Глава 39
Когда он вернулся в зал, Изотта, услышавшая его шаги, стояла около дверей.
При его появлении она со смехом, больше похожим на рыдание, кинулась ему на шею и, не смущаясь присутствия других, открыто поцеловала его в губы:
— Это за ваше милосердие и терпение, Марк.
Он поцеловал ее в ответ:
— А это в знак моей любви к вам. Это залог того, что нас ждет.
Граф подошел к ним, улыбаясь:
— Если вы хотите, чтобы вас что-то ждало впереди, то поторапливайтесь, Марк, нельзя терять ни минуты.
— Да-да. Я теперь очень дорожу своей жизнью и должен сохранить ее, чтобы насладиться плодами этого года, проведенного в Венеции и еще вчера казавшегося мне таким бесплодным.
— К сожалению, эти плоды созрели тогда, когда солнце над Венецией закатывается, — вздохнул граф.
— Но их породило дерево, которое цвело, когда солнце стояло высоко, и они впитали в себя все ароматы и соки Венеции. Они не умрут, синьор, пока жива память человечества.
За дверями послышались быстрые шаги. Лакей открыл дверь, и в комнату, пыхтя, ворвался толстяк Филибер, сразу кинувшийся к Марк-Антуану:
— Месье, месье! Спасайтесь! Месье майор Санфермо с шестью солдатами ждет вас в «Гостинице мечей», чтобы арестовать.
— Как же тогда тебе удалось удрать оттуда?
— Он послал меня сюда, месье.
— Послал?
— Да, чтобы я сказал вам, что он получил приказ найти вас в гостинице, а если вас там не будет, то ждать вашего возвращения. Вот он и ждет, а сам просит вас не возвращаться, а немедленно уезжать из Венеции, потому что бесконечно ждать он не может. Так он мне сказал. Так что спасайтесь, месье, пока есть время. Я принес саквояж и кое-что из вашей одежды.
— Какой заботливый камердинер! Итак, Доменико, нам пора ехать.
— А куда мы едем? — поинтересовался Филибер.
— «Мы»? Ты собираешься ехать со мной?
— Разумеется, месье. Куда угодно. Только, пожалуйста, не исчезайте больше в неизвестном направлении.
— Хорошо, дружище, постараюсь. Я думаю, мы едем в Англию. — Он обратился к Доменико: — Теперь вы командуйте. Отвезите меня к вашему другу-адмиралу, а если он переправит нас в Полу, где находится эта британская рота, то оттуда уже я доставлю вас в Эйвонфорд.
— Ну что ж, если вы сможете перенести мое общество, то это привлекает меня больше, чем Вена.
Положив одну руку на плечо Доменико, Марк-Антуан обнял другой рукой Изотту за талию и привлек ее к себе.
— Придется перенести. Вы будете моим заложником до тех пор, пока ваши родители не выкупят вас в обмен на Изотту.
— Я же предупреждал вас, — обратился Доменико к отцу, — что он поймает вас на слове, когда вы предлагали отдать ему все, что у вас есть.
Прощаясь с ними, Изотта совсем забыла о своем намерении постричься в монахини.
МЕЧ ИСЛАМА(роман)
Просперо Адорно — представитель старинного и влиятельного генуэзского семейства, талантливый капитан и флотоводец, но служить он вынужден под началом опытного адмирала Андрео Дориа, главы клана Дориа, кровника семьи Адорно…
Глава 1
На расстоянии ружейного выстрела от берега, в том самом месте, где гладкая как зеркало вода из изумрудной становилась сапфировой, сонно стоял на якорях длинный ряд галер с парусами, вяло поникшими в неподвижном мареве августовского полудня.
Именно с этой позиции Андреа Дориа и следил за заливом от скалистого мыса Портофино на востоке до далекого Капе-Мелле на западе, перекрывая таким образом все морские подходы к Великой Генуе, в сияющем мраморном великолепии поднимающейся террасами в объятиях окружающих ее гор.
В тылу длинного ряда кораблей расположилась теперь уже ставшая вспомогательной эскадра из семи папских судов. Богато украшенные и позолоченные от носа до кормы, они несли на своих топ-мачтах папские флаги: на одном — ключи святого Петра, на другом — регалии дома Медичи, к которому принадлежал его святейшество. По каждому из красных бортов располагались наклоненные к корме и чуть приподнятые вверх тридцать массивных весел, длиной тридцать шесть футов каждое, похожие сейчас на гигантский, наполовину сложенный веер.
В шатре — так называлась роскошная папская каюта у самой последней галеры, в сибаритской обители, увешанной коврами и сверкающими восточными шелками, восседал папский капитан, тот самый Просперо Адорно, мечтатель и боец, солдат и поэт. Поэты ценили его как великого воина, тогда как воины видели в нем великого стихотворца. Обе стороны утверждали истину, и только зависть заставляла их облекать свои утверждения в подобную форму.
Как поэт Просперо жив и взывает к нам из «Лигуриады», бессмертной эпической песни морю, предмет которой провозглашен в ее первых строках:
Io canto i prodi del liguro lido,
Le armi loro e la lor’ virtu[1223].
Как солдат он, пожалуй, достиг таких высот славы, каких никогда не достигали другие поэты в своих военных свершениях. Будучи тридцатилетним ко времени блокады Генуи, он уже прославился как морской кондотьер[1224]. Четыре года назад в сражении при Гойалатте его искусство и отвага спасли великого Андреа Дориа от рук анатолийца Драгут-рейса, прозванного за свои подвиги Мечом Ислама.
Слава его, как человека, спасшего христиан от надвигающегося поражения, облетела Средиземноморье, будто мистраль, и поэтому впоследствии, когда Дориа перешел на службу к королю Франции, именно Просперо Адорно был с ним в качестве первого капитана папского флота.
Теперь же, когда его святейшество вступил в альянс с Францией и Венецией против императора, чьи армии поразили мир разграблением Рима в мае 1527 года, Андреа Дориа, как адмирал короля Франции и первый мореплаватель своего времени, стал верховным главнокомандующим союзным флотом; и таким образом Просперо Адорно вновь оказался на службе под началом Дориа. Это поставило его в двусмысленное положение, заставив поднять оружие против республики, где его отец был дожем. Однако в действительности целью кампании было избавление стонущей Генуи от императорского ига, а блокады, в которой участвовали его галеры, — восстановление независимости его родины и изменение статуса его отца, которому надлежало из марионеточного правителя превратиться во влиятельного владыку.
Сейчас он сидел как раз в арке входа в шатер, и его спокойному взгляду, столь мечтательному и вялому, что казалось, будто он ничего не видит, открывалась вся длина судна до самого полубака, бастионом возвышающегося на носу корабля. Вдоль узкой палубы между скамьями гребцов медленно шагали два раба-надсмотрщика; у каждого под мышкой — плеть с длинным хлыстом из сыромятной буйволиной кожи. По обе стороны этой палубы и несколько ниже ее уровня дремали в своих цепях отдыхающие рабы. У каждого весла было по пять человек, всего триста несчастных, принадлежащих разным расам и вероисповеданиям: смуглые и угрюмые мавры и арабы, стойкие и выносливые турки, меланхоличные негры из Суса и даже некоторые враждебные христиане, все породненные общей бедой. Со своего места капитан мог видеть лишь их стриженые головы и обветренные плечи. Группы солдат прохаживались или праздно слонялись по галереям, выступающим над водой по всей длине бортов, другие сидели на корточках на платформе в середине корабля, между камбузом с одной стороны и тяжелыми артиллерийскими орудиями с другой, в тени, отбрасываемой шлюпкой, покоившейся на блоках.
Внезапный сигнал трубы прервал мечтания капитана. Перед входом в шатер появился почтительный офицер.
— Синьор, приближается барка главнокомандующего.
Просперо мгновенно и легко вскочил на ноги одним упругим движением. Именно эта атлетическая легкость движений, широкие плечи и тонкая талия и создавали образ воина. Из-за большого лба чисто выбритый подбородок казался узким. Широко поставленные задумчивые глаза мечтателя и крупный подвижный рот не очень вязались с профессией солдата. Это было лицо, не унаследовавшее и толики чарующей красоты его пылкой и глупой флорентийки-матери, этой Аурелии Строцци с портретов Тициана. Только бронзовые волосы и живые голубые глаза, хотя и не столь миндалевидные, повторились в ее сыне. По строгому богатству его платья, кованому золотому поясу без всякого орнамента, косо ниспадавшему к бедру и предназначавшемуся для тяжелого кинжала, можно было определить, что вкусы его воспитывались изысканным Балдасаром Кастильоне[1225].
Он подождал на корме подхода двенадцативесельной барки, несущей белый штандарт, расшитый золотыми королевскими лилиями, откуда поднялись три человека и взошли по короткому трапу на палубу. Двое были крупными мужчинами, но один из них, имевший рост более двух ярдов, был почти на полголовы выше другого. Третий был среднего роста и не столь крепкого сложения.
Это были Андреа Дориа и его племянники, Джаннеттино и Филиппино. Мужчины из дома Дориа не отличались привлекательностью, но во внешности этого мужественного шестидесятилетнего человека с грозно насупленными рыжими бровями, огромным носом и длинной огненной веерообразной бородой сквозило подчеркнутое суровостью достоинство, а его манеры отличались сдержанным благородством. В тяжелой нижней челюсти чувствовалась сила характера, высокий открытый лоб выдавал ум, а в глубоко посаженных узких глазах пряталось лукавство. В свои шестьдесят лет он держался живо и энергично, будто сорокалетний.
Джаннеттино, проследовавший на борт сразу вслед за ним, был грузен и неуклюж. Его лицо, крупное, гладко выбритое, с длинным носом и маленьким подбородком, было женоподобным и потому, даже не будучи уродливым, производило отталкивающее впечатление. Выпученные глазки казались подленькими, а маленький рот свидетельствовал о раздражительности. В своем стремлении подражать холодному достоинству дяди Джаннеттино сумел достичь лишь воинственной заносчивости. Люди считали его племянником Андреа Дориа. На самом же деле он был сыном его дальней и бедной родственницы и мог бы унаследовать дело отца — шелковую мануфактуру и торговлю, если бы не любящий устраивать судьбы своих родственников дядя, усыновивший, воспитавший и испортивший его своей терпимостью, которая в конечном счете должна была привести выскочку к безвременному концу. Его наряд демонстрировал врожденную склонность к щегольству. Разноцветные рейтузы и рукава с модными буфами и разрезами смущали глаз черно-бело-желтой пестротой.