— Но это было дело рук Фрегозо.
— Фрегозо без Андреа Дориа — ничто. Они беспомощны. Сделать Оттавиано дожем! И замечательным дожем. Бог свидетель. Чума здесь, в Генуе, а этот Фрегозо, достойнейший ставленник Дориа, забыв о долге, в панике бежал, спасая свою шкуру.
Хозяйка успокаивающе похлопала его по руке.
— Я понимаю. Но… — Она заколебалась, потом продолжала едва ли не со страстью: — Ах, но ведь это означает, что вы сделали месть целью своей жизни! Однако это слишком черное чувство, чтобы носить его в сердце. Что-то вроде чумы, разъедающей душу.
Просперо не был сентиментален, но страстный тон женщины, которую он считал воплощением беспечности, взволновал его. Однако он лишь вздохнул и задумчиво ответил:
— Это мой долг. Долг перед моим родом, члены которого находятся в изгнании.
— Потому что они боролись против французов. Если они будут побеждены, ваши родные вернутся. Неужели и тогда примирение невозможно?
— Примирение? — Он почувствовал, как к лицу приливает кровь, но сдержал себя и только покачал головой. — Сначала необходимо искупление.
Женщина посмотрела ему в глаза, и он увидел, как серьезно ее милое овальное лицо, как печальны ее глаза под пушистыми бровями.
— Монна Джанна, мои заботы не должны угнетать вас. Я так считаю их пустячными.
Но в тот же миг Просперо понял, что это неправда. Разговор с хозяйкой разрушил грезы, пробудил воспоминания о забытом прошлом и тревогу о будущем. Теперь Просперо снова здоров и не имеет права праздно сидеть в этом доме. Долг императорского офицера повелевал ему быть в Неаполе с принцем Оранским. Отступничество Дориа от Франции и уход его флота — подтверждение того, что принцу необходим флотоводец. А сыновний долг предписывал Просперо навестить и успокоить мать, находящуюся во Флоренции.
Наутро он сообщил о своем решении мадонне Джанне. И добавил совершенно искренне, а вовсе не для красного словца:
— Я чувствую себя так, словно должен разделить свои душу и тело!
Она не сразу ответила ему. После короткого молчания хозяйка взяла лютню, лежавшую рядом, и, как только струны затрепетали под ее длинными пальцами, тихо запела.
Испытывая сразу и очарование, и изумление, и восторг, и благоговение, сидел он и слушал песню, которую сочинил, когда кровь его уже была заражена чумой, песню, зародившуюся в нем при первом взгляде на эту женщину.
Последняя строка тихо замерла на ее губах:
— Con i ginnochi chini a tua beltade[1240].
Лютня умолкла.
— Всего лишь слова, — сказала она. — Яркие бусинки, из которых вы делаете ожерелье для существа, созданного вашей мечтой.
Он покачал головой. Он был очень бледен.
— Не яркие бусинки, а жемчужины, мадонна. Жемчужины — символ наших слез, и в них блестят слезы — слезы светлые, чистые и искренние, каких еще никто никогда не проливал. Откуда у вас эти строки?
— Они были записаны на листке бумаги в то утро, когда мы увидели, что вы больны. На них было посвящение: «Даме в серебристом». Я сначала подумала, что это записка, которую вы оставили для меня.
— Я полагаю, так и было. А потом?
Она отвернулась.
— А потом я прочитала эти строки. Я надеялась, что они посвящены мне.
— Вы надеялись? Вы надеялись! — Он взглянул на нее. Его лицо преобразилось, озарившись каким-то внутренним светом. И тут Джанна поняла, что выдала себя. Ее охватил страх; она не решалась встретиться взглядом с Просперо.
— Джанна, — сказал он нежно, — если это правда — а я молю Бога и Богородицу, чтобы это было так, — то мы сейчас не должны испытывать ни недостатка в словах, ни нужды в них. Вы заявили свои права на меня в благословенный час нашей встречи, а я заявил свои права на вас.
Она ответила ему, отведя взгляд:
— Вначале я опасалась, что сонет лжет, что вы спасались бегством не от смерти ради жизни, а от смерти ради смерти. Но когда вы поправились, мои страхи усугубились: этот сонет показался мне всего лишь шуткой. Так иногда, теша свою душу, забавляются поэты.
— Моя любимая, — прошептал он. — Я не умею произносить высокие слова. Но я попытаюсь. Если я вообще наделен даром слагать песни, то должен петь именно теперь, словно беззаботный жаворонок, изливая восторг, переполняющий сердце.
— Но что будет, если вы уедете? — воскликнула она.
— Могу ли я медлить? Есть долг, который я должен выполнить. До поры я себе не хозяин. А исполнив долг, я вернусь. Будете ли вы ждать меня, Джанна?
Она медленно подняла глаза и встретила его страстный пытливый взгляд.
— Ждать? — переспросила она. Никогда прежде не видел он на ее прекрасном лице такого торжественного выражения. — Ждать, пока вы будете мстить? Ждать, пока вы вернетесь ко мне с окровавленными руками? В этом состоит ваша просьба?
Просперо неподвижно застыл.
— А можно ли мне приходить, пока мой долг не исполнен?
Наступила длинная пауза. Джанна сидела, уперев локти в колени, подбородок ее покоился на сложенных чашечкой ладонях. Наконец она ответила:
— Просперо, вы говорите, что любите меня.
— Сказать так — значит сказать слишком мало.
— Большего я не прошу. В этом нет нужды. Вы говорили, что у меня есть права на вас. Однажды вы предложили мне считать вас своим чадом, поскольку я дважды подарила вам жизнь.
— Это действительно так, и, следовательно, эта жизнь принадлежит вам. Распоряжайтесь ею, как вам заблагорассудится.
Она снова подняла глаза.
— Искренни ли вы? Это не просто красивые слова? Тогда, Просперо, я требую, чтобы вы отказались от мести.
Он побледнел.
— Дух моего отца возненавидит меня.
— Мертвые спокойно спят. Мы не должны тревожить их сон нашими безумствами.
— Но есть еще живые. Я превращусь в посмешище в глазах всех Адорно, в презренного отверженного, стоит мне отказаться от мщения. Захотите ли вы связать свою судьбу с таким человеком?
— Я бы гордилась им, ибо он выказал мужество. Господь наш рассматривает месть как зло. Могу ли я связать свою судьбу с человеком, творящим его?
Он отстранился от нее, обхватив голову руками.
— Джанна, вы разбиваете мне сердце. Отказать вам в первой же просьбе, когда я готов отдать жизнь за возможность служить вам!
— Я прошу гораздо меньшего.
— Нет, много большего. Вы требуете мою честь.
— Я требую лишь, чтобы вы правильно понимали ее. Много ли чести в отмщении? Разве не учила вас матерь-церковь, что это смертный грех?
— Может быть, и так. Но я дал клятву на могиле отца.
— От этой клятвы вас освободит любой священник.
— Но как мне освободить себя? Джанна! Дорогая Джанна!
Губы женщины задрожали. Нотки боли в голосе Просперо тронули ее.
— Любимый, не просите меня идти против своей совести. Считайте, что нам было суждено встретиться, только чтобы разлучиться.
— Этого не может быть! Неужели вы полагаете, что наша встреча — случайность? Она была предопределена.
— Если вы верите в это, то не сделаете ничего, что помешает свершению судьбы. Она в ваших руках, мой дорогой.
— И вы предлагаете мне сделать выбор? — воскликнул он в страхе.
— Увы! Что еще остается? По крайней мере, вы знаете, как я буду молиться за ваш верный выбор.
Джанна поднялась. Он бросился к ней, намереваясь заключить в объятия, но она мягко остановила его.
— Еще не время, дорогой. Сначала изгоните темного дьявола из своей души, и тогда я ваша. В любую минуту.
Он задыхался и смотрел на Джанну полными скорби глазами. Но скорбь уже уступала место нараставшему гневу.
— Вы повергаете меня в отчаяние. Лучше бы вы дали мне умереть от чумы!
— Что ж, если вы так говорите, значит лучше бы нам обоим умереть, — грустно ответила женщина. — Я ухожу. Пойду молиться за вас, Просперо. За нас обоих. Если вы сделаете выбор еще до отъезда отсюда, дайте мне знать. Если же нет… Тогда, милый, пусть даст нам Господь сил. Мне-то уж они наверняка понадобятся!
Она решительно направилась к двери. За порогом уже сгустились сумерки. Просперо бросился следом.
— Джанна, я хотя бы увижу вас до отъезда?
Она смотрела на него, и ее глаза, полные слез, казались огромными и яркими.
— Если ваш выбор будет не таким, какого я жажду, встреча только усугубит мое горе, а оно и без того велико.
— Вы так непреклонны! Вы — та, кого я считал воплощением милосердия и сострадания!
— Разве я прошу вас поступить немилосердно? Подумайте, Просперо. Может быть, вы сумеете разделить мою точку зрения. Молю Бога, чтобы это произошло.
И Джанна стала спускаться вниз по лестнице.
Он больше не пытался остановить ее. Он смотрел, как серебристая фигурка растворяется во тьме. Точно так же следил он за ней в самый первый вечер. Но тогда душа его была полна восторженного любопытства. Теперь же… теперь ее раздирали боль и гнев, смешавшиеся столь причудливым образом, что невозможно было понять, где кончается одно и начинается другое. Прекрасная мечта рассыпалась в прах. Джанна запросила слишком высокую цену за свою благосклонность. Цену, ему недоступную. Но Джанна упрямо не желала этого понять.
Просперо в сердцах стукнул себя по лбу и с досадой проговорил: «О боги, зачем я повстречал ее?»
Ответ богов был исполнен цинизма: «Ты встретил ее для того, чтобы не добиться трех великих свершений. Ты не повергнешь в руины дом Дориа. Тебе не снискать чести. Ты не напишешь «Лигуриаду» и не обретешь бессмертия. Ты не прогонишь неверных со Средиземного моря и не познаешь вечного блаженства. Вот зачем монна Джанна вошла в твою жизнь и судьбу».
Он рассмеялся, и смех его становился все громче и громче, пока не сменился сдавленными рыданиями.
Глава 11
До отъезда Просперо они больше не встречались. И только на следующее утро, когда Амброзио провожал его к садовой калитке, где красный крест все еще предупреждал горожан, что лучше держаться отсюда подальше, Просперо передал старому слуге записку для госпожи. Она содержала его двенадцатый сонет «Прощание с радостью», который начинался словами: «Amando men’, l’onor saria men’ caro»