На Изотту его слова не произвели впечатления. Она изогнула брови:
— Но во время поединка с мистером Мелвиллом вы, кажется, не смогли защитить ее — или, по крайней мере, самого себя?
В этот момент Доменико неожиданно проявил необычную для него заботу о госте.
— Но что же вы держите бедного Леонардо на ногах? — воскликнул он. — Он же еще слаб.
С этими словами он подскочил к Вендрамину, чтобы подать ему стул, и при этом был так неловок, что налетел на самого Вендрамина. Тот от неожиданности вскрикнул и инстинктивно прикрыл правой рукой рану на левом плече.
Лицо Доменико было в каком-нибудь футе от лица Вендрамина. Глядя ему в глаза, капитан с извиняющейся улыбкой произнес:
— О! Ваша рана! Прошу прощения за свою неловкость.
— Ха! Я, оказывается, ранен? Вот уж поистине! Я узнаю от вас сегодня массу новостей о себе.
Однако он с трудом скрывал боль. Опустившись на стул, он достал носовой платок и вытер холодный пот со лба.
Недоумевающий граф наконец не выдержал:
— Что все это значит, Доменико? Ты можешь объяснить мне четко и внятно?
— Разрешите, я сделаю это, синьор, — вмешался Вендрамин. — Из-за того, что несколько месяцев назад я дрался на дуэли с мистером Мелвиллом…
— Ах, так это по крайней мере вы признаете! — перебил его Доменико. — Ну конечно, отрицать это было бы бессмысленно.
— Почему я должен отрицать это? Между нами возникло разногласие, которое невозможно было разрешить каким-либо другим путем.
— Что за разногласие? — спросил граф.
Вендрамин поколебался, прежде чем ответить:
— Оно носило сугубо личный характер, синьор.
Но граф Пиццамано придерживался старомодных понятий о чести и настаивал на ответе:
— Оно не может быть настолько личным, чтобы нельзя было объяснить мне его. Это затрагивает честь одной из сторон. Учитывая возможные в будущем отношения со мной, на которые вы претендуете, я полагаю, что имею право знать все обстоятельства.
Вендрамин, казалось, был в затруднении:
— Право-то вы, конечно, имеете. Но если я раскрою причины моей ссоры с Мелвиллом, то поневоле огорчу этим тех, кого никак не хотел бы огорчать. Если вы, синьор, позволите Изотте быть вашим представителем, то ей я могу откровенно рассказать все. Вы ведь ради нее хотите знать правду, и потому будет целесообразнее, если я открою ее непосредственно вашей дочери.
Подумав, граф Пиццамано решил, что это имеет смысл. Как-то раз Изотта откровенно поведала ему о тех чувствах, которые они с Марк-Антуаном испытывают друг к другу. Ему казалось, что оба они стараются подавить эти чувства, и он мог лишь уважать их за это. Он понимал также, что у человека в том положении, в каком был Вендрамин, эти чувства могут пробудить ревность, и предполагал, что этим и была вызвана ссора. В целом, считал он, было бы лучше уступить Вендрамину. Чистосердечный разговор между ним и Изоттой мог бы расставить все на свои места и облегчить ход дальнейших событий.
— Ладно, — кивнул он. — Будь по-вашему. Пойдем, Доменико, пусть Леонардо объяснит все Изотте. Если она будет удовлетворена, то не вижу причин, почему бы и мне не удовлетвориться этим.
Доменико вышел вслед за отцом без возражений. Но, оставшись с ним наедине, не мог не поделиться тем, что его беспокоило:
— Вендрамин должен объяснить и нечто поважнее дуэли. Вы заметили, что у него повреждено левое плечо? Видели, как он дернулся, и слышали, как он вскрикнул, когда я намеренно толкнул его?
— Да, видел и слышал, — ответил граф не задумываясь и так мрачно, что это удивило его сына.
— Вы должны помнить подробности, о которых говорил камердинер. Нападавших было четверо. Двоих Марк-Антуан ранил, и одного из них, главаря этой шайки, в плечо. Это странное совпадение. Оно не наводит вас на размышления?
Граф стоял перед сыном, высокий и худой, но уже не такой подтянутый, как ему хотелось бы. И Доменико вдруг заметил, насколько постарел отец за последнее время. В его темных глазах не было прежней гордости. Граф вздохнул:
— Доменико, я не хочу размышлять об этом. Он предпочел рассказать о своей ссоре с Мелвиллом Изотте. Я думаю, он объяснит ей все. Она потребует этого от него. Пускай она выносит решение, поскольку ей придется иметь дело с последствиями.
Капитан никогда еще не видел, чтобы отец уклонялся от ответственности. Это было невыносимо для него, и он спросил негодующе:
— А если его объяснение не удовлетворит Изотту? А это, предупреждаю вас, вполне вероятно. Что тогда?
Граф положил руку сыну на плечо:
— Я же сказал, Доменико, что предоставляю ей решать, даю ей полную свободу. А я лишь молюсь — поскольку, как ты и сам знаешь, слишком многое зависит от этого, — я молюсь, чтобы она была при этом снисходительна, а самое главное, не выносила суждения поспешно.
Доменико склонил голову:
— Прошу прощения за дерзость, отец.
Между тем в библиотеке у Изотты практически не было возможности выносить какие-либо суждения, поскольку представленное Вендрамином объяснение звучало скорее как обвинение, нежели как защита.
— Вы не сядете, Изотта, чтобы не заставлять меня стоять? Я еще не вполне поправился.
— После ранения, — закончила она фразу, спокойно садясь против него.
— Ну да, после ранения, — признал он даже с некоторым презрением. — Но я собираюсь поговорить с вами о моей дуэли с мессером Мелвиллом. И когда я расскажу вам о ней, вы вряд ли захотите развивать эту тему. Да, я хотел убить его, убить в честном поединке. И никогда еще подобное желание не было более оправданным. Ибо я узнал, что этот подонок обесчестил меня. Надо ли мне говорить вам, каким образом?
— Вы хотите, чтобы я отгадала это?
Вендрамин внимательно посмотрел на нее, разозленный ее спокойствием. Он почти ненавидел эту ауру холодной девственной чистоты, которая окружала ее наподобие нимба над головой льва святого Марка и которую он считал притворством распутницы. Он не понимал, как смеет она смотреть на него с таким пренебрежительным самодовольством, испытывая в душе все эти недостойные чувства. Надо обязательно вывести ее на чистую воду, думал он.
— Мне открылось, что ваш мессер Мелвилл соблазнил женщину, которая, как я надеялся, станет моей женой.
Она выпрямилась и застыла в этой позе; на щеках ее выступил румянец.
— О какой женщине вы говорите? Ко мне это не может относиться.
Он поднялся, в возбуждении забыв о своей ране и своей слабости:
— Может быть, мне продемонстрировать доказательство? А то меня уже тошнит от вашего лицемерия! Может быть, сообщить вам, что я знаю, кто была та дама, что так стремительно бежала при моем появлении из комнаты мистера Мелвилла несколько месяцев назад? Может быть, мне сказать, откуда я знаю это? Показать вам улику, которую я храню и которая может убедить всех? Может быть…
— Хватит! — вскричала она и тоже встала. — Как смеете вы пачкать меня своими гнусными измышлениями? Да, это была я. Вы думаете, я буду отрицать то, что я делала? Но между простым визитом и теми низкими инсинуациями, которые порождает ваш испорченный ум, такая же разница, как между снегом и грязью.
Тут уж он не мог обвинить ее в холодности и бесчувственности. Эмоций было хоть отбавляй; ее испепеляющий уничижительный гнев заставил его присмиреть.
— Вы говорите, у меня испорченный ум? Да возьмите любого венецианца, хотя бы вашего отца. Спросите его, что он подумал бы, увидев даму из общества, которая закрылась с мужчиной в его комнате и фактически обнимается с ним. Если хотите, чтобы он умер от стыда, спросите его об этом.
Логичность его рассуждений подействовала на нее, как холодная вода на огонь, и восстановила ее обычное спокойствие.
Подавив эмоции, она села и ровным тоном разъяснила ему обстоятельства и цель ее визита к Марк-Антуану. Если то, что она говорила, и можно было рассматривать как попытку снять с себя подозрение, то голос ее отнюдь не был просительным. Ее рассказ длился довольно долго, и слабость Вендрамина заставила его тоже сесть, слушая ее. Поверил ли он ей — неизвестно; по крайней мере, заговорил он о неправдоподобии рассказанной ею истории:
— Разве не было другого подходящего момента для этого самоотречения, как вы это называете? Мелвилл постоянно бывал в вашем доме, и ничто не мешало вам поговорить с ним здесь, тем не менее вы предпочли совершить поступок, которого любая другая дама, если она дорожит своей репутацией, избегала бы как огня.
Она понимала, что бесполезно было бы объяснять ему, насколько важно было немедленно оправдаться в глазах Марк-Антуана и как нестерпима была малейшая отсрочка. Вендрамин этого не понял бы, и его оскорбительное недоверие к ее рассказу лишь возросло бы.
— И тем не менее, — ответила она твердо, — я предпочла поступить именно так. Возможно, это было неблагоразумно, но ничего хуже неблагоразумия в этом визите не было.
— И вы думаете, что кто-нибудь вам поверит?
— А вы верите? — напрямик спросила она.
Он подумал, прежде чем ответить, и заговорил уже несколько иным тоном:
— Да, я верю вашему объяснению. Но я спрашиваю себя, не верю ли я только ради душевного покоя? А без этого объяснения мне могло прийти в голову только то же, что и любому другому. Я любил вас и потому должен был убить человека, который знал о вашей измене. Так я хотя бы частично смыл бы позор, связанный с этим. Вот вам мое объяснение поступка, вызвавшего вашу неприязнь ко мне.
Он сделал паузу, предоставляя ей возможность высказаться. Но она, задумавшись, молчала. Тогда он встал и подошел к ней:
— Ну вот, мы оба исповедовались, так, может быть, простим друг друга?
— Так вы, значит, способны на великодушие? — отозвалась она, и он не мог понять, то ли она спрашивает серьезно, то ли иронизирует.
— Жестокий вопрос, Изотта! Гораздо более жестокий, чем тот, который я вам задал. — Он понизил голос и заговорил умоляюще-призывным тоном, от которого, как он полагал, женщин пробирает дрожь. Вероятно, опыт внушил ему, что женщина — это инструмент, на котором он умеет играть в