Прежде чем растерявшийся и страдающий дож смог что-либо возразить, слово взял Вендрамин, развивший мысль Пезаро. После последнего заседания Большого совета была произведена мобилизация населения, морские суда приведены в порядок и оснащены; работа по производству вооружения не прекращается ни днем ни ночью, так что через неделю они будут способны выставить полностью снаряженную армию численностью в тридцать тысяч человек, а в дальнейшем это число возрастет за счет призыва, проведенного в Далмации. Эта армия, предназначенная в первую очередь для запоздалой обороны венецианских земель, будет вполне способна выполнять и наступательные задачи в союзе с Австрией.
Когда трясущийся дож вопросил, на каком основании они могли бы объявить войну Франции, Пиццамано резко ответил, что основание найти нетрудно, в данный же момент достаточным основанием служит опустошение, которому подвергаются провинции Венеции. Он напомнил дожу, что его светлость является хранителем чести Венеции и потомки вынесут ему всеобщее порицание, если он не воспользуется шансом отстоять ее — возможно, последним шансом.
Тут Манин потерял самообладание. Опершись локтями о колени, он обхватил руками свою большую голову. Рыдания сотрясали его, он проклинал тот день, когда вместе с шапочкой дожа на него была возложена обязанность хранить его достоинство.
— Я не искал этой чести, как вы все знаете, — напротив, я пытался отклонить ее.
— Но, согласившись занять этот пост, — мягко возразил Пиццамано, — вы не можете избегать ответственности, которую он на вас возлагает.
— Разве я избегаю? Но я не диктатор. У нас есть Большой совет, сенат, Коллегия, Совет десяти, от них зависит будущее республики. Вы, представители этих органов власти, знаете, что на одного приверженца ваших идей приходится трое тех, кто считает своим долгом держаться нейтрального курса. А вы пытаетесь представить дело так, будто это я один противлюсь вам. Это несправедливо и недобросовестно.
Ему напомнили, что в исполнительных органах много колеблющихся, предпочитающих идти вслед за дожем.
— И что, я должен вести их тем курсом, который я сам не одобряю, и нести за это ответственность? Это будет, по-вашему, разумно и осмотрительно?
Вендрамин дерзко возразил ему:
— Осмотрительность может стать преступной, когда требуется смелость, чтобы принять энергичные меры.
— А вы уверены, что не преступен ваш воинственный дух, который вы пытаетесь навязать и мне? Ведь, по существу, вы опираетесь на слух, что французы якобы ищут предлог для вторжения.
Он повторил свои прежние доводы. Нужен ли французам предлог на самом деле? Италии не за что воевать. Здесь происходят только перемещения на флангах, а сам театр военных действий находится на Рейне. Если французы и нарушали границы Венецианской республики, то не со злым умыслом, это были лишь отдельные насильственные действия, неизбежные при всякой войне. И к тому же их вторжение было ответным шагом на захват Пескьеру австрийцами.
— Этого можно было избежать, — сказал Пезаро, — если бы мы находились в состоянии вооруженного нейтралитета, а вы и ваши сторонники, ищущие легких путей, отрицали его необходимость.
— Это невозможно было предвидеть! — воскликнул дож.
— Нужно было, — отрезал Пезаро. — Я предвидел.
Инквизитор Катарин Корнер выдвинул еще один аргумент. Он говорил со спокойной категоричностью, его аскетическое, четко очерченное лицо оставалось таким же бесстрастным, как и его тон. Он заявил, что усматривать какую-либо дружественность в действиях французов — ошибка, и обратил внимание собравшихся на фанатичность, с какой французы распространяют свои якобинские идеи. Он привел в пример Циспаданскую республику, образованную Бонапартом в Северной Италии и недавно вобравшую в себя также Болонью и Феррару. Он указал на то, что в Венеции ведется подпольная работа по пропаганде якобинских идей, которая угрожает подорвать устои олигархического правления. Это подтверждается данными, полученными инквизицией. Ее агенты бдительно следят за вездесущими французскими шпионами и при необходимости нейтрализуют их. И не все из них являются французами. В последнее время, информировал он их все таким же ровным тоном, было проведено немало тайных арестов — больше, чем они, вероятно, подозревают, — и после предъявления обвинения в сотрудничестве с Францией приговоры были тайно приведены в исполнение.
Слушая его речь, Вендрамин чувствовал, как холодный пот течет у него по спине.
Обсуждение длилось несколько часов, но они так и не смогли сломить сопротивление старого нерешительного дожа, упрямо отстаивавшего свои ошибочные взгляды.
Дискуссия окончилась тем же, чем оканчивались все дискуссии с участием дожа, — компромиссом. Проведитору лагун велели продолжать подготовку к обороне, постановили не откладывая провести дополнительную мобилизацию, дабы быть готовыми к любому повороту событий. Дож пообещал, что будет размышлять о том, к чему его призывали собравшиеся, и молиться о вразумлении свыше.
Он все еще размышлял об этом, когда в начале ноября армия Альвинци выступила в поход. И вскоре после этого до Венеции долетели слухи об успехах австрийских войск. Они разбили Массену[1206] на Бренте; Ожеро, потерпев тяжкое поражение под Бассано, отступал к Вероне.
Вдохновленные этими событиями, Пиццамано и его верные единомышленники возобновили свои атаки на дожа. Решающий момент настал. Пока Франция не оправилась от поражений, Венеция должна нанести Бонапарту удар, который положит конец угрозе вторжения. Они продолжали оказывать давление на Манина и в конце месяца, когда положение французов стало настолько отчаянным, что все сенаторы, поддерживавшие дожа, и даже сомневающиеся увидели в этом оправдание его политики. Воздерживаясь от военных действий, они сберегли живую силу и материальные средства, а могущество Светлейшей республики не пострадало.
Смутьянов вроде Пезаро и Пиццамано обвиняли в опрометчивости. Если бы их советам последовали, это разорило бы Венецию и льву святого Марка пришлось бы зализывать раны.
Трудно было что-нибудь возразить им. Обвиняемым, для которых главным было благополучие их родины, оставалось только молиться о том, чтобы осуждавшие их оказались правы. В данный момент казалось, что для этого есть все основания.
О тяжелом положении Бонапарта свидетельствовало его отчаянное послание Директории от 13 ноября: «От Итальянской армии осталась лишь горстка людей, которые истощены… Мы брошены на произвол судьбы на земле Италии. При таком численном перевесе противника и постоянном невезении оставшиеся в живых храбрецы готовятся к неминуемой гибели».
И тут, когда все, казалось, было кончено, когда Венеция громко ликовала, а тревога, тихо ворочавшаяся под беззаботной наружностью, окончательно улеглась, полководческий гений корсиканца блеснул ярче и страшнее, чем когда-либо прежде. Всего через четыре дня после отправки этого послания он нанес сокрушительное поражение армии Альвинци при Арколе и заставил ее отступить.
Венецианцев охватил ужас, но ненадолго. Вскоре стало ясно, что французы вырвали победу из последних сил и заплатили за нее слишком дорогую цену. Все, чего они добились, — это отсрочки своей гибели. На помощь Альвинци стягивались свежие силы. Мантуя стойко держалась против осаждавших ее войск Серюрье.[1207] Победа при Арколе, по мнению венецианцев, лишь оттянула неминуемый крах Французской республики.
Напрасно сторонники активных действий, ссылаясь на опыт прошлого, критиковали этот необоснованный оптимизм. Их уверяли, что с помощью Бога и австрийцев все скоро уладится, так чего ради правительству Венеции взваливать на свои плечи лишнее бремя?
Французское посольство пребывало в таком унынии, что Марк-Антуан был готов согласиться с оптимистично настроенными венецианцами. Беды Франции не ограничивались плачевным положением Итальянской армии. Ее войска на Рейне тоже терпели неудачи, и было похоже на то, что Европа действительно будет вскоре избавлена от французского кошмара.
Чтобы сыграть роль Лебеля как можно убедительнее, Марк-Антуан отправил Баррасу решительное письмо, в котором призывал Директорию срочно послать Бонапарту подкрепление, если она не хочет потерять все, что было завоевано. Угрызений совести в связи с этим он не испытывал, потому что его требование наверняка не добавляло ничего нового к тем, которые отправлял сам французский командующий, и к тому же было ясно, что если Директория не смогла в достаточной мере удовлетворить аналогичные запросы в прошлом, то при тяжелом положении, сложившемся на Рейне, это стало еще менее вероятным.
Однако его письмо произвело неожиданный эффект, о котором ему сообщил Лаллеман, когда Марк-Антуан навестил его. Посол был в тревоге.
— Не знаю, — сказал он, — имеет ли смысл вам оставаться здесь. У меня есть информация, что венецианская полиция рыщет по городу в поисках вас.
— В поисках меня?
— Да, полномочного представителя Лебеля. Они уверены, что вы в Венеции, — эта мысль пришла им в голову, когда вы отправили свой ультиматум, потребовав выслать графа Прованского. — Лаллеман устало вздохнул. — Эти венецианцы вконец обнаглели, полагая, что нам подрезали когти. Генерал Салимбени задержал моего курьера в Падуе, хотя в конце концов согласился пропустить почту во Францию. Однако ваше послание к Баррасу не было пропущено на том основании, что это личное, а не официальное письмо. В данный момент оно находится в руках инквизиции, и капитан юстиции мессер Гранде получил приказ разыскать и арестовать вас.
Единственное, что при этом уже не в первый раз произвело на Марк-Антуана впечатление, была оперативность тайной агентуры Лаллемана.
— Они ни за что не догадаются, что Лебель — это я, — сказал он.
— Я тоже так считаю. Но если они все-таки узнают, что это вы опозорили их, заставив изгнать так называемого Людовика Восемнадцатого, то вам придется несладко. А у меня не будет никакой возможности вмешаться и выручить вас. Инквизиция работает очень скрытно и не оставляет следов. Только на этой недел