Да плевать на это государство, если оно требует таких жертв от людей, которых он, король, любит больше всего на свете! А чем занимаются Сесил, Саффолк, Нортгемптон и все остальные? Небось предаются лени, пока его дорогой Робин трудится, как раб. А все потому, что Робин такой честный и ответственный. Нет, дальше так нельзя!
Рочестер серьезнейшим образом подчинился королевским пожеланиям и еще больше загрузил сэра Томаса Овербери — теперь тот самолично принимал решения почти по всем внутренним проблемам.
Но, если ради короля Рочестер избавился от дел, то тем временем, которое он уделял леди Эссекс, Рочестер жертвовать не собирался — а его особое внимание к ней теперь заметили все, и при дворе уже начали ходить сплетни.
Их отношения, начавшиеся со взаимного физического притяжения, здесь, в Ройстоне, обогатились духовно, ибо они раскрывали друг другу свои сердца. Рочестер, однажды воспользовавшись литературным даром Овербери, вынужден был продолжать его эксплуатировать — иначе ему пришлось бы каким-то образом объяснять миледи внезапную немощь «волшебного пера, с которого стекают серебряные струи» — так поэтично миледи охарактеризовала адресованные ей сонеты.
Щедро наделенный талантом, сэр Томас воспринял поставленную перед ним задачу как возможность полного самовыражения, столь ценимого всеми литераторами. Рочестер мог писать лишь о любви, Овербери же творил поэзию. Он словно влез в шкуру влюбленного и вплетал в письма и стихи изящную философию, обнаруживая такую высоту духа, которая не могла не прельстить чувствительную душу.
Рочестер с восхищением наблюдал, какой магический эффект производят на миледи слова. Царившая в Ройстоне свобода позволяла частые встречи, и во время этих встреч миледи говорила о сокровищах, почерпнутых ею из писем и стихов. Так что вполне плотская красота, которой поначалу и привлек ее Роберт Карр, окрасилась в ее глазах такой чудесной глубиной ума и души, что прежняя страсть превратилась в иное чувство — она боготворила его, она верила, что людей, столь прекрасных телом и душою, на свете больше нет.
Любовь их развивалась в покое и счастье — уже ходили первые слухи, однако влюбленные их не замечали. Они видели лишь друг друга.
Но, когда в сентябре двор вернулся в Уайтхолл, сплетни приобрели скандальный оттенок. Начало этому положила жгучая ревность принца Уэльского. Разговоры, в которых сопрягались имена леди Эссекс и лорда Рочестера, достигли ушей его высочества и ранили его сердце и его гордыню. Он счел себя глубоко оскорбленным: интересно, что сталось с ее священным супружеским долгом, которым она объяснила ему свой отказ? И ради кого, ради чего она отринула его? Ради выскочки, которого он презирал и ненавидел всей душой? Тогда она и сама низка душою, решил принц, и любовь его превратилась в нечто, близкое к ненависти. Увидев на балу светящуюся счастьем пару, он загорелся дикой злобой. А случайно оброненная миледи перчатка — она и не заметила потери — дала ему шанс эту злобу удовлетворить.
Перчатку заметил сэр Артур Мейнваринг и, подхватив изящный и надушенный сувенир и желая услужить, предложил трофей принцу:
— Могу ли я вручить вам, ваше высочество, перчатку с руки леди Эссекс?!
Принц дернулся, словно перед ним предстало нечто мерзкое и нечистое:
— И что мне с нею делать? — спросил он тоном, озадачившим услужливого придворного. А затем, презрительно скривив губы, произнес намеренно громким голосом: — Эту перчатку уже разносила другая рука, — и удалился на негнущихся ногах.
Разгорался скандал. Мать миледи, легкомысленная и не очень-то благонравная графиня Саффолк, пробудилась от блаженного неведения и вынуждена была что-то предпринимать. С одной стороны, она отвечала за дочь перед отсутствовавшим графом Эссекс и потому обязана была положить конец опасной связи между дочерью и королевским фаворитом, но, с другой стороны, положение и власть, которыми обладал лорд Рочестер, делали невозможными те меры, которые она применила бы в любом ином случае.
Растерявшись, она бросилась за советом к мужу, а тот, оценив ситуацию и растерявшись не менее, обратился, в свою очередь, к своему дяде Нортгемптону.
Нортгемптон был невозмутим.
— И что в этом ужасного? Мы можем повернуть все к своей же пользе. Мы сумеем перетянуть Рочестера на свою сторону, а заполучив Рочестера, мы получим короля.
Лорд Саффолк взорвался:
— А я должен платить распутством собственной дочери? Боже правый! Хороший же совет вы даете отцу! — И смуглолицый маленький человечек принялся бегать по комнате, теребя черную бороду и исторгая проклятья, выученные им в былые флотские дни.
Старый граф принялся развенчивать его старомодные взгляды — все это, уверял он, принадлежит давно ушедшим временам. Вы, дорогой племянник, не поспеваете за веком, и, кроме того, чтобы заполучить на свою сторону короля, не грех принести маленькую жертву. В конце концов, связь с таким человеком, как Рочестер, повредит добродетели маленькой Фэнни не более, чем добродетелям любой иной дамы при дворе Якова I.
Племянник отказался это выслушивать и в характерных для себя выражениях назвал дядюшку мерзким старым греховодником.
— Вы — скопище мерзостей, однако проницательность ваша оставляет желать большего, — объявил он, — потому что вы никогда не получите того, на что надеетесь. Сколько б мы ни старались и что бы ни делали, мы не получим Рочестера, потому что у Рочестера есть Овербери.
— Так вот в чем источник вашего пуританства! — захихикал старый граф.
— Хорошо, думайте так. Я ухожу, чтобы написать Эссексу: пора бы ему вернуться домой и предъявить права на супругу.
Птичья голова Нортгемптона медленно повернулась на морщинистой шее, и глазки-бусинки уставились на племянника.
— Вы дурак, Том, я всегда это подозревал.
В ответ лорд Саффолк только хлопнул дверью. Нортгемптон пожал плечами и ухмыльнулся. А затем задумался. Возможно, Том Говард и не такой уж осел. Возможно, он прав — пока у Рочестера есть Овербери, Рочестера заполучить не удастся. Лорд-хранитель печати погрузился в мрачные размышления. Да, если бы не Овербери, Рочестер давно бы уже стал марионеткой в его руках, а через Рочестера — и сам король. Конечно, это был бы прекрасный шанс — перетащить Рочестера к Говардам через Фрэнсис. Однако Саффолк прав: Овербери — препятствие, через которое не перепрыгнешь. И что Рочестера с ним связывает так крепко?
Он долго сидел так, подперев подбородок костлявой рукой. В голове его роились злобные мысли, и все же он не мог выудить из них ни одного практического решения. Ладно, Саффолк, возможно, и не дурак, однако решение призвать Эссекса домой все равно дурацкое.
Глава 13
Скандал шествовал под звук боевых труб. Лорд Саффолк, дабы удалить свою дочь, изолировать ее от Рочестера, издал указ: она с матерью должна отправиться в семейное гнездо, в Одли-Энд.
Фрэнсис взбунтовалась против декрета, призванного разлучить ее с возлюбленным, и впервые в жизни продемонстрировала твердость характера, прежде скрытую под мягкостью и дружелюбием. Несмотря на то, что лорд Саффолк все чаще изъяснялся с ней на языке, более привычном для боцманов, нежели для джентльменов, она непоколебимо противостояла родительским желаниям.
Возмущенный до глубины души оскорблением, которое нанес ему принц Генри, виконт Рочестер отправился за консультацией к сэру Томасу. Овербери отнесся к событию по-философски.