— О, Боже! — простонал он и, чтобы не упасть, обхватил руками каминную полку. Голова его склонилась. — Так ты признаешься в убийстве? Ты, Фрэнсис?!
Она молчала. Она сидела, обхватив колени руками, и тихонько раскачивалась из стороны в сторону. Казалось, разум покидает ее.
— Господи! — Голос его был полон отвращения. — Твой поступок оправдывает все, что он говорил о тебе…
Это был жесточайший удар. Но слова, казалось, нисколько ее не поразили.
— Наоборот, его отношение ко мне оправдывает мой поступок, — ответила она. — Вспомни, как все было, как складывалось. Я ведь находилась уже за гранью отчаяния… Этот человек ради собственных амбиций или просто по злобе хотел заставить меня страдать так, как не страдал ни один смертный. И я должна была выбирать. Я должна была выбирать между ним и собой. Неужто он заслуживал моей жалости, он, который ни на секунду не пожалел меня? Будь справедлив, Робин! Во имя Господа, будь справедлив.
— Справедлив? — эхом отозвался он и рассмеялся. — Прибереги просьбы о справедливости для Кока.
— Для Кока?! — Она подняла голову и впервые взглянула на него. Он заметил свинцовую бледность ее лица, ее расширенные от ужаса глаза, и впервые лицо ее показалось ему уродливым.
— Ах! Так это тебя пугает? — усмехнулся он.
— Да, пугает, но не из-за себя самой. Самое страшное для меня — потерять твою любовь, Робин. И есть еще ребенок, мне надо думать о нем.
Он принялся мерять шагами комнату. Весь мир рухнул, вся его жизнь была разбита, и он не мог в этот страшный час думать ни о чем, кроме как о своем крахе. Все уничтожено, и ничего не возродишь. Одним ударом он сброшен со сверкающих высот… И на эти высоты он вскарабкался с помощью Овербери. Только Овербери мог возвысить его, и только Овербери поддерживал его на этой захватывающей дух высоте. А она… она убила Овербери. И впервые он понял всю глубину предсказаний Овербери: да, он пал вместе с сэром Томасом, но пал в бесчестье, в позор.
Она с трудом поднялась и стояла у камина, опершись о полку. Ей не нужно было слов — по его молчанию, по тому, как вышагивал он по комнате, она поняла все, что творится в этом истерзанном сердце. Она поняла, что в нем поднимается отвращение к ней. Наконец она заговорила:
— Робин, мне нужна твоя помощь, твое милосердие.
Он остановился. В глазах его пылало безумие.
— Ты смеешь на это надеяться?
Она покачала головой:
— Не ради себя. Ради себя я не стала бы просить. Я уже сказала, что без твоей любви для меня нет жизни. Но во мне растет твой и мой ребенок. Если я погибну, он погибнет вместе со мной.
— А разве так не лучше? — печально спросил он. — Разве не лучше, чтобы ребенок не родился и не узнал бесчестья? Ведь на нем всегда будет стоять клеймо убийц, отравителей. Потому что твое падение означает и мое падение. Твое признание неминуемо навлечет вину на меня.
Эти слова с новой силой всколыхнули ее любовь к нему до такой степени, что она затмила даже материнскую любовь.
— Не бывать этому! — пронзительно вскрикнула она. — Я расскажу всю правду, я скажу, что это целиком моя вина, что ты не имеешь к убийству никакого отношения! Какие могут быть против тебя улики?
— Улики? — он рассмеялся. — Мои враги об этом позаботятся. Ты отдала меня им на растерзание, ты столкнула меня в пропасть такой глубины, в которую они и не надеялись меня сбросить.
Она была на грани безумия, но нечеловеческим усилием овладела собой, потому что теперь от ее мужества, от ее ясного ума зависела судьба их семейного корабля — потонет ли он, или она сумеет вывести его из опасных вод.
— Тогда ради себя самого и ради ребенка ты должен бороться, Робин. Обо мне не думай! Я играла — и проиграла, и теперь ничего не значу. Думай о себе, о ребенке и о себе. Ты можешь уговорить короля. Ты имеешь на него влияние. Покажи, в какой ад ты попал, будь откровенен с ним, Расскажи ему о моей роли. И он никогда не отдаст тебя на растерзание, а ради ребенка ты сможешь уговорить его простить и меня. А после всего, если на то будет твоя воля, я уйду, и ты больше не услышишь обо мне. О Робин, Робин, как бы я хотела отдать свою жалкую жизнь, чтобы тебе было хорошо!
Он стоял перед ней слабый, беспомощный. Душа его разрывалась между гневом и жалостью.
— А что может сделать король? Машина правосудия запущена. Может ли король остановить ее? Может ли он приказать Коку вывести из-под наказания этих злодеев? И как, на каких основаниях? Вестон, Франклин и Тернер сами признались в том, что, словно крысы, жили злом. И их тоже теперь освободить? А если их накажут, то как могут не наказать тех, кто, по их словам, нанял их для этого преступного деяния? Ничего король сделать не может. — Он повернулся и снова принялся шагать. — Я примчался к тебе в надежде, что мы сумеем вместе с тобой найти выход, разрушить злобные козни, но оказалось…
Он замолчал и продолжал кружить по комнате с низко опущенной головой. А потом остановился и взглянул на нее. Она стояла у огня и дрожала от холода, зубы ее стучали, губы посинели.
— Ты замерзла, — произнес он ровным, каким-то неживым голосом. — Иди в постель. Мы больше ничего не можем сделать, да и говорить больше не о чем.
И она поняла, что все уже сказано. В эту ночь что-то было убито и похоронено навсегда, что-то, ради чего она так отчаянно боролась, ради чего она была и смела, и безжалостна. Понурив голову, она неуверенной походкой побрела к двери. Здесь она остановилась и повернулась.
— А ты что будешь делать, Робин? — спросила она тихим, жалобным голоском.
— На рассвете отправлюсь назад в Ройстон.
— Я увижу тебя до отъезда?
Он покачал головой:
— Зачем?
Она открыла дверь, но на пороге вновь остановилась и замерла в нерешительности.
— Поцелуй меня, Робин… Может быть, в последний раз. Мы больше никогда не увидимся.
И в этот миг что-то в нем сломалось окончательно и он зарыдал, как дитя. Он подбежал к ней, схватил ее в объятия и, плача, стал целовать лицо и шею, а она, дрожа от отчаяния и благодарности, прижималась к нему все теснее. Но ее глаза были сухи.
— Еще не все потеряно, — божился он, грудь его сотрясали рыдания. — Я сделаю все, что в человеческих силах. Я увижусь с королем. Я отдам себя в его руки. Я упаду перед ним на колени. Может быть, он пожелает отправить нас в изгнание, может быть… Держись, Фэнни, не все еще потеряно. Доверься мне. Доверься. Иди отдыхать, дитя мое, и молись.
Он чувствовал острую жалость и к ней, и к себе, и к еще не родившемуся ребенку.
Обратная дорога заняла у него два дня — настолько он ослабел. Но настроение его резко переменилось: в нем уже не было ни раскаяния, ни смирения.
По дороге он вспомнил некоторые моменты, которые выпали из его памяти в Хенли, когда он слушал страшное признание жены. Он вновь припомнил разговор с королем, состоявшийся сразу же после смерти Овербери. Если в словах короля не было сознания собственной вины, то что же в них было, когда Яков уговаривал Сомерсета не горевать? Была во всей этой истории какая-то мрачная тайна, и всю дорогу Сомерсет размышлял о ней. И вдруг, словно молния, тьму прорезало понимание. Этот свет возродил его мужество, вернул ему смелость, поэтому поступь его, когда он шел к королю, вновь была тверда, а голову он держал высоко и не обращал внимания ни на смешки, ни на косые взгляды, которыми встретили его придворные.
Время было предобеденное, и Сомерсет увидел добрый знак в том, что король соизволил задержаться, отпустить прислуживавших ему джентльменов и послушно уселся за рабочий стол, чтобы выслушать отчет о поездке в Хенли.
— Хорошо, что ты вернулся, Робби, — заявил король. — И вовремя, потому что Кок послал за тобой. Ты должен ехать в Лондон.
Сомерсет поднял брови, но не выказал страха.
— Уже?! — воскликнул он.
— Не имеет смысла откладывать. Кок — усердный и преданный служака. И, надеюсь, ты тоже докажешь свое усердие и преданность.
— Кок может подождать, — спокойно ответил его светлость. Лицо его было бледно, а глаза покраснели от усталости. — Я никуда не поеду.
— Не поедешь? Что это такое ты говоришь? Таково требование закона. Если бы Кок послал за мной, даже я бы подчинился. Этого не избежать.
— Однако ваше величество может написать Коку и сообщить ему, что все, что сказано в его записках обо мне и графине, — чистая чепуха.
— «Чепуха»? Чепуха, ты говоришь?
— Сир, давайте еще раз припомним ту историю, как изложили ее злодеи. Давайте попробуем свести концы с концами. Пять месяцев Вестон находился в Тауэре, и все это время, как он утверждает, он давал Овербери яды, которые ему вручали Тернер и Франклин. Он давал розальгар, мышьяк, «aqua fortis» и Бог весть что еще, а сэр Томас все не умирал.
— Потому что комендант Тауэра был начеку, он заставил Вестона вести двойную игру: принимать деньги от тех, кто его послал, но не выполнять порученное.
— Но в этих записках нигде не сказано, что Вестон все-таки выполнил поручение и дал какой-то из ядов сэру Томасу.
— Однако он наверняка это сделал, иначе сэр Томас был бы жив.
— Да, он был бы жив, если бы в последний момент на сцену не вышел кто-то другой, кто-то, кто не побоялся совершить убийство, ведь Вестон не решался, он страшился наказания, которое сулил ему комендант.
Король в замешательстве отвел взгляд, погладил бороду, чтобы скрыть свое удивление.
— Ну, об этом я ничего не могу сказать. Это дело Кока.
— Хотя в записках и об этом кое-что все же говорится. И Вестон, и сэр Джервас Илвиз упоминают помощника аптекаря, который был у Овербери за два дня до его смерти.
— Мальчишка мертв, — резко ответил король, — его невозможно призвать в свидетели.
— А в его показаниях и нужды нет, — его светлость произнес эти слова с почти беззаботным видом. — Мальчишка — всего лишь инструмент в чужих руках. Он сделал то, что ему приказали. Он выполнил приказ аптекаря, который, в свою очередь, действовал по указаниям доктора Майерна: аптекарь давал узнику то, что предписал Майерн. А Майерна послали к заболевшему Овербери вы, ваше величество. Но ведь и предположить невозможно — не так ли? — что именно Майерн виновен в смерти сэра Томаса?