Бежав из Франции в 93-м году, Марк-Антуан вернулся в Англию с грузом очень ценных наблюдений и смог поделиться свежей информацией с заинтересованными лицами в правительстве короля Георга.[1157] Авторитет и высокое общественное положение виконта, его проницательность и умение обобщать подмеченные факты привлекли к нему внимание Уильяма Питта. Премьер-министр послал за Марк-Антуаном и делал это впоследствии еще не раз, когда для уяснения каких-либо чрезвычайных событий на континенте требовалась помощь человека, который хорошо разбирается во французских делах.
И в итоге, когда весной 1796 года виконт объявил, что должен ехать в Венецию по своим делам, Питт оказал ему доверие, предложив взять на себя выполнение весьма важной для британского правительства задачи.
Успехи Итальянской кампании Бонапарта были тем более досадны для Питта, что оказались совершенно неожиданными. Кто мог вообразить, что какой-то мальчишка, не имеющий опыта командования и возглавляющий беспорядочную толпу полуголодных оборванцев, даже толком не вооруженных, будет так победоносно сражаться с объединенными силами Пьемонта и закаленной в боях армии Империи[1158] под командованием опытнейших генералов? Это казалось невероятным, и это пугало. Если молодой корсиканец будет продолжать в том же духе, то вполне сможет спасти Французскую республику от краха, за приближением которого Питт с удовлетворением наблюдал. Благодаря этим победам не только пополнялась опустевшая французская казна, но и восстанавливалось пошатнувшееся доверие страны к республиканским правителям, укреплялась слабеющая воля продолжать борьбу.
Республиканское движение, в чем-то сходное с религиозным, получило новый стимул и представляло смертельную угрозу для всей старой Европы и тех общественных институтов, которые европейская цивилизация привыкла считать священными и насущно необходимыми для ее благополучия.
Уильям Питт с самого начала стремился создать коалицию европейских государств, которая стала бы непреодолимой преградой на пути анархии. Выход Испании из их содружества был первым серьезным поражением. Последовавшие за этим стремительные победы Итальянской армии Бонапарта и заключение перемирия в Кераско не могли не вызывать сильнейшую тревогу. Если вначале еще можно было надеяться, что молодой корсиканец, ставший по протекции Барраса во главе Итальянской армии, обязан своими успехами везению, то теперь стало ясно, что на сцену вышел недюжинный военный талант и необходимо бросить против него все имеющиеся в наличии силы, иначе Европу захлестнет смертоносная волна якобинского террора.
С нейтралитетом, объявленным Венецианской республикой, больше нельзя было мириться. Австрия могла собрать свежие силы, которые превосходили бы разбитые Бонапартом, но этого было недостаточно. Хотя Венеция и утратила свою прежнюю мощь и славу, она вполне могла выставить армию в шестьдесят тысяч человек, и следовало убедить ее отказаться от нейтралитета. До сих пор Светлейшая республика на все предложения выступить вместе с другими против захватчиков отвечала, что против французов уже выдвинуты вполне достаточные силы. Теперь же, когда стало ясно, что это не так, венецианцы должны были понять, что дальнейшее промедление опасно, и хотя бы из чувства самосохранения, если не из более высоких соображений, объединиться с теми, кто с оружием в руках сражался с общим врагом.
Именно на это и была нацелена миссия виконта де Со. В Венецию, где законы запрещали аккредитованному послу вести частные беседы с дожем или кем-либо из членов сената, надо было послать человека, не имеющего официального статуса.
Таким образом, виконт де Со путешествовал в качестве тайного чрезвычайного посланника с политической миссией, которую, как ни парадоксально, не мог выполнить официально назначенный посол. Уже после отъезда виконта из Англии важность его миссии значительно возросла из-за сокрушительного поражения, нанесенного имперской армии в битве при Лоди.[1159]
Лебель же, как выяснил Марк-Антуан из его документов, которые он изучал с возрастающим интересом, тоже направлялся в Венецию с аналогичным заданием, но отвечавшим интересам Французской республики.
Подробные секретные распоряжения, написанные рукой Барраса, служили лишним доказательством того, что Лебель был облечен полным доверием властей. Прежде всего он должен был встретиться с Бонапартом и не церемониться с ним. Если бы он увидел, что военные успехи вскружили генералу голову — а признаки этого уже были налицо, — то следовало напомнить ему, что во власти того, кто вытащил его из сточной канавы, вернуть его туда же.
В курьерской сумке содержались также детальные инструкции относительно дальнейшего ведения военных действий на итальянском фронте, но еще подробнее были расписаны политические шаги, которые следовало предпринять в отношении Венеции. Венецианская республика, указывал Баррас, заняла очень неустойчивое и опасное положение не только между вооруженным и невооруженным нейтралитетом, но и между нейтральной и враждебной позицией. На нее оказывают давление. Особую активность в этом отношении проявляет Уильям Питт, воплощение вероломства и лицемерия. Если допустить сейчас просчет, то Венеция может оказаться под властью Австрии, и последствия для Итальянской армии будут пагубными.
Насколько пагубными они будут, становилось ясно из прилагаемого полного описания всех военно-морских и сухопутных сил, находившихся в распоряжении Венеции.
В задачу Лебеля входило также внушить Бонапарту, что необходимо усыплять бдительность руководства Венеции заверениями в дружеских намерениях — до тех пор, пока не наступит черед более решительных действий, а наступит он тогда, когда силы Австрии будут истощены и ее союз с Венецией станет бесполезен как для той, так и для другой стороны.
Из штаба Бонапарта Лебель должен был проследовать в Венецию и активно заняться там революционной пропагандой.
«Одним словом, — завершал Баррас свое пространное послание, — нам необходимо задушить Венецию во сне. Постарайтесь убаюкать ее и продержать в этом состоянии как можно дольше».
Из открытого письма Барраса французскому послу Лаллеману, в котором он представлял Лебеля и подтверждал, что Директория наделила его неограниченными полномочиями, становилось ясно, что Лаллеман и Лебель лично незнакомы. Марк-Антуану это было на руку. В голове у него начал складываться конкретный план действий.
При первых утренних лучах сальные свечи стали оплывать и гаснуть. С лихорадочным румянцем на щеках и не менее лихорадочным блеском в глазах, Марк-Антуан, не раздеваясь, бросился на постель — но не для того, чтобы уснуть, а чтобы обдумать все прочитанное и намеченное.
Глава 4
Самый прекрасный и самый удивительный город мира предстал перед Марк-Антуаном в золотистом сиянии майского утра. Ночь он провел в Местре, откуда выехал утром на гондоле, и при приближении к Канареджо ему стало казаться, что перед ним — не город, а сказочный драгоценный камень, сплав мрамора и золота, кораллов, порфира и слоновой кости, обрамленный сапфировой синевой лагуны и неба. Черная гондола обогнула Канареджо и заскользила по Большому каналу мимо роскошных дворцов, в которых искусство Востока и Запада сливалось в ослепительном великолепии, поражавшем глаз северянина. Выглядывая из-под тента, он любовался красотой дворца Ка’ д’Оро и аркой моста Риальто со множеством лавок, царившим в них оживлением и сверканием красок.
Гондола проплыла, подобно черному лебедю, по водной глади мимо Эрберии — зеленного рынка, где шумная толпа сновала среди фруктовых нагромождений и цветочных зарослей, а рядом шла разгрузка баржи. Затем свернула в более спокойное и узкое русло канала Рио-дель-Беккери и доставила пассажира к омываемым волнами ступеням Остерии-дель-Спаде, или, иначе, «Гостиницы мечей», заявлявшей о себе вывеской с перекрещенными клинками.
Марк-Антуан высадился и перепоручил себя самого и свой багаж заботам румяного маленького хозяина Баттисты, многословно приветствовавшего его на венецианском диалекте, который показался Марк-Антуану смесью плохого французского с плохим итальянским.
Ему отвели просторную, скудно обставленную гостиную в бельэтаже, с холодным каменным полом и аляповато расписанным потолком, на котором страдающие от ожирения купидоны бесчинствовали среди несметного множества овощей. К гостиной примыкала спальня с широкой кроватью под балдахином и дверью в туалетную комнату.
Марк-Антуан распаковал свой багаж и послал за цирюльником.
В Венецию он приехал прямо из Турина, и дорога заняла у него всего два дня, что было удивительным везением, ибо его вполне могло задержать перемещение остатков разбитых австрийских войск на восточном берегу Минчо. Но с австрийцами он не встретился, хотя безобразных следов их прохождения имелось сколько угодно. Он достиг Местре без всяких помех, и теперь в мирной, беспечной и полной достоинства Венеции ему казалось, что война с ее уродствами и ужасами ведется где-то за тысячу миль отсюда. Пока приводили в порядок прическу Марк-Антуана, через открытые окна до него долетали с канала скрип уключин, журчание воды вокруг обитых железом носов гондол, веселые голоса и обрывки песен, свидетельствовавшие о беззаботном нраве жителей лагун.
Взяв на себя роль убитого Лебеля, он должен был бы немедленно отправиться в Милан, где Бонапарт только что с триумфом обосновался со своим штабом. Но он предпочел уклониться от столь рискованной поездки и ограничился письмом к французскому командующему. Таким образом, указания Барраса были переданы генералу, и директор вполне мог предположить, что это сделано при личной встрече.
Спустя три часа после прибытия Мелвилла в Венецию его туалет был закончен, блестящие черные волосы тщательно расчесаны и уложены, хотя и не напудрены, и он, спустившись к воде, подозвал гондолу и велел доставить его во французскую миссию.