(роман)
Роспуск Конвента в результате того, что многие его члены окажутся запятнанными коррупцией, и восстановление монархии на развалинах Республики — таков сценарий драмы, автором которой был барон де Бац.
…Если и не будет доказана коррупция Робеспьера, она по крайней мере будет доказана в отношении человека из его окружения. Тем самым народные представители будут опозорены, и, когда в департаментах увидят, как депутатов поочередно отправляют на гильотину, никто не пожелает занять их места. Конвент сократится до горстки безвестных и неопасных людей, чем мы и воспользуемся в целях его роспуска… Питт[388] скажет Франции: «Ваши представители сулили вам счастье и изобилие, а принесли только голод и бесполезные для вас бумажки».
Глава 1
Многие подозревали его в бессердечии. То же подозрение возникает и при чтении его «Исповеди», столь щедро снабдившей меня фактами этой необычайной биографии. Первая часть нашей истории началась в тот день, когда, движимый любовью, он отверг славу и достаток, которые сулила ему служба привилегированному сословию. В конце повествования, движимый все той же любовью, он покинул людей, дело которых защищал, тем самым отказавшись от завоеванного им высокого положения.
Итак, всего лишь за первые двадцать восемь лет своей жизни этот молодой человек успел дважды сознательно поступиться ради других блестящими возможностями, открывавшими ему путь к богатству и почету. Казалось бы, того, кто способен на подобные поступки, глупо обвинять в бессердечии. Но Андре-Луи Моро из какой-то прихоти поддерживал заблуждение, разносимое молвой. С юных лет попал он под влияние учения Эпиктета и потому намеренно демонстрировал характер стоика, то есть человека, который никогда не допустит, чтобы его чувства возобладали над здравым смыслом или чтобы сердце управляло головой.
По темпераменту он, конечно, был актером. Он нашел свое истинное призвание как исполнитель роли Скарамуша, автор пьес, лицедей и организатор труппы Бине. Не откажись он от сценического поприща, его талант мог бы принести ему признание, которое превзошло бы славу Бомарше и Тальма, вместе взятых. Бросив актерское ремесло, он, однако, не избавился от актерского темперамента и с тех пор, куда бы ни шагал по пути жизни, воспринимал ее как театральное действо.
Подобный темперамент — явление довольно-таки распространенное и, как правило, утомительное для окружающих. Андре-Луи Моро в этом смысле был исключением из правила и заслуживает внимания благодаря непредсказуемости того, что сам он где-то откровенно и причудливо называет «выворачиванием наружу». Этим свойством он был обязан своему врожденному чувству смешного. Умение подмечать комическую сторону вещей никогда ему не изменяло, только Андре-Луи не всегда его обнаруживал. Оно осталось с ним до конца, хотя в этой, второй части нашей истории юмор его изрядно приправлен горечью, нераздельной с крепнущим убеждением в том, что безумие мира таит в себе куда больше зла, чем полагали мыслители, пытавшиеся этот мир вразумить.
Он бежал из Парижа в то самое время, когда перед ним открылась перспектива блестящей карьеры государственного деятеля. Он принес ее в жертву безопасности близких ему людей — Алины де Керкадью, на которой собирался жениться, господина де Керкадью, своего крестного, и госпожи де Плугастель, как совсем недавно выяснилось, его матери. Бегство обошлось без приключений — все препятствия устранил документ, который гласил, что представитель Андре-Луи Моро путешествует по поручению Законодательного собрания, предписывал всем и каждому оказывать ему любую потребную помощь и предостерегал тех, кто вздумал бы ему помешать.
Они ехали в дорожной карете по Реймскому тракту. Чем дальше они продвигались на восток, тем чаще попадали в скопления войск и тем сильнее задерживали их продвижение нескончаемые интендантские обозы, лафеты и прочее хозяйство армии на марше. В конце концов им пришлось повернуть на север, к Шарлевилю, а оттуда вновь на восток, минуя позиции национальной армии, которой по-прежнему командовали Люкнер[389] и Лафайет. Армия выжидала. Противник готовился к наступлению и за последний месяц сосредоточил на берегах Рейна крупные силы.
Франция бурлила — неотвратимость вторжения привела народ в ярость. На беспрецедентно наглый, полный угроз манифест герцога Брауншвейгского[390] французы ответили штурмом Тюильри и ужасами десятого августа. Правда, герцог только подписал манифест, а настоящими авторами этого документа были граф Ферзен и безрассудная королева. Манифест выпустили ради спасения короля, но достигли противоположного результата: по-видимому, чрезмерные угрозы более, чем что-либо другое, ускорили падение монарха, в котором французы стали видеть общественную угрозу.
Впрочем, господин де Керкадью, сеньор де Гаврийяк, путешествовавший под защитой крестника-революционера к безопасной гавани за рейнскими рубежами, эту точку зрения не разделял. Кантен де Керкадью усматривал в бескомпромиссном заявлении герцога уверенность хозяина положения, который располагает достаточными средствами, чтобы исполнить свое обещание. Путники обгоняли растянувшиеся колонны голодных, необученных, скверно одетых и чем попало вооруженных новобранцев. Какой отпор мог дать этот сброд великолепно вымуштрованным и снаряженным семидесятитысячной прусской и пятидесятитысячной австрийской армиям, усиленным двадцатью пятью тысячами эмигрантов — в том числе цветом французского рыцарства?
Вдосталь налюбовавшись из окна экипажа оборванными, убогими защитниками Республики, бретонский дворянин с видимым облегчением откинулся на подушки. Тревога его улеглась, в душе воцарилось спокойствие. Еще до исхода месяца союзники войдут в Париж. Революционный разгул окончен. Пора господам санкюлотам вспомнить о посте и покаянии. Не сдерживаясь в выражениях, господин де Керкадью изложил свое мнение вслух. Взор его был устремлен при этом на Моро и словно бросал тому вызов.
— Я бы согласился с вами, если бы артиллерия решала все, — ответил Андре-Луи. — Но для победы в битве одних только пушек мало, нужны еще и мозги. А мозги того, кто издал герцогский манифест, не внушают мне уважения.
— Вот как! А Лафайет? Или ты считаешь его гением? — Сеньор де Гаврийяк фыркнул.
— О нем судить рано. Он еще не командовал армией в условиях военных действий. Возможно, ничем не лучше герцога Брауншвейгского.
По прибытии в Дикирх обнаружилось, что городок занят гессенцами из авангарда дивизии князя Гогенлоэ,[391] которая наступала на Тьонвиль и Мец. Солдаты — опытные, хорошо вооруженные и дисциплинированные — были полной противоположностью тем оборванцам, которым предстояло сдерживать их наступление.
Андре-Луи снял трехцветный кушак, опоясывавший его оливково-зеленый костюм для верховой езды, и отцепил трехцветную кокарду с конической тульи широкополой шляпы. Документы он запихнул поглубже во внутренний карман застегнутого на все пуговицы жилета. По бумагам, служившим во Франции пропуском, здесь тоже могли пропустить — прямиком на виселицу. Отныне инициативу взял на себя господин де Керкадью. Чтобы получить разрешение ехать дальше, он отрекомендовался офицерам союзников. Его проверили, но исключительно для видимости, и разрешение тут же было выдано. Эмигранты продолжали покидать страну, хотя и не столь массово, как прежде. Да и с какой стати было союзникам опасаться тех, кто стремился оказаться позади их войск?
Погода испортилась, дороги развезло, копыта лошадей увязали в грязи. Ехать становилось все тяжелее. Наконец путешественники прибыли в Вейттлиб, где и заночевали в неплохой гостинице. Наутро небо очистилось, и, невзирая на месиво под ногами, они продолжили путь по плодородной Мозельской долине. Кругом, куда ни кинь взгляд, простирались мокрые виноградники, не сулившие в этом году большого урожая.
И вот после долгого пути, спустя целую неделю со дня отправления, дорожная карета миновала Эренбрайтштайн с его мрачной крепостью, прогрохотала по мосту и въехала в город Кобленц.
Теперь уже имя госпожи де Плугастель стало для них пропуском, ибо оно было хорошо известно в Кобленце. Ее муж, господин де Плугастель, был заметной фигурой при чрезмерно пышном дворе; с его помощью принцы основали в изгнании ультрароялистское государство. Существование последнего стало возможным благодаря займу, предоставленному амстердамскими банкирами, и щедрости курфюрста Трирского.
Сеньор де Гаврийяк, следуя глубоко укоренившейся привычке, высадился со своими спутниками у гостиницы «Три короны» — лучшей в городе. Правда, Национальный конвент,[392] которому предстояло конфисковать поместья дворян-эмигрантов, к этому времени еще не был создан, однако же поместья вместе с доходами от них были ныне недосягаемы, и сеньор де Гаврийяк располагал всего лишь двадцатью луидорами, которые случайно оказались при нем перед отъездом. К этой сумме он мог бы добавить только стоимость собственного платья и нескольких безделушек Алины. Карета же принадлежала госпоже де Плугастель, равно как и дорожные сундуки в багажном отделении. Предусмотрительная госпожа де Плугастель захватила с собой и ларец со всеми своими драгоценностями, за которые при необходимости могла выручить внушительную сумму денег. Андре-Луи отправился в путь с тридцатью луидорами, но в дороге его кошелек похудел на треть.
Однако мысль о деньгах никогда не отравляла безмятежного существования сеньора де Гаврийяка. Он ни разу в жизни не требовал чего-то большего, нежели все, что ему заблагорассудится. Вот и теперь он не задумываясь запросил все самое лучшее, что мог предоставить хозяин гостиницы, — лучшие комнаты, еду и вино.
Появись наши путешественники в Кобленце на месяц раньше, они, вероятно, вообразили бы, что по-прежнему находятся во Франции: город в те дни был так переполнен эмигрантами, что на улицах слышалась только французская речь, вдобавок в предместье Таль на другом берегу реки стоял военный лагерь французов. Теперь же, когда армия наконец выступила и ушла на запад тушить пожар революции и восстанавливать монархию во всей полноте ее власти, французское население Кобленца, равно как и других прирейнских городов, сократилось до нескольких тысяч человек. Но многие придворные остались. Двор их высочеств временно обосновался в Шенборнлусте, роскошной летней резиденции курфюрста, которую Клеменс Венцеслав[393] предоставил в распоряжение своих царственных племянников — двух братьев короля, графа Прованского[394] и графа д’Артуа, и его дяди, принца де Конде.
Пользуясь любезностью курфюрста, их высочества беззастенчиво злоупотребляли его щедростью и всячески испытывали терпение гостеприимного хозяина. Все три принца приехали в Саксонию в сопровождении любовниц, а граф Прованский прихватил и жену. Придворные, блиставшие изысканными туалетами, пустились, по версальской моде, в разврат и интриги.
Хотя Месье со своим братом графом д’Артуа представляли королевское правительство в изгнании, они не признавали подписанную королем конституцию и выступали поборниками всех старинных привилегий, отмена которых была, по существу, единственной настоящей целью революционеров.
Конде, единственный из принцев обладавший воинским талантом — и его талант и репутация были незаурядны, — обосновался в Вормсе и организовал там боеспособное войско из двадцати пяти тысяч французов, готовых встать под его знамя во имя Трона и Алтаря.
К этим-то людям и съезжались в Кобленц придворные, вводя гостеприимного хозяина Шенборнлуста в непомерные расходы. Дворяне с женами и домочадцами расселились в городе, сняв квартиры по средствам. Поначалу денег было сравнительно много, и эмигранты тратили их с расточительностью людей, не знавших заботы о завтрашнем дне. Они ждали возвращения лучших времен, проводя досуг в привычной праздности и развлечениях. Они превратили боннскую дорогу в подобие бульвара Кур-ла-Рен;[395] они катались верхом, прогуливались, сплетничали, устраивали балы, играли в карты, пускались в амурные приключения и плели интриги. Они даже, вопреки эдиктам курфюрста, затевали дуэли. Не было такого скандального происшествия, в котором они не приняли бы участия. Отступления от принятых в Кобленце норм поведения, которые позволяла себе приезжая публика, становились все более вопиющими, и старому добряку-курфюрсту пришлось обратиться к царственным племянникам с жалобой на то, что непристойное поведение, оскорбительные манеры, развратные привычки и отсутствие религиозных чувств у французского дворянства оказывают тлетворное влияние на его подданных. Старик осмелился даже напомнить принцам о том, что личный пример куда действеннее наставлений и прежде всего следует наводить порядок в собственном доме.
Столкнувшись со столь ограниченным и провинциальным взглядом на вещи, племянники вскинули брови, переглянулись и заверили старика в том, что самую упорядоченную жизнь современный принц ведет как раз тогда, когда обзаводится maîtress-en-titre.[396] Мягкосердечный, снисходительный архиепископ не был убежден в этом, но решил не настаивать на своем, чтобы лишний раз не расстраивать бедных изгнанников.
Господин де Керкадью и его спутники въехали в Кобленц в полдень 18 августа. Приведя себя в порядок, насколько это было возможно без смены платья, и пообедав, они вновь заняли места в заляпанной грязью карете и отправились в замок, расположенный в миле от города.
Поскольку они прибыли прямо из Парижа, откуда за последние десять дней не поступало никаких новостей, то сразу получили аудиенцию у их высочеств. Посетителей проводили по широкой лестнице, охраняемой офицерами в великолепных шитых золотом мундирах, потом по просторной галерее, где прохаживались придворные, исполненные изящества, оживленно беседовавшие и поминутно разражавшиеся смехом, словно в Œil de Bœuf Версаля былых времен, и подвели к залу приемов. Сопровождающий отправился доложить о гостях.
Даже теперь, когда бо́льшая часть французов выступила с армией в поход, в зале толпилось множество придворных. Принцы настаивали на сохранении своей чрезмерно пышной свиты. Благоразумная трата средств, взятых взаймы, была не для них. Так или иначе, они все еще верили, что вспышка непокорности среди французской черни — это лишь следствие неосторожного обращения с огнем. Герцог Брауншвейгский, выступивший в поход, погасит ее в самое ближайшее время. Пожар и не возник бы, будь король более энергичным и не таким мягкотелым. В глубине души эмигранты уже предали своего монарха. Они хранили верность лишь собственным интересам и собственной власти, которая через неделю-другую будет восстановлена. Герцогский манифест предрек канальям, что их ожидает, как огненные письмена — сатрапу Вавилона.[397]
Ожидая приглашения, наши путешественники стояли поодаль от праздной толпы: худощавый, стройный Андре-Луи, с темными незавитыми волосами, собранными в косицу, в оливково-зеленом верховом костюме, со шпагой на боку и в высоких сапогах; немолодой и коренастый господин де Керкадью в черном с серебром одеянии, державшийся немного скованно, словно отшельник, чурающийся людных сборищ; высокая, невозмутимая госпожа де Плугастель в элегантном платье, которое подчеркивало ее неувядающую красоту, обратившая свои прекрасные грустные глаза на сына и, кажется, не замечавшая ничего вокруг; и наконец, грациозная, очаровательно-невинная в парчовом розовом наряде Алина де Керкадью, чьи золотистые волосы были уложены в высокую прическу, а синие глаза робко рассматривали обстановку.
Они не привлекали ничьего внимания до той поры, покуда из приемной залы, salon d’honneur,[398] не вышел некий благородный господин, который быстрым шагом направился к ним. Спешка, однако, не препятствовала этому далеко не молодому, склонному к полноте придворному двигаться с величавостью, которая выдавала его высокое мнение о собственной персоне, достойной своего блестящего, в прямом и в переносном смысле, одеяния.
Не успел он подойти, как Андре-Луи уже осенила догадка относительно этой блистательной особы. Господин церемонно склонился над ручкой госпожи де Плугастель и ровным, лишенным каких-либо эмоций тоном сообщил, что он счастлив лицезреть ее живой и невредимой.
— Полагаю, вы на меня не в претензии, сударыня, поскольку задержались в Париже по собственной воле. Для нас обоих, вероятно, было бы лучше, если бы вы поторопились с отъездом и приехали раньше. А сейчас, пожалуй, можно было и не утруждать себя дорогой, ибо в самом скором времени я сам вернулся бы к вам в свите его высочества. Тем не менее я рад вас видеть. Надеюсь, вы здоровы и путешествие было не слишком утомительным.
В таких вот напыщенных выражениях приветствовал граф де Плугастель свою супругу. Не дав ей времени ответить, он полуобернулся к ее спутнику.
— Мой дорогой Гаврийяк! Неизменно заботливый кузен и преданный кавалер!
Андре-Луи почудилась насмешка в прищуренных глазах графа, пожимавшего руку Керкадью. Молодой человек окинул неприязненным взглядом надменную фигуру с крупной головой на непропорционально короткой толстой шее, увидел бурбоновский вислый нос и мысленно заключил, что массивный подбородок в сочетании с вялой линией губ говорит скорее об упрямстве, чем о твердости характера.
— А это кто? Ах, неужели ваша прелестная племянница? — продолжал граф, внезапно перейдя на приторно-вкрадчивый тон и даже как-то подмурлыкивая. — О, милая Алина, как вы повзрослели, как похорошели с тех пор, как я вас видел в прошлый раз! — Тут граф перевел взгляд на Андре-Луи, сдвинул брови и, ничего не припомнив, изобразил ими немой вопрос.
— Мой крестник, — коротко отрекомендовал Андре-Луи сеньор де Гаврийяк, не назвав его имени, ставшего в последнее время чересчур известным.
— Хм, крестник… — Граф Плугастель вскинул брови к узкому лбу. — Хм!
В это время окружающие, узнав наконец его супругу, обступили группу, и посыпались вопросы, сопровождаемые шуршанием шелка и шарканьем подошв. Но граф, вспомнив об августейшей аудиенции, ожидавшей путешественников, избавил их от легкомысленной толпы и сопроводил в приемный зал.
Глава 2
Вообще-то Андре-Луи сомневался в необходимости и желательности своего участия в этой аудиенции, но уступил вежливой настойчивости господина де Керкадью. Он вошел следом за остальными в просторный светлый зал с колоннами и очень высокими окнами. Бледный солнечный луч, пробившийся сквозь тяжелые тучи, коснулся яркого узора на толстом обюссонском ковре, блеснул на богатой позолоте мебели и рассыпался искрами в огромной хрустальной люстре, подвешенной к живописному потолку.
В позолоченном кресле, по сторонам которого стояли полукругом придворные мужи и дамы, Андре-Луи увидел краснолицего человека лет тридцати с лишним, одетого в мышиного цвета бархат с золотым шитьем, с синей лентой ордена Святого Духа на груди.
Граф Прованский пока не превзошел тучностью своего брата Людовика XVI, но и сейчас его дородность уже внушала уважение. Без сомнения, он унаследовал ее вместе с другими фамильными чертами — грушевидным лицом с узким лбом, большим бурбоновским носом, безвольным двойным подбородком и пухлыми, надменно кривившимися губами сластолюбца. Голубые глаза навыкате влажно блестели под слегка изогнутыми густыми бровями. Весь его облик говорил об осторожности, не сопровождавшейся большим умом, и о значительности, никак не связанной с достоинством. Разглядывая принца, Андре-Луи безошибочно угадал в нем тщеславного глупца и упрямца.
По правую руку от его высочества стояла графиня Прованская[399] — тощая особа в синих и белых шелках, с какой-то матерчатой тыквой на голове. Надменно-брезгливое выражение делало ее лицо, и без того обделенное привлекательностью, просто отталкивающим. Слева от кресла стояла женщина помоложе. Хотя назвать графиню де Бальби[400] красавицей тоже было затруднительно, ее ладная фигурка и живое лицо могли объяснить, почему эта дама добилась статуса официальной любовницы его высочества.
Господин де Плугастель вывел свою супругу вперед. Месье склонил напудренную голову и с выражением смертной скуки в глазах пробормотал слова приветствия. Впрочем, когда ему представили мадемуазель де Керкадью, глазки его загорелись, и, оценив ее свежесть и очарование, граф оживился.
— Мы рады приветствовать вас, мадемуазель, — изрек он, раздвинув в улыбке пухлые губы. — Надеемся вскоре пригласить вас на прием при дворе, более достойном вашей природной красоты.
Мадемуазель ответила реверансом, пролепетала «монсеньор»[401] и собралась было удалиться, но ее задержали. В своем тщеславии его высочество мнил себя до известной степени поэтом и теперь решил, что настал подходящий момент продемонстрировать собственное дарование.
— Как допустили небеса, — вознамерился узнать он, — что столь прекрасный бутон из цветника французского дворянства до сих пор не пересажен в сад, которому покровительствует корона?
Алина с похвальной скромностью отвечала, что пять лет назад провела несколько месяцев в Версале[402] под опекой своего дядюшки Этьенна де Керкадью.
Его высочество выразил досаду на себя и на скупую в милостях судьбу, позволившую ему остаться в неведении об этом факте. Он воззвал к небесам, недоуменно вопрошая, как подобное событие могло ускользнуть от его внимания. Потом Месье помянул дядюшку Этьенна, которого глубоко чтил и кончину которого, по его словам, не переставал оплакивать. Эта часть его речи была довольно искренней. Слабый характер заставлял принца искать в своем окружении какую-нибудь сильную личность, на которую он мог бы опереться. Такой человек становился его фаворитом и был столь же необходим графу Прованскому, сколь и любовница. Одно время эту роль при нем играл Этьенн де Керкадью, который, будь он жив, наверное, и сейчас продолжал бы ее играть, ибо у Месье имелись и такие добродетели, как верность и постоянство в дружбе.
Его высочество еще довольно долго занимал мадемуазель де Керкадью пустопорожним разговором. Приближенные, зная за принцем обыкновение прятать под маской любезности низменные помыслы, изнывали от нетерпения, ожидая услышать парижские новости от спутников Алины.
Ее высочество принцесса с кислой улыбкой прошептала что-то на ухо своей чтице, пожилой госпоже де Гурбийон.[403] Графиня де Бальби тоже улыбнулась, правда не кисло, а снисходительно и добродушно: она, конечно, не питала никаких иллюзий, но и в злобной ревности не видела проку.
Сеньор де Гаврийяк стоял чуть позади Алины и, заложив руки за спину, терпеливо ожидал своей очереди. Он согласно кивал большой головой, и его рябое, отмеченное следами оспы лицо светилось удовольствием от сознания великой чести, которой удостоила его племянницу столь высокородная особа. Андре-Луи, с мрачным видом стоявший подле него, мысленно проклинал наглость графа, его самодовольную ухмылку и плотоядные взгляды, которые тот в открытую бросал на Алину. Только отпрыск королевской семьи, подумал он, может позволить себе наплевать на скандал, который способно спровоцировать его поведение.
Сеньор де Гаврийяк наконец дождался представления, и принц пожелал услышать последние новости из столицы. Собеседник обратился к его высочеству с просьбой переадресовать это пожелание своему крестнику. Возможно, тут сыграло свою роль негодование, кипевшее в душе Андре-Луи, но его холодность и невозмутимость показались присутствующим настолько вызывающими, что едва не привели их в смятение. Поклон молодого человека в ответ на кивок Месье был почти небрежен. Выпрямившись, Андре-Луи бесстрастным тоном, не стараясь смягчать выражения, поведал о чудовищных парижских событиях:
— Неделю назад, десятого августа, население столицы, приведенное в бешенство манифестом герцога Брауншвейгского, повергнутое в отчаяние известием о вторжении чужеземных войск, обратило свой гнев против соотечественников, приветствовавших интервенцию. Толпа штурмовала дворец Тюильри и в слепой ярости загнанного в угол зверя перебила швейцарских гвардейцев и дворян, оставшихся защищать его величество.
Крик ужаса прервал рассказ Андре-Луи. Месье с трудом поднялся на ноги. Щеки принца утратили немалую часть своего яркого румянца.
— А… король? — с дрожью в голосе спросил он.
— Его величество с семьей взяло под свою защиту Законодательное собрание.
Воцарившееся испуганное молчание прервал нетерпеливый окрик Месье:
— Дальше! Что еще, сударь?
— В настоящее время секции Парижа оказались, по существу, хозяевами государства. Крайне сомнительно, что Законодательное собрание способно им противостоять. Они манипулируют населением, направляя ярость народа в желательную для себя сторону.
— И это все, что вам известно, сударь? Все, что вы можете нам сказать?
— Все, монсеньор.
Выпученные глаза графа Прованского продолжали буравить молодого человека — без враждебности, но также и без симпатии.
— Кто вы, сударь? Как ваше имя?
— Моро, ваше высочество. Андре-Луи Моро.
Плебейское имя не вызвало отклика в сознании легкомысленного благородного общества, обладавшего, на свою беду, короткой памятью.
— Ваше положение, сударь?
Керкадью, Алина и госпожа де Плугастель затаили дыхание. Что стоило Андре-Луи дать уклончивый ответ, не раскрываясь до конца! Но он презирал увертки.
— До недавнего времени — всего лишь неделю назад — я представлял в Законодательном собрании третье сословие Ансени.
Он скорее ощутил, чем заметил, как каждый из присутствующих в ужасе старается отстраниться от него.
— Патриот! — произнес его высочество таким тоном, словно речь шла о бубонной чуме.
Господин де Керкадью, ни жив ни мертв, поспешил на помощь крестнику:
— Да, Месье, но патриот, осознавший ошибочность своего пути. Патриот, объявленный своими бывшими единомышленниками вне закона. Он пожертвовал всем ради долга передо мной, своим крестным отцом, и избавил нас с графиней де Плугастель и моей племянницей от ужасов кровавой бойни.
Принц посмотрел исподлобья на сеньора де Гаврийяка, на графиню и, наконец, на Алину. Он заметил, что взгляд мадемуазель де Керкадью исполнен горячей мольбы, и, похоже, решил сменить гнев на милость.
— Мадемуазель, вы, кажется, хотите что-то добавить? — вкрадчиво осведомился он.
Алина, не сразу подобрав слова, ответила:
— Пожалуй… Пожалуй, только то, что я надеюсь на снисходительность вашего высочества к господину Моро, памятуя о его жертве и о том, что теперь он не может вернуться во Францию.
Месье склонил массивную голову набок.
— Что ж, мы будем помнить только то, что мы перед ним в долгу. А уж как мы рассчитаемся, когда вскоре наступят лучшие времена, будет зависеть от самого господина Моро.
Андре-Луи промолчал. Придворным, враждебно глядевшим на него со всех сторон, показалось оскорбительным такое невозмутимое спокойствие. Однако пара глаз разглядывала его с интересом и без неприязни. Это были глаза сухопарого человека среднего роста, одетого в простой костюм без мишурных украшений. Судя по его внешности, ему было не больше тридцати. Из-под густых бровей смотрели быстрые, живые глаза, длинный нос нависал над насмешливо искривленными губами и воинственно выдававшимся подбородком.
Вскоре придворные разбились на отдельные группки и принялись обсуждать страшные вести. Андре-Луи, предоставленный самому себе, встал возле одной из оконных ниш. Длинноносый человек подошел к нему, держа левую руку на эфесе узкой шпаги, а в правой зажав треуголку с белой кокардой.
— Господин Моро! Или правильнее — гражданин Моро?
— Как вам будет угодно, сударь, — настороженно ответил Андре-Луи.
— «Господин» в этом обществе как-то привычнее. — Незнакомец говорил с небольшим акцентом, глотая отдельные звуки, точно испанец, что выдавало его гасконское происхождение. — Если память мне не изменяет, одно время вас чаще называли паладином третьего сословия, не правда ли?
Андре-Луи не смутился.
— Это было в восемьдесят девятом году, во времена spadassinicides.[404]
— О! — Гасконец улыбнулся. — Ваше признание подтверждает впечатление, которое у меня сложилось о вас. Я принадлежу к тем людям, которых восхищает храбрость, кто бы ее ни проявлял. К смелым врагам я питаю слабость ничуть не меньшую, чем презрение к трусливым друзьям.
— А еще вы питаете слабость к парадоксам.
— Если угодно. Вы вынуждаете меня сожалеть о том, что я не был членом Учредительного собрания, — в этом случае мне представилась бы возможность скрестить с вами клинки, когда вы столь воинственно защищали третье сословие.
— Вы устали от жизни? — полюбопытствовал Андре-Луи, начавший подозревать незнакомца в отнюдь не безобидных намерениях.
— Напротив, приятель. Я люблю ее так неистово, что мне необходимо ощущать всю ее остроту. А это возможно лишь тогда, когда ставишь ее на карту. А иначе… — Он пожал плечами. — Иначе можно было с тем же успехом родиться и прожить мулом.
«Сравнение, которое превосходно сочетается с акцентом этого человека», — подумал Андре-Луи.
— Вы из Гаскони, сударь, — заметил он.
— Po’Cap de Diou![405] — воскликнул его собеседник, словно не желая оставлять никаких сомнений насчет своего происхождения, и изобразил на лице гротескно-свирепую гримасу. — В ваших словах мне слышится некий выпад.
— Что ж, я всегда к вашим услугам. Если это поможет вам в ваших исканиях.
— В моих исканиях? Помилуй Бог, но в каких?
— В поисках жизни, полной тревог и волнений, каковая, по вашему мнению, невозможна, если не ставить ее на карту.
— Так вы решили, что я ищу именно этого? — Гасконец коротко хохотнул и начал обмахиваться шляпой. — Вы едва не вывели меня из себя, сударь. — Он улыбнулся. — Я понял ход вашей мысли: этот вражеский лагерь, всеобщее неприятие ваших взглядов, которое не умеряет даже ваш великодушный поступок. Да, благородство при дворе не в чести. Любому остолопу, как только его глаза попривыкнут к здешнему наружному блеску, это сразу станет ясно. Вероятно, вы уже догадались, что я не из придворных. К этому позвольте добавить, что я также никоим образом не задира на побегушках у какой-нибудь партии. Мне захотелось познакомиться с вами, сударь, только и всего. Я монархист до мозга костей, и мне ненавистны ваши республиканские взгляды, однако же я восхищаюсь вашей защитой третьего сословия гораздо больше, чем ненавижу причину, по которой вы это делаете. Парадокс, как вы выразились? Пусть так. Но вы держитесь так, как на вашем месте желал бы держаться я. В чем же тут, к дьяволу, парадокс?
Андре-Луи рассмеялся.
— Вы слишком снисходительно отнеслись к моей глупости, сударь.
Гасконец фыркнул.
— Это не снисходительность. Просто я хотел познакомиться с вами поближе. Мое имя де Бац, полковник Жан де Бац, барон д’Армантье,[406] из Гонтса в Гаскони, вы верно угадали. Хотя, черт возьми, один Бог знает, как вы угадали.
К собеседникам не спеша приближался господин де Керкадью. Барон поклонился, прощаясь.
— Сударь!
— К вашим услугам! — с ответным поклоном произнес Андре-Луи.
Глава 3
Андре-Луи злился; нет, не кипел от злости — это вообще было ему несвойственно, — но пребывал в состоянии холодной, горькой ярости. Если принять во внимание, кем были его слушатели, то выражения, в которых он дал ей выход, вряд ли можно назвать тактичными.
— Чем больше я наблюдаю дворянство, тем сильнее сочувствую черни; чем ближе узнаю членов королевской семьи, тем больше восхищаюсь простолюдинами.
Андре-Луи, Алина и господин де Керкадью сидели в длинной узкой комнате, занятой сеньором де Гаврийяком на втором этаже гостиницы «Три короны». Отделка комнаты была типично саксонской: вощеные полы без ковров, стены, обшитые полированной сосной и украшенные охотничьими трофеями — полудюжиной оленьих голов с меланхоличными стеклянными глазами, маской, изображавшей медведя с огромными клыками, охотничьим рогом, старомодным охотничьим ружьем и еще несколькими предметами в том же роде. На дубовом столе, с которого недавно унесли остатки завтрака, стояла хрустальная ваза с большой охапкой роз, перемежавшихся несколькими лилиями.
Эти цветы и были одной из причин дурного настроения Андре-Луи. Часом ранее их принес из Шенборнлуста чрезвычайно элегантный, завитый и напомаженный господин, который представился господином де Жокуром. Он вручил букет мадемуазель де Керкадью с выражениями почтения от Месье. В записке его высочества была высказана надежда, что цветы оживят обстановку комнаты, которую украшала своим присутствием мадемуазель, покуда ей подыскивают другое, более достойное жилище. В другой записке, также доставленной господином де Жокуром, пояснялось, о каком жилище шла речь, и это явилось второй причиной раздражения Андре-Луи. В этой записке ее высочество извещала, что мадемуазель де Керкадью пожаловано звание фрейлины. Радостное оживление, охватившее Алину при известии о столь высокой и неожиданной чести, послужило еще одним источником досады Андре-Луи.
В продолжение визита господина де Жокура молодой человек с вызывающей неучтивостью простоял у окна спиной к собравшимся. Он смотрел на пелену дождя, на пенившуюся грязь Кобленца и не потрудился повернуться, даже когда господин де Жокур, церемонно откланявшись, распрощался и господин де Керкадью открыл удалявшемуся посланцу дверь.
И только после ухода визитера Андре-Луи соизволил наконец заговорить. Беспокойно меряя шагами унылую, сырую и холодную комнату, он вдруг перебил восторженную болтовню Алины своим безапелляционным заявлением.
Девушка замерла в изумлении. Ее дядя тоже был шокирован. В былые дни он пришел бы в ярость от куда более безобидных слов, набросился бы на крестника с упреками и попросту выгнал бы его за порог. Но путешествие подействовало на сеньора де Гаврийяка угнетающе: он как будто впал в летаргию, его дух был подавлен. Страшные события десятидневной давности внезапно состарили господина де Керкадью. Тем не менее он вскинул свою большую голову и в меру сил дал гневный отпор чудовищному попранию сословной гордости:
— Пока ты находишься под защитой этого самого дворянства, будь любезен воздерживаться от этих республиканских дерзостей.
Алина, слегка нахмурившись, пристально посмотрела на возлюбленного.
— Что с тобой, Андре? Ты чем-то расстроен?
Она сидела за столом, и, взглянув на ее свежее, нежное, невинное лицо, такое прекрасное в обрамлении высокой прически с выбившимся из нее и упавшим на белоснежную шею золотистым локоном, Андре-Луи почувствовал, что его негодование остывает, уступая место благоговейному восторгу.
— Я боюсь всякого, кто приближается к вам, не сознавая, по какой священной земле он ступает.
— А, теперь нас будут потчевать Песнью песней, — поддел крестника господин де Керкадью. В глазах Алины засветилась нежность, а ее дядя продолжал добродушно подшучивать над Андре-Луи: — Ты полагаешь, что господину де Жокуру, перед тем, как он вошел в это святилище, следовало снять башмаки?
— Я предпочел бы, чтобы он просто держался подальше. Господин де Жокур — возлюбленный госпожи де Бальби, любовницы Месье. Не знаю, каковы в силу данного обстоятельства отношения этих господ, но, думаю, их рога вполне могли бы стать украшением этой стены. — И он махнул рукой в сторону глядевших на них рогатых оленьих голов.
Сеньор де Гаврийяк переменил положение в кресле.
— Тебе стоило бы выказывать моей племяннице хотя бы половину той почтительности, которой ты требуешь от других, — произнес он и сурово добавил: — Ты опустился до дурно пахнущих сплетен!
— Опустился? Нет нужды опускаться — эти сплетни и так бьют в самые ноздри.
Невинная Алина, наконец понявшая его намек, покраснела и отвела взгляд. Андре-Луи меж тем продолжал развивать тему:
— Госпожа де Бальби — фрейлина ее высочества. А теперь, сударь, эту честь оказали вашей племяннице и моей будущей жене.
— Боже! — воскликнул господин де Керкадью. — На что ты намекаешь? Это чудовищно!
— Согласен с вами, сударь. Это чудовищно. Вам остается только спросить себя, можно ли считать это дурное подобие королевского двора подходящим окружением для вашей племянницы.
— Это было бы невозможно — если бы я тебе поверил.
— Вы мне не верите? — Андре-Луи выглядел удивленным. — А собственным глазам и ушам? Вспомните, как эти люди приняли вчера сообщенные мною новости. Известия, которые должны были вызвать бурю, подняли только легкую рябь на поверхности этого болота.
— Воспитанные люди не выставляют свои чувства напоказ.
— Но они по крайней мере воспринимают сказанное всерьез. Вы заметили в них что-либо подобное, когда миновал их первый испуг? А вы, Алина? — Не дав ей времени ответить, он продолжал: — Месье некоторое время занимал вас беседой — полагаю, дольше, чем это могло понравиться госпоже де Бальби…
— Андре! Что ты такое говоришь? Это возмутительно!
— Отвратительно! — подхватил ее дядюшка.
— Я только хотел спросить, о чем с вами разговаривал принц? Об ужасах прошедшей недели? О судьбе короля, своего брата?
— Нет.
— Тогда о чем же? О чем?
— Я толком не запомнила. Он говорил о… Ах, да ни о чем. Принц был очень любезен, пожалуй, даже льстив… Он говорил… О чем говорит галантный кавалер, беседуя с дамой? Обо всяких пустяках. Кажется, так и было.
— Вам кажется! — мрачно повторил Андре-Луи. Скулы и нос по-волчьи выдавались на его узком лице. — Вы дама и не раз вступали в беседу с галантными кавалерами. Они вели себя так же?
— Ну… приблизительно. Андре, что у вас на уме?
— Да, во имя всего святого — что? — рявкнул господин де Керкадью.
— Ничего. Просто я считаю, что в такое время Месье мог бы найти и другие занятия, нежели галантные беседы с дамами.
— Вы выводите меня из терпения, — не выдержал господин де Керкадью. — Когда первое потрясение от услышанного прошло, его высочество успокоился. Да и о чем ему тревожиться? Через месяц союзники войдут в Париж и освободят его величество.
— Если до того эта провокация не вызовет возмущение народа и народ не убьет Людовика. Вот о чем следовало бы тревожиться его брату. Как бы то ни было, я считаю, что Алина не должна принимать лестное предложение оказаться в кругу придворных дам, включающем госпожу де Бальби.
— Но, ради бога, Андре! — вскричал сеньор де Гаврийяк. — Как мы можем отказаться? Ведь это не предложение, это назначение.
— Ее высочество не королева. Пока.
— Здесь она на положении королевы. Месье — регент de posse,[407] а вскоре может стать им и de facto.[408]
— Значит… — медленно, запинаясь, выговорил Андре, — значит, вы не откажетесь от этого назначения?
Алина грустно посмотрела на него, но ничего не сказала. Андре резко поднялся и снова подошел к окну. Став возле него, он подавленно глядел на заунывный дождь и барабанил пальцами по раме. Де Керкадью, хмурый и раздосадованный, хотел было что-то сказать, но Алина жестом остановила его.
Она встала, подошла к Андре-Луи, обвила его шею затянутой в кисею рукой и, притянув к себе его голову, прижалась к нему щекой.
— Андре! Ну почему ты иногда такой глупый? Неужели ты ревнуешь меня к Месье? Это же нелепо!
Ощутив ее ласку, Андре-Луи смягчился. Их помолвка состоялась всего неделю назад, и каждое ее прикосновение, благодаря новизне и остроте чувств, казалось ему упоительным.
— Моя дорогая, ты так много для меня значишь, что я постоянно за тебя боюсь. Меня пугает этот двор, где испорченность стала едва ли не предметом гордости, и то, какое влияние он может оказать на твою жизнь.
— Но я и раньше жила при дворе, — напомнила ему Алина.
— То было в Версале, но здешний двор не Версаль, хотя и притворяется им изо всех сил.
— А мне ты уже не веришь?
— Ах, что ты! Конечно, я тебе верю!
— Тогда в чем же дело?
Андре-Луи, хмурясь, пытался найти слова, способные выразить то, что он чувствовал, но так и не сумел.
— Не знаю, — признался он. — Наверное, любовь превратила меня в перепуганного глупца.
— В таком случае оставайся им подольше, — со смехом сказала Алина и поцелуем в щеку положила конец спору.
В тот же день мадемуазель де Керкадью приступила к своим почетным обязанностям, и, когда господин де Керкадью с крестником, прибыв в Шенборнлуст, смешались с толпой придворных в той же бело-золотой приемной зале, Алина, очаровательное видение в кораллового цвета тафте с серебряной тесьмой, рассказала им о любезном приеме, который оказала ей графиня Прованская, и о снисходительности Месье.
— Между прочим, Андре, он расспрашивал меня о тебе.
— Обо мне? — насторожился Андре-Луи.
— Ты вчера возбудил его любопытство. Он спросил, какие отношения нас связывают. Я рассказала о нашей помолвке. Он, кажется, удивился, и тогда я поведала ему твою историю: как ты когда-то представлял своего крестного в Генеральных штатах Бретани и проявил себя там как самый блестящий защитник дворянства; как убийство твоего друга, Филиппа де Вильморена, склонило тебя на сторону революционеров; как в конце концов ты пожертвовал своими убеждениями и своим положением ради нашего спасения и вывез нас из Франции. Он выслушал все это с большой благосклонностью, Андре.
— Это он так сказал?
Алина кивнула.
— Он сказал, что ты ведешь себя решительно и он считает тебя храбрым и упорным.
— Он хотел сказать, что я дерзок и не знаю своего места.
— Андре! — с упреком произнесла Алина.
— И он прав. Я действительно его не знаю и не хочу знать, пока оно не стоит того, чтобы им гордиться.
К собеседникам спокойной, уверенной походкой приблизился высокий худощавый господин в черном, лет тридцати пяти на вид. Его прорезанные глубокими морщинами щеки были впалыми, как порой случается при отсутствии зубов. Вкупе с близко посаженными глазами это придавало его не лишенному привлекательности лицу несколько зловещее выражение. Подошедший объявил, что хотел бы познакомиться с господином Моро. Алина представила его как господина графа д’Антрега[409] — к тому времени имя этого смелого, решительного агента роялистов и прожженного интригана уже пользовалось широкой известностью.
Алина и Андре-Луи завели с графом учтивую беседу, которую прервало появление графини Прованской. Подойдя к ним, она с глупой, фальшивой улыбкой игриво упрекнула мужчин в том, что они отвлекают молодую фрейлину от новых обязанностей, и увела девушку с собой. Но господин граф и Андре недолго оставались вдвоем. Минуту-другую спустя они увидели, как к ним не спеша направляется граф д’Артуа, тридцатипятилетний красавец столь изящного телосложения, что трудно было поверить в его принадлежность семейству, из которого вышли его дородные братья, король Людовик и граф Прованский.
Господина д’Артуа сопровождала свита из нескольких человек. Двое были облачены в богатые камзолы с золотым шитьем и алыми воротниками — мундиры личной гвардии графа. В числе прочих лиц Андре-Луи заметил презрительно-насмешливую физиономию господина де Баца, встретившего его беглой, но дружеской улыбкой. Подошел и напыщенный господин де Плугастель, который приветствовал молодого человека сухим кивком.
Граф д’Артуа с учтивой серьезностью выразил удовлетворение счастливыми обстоятельствами, что привели сюда господина Моро. После комплиментов графа в беседу снова вступил господин д’Антрег. Андре-Луи заподозрил, что весь разговор заведен с каким-то умыслом. Д’Антрег пустился в подробные расспросы о положении дел в Париже и о ближайших планах революционеров.
Андре-Луи отвечал правдиво и обстоятельно, не испытывая неприятного чувства, будто он предает единомышленников. Он полагал, что сообщаемые им сведения способны повлиять на ход событий не больше, чем прогнозы предсказателей погоды — управлять стихиями. Искренность Моро заставила его слушателей думать, что он готов служить делу монархистов, и граф д’Артуа не преминул похвалить молодого человека:
— Господин Моро, позвольте мне выразить радость оттого, что человек ваших способностей понял наконец свои заблуждения и сделал правильный выбор.
— Как это ни прискорбно, дело вовсе не в моих заблуждениях, — ответил тот.
Сухость ответа удивила собравшихся.
— Тогда чем же вызвано ваше решение? — столь же сухо осведомился брат короля.
— Безответственностью людей, долгом которых было исполнение конституции, обретенной с таким трудом. Они не имели права выпускать власть из своих рук, нельзя было позволять, чтобы она попала в руки негодяев, которые, заручившись поддержкой всякого сброда, используют ее для достижения собственных корыстных целей.
— Стало быть, вы обратились лишь наполовину, господин Моро? — задумчиво произнес его высочество и вздохнул. — Жаль. На мой взгляд, разница между двумя партиями черни очень незначительная. Я собирался предложить вам должность в войсках, но, поскольку их целью является умиротворение любого сброда без разбора, включая и ваших друзей — поборников конституции, я не стану огорчать вас таким предложением.
Он резко повернулся на каблуках и удалился. Его свита последовала за ним, за исключением Плугастеля и де Баца. Господин де Плугастель сразу дал понять, что хочет высказать порицание.
— Вы поступили неблагоразумно… — начал он с мрачным самодовольством.
— Приехав в Кобленц, сударь? — быстро уточнил Андре-Луи.
— Нет, избрав этот тон в разговоре с его высочеством. Это… недальновидно. Вы погубили свое будущее.
— А-а. Ну, мне не привыкать.
Принимая во внимание то, что Андре-Луи совсем недавно погубил свое революционное будущее и что одной из тех, ради кого он это сделал, была госпожа де Плугастель, выпад, содержавшийся в его словах, был хотя и скрытым, но весьма ощутимым. Господин де Плугастель слегка смутился и поспешил сбавить тон:
— О, конечно, конечно, сударь. Всем нам известно ваше благородство, но сейчас… Сейчас не имело смысла вести себя так вызывающе. Немного такта, чуть больше сдержанности, вы могли бы…
Андре-Луи посмотрел на него в упор.
— Я проявляю сдержанность прямо сейчас, сударь.
Он недоумевал, почему муж его родной матери вызывает в нем столь сильную неприязнь. Первой же мимолетной встречи с ним оказалось достаточно, чтобы Андре-Луи понял и простил неверность госпожи де Плугастель этому человеку. Скучный, напыщенный, ни разу в жизни не отступивший от принятых в обществе стереотипов, раб чужих мнений, чуравшийся всякой независимой мысли, Плугастель не мог претендовать на истинную привязанность женщины. Удивительным было не то, что госпожа де Плугастель вступила в любовную связь, а то, что эта связь осталась единственной. По-видимому, подумал Андре-Луи, это свидетельствует о врожденной душевной чистоте его матери.
Между тем господин де Плугастель напустил на себя чрезвычайно нелепый вид оскорбленного достоинства.
— Я подозреваю, сударь, что вы надо мной смеетесь. Я слишком многим вам обязан и не вправе возмущаться. Вам следует помнить об этом, сударь, следует помнить. — Свое негодование он подчеркнул поспешным уходом.
— Неблагодарное это занятие — давать советы, — иронически заметил барон де Бац.
— Слишком неблагодарное, чтобы предаваться ему без приглашения.
Де Бац опешил, пристально посмотрел на собеседника, потом от души рассмеялся.
— А вы за словом в карман не лезете. Временами, как, например, сейчас, ваши реплики даже чересчур стремительны. Но излишняя стремительность порой так же вредна, как и излишняя медлительность, — будучи учителем фехтования, вы должны это знать. Секрет успеха в жизни, как и в обращении со шпагой, — в умении улучить момент.
— Многозначительное замечание, которое тоже смахивает на совет, — сказал Андре-Луи.
— Ну нет, советов я давать не собирался. Я никогда их не даю, если не уверен, что их примут с благодарностью.
— Надеюсь, вы не обманываетесь.
— Право слово, я на это надеюсь тоже. А вы опасный человек. Вы ухитряетесь так повернуть любой разговор, что он неизбежно приводит к ссоре. Мне это нравится.
— Едва ли это нравится другим. Так вы хотите ссоры, господин де Бац?
— О! Вовсе нет, уверяю вас. — Гасконец улыбнулся. — Однако я хотел спросить о другом. Из вашей беседы с господином д’Артуа я заключил, что вы все-таки монархист. Я прав?
— В той мере, в какой меня вообще можно кем-то назвать, в чем я порой сомневаюсь. Конечно, я сотрудничал с людьми, стремившимися дать Франции конституцию и учредить конституционную монархию по английскому образцу. И в этом не было ничего враждебного королю. Более того, его величество всегда открыто одобрял эту идею.
— Да, и тем вызвал неудовольствие своих братьев и аристократии, — подхватил барон. — И вот около тридцати тысяч поборников абсолютизма и дворянских привилегий эмигрировали из страны и основали здесь новый двор. Французский трон сегодня напоминает папский престол тех времен, когда у католиков было две столицы: одна в Риме, а другая в Авиньоне. Вы враг абсолютизма и даже не считаете нужным это скрывать, а Кобленц — его оплот, так что вам здесь нечего делать. По сути, именно это и сказал вам господин д’Артуа. Только, согласитесь, в нынешние времена способному и предприимчивому молодому человеку негоже оставаться в стороне от происходящего. А монархисты в настоящий момент дожидаются своего часа.
Барон выдержал паузу, испытующе глядя в глаза Андре-Луи.
— Пожалуйста, продолжайте, сударь.
— Вы очень любезны, сударь.
Господин де Бац огляделся. Они стояли посреди залы, их огибал поток фланирующих придворных. Справа, у огромного, облицованного мрамором камина сидел, лениво развалившись в кресле, Месье, облаченный в темно-синий костюм, со сверкающей бриллиантовой звездой на груди. Принц праздно тыкал металлическим наконечником трости во внутреннюю сторону своей левой туфли и развлекал дамское общество беседой, чересчур веселой и оживленной для этих трагических дней. Смех принца то и дело прокатывался по зале — громкий, безудержный смех глупца, подобный тому, которым его брат Людовик XVI некогда оскорбил тонкие чувства маркизы де Лаж.[410] Тонкий слух Андре-Луи уловил в этом смехе фальшь, и он подумал, что не следует доверять уму и сердцу человека, который так смеется. В центре кружка, между графиней де Бальби, герцогиней де Келюс и графиней де Монлеарт, Андре-Луи с досадой заметил Алину. Его невесте явно льстила благосклонность августейшего принца, который то и дело задерживал на ней довольный взгляд.
Господин де Бац взял Андре-Луи под руку.
— Давайте отойдем в сторону, туда, где мы не будем ни у кого стоять на пути и где никто не помешает нашей беседе.
Андре-Луи позволил отвести себя к окну, выходившему во двор, где стояли экипажи различных видов и размеров. Дождь прекратился, и, как и накануне в этот час, солнце силилось пробиться сквозь тяжелые облака.
— Положение короля, — продолжил разговор барон, — становится крайне опасным. Скоро он поймет, что эмиграция его братьев и знати, которую он когда-то осудил, была разумным шагом. Да он, собственно, уже осознал это, когда попытался последовать за ними, но был задержан в Варенне. Следовательно, теперь он будет рад вырваться за пределы Франции, если мы сумеем это организовать. И вы, господин Моро, как монархист, должны желать, чтобы монарх оказался вне опасности. Готовы ли вы принять участие в осуществлении подобного замысла?
Андре-Луи помедлил с ответом.
— За такое дело, вероятно, будет назначено солидное вознаграждение.
— Вознаграждение? Значит, вы не считаете, что добродетель — сама себе награда?
— Опыт подсказывает мне, что добродетельные люди, как правило, заканчивают свои дни в нищете.
Барон выглядел разочарованным.
— Вы удивительно циничны для своих лет.
— Вы хотите сказать, что мои суждения не замутнены чувствами?
— Я хочу сказать, сударь, что вы непоследовательны. Вы объявляете себя монархистом, но остаетесь равнодушным к судьбе монарха.
— Просто мои монархические взгляды не привязаны к личности Людовика Шестнадцатого. Для меня важно правление, а не правитель. Король Людовик может умереть, но во Франции все равно будет король — даже если он не правит.
Смуглое лицо де Баца посуровело.
— Сударь, вы сказали очень много слов, вместо того чтобы просто ответить «нет». Вы меня разочаровали. Я считал вас человеком действия, способным на смелые поступки, а вы всего-навсего… теоретик.
— Всякая практика основывается на теории, господин де Бац. Я не вполне понимаю, что и как вы предлагаете осуществить. Но в любом случае это дело не по мне.
Полковник поморщился.
— Что ж, быть посему. Не стану скрывать, что я сожалею о вашем отказе. Возможно, вас не удивит, сударь, — хотя это и выглядит невероятно, — что я не нашел здесь и дюжины дворян, готовых принять участие в этом рискованном деле. Когда вы назвали себя монархистом, я было воспрянул духом, так как, по мне, вы один стоите двух десятков этих бездельников. Даже исколесив всю Францию вдоль и поперек, я вряд ли найду человека, более подходящего для моих планов.
— Господин де Бац, вы мне льстите.
— Нисколько. Вы обладаете качествами, необходимыми для выполнения подобной задачи. Кроме того, в Париже у вас есть друзья, облеченные властью. Они могли бы помочь вам выпутаться из затруднительного положения, если бы вы в него попали.
Андре-Луи покачал головой.
— Вы переоцениваете и мои способности, и мое влияние на недавних товарищей. Как я уже сказал, сударь, это дело не по мне.
— А жаль! — холодно заключил де Бац и удалился, оставив Андре-Луи с ощущением потери единственного шанса обрести друга здесь, в Шенборнлусте.
Глава 4
В Кобленце потянулись дни томительного ожидания. Их тоскливое однообразие усиливалось дождливой погодой, которая держала Андре-Луи в четырех стенах.
Мадемуазель де Керкадью этого не замечала. Красота, живость и приветливость нрава новоиспеченной фрейлины снискали ей всеобщую симпатию и теплый прием при дворе. Она пользовалась особым расположением их высочеств, и даже госпожа де Бальби была с ней необыкновенно любезна и предупредительна. Что же касается придворных из окружения принца, поговаривали, что по крайней мере половина этих господ влюблены в мадемуазель и соперничают друг с другом за ее благосклонность.
Такое положение вещей наполняло радостью всех, кроме Андре-Луи, который тяготился праздностью и бесцельностью пребывания в этом кругу, куда его забросила судьба и где он чувствовал себя лишним. И тут неожиданно произошло событие, давшее хоть какую-то пищу его уму.
Как-то вечером Андре-Луи вышел подышать свежим воздухом. Только он, с его неугомонностью, мог отправиться на прогулку в такую слякоть. Ветер утих, вокруг сделалось душно. Лесистые Пфаффендорфские холмы на противоположном берегу Рейна на фоне мрачных дождевых туч приобрели серо-стальной цвет. Андре-Луи шагал вдоль желтой, вспученной реки, мимо понтонного моста, за которым маячила громада Эренбрайтштайна — мрачной крепости, похожей на вытянутое серое недремлющее чудовище. Молодой человек достиг места слияния двух рек, давшего название Кобленцу,[411] и повернул налево, направившись вдоль притока Рейна, Мозеля. Уже в сумерках он ступил на узкие улочки Альтер-Грабена и свернул за угол, на улицу, что вела прямо к Либфраукирхе, и столкнулся нос к носу с каким-то прохожим; тот остановился, застыл на месте как вкопанный, потом бочком обошел Андре-Луи и ускоренным шагом двинулся прочь.
Его поведение показалось Андре-Луи настолько странным, что он тоже остановился и, резко повернувшись, посмотрел прохожему вслед. На ум ему пришло несколько соображений: во-первых, этот человек, кем бы он ни был, узнал его; во-вторых, эта встреча удивила прохожего; в-третьих, он хотел было заговорить с Андре-Луи; в-четвертых, он почему-то передумал и ускорил шаг, чтобы самому остаться неузнанным. Если лицо Андре-Луи под узкими полями шляпы с конической тульей еще можно было узнать в наступавших сумерках, то лицо неизвестного тонуло в тени, которую отбрасывала его широкополая шляпа, и вдобавок, как будто этого было недостаточно, он кутался в плащ, закрывшись им по самый нос.
Движимый любопытством и подозрительностью, Андре-Луи бросился вдогонку и, нагнав прохожего, хлопнул его по плечу.
— Постойте, любезный. Сдается мне, что мы с вами знакомы.
Прохожий прыгнул вперед, развернувшись, выпростал из-под складок плаща правую руку, в которой была зажата шпага, и направил острие в грудь Андре-Луи.
— Убирайся прочь, разбойник, пока я не проткнул твои кишки! — Голос человека, все еще закрывавшего лицо плащом, прозвучал глухо.
Андре-Луи, вышедший из дому без оружия, пару мгновений колебался. Затем он прибег к приему, который применял и которому обучал других в дни занятий фехтованием на улице Случая, — прием простой и эффективный, если действовать решительно, однако способный привести к роковым последствиям для исполнителя, если тот замешкается. Андре-Луи выбросил вперед руку и отбил клинок в сторону, коснувшись его на уровне собственного локтя; стремительно продолжая движение, словно в круговой защите, он прижал к себе шпагу, ухватил ее у самого эфеса и вырвал из руки противника. Не успел незнакомец сообразить, что произошло, как острие его шпаги оказалось приставлено к его же груди.
— С «разбойником» вы промахнулись. А вот кто вы такой? Для такого теплого вечера, мой друг, на вас многовато одежды. Дайте-ка на вас взглянуть!
Протянув вперед левую руку, Андре-Луи заставил незнакомца отвернуть плащ и тут же, увидев его лицо, белевшееся в тени широкополой шляпы, издал изумленное восклицание и опустил шпагу.
Перед ним стоял народный представитель Изаак Ле Шапелье, адвокат из Рена. Некогда один из самых непримиримых врагов Андре-Луи, он впоследствии сделался его ближайшим другом, чьи поддержка и поручительство помогли юноше стать членом Национального собрания. Встретить этого видного революционера, некогда занимавшего в Собрании кресло председателя, крадущимся боковыми улочками Кобленца в явном страхе быть узнанным — такого Андре-Луи никак не ожидал. Когда он наконец оправился от изумления, его разобрал смех.
— Нет, право слово, Изаак, что за странная манера приветствовать старых друзей? Взять и едва не проткнуть мне кишки! — Внезапно его осенила новая мысль: — А ты, вообще-то, к кому приехал? Не ко мне ли?
Ле Шапелье презрительно скривился.
— К тебе? Бог мой, ты слишком много о себе возомнил, если думаешь, что депутата Собрания направят к тебе с поручением вернуть тебя обратно.
— А я и не утверждал, что тебя ко мне направили. Я решил, что, может быть, ты приехал под влиянием симпатии ко мне или чего-то подобного. Но раз это не так, то что же привело тебя в Кобленц? И почему ты опасаешься быть узнанным? Уж не шпион ли ты?
— Все лучше и лучше, — фыркнул депутат. — Твои мозги, мой дорогой, изрядно заржавели со времени твоего отъезда. Скажу одно: я здесь, и любое неосторожное слово может меня погубить. Как ты намерен поступить?
— Ты мне отвратителен, — сказал Андре-Луи. — Вот, возьми свою шпагу. Ты, видимо, думаешь, что дружба не налагает никаких обязательств. Возьми шпагу, тебе говорят. Сюда идут. Мы привлечем внимание.
Ле Шапелье взял шпагу и вложил ее в ножны.
— Я научился не доверять даже друзьям в делах, связанных с политикой.
— Но научился не у меня. Наша дружба не могла преподнести тебе подобного урока.
— Поскольку ты здесь, я вынужден предположить, что ты вновь переменил убеждения и вернулся в лагерь сторонников привилегий. Это налагает на тебя определенные обязательства. Я понял это в тот момент, когда увидел тебя, поэтому и предпочел уклониться от встречи.
— Давай-ка пройдемся, — предложил Андре-Луи и, взяв друга под руку, убедил его продолжить прерванный путь.
Удостоверившись, что ему не грозит предательство со стороны человека, с которым его на протяжении нескольких лет связывали близкие отношения, депутат позволил себе разоткровенничаться. Он прибыл в Кобленц по поручению Законодательного собрания для переговоров с курфюрстом Трирским. Собрание с тревогой наблюдало за концентрацией войск эмигрантов. События, побудившие народ выйти 10 августа на улицы, вывели из оцепенения и депутатов, которые уполномочили Ле Шапелье довести до сведения курфюрста, что Франция рассматривает присутствие контрреволюционных заговорщиков в приграничных германских провинциях как свидетельство открытой враждебности к ней и что, если ситуация не изменится, нация найдет способ выразить свое негодование.
— Но я, похоже, несколько опоздал, — подытожил Ле Шапелье свой рассказ, — поскольку армия уже выступила и эмигранты, можно сказать, покинули Кобленц. Правда, я еще могу попробовать добиться того, чтобы им отрезали путь к отступлению, — тогда они не смогут вернуться сюда и начать все сначала. Я так откровенен с тобой, Андре, потому что позиция Собрания не секрет и мне все равно, если она будет предана огласке. Единственное, что я прошу тебя сохранить в тайне, — это мое присутствие здесь. Твои друзья из числа привилегированных чертовски мстительны. А я должен задержаться еще на день-другой, поскольку предстоит последняя встреча с курфюрстом — он пока пребывает в размышлении. Впрочем, в том, чтобы доносить на меня здешней знати, нет никакой пользы.
— Есть польза или нет, твоя рекомендация выглядит почти оскорбительно, — ответил Андре-Луи и, переменив тему, поинтересовался, что знают и что говорят в Собрании о его бегстве из Парижа.
Ле Шапелье пожал плечами.
— Там еще не уразумели, что ты бежал. Но когда поймут, твоя репутация будет погублена безвозвратно. Полагаю, ты пошел на это ради мадемуазель де Керкадью?
— Ради нее и еще кое-кого.
— Кантен де Керкадью объявлен вне закона как эмигрант, его имущество конфисковано. То же самое относится к Плугастелю. Одному Богу известно, зачем тебе понадобилось брать под свое крыло его жену. Тебя по крайней мере приняли при здешнем дворе?
Андре-Луи усмехнулся.
— Не очень тепло.
— А! И что ты теперь намерен делать? Примкнешь к рядам интервентов?
— Мне дали понять, что мои взгляды — монархические, и только — исключают службу в армии, которая сражается за сохранение привилегий.
— Тогда почему ты остаешься здесь?
— Чтобы молиться о победе. Моя судьба связана с нею.
— Вздор, Андре! Твоя судьба связана с нами. Возвращайся со мной, пока еще не поздно. Собрание слишком уважает тебя за прежние заслуги, чтобы не оказать снисхождение. Депутаты примут любое объяснение твоей отлучки, какое мы состряпаем. Можешь рассчитывать на мою поддержку, она тоже кое-чего стоит.
Это и в самом деле было так. Ле Шапелье в те дни обладал большим влиянием на Законодательное собрание. Он был автором декрета, вошедшего в историю под его именем и отражавшего чистоту помыслов и взглядов творцов конституции. В ходе борьбы с привилегиями, в тяжелые для революционеров дни, Мирабо призвал на помощь рабочих, открыв силу такого оружия борьбы, как забастовка. «Чтобы стать грозной силой, — говорил он им, — вам нужно всего лишь стоять на своем». Когда же привилегии были сметены, Ле Шапелье первым понял, сколь опасна для государства новообретенная сила этого класса. Собрание приняло предложенный депутатом декрет, запрещавший любые коалиции рабочих для выдвижения ими своих требований. В самом деле, могла ли нация, покончившая с деспотизмом дворцов, открывать дорогу деспотизму трущоб?
Да, покровительство и защита этого человека стоили многого, но Андре-Луи покачал головой.
— Изаак, у тебя какое-то пристрастие появляться передо мной в критические минуты и указывать мне путь. Но на сей раз я пойду своей дорогой. Я связан словом.
Они шли узкой улочкой, пролегавшей за Либфраукирхе. Сумерки сгустились, наступила ночь. Перед одним из домов Ле Шапелье остановился. Из открытой двери на блестящий от влаги булыжник мостовой падала косая полоса света.
— Что ж, тогда ave atque vale.[412] Мы встретились лишь для того, чтобы снова разойтись. Мне сюда.
В дверном проеме показалась неряшливо одетая толстуха. Она вышла на порог и молча оглядела друзей, стоявших на свету.
— Рад, что оставляю тебя с целыми кишками, — пошутил Андре. — Желаю тебе благополучия, Изаак, и до встречи.
Они пожали друг другу руки. Ле Шапелье вошел в дом, хозяйка пробурчала приветствие постояльцу, дверь закрылась, и Андре-Луи направился в сторону «Трех корон».
Глава 5
Полдень следующего дня застал Андре-Луи в Шенборнлусте, куда его тянуло, словно магнитом, присутствие Алины. Но на сей раз, когда он вошел и представился, придворный церемониймейстер, ранее дважды провожавший его на прием к принцу, сделал вид, что не узнал посетителя. Он спросил имя визитера, долго искал его в списке приглашенных и наконец объявил, что оно там не значится. Чем он может служить господину Моро? Кого именно господин Моро хочет увидеть? Скрытое оскорбление больно задело Андре-Луи. Впрочем, он понял, что у этого человека, равно как и у доброй половины здешних придворных, лакейская душонка. Подавив раздражение, Андре-Луи притворился, будто не замечает, как другие ожидающие подталкивают друг друга локтями, переглядываются и улыбаются. Этих посетителей, как ныне и его самого, не допускали дальше передней залы, и они откровенно злорадствовали из-за того, что некто, столь уверенным шагом устремлявшийся в святая святых, получил отказ.
После секундного раздумья Андре-Луи заявил, что желает переговорить с госпожой де Плугастель. Церемониймейстер подозвал пажа, нагловатого малого в атласном белом костюме, и поручил ему передать просьбу господина Моро — Моро, правильно? — госпоже графине де Плугастель. Паж смерил Андре-Луи таким взглядом, словно тот был торговцем, пришедшим получить уплату по векселю, и исчез за заветной дверью, охраняемой двумя офицерами в шитых золотом алых мундирах и синих кюлотах.
Андре-Луи прошелся по просторной зале, заполненной мелкопоместными дворянами и младшими армейскими офицерами, которые представляли собой довольно пестрое сборище. Многие офицеры щеголяли в мундирах, пошив которых сделал их банкротами; одеяние прочих, а также их дам демонстрировало различные стадии изношенности — модный крой и сияющая чистота перемежались вытертыми, засаленными и почти ветхими нарядами, дошедшими до последней степени убожества. Но и те, кто был облачен в подобные обноски, были преисполнены молчаливой аристократической надменности, держались с горделивым высокомерием и бросали на окружающих презрительные взгляды. Вся напыщенная важность Œil de Bœuf была представлена здесь.
Андре-Луи равнодушно сносил холодные взгляды и лорнеты, наведенные на его ненапудренные волосы, непритязательный костюм для верховой езды и высокие сапоги, с трудом отчищенные от вчерашней дорожной грязи. Но терпеть ему пришлось недолго: госпожа де Плугастель не заставила себя ждать, и дружелюбная приветственная улыбка знатной дамы вынудили менее знатную публику подавить презрение, которым они встретили ее гостя.
— Мой дорогой Андре! — Госпожа де Плугастель коснулась изящной ладонью его руки. — Наверное, вы принесли мне новости о Кантене?
— Ему сегодня лучше, сударыня. И духом он, судя по всему, приободрился. Сударыня, я приехал… Откровенно говоря, я приехал в надежде повидать Алину.
— А меня, Андре? — спросила она с ласковым упреком.
— О сударыня! — Его негромкий возглас выражал одновременно и протест, и смущение.
Графиня поняла и вздохнула.
— О да, мой дорогой. Тебя не пропускают. Ты впал в немилость. Господин д’Артуа недоволен твоими политическими воззрениями, и Месье относится к тебе не слишком дружелюбно. Но скоро все это не будет иметь значения, и ты без всякой опаски вернешься в Гаврийяк. Возможно, я когда-нибудь приеду с тобой повидаться… — Она запнулась. Ее глаза задержались на его худощавом, остром, решительном лице, и в них появилось выражение нежной грусти. — Подожди здесь. Я приведу к тебе Алину.
Приход последней вызвал оживление среди толпившихся в зале. Вокруг зашептались, и чуткий слух Андре-Луи уловило обрывки фраз, сказанных одной из дам: «…Керкадью… Госпоже де Бальби придется считаться с нею… Ей понадобится весь ее ум взамен увядающей красоты… Она и прежде не была красоткой…»
Намеки на мадемуазель де Керкадью были неявными, но Андре-Луи внутренне задрожал от гнева при мысли, что ее имя уже оказалось на устах придворных сплетников.
В своем платье из тафты кораллового цвета, с point de Venise[413] вокруг декольте, Алина была ослепительна. Немного запыхавшись, она сообщила, что пришла лишь на минутку, что ускользнула тайком, только чтобы перемолвиться с ним словечком, и что она нужна ее высочеству и не может пренебрегать своими обязанностями. Она также мягко упрекнула Андре-Луи за неблагоразумие, лишившее его расположения их высочеств, и сказала, что он может положиться на нее и что она приложит все усилия, дабы помирить его с принцем.
Андре-Луи отнесся к этому предложению прохладно.
— Алина, я не хочу, чтобы ради меня ты оказалась чем-либо обязана кому бы то ни было.
Она рассмеялась.
— Право, сударь, вам следует научиться обуздывать свою гордыню. Я уже говорила с Месье, хотя и не добилась пока особых успехов. Я выбрала не самый подходящий момент. Это из-за… — Она вдруг осеклась. — О нет. Я не должна тебе об этом говорить.
Губы Моро изогнулись в насмешливой улыбке, которую она так хорошо знала, но взгляд его оставался серьезным.
— Ну вот, у тебя уже появились от меня секреты.
— О нет. В конце концов, разве это важно? Их высочества сейчас более мнительны, чем обычно, потому что сейчас в Кобленц тайно приехал посланец Законодательного собрания.
На лице Андре-Луи ничего не отразилось.
— Тайно? — переспросил он. — По-моему, это секрет Полишинеля.
— Ну, едва ли это так. Во всяком случае, посланец полагает, что о его пребывании здесь никому неизвестно, кроме курфюрста, к которому он приехал.
— И курфюрст его выдал?
Алина, как оказалось, была неплохо осведомлена.
— Курфюрст попал в щекотливое положение. Он конфиденциально сообщил о визите господину д’Антрегу, а господин д’Антрег, разумеется, рассказал обо всем принцу.
— Я не понимаю, какая необходимость в сохранении тайны. Тебе известно, кто этот посланец?
— Думаю, он какая-нибудь важная особа, не последняя в Собрании.
— Это естественно, раз он приехал в качестве посла, — сказал Андре-Луи и спросил с притворной ленцой: — Полагаю, никто не намерен причинить ему вред? Я имею в виду господ эмигрантов.
— Как бы не так! Неужто ты воображаешь, что ему дадут просто так уехать? Нашелся один щепетильный, господин де Бац, — он высказался в пользу того, чтобы отпустить посланца, но у него есть на то какие-то свои причины.
— Стало быть, они знают, где искать этого человека?
— Разумеется. Его выследили.
Андре-Луи продолжал лениво любопытствовать:
— Но что они могут предпринять? В конце концов, он посол, следовательно, персона неприкосновенная.
— Для курфюрста, Андре, но не для господ эмигрантов.
— Но они ведь гости курфюрста, правда? Что могут сделать здесь эмигранты?
Милое лицо девушки омрачилось.
— Они разделаются с ним так же, как его приятели разделались с нашими.
— Чтобы показать отсутствие существенных различий между теми и другими. — Андре-Луи засмеялся, стараясь утаить от Алины, сколь глубоки его заинтересованность и тревога. — Так-так! Вот пример бессмысленной глупости, за которую они могут горько поплатиться. Они злоупотребляют гостеприимством курфюрста, и их выходка может обернуться для него серьезными неприятностями… Алина, ты хочешь сказать, что в затеваемом покушении замешаны принцы? Или это всего-навсего умысел отдельных безрассудных голов?
Алина встревожилась. Хотя Андре-Луи говорил тихо, его голос дрожал от едва скрытого негодования.
— Я выразилась слишком вольно, Андре, и, сама того не желая, ввела тебя в заблуждение. Забудь о том, что я сказала.
Он пожал плечами.
— Какая разница, если я запомню?
Разница обнаружилась незамедлительно, едва лишь Алина удалилась, чтобы вернуться к своим обязанностям. Андре-Луи сразу же покинул дворец и галопом поскакал в город. Оставив лошадь в конюшне «Трех корон», он в сгущавшихся сумерках поспешил на маленькую улочку за Либфраукирхе, моля Бога, чтобы успеть вовремя.
Примчавшись туда, он убедился, что его молитва услышана. Он не опоздал, — впрочем, этим небесное благорасположение и исчерпывалось: убийцы уже находились на месте. При появлении Андре-Луи три тени растаяли в арке ворот напротив дома, где остановился Ле Шапелье.
Андре-Луи подошел к двери и громко стукнул по ней несколько раз рукояткой хлыста. Этот хлыст был сейчас его единственным оружием, и он корил себя за то, что столь опрометчиво пренебрег собственной безопасностью.
Дверь открыла толстуха, виденная им накануне.
— Господин Ле… Человек, который здесь поселился, у себя?
Она пристально оглядела его с головы до ног в свете масляной лампы.
— Не знаю. Но если он и у себя, то никого не принимает.
— Передайте ему, что пришел друг, который провожал его вчера вечером. Вы ведь помните меня, не так ли?
— Подождите здесь.
Она захлопнула дверь у него перед носом. Андре-Луи воспользовался минутой ожидания и как бы нечаянно выронил хлыст. Нагнувшись за ним, посмотрел из-под руки на ворота у себя за спиной. Он разглядел три головы, высунувшиеся из проема. Убийцы всматривались в сумерки, наблюдая за нежданным гостем.
Наконец его впустили в дом. Ле Шапелье ждал наверху, разодетый как petit-maître,[414] с его шейной ленты свисал монокль в золотой оправе. Он приветливо улыбнулся другу.
— Ты пришел сообщить мне, что передумал? Решил вернуться со мной?
— Не угадал, Изаак. Я пришел сказать тебе, что твое возвращение более чем сомнительно.
В утомленных глазах Ле Шапелье вспыхнула тревога, тонко очерченные брови удивленно взметнулись вверх.
— О чем ты? Ты имеешь в виду эмигрантов?
— Господ эмигрантов. В настоящий момент трое убийц из их числа — по меньшей мере трое — сидят в засаде напротив твоего дома.
Ле Шапелье побледнел.
— Но как они узнали? Ты…
— Нет, не я. Если бы это был я, меня бы сейчас здесь не было. Твой визит поставил курфюрста в затруднительное положение. У Клеменса Венцеслава сильно развито гостеприимство, и твои требования вступили в неустранимое противоречие с ним. Попав между молотом и наковальней, курфюрст послал за господином д’Антрегом и конфиденциально поделился с ним своим затруднением. Господин д’Антрег в свою очередь конфиденциально известил об этом принцев. Принцы, похоже, конфиденциально поведали об этом всему двору, а час назад один из придворных, опять-таки конфиденциально, передал услышанное мне. Тебе не приходило в голову, Изаак, что, если бы не конфиденциальные сообщения, мы никогда не располагали бы никакими историческими фактами?
— И ты пришел, чтобы предупредить меня?
— А у тебя возникло другое предположение?
— Ты поступил как настоящий друг, Андре, — с торжественной серьезностью произнес Ле Шапелье. — Но почему ты считаешь, что меня намереваются убить?
— А разве ты сам придерживаешься другого мнения?
Ле Шапелье сел в кресло, единственное в этой просто обставленной комнате, достал носовой платок и отер им холодный пот, выступивший у него на лбу.
— Ты рискуешь, — сказал он. — Это благородно, но в данных обстоятельствах глупо.
— Большинство благородных поступков глупы.
— Если меня стерегут, как ты говоришь… — Ле Шапелье пожал плечами. — Твое предостережение запоздало. И тем не менее я благодарен тебе, друг мой.
— Не стоит. Здесь есть черный ход?
На лице депутата, которое выглядело бледном в свете свечей, появилась слабая улыбка.
— Если бы и был, они бы его перекрыли.
— Что ж, ладно. Я разыщу курфюрста. Он пришлет своих людей, и они расчистят тебе путь.
— Курфюрст уехал в Оберкирх. Пока ты его найдешь и вернешься, уже наступит утро. Уж не воображаешь ли ты, что убийцы станут ждать всю ночь? Когда они поймут, что я не собираюсь выходить из дома, они постучат. Хозяйка откроет, и тогда… — Он пожал плечами и оставил фразу незаконченной. Потом его словно прорвало: — Позор! Я посол, моя личность неприкосновенна. Но этим мстительным мерзавцам нет до этого дела. В их глазах я паразит, которого нужно уничтожить, и они уничтожат меня не раздумывая, хотя и знают, что подложат свинью курфюрсту! — В волнении он снова вскочил с кресла. — Боже мой! Какое возмездие его ждет! Этот глуповатый архиепископ наконец осознает, какую ошибку совершил, приютив таких гостей.
— Возмездие курфюрсту не утолит твоей жажды в аду, — спокойно произнес Андре-Луи. — И потом, ты пока не убит.
— Да. Всего лишь приговорен.
— Брось, дружище. Ты предупрежден, а это уже кое-что. Роль ни о чем не подозревающей овцы, покорно бредущей на заклание, тебе не грозит. Даже если мы сейчас пойдем напролом, и то шансы будут не так уж плохи. Двое против троих — пробьемся.
Лицо Ле Шапелье осветилось надеждой, потом на смену ей пришли сомнения.
— Их и правда только трое? Откуда такая уверенность?
Андре-Луи вздохнул.
— Н-да, тут я, признаться, сплоховал. Не удостоверился.
— Сообщники могут прятаться где-то поблизости. Иди-ка ты к себе, друг мой, пока это еще возможно. Я подожду их здесь с пистолетами наготове. Они не знают, что я предупрежден; может, уложу одного, прежде чем до меня доберутся.
— Слабое утешение. — Андре-Луи погрузился в раздумье. — Да, я мог бы уйти отсюда. Молодчики видели, как я вошел. Вряд ли они станут мне мешать, ведь шум может заставить тебя насторожиться. — Тут его глаза вдохновенно вспыхнули, и он отрывисто произнес: — Что бы ты сделал, выбравшись отсюда?
— Как что? Поехал бы к границе. У меня в «Красной шляпе» дорожная карета… — Затем Ле Шапелье удрученно добавил: — Только какое это имеет значение?
— А документы у тебя в порядке? Стража на мосту с ними пропустит?
— О да. Мой пропуск подписан секретарем курфюрста.
— Что ж, тогда все просто.
— Просто?
— Мы примерно одного роста и телосложения. Ты возьмешь этот верховой костюм, эти белые кюлоты и сапоги. Наденешь на голову мою шляпу и сунешь под мышку этот хлыст, после чего хозяйка проводит господина Андре-Луи Моро до двери. На крыльце ты задержишься, повернувшись спиной вон к тем воротам на противоположной стороне улицы, так, чтобы твоя фигура была ясно видна, а лицо — нет. Можешь сказать хозяйке что-нибудь вроде: «Передайте господину наверху, что, если я не вернусь в течение часа, он может меня не ждать». Потом ты резко нырнешь из света во мрак и, сунув руки в карманы с пистолетами, удерешь.
На бледных щеках депутата вновь проступил румянец.
— А ты?
— Я? — Андре-Луи пожал плечами. — Они позволят тебе уйти, поскольку решат, что ты не Изаак Ле Шапелье, а потом позволят уйти мне, поскольку увидят, что я тоже не Изаак Ле Шапелье.
Депутат нервно сцеплял и расцеплял пальцы. Он снова побледнел.
— Ты искушаешь меня, как дьявол.
Андре-Луи начал расстегивать сюртук.
— Снимай платье.
— Но ты рискуешь гораздо больше, чем тебе кажется.
— Нет, риск невелик, да и в любом случае риск — это только риск. А вот твоя смерть, если будешь медлить, станет неизбежностью. Шевелись!
Обмен состоялся, и, по крайней мере со спины, при неярком освещении Ле Шапелье в одежде Андре-Луи невозможно было теперь отличить от человека, который вошел в дом полчаса назад.
— Теперь зови свою хозяйку. В дверях приложи к губам платок. Это поможет тебе скрыть лицо, пока ты не повернешься к улице спиной.
Ле Шапелье обеими руками схватил руку Андре. Его близорукие глаза увлажнились.
— Друг мой, у меня нет слов…
— Хвала Всевышнему. Отправляйся. У тебя всего час на то, чтобы покинуть Кобленц.
Несколько минут спустя, когда дверь открылась, в подворотне напротив началось какое-то движение. Соглядатаи впились глазами в человека в костюме для верховой езды и шляпе с высокой тульей, который зашел в дом полчаса назад. Они услышали его прощальные слова и увидели, как он зашагал вниз по улице. Никто не сдвинулся с места, чтобы помешать ему уйти или проследить за ним.
Андре-Луи, который вглядывался в сумрак из окна и внимательно прислушивался, остался удовлетворен.
Он прождал еще целый час, все это время обдумывая свое положение. А что, если эти господа не станут его окликать, не сделают попытки напасть на него, а просто выстрелят ему в спину, когда он выйдет на улицу, будучи уверены, что видят перед собой Ле Шапелье? Это был риск, который он ранее не принял во внимание. Поразмыслив, Андре-Луи решил, что лучше будет встретить их здесь, при свете, где они, оказавшись лицом к лицу с ним, поймут свою ошибку.
Он выждал еще час, то усаживаясь в кресло, то расхаживая взад-вперед по узкой комнатушке; тревога, вызванная неопределенностью, ввергла его в вереницу различных предположений. Наконец около десяти часов стук приближавшихся шагов по каменной мостовой и голоса под самым окном возвестили о том, что противник перешел к активным действиям.
Размышляя, как могут обернуться события, Андре-Луи пожалел, что при нем нет пистолетов. У Ле Шапелье была всего одна пара. Молодой человек положил руку на стальной эфес легкой тонкой шпаги, которую оставил ему депутат, но из ножен вытаскивать ее не стал. Раздался громкий стук в дверь, который вскоре дважды повторился.
До слуха Андре-Луи донеслись шаркающие шаги хозяйки, лязг поднимаемой щеколды, вопрошающий женский голос, грубые голоса в ответ, тревожный вскрик и, наконец, грохот тяжелых сапог по коридору и лестнице.
Дверь резко распахнулась, и трое мужчин, ворвавшихся в комнату, увидели перед собой внешне спокойного молодого господина, который стоял возле стола, вопросительно подняв брови. В его взгляде читалось некоторое замешательство, вполне оправданное внезапным вторжением.
— В чем дело? — спросил он. — Кто вы? Что вам здесь нужно?
— Нам нужны вы, сударь, — объявил главный, высокий и властный на вид незваный гость. Под его распахнувшимся плащом Андре-Луи заметил серебристо-зеленый мундир офицера гвардии господина д’Артуа. Двое других были в синих мундирах с желтой отделкой и геральдическими лилиями на пуговицах — форме Овернского полка.
— Будьте любезны отправиться с нами, — сказал серебристо-зеленый мундир.
Так! Значит, они не собирались убить Ле Шапелье на месте. Они планировали сначала вывести его на улицу. Вероятно, довести до реки. Прострелить ему голову и бросить тело в воду. Таким образом депутат просто исчез бы.
— С вами? — переспросил Андре-Луи, как человек, не вполне понимающий, о чем, собственно, идет речь.
— Да, сударь, и немедленно. Вас хотят видеть во дворце курфюрста.
Недоуменное выражение на лице Андре-Луи стало еще явственнее.
— Во дворце курфюрста? Странно! Но я, конечно, пойду. — Он повернулся, чтобы взять плащ и шляпу. — Вы как раз вовремя, господа. Я уже устал ждать господина Ле Шапелье и собирался уходить. — Накидывая плащ на плечи, он добавил: — Я полагаю, это он вас прислал?
Вопрос ошеломил визитеров. Все трое вытянули шеи и впились глазами в Андре-Луи.
— Кто вы, черт бы вас побрал? — закричал один из овернцев.
— Если уж на то пошло, черт бы вас побрал, вы сами-то кто?
— Я уже сказал, сударь, — начал серебристо-зеленый, — что мы…
Говорившего перебил рев одного из его спутников:
— Это не тот!
Лицо серебристо-зеленого побагровело. Он шагнул вперед.
— Где Ле Шапелье?
— Где он? — Андре-Луи выглядел обескураженным. — Так, значит, это не он вас прислал?
— Говорю вам, мы его ищем.
— Но вы же прибыли из дворца курфюрста, верно? Очень странно. — Андре-Луи изобразил на лице недоверие. — Ле Шапелье покинул меня два часа назад, сказав, что отправляется к курфюрсту. Обещал вернуться через час. Если вы хотите его видеть, вам лучше подождать здесь. А мне пора.
— Два часа назад! — вскричал овернец. — Значит, это тот человек, который…
Серебристо-зеленый резко встрял, не дав ему договорить и выдать, что за домом следили:
— А вы? Вы давно здесь?
— Как минимум три часа.
— Ага! — Серебристо-зеленый мундир смекнул, что человек в костюме для верховой езды, которого они приняли за посетителя, на самом деле был депутатом. Это открытие неприятно его поразило. — Кто вы такой? — спросил он враждебным тоном. — Какие у вас дела с депутатом?
— Честное слово, не знаю, что вам до этого за дело, но тут нет никакой тайны. Нас не связывают никакие дела, он просто мой давний друг, с которым мы случайно здесь встретились, вот и все. А что до того, кто я такой, то мое имя Моро. Андре-Луи Моро.
— Что?! Ублюдок Керкадью?
В следующее мгновение на щеке офицера в серебристо-зеленом мундире отпечаталась пятерня Андре-Луи. Бледное лицо Моро исказила недобрая улыбка.
— Завтра, — произнес он ледяным тоном, — одним лжецом на свете станет меньше. Или сегодня, если оскорбленная честь не даст вам спокойно спать.
Офицер тоже побледнел, прикусил губу и холодно поклонился. Двое других испуганно молчали. Роли в сцене неожиданно поменялись.
— Завтра. К вашим услугам, — ответил офицер. — Мое имя Турзель, Клеман де Турзель.
— Передайте вашим друзьям, что они могут найти меня в «Трех коронах», где я остановился со своим крестным — прошу запомнить, господа, — со своим крестным отцом господином де Керкадью.
Несколько мгновений Андре-Луи с вызовом разглядывал обоих овернцев, потом, убедившись, что вызов не принят, перебросил полу плаща через левое плечо, прошел мимо офицеров и, покинув комнату, спустился по лестнице и очутился на улице.
Офицеры не сделали попытки его задержать. Овернцы вперили мрачные взоры в своего предводителя.
— Вот тебе на! — произнес один из них.
— Ты глупец, Турзель! — воскликнул второй. — Считай, ты уже покойник.
— Peste![415] — выругался Турзель. — Сам не понимаю, как сорвалось с языка.
— И кроме того, это наверняка вранье, — изрек первый овернец. — Разве позволил бы Керкадью своему незаконнорожденному отпрыску жениться на своей племяннице?
Турзель пожал плечами и делано рассмеялся.
— Ну, до завтра еще далеко. А пока нужно все-таки разделаться с этой крысой-патриотом. Пожалуй, лучше все-таки подождать его на улице.
Тем временем Андре-Луи быстро шагал к гостинице «Три короны».
— Ты сегодня поздно, Андре, — приветствовал его крестный и, только когда вошедший снял плащ, увидел на нем атласные кюлоты и туфли с пряжками. — Черт возьми! И такой элегантный!
— Во всех своих начинаниях, — ответил Андре-Луи.
Глава 6
Наутро, когда Андре-Луи ожидал прихода секундантов господина де Турзеля, к нему пожаловал конюший его высочества с приказом немедленно явиться к Месье в Шенборнлуст. У дверей гостиницы ждал экипаж. Все это весьма походило на арест.
Андре-Луи не любил носить чужое платье, да и сопутствующие обстоятельства менее личного характера подстегивали его поскорее избавиться от одежды Ле Шапелье. Поэтому молодой человек спозаранку посетил портного и снова нарядился в любезный его сердцу костюм для верховой езды, на сей раз горчичного цвета. Он объявил, что готов следовать за конюшим, и простился с сеньором де Гаврийяком, которого простуда удерживала дома.
В Шенборнлусте молодого человека проводили в переднюю залу, почти пустую в этот ранний час. Здесь Андре-Луи принял смуглолицый господин д’Антрег, холодно оглядевший его узкими, близко посаженными глазками. Одеяние Андре-Луи, конечно, не соответствовало платью, в котором следовало появляться при дворе, однако бедственное положение многих эмигрантов вынуждало придворных проявлять терпимость к подобным нарушениям этикета.
Господин д’Антрег удивил Андре-Луи вопросом о том, какие отношения связывают его с Ле Шапелье. Андре-Луи не стал делать из этого тайны. Они с Ле Шапелье были друзьями, а на протяжении некоторого времени и коллегами; их сотрудничество началось пятью или шестью годами ранее, в дни работы Штатов Бретани в Рене. Два дня назад они случайно встретились на улице, а накануне вечером Андре-Луи нанес Ле Шапелье дружеский визит.
— А потом? — властно спросил господин д’Антрег.
— Потом? О, мы просидели с ним около часа, а потом господин Ле Шапелье сообщил, что его ждут во дворце курфюрста, и попросил меня подождать его возвращения. Он уверял, что дело займет не более часа. Я прождал два часа, потом пришли господин де Турзель и два других господина, и я удалился.
Темные глаза господина д’Антрега наконец оторвались от лица Андре-Луи.
— Все это очень странно.
— Действительно, весьма странно. Заставить меня столько ждать…
— Особенно если учесть, что он не собирался возвращаться.
— Да что вы говорите!
— Этот человек, Ле Шапелье, покинул дом, где остановился, в девять часов.
— Да, примерно.
— В четверть десятого он появился в гостинице «Красная шляпа» — там на каретном дворе находился его дорожный экипаж. В половине десятого его карета миновала заставу на мосту; он держал путь во Францию. Очевидно, что он действовал в соответствии со своими намерениями, которые определились прежде, чем он оставил вас, как вы утверждаете, дожидаться его возвращения.
— Должно быть так, если ваши сведения верны. Очень странно, согласен.
— И вы не знали, что он не вернется? — Д’Антрег вперил в молодого человека буравящий взгляд.
Андре-Луи встретил его саркастической улыбкой.
— Я польщен! Вы принимаете меня за недоумка. Значит, я два часа сидел и ждал человека, зная, что он не собирается возвращаться? Ну и ну! — И он рассмеялся.
Господин д’Антрег, однако, не разделял его веселья.
— А если вы, например, собирались прикрыть его побег?
— Побег? — Андре-Луи внезапно посерьезнел. — Его побег?! Но от кого же, в таком случае, он бежал? Ему угрожали? Дьявольщина, господин д’Антрег, уж не хотите ли вы сказать, будто визит господина де Турзеля с друзьями?..
— Ни слова больше! — перебил его собеседник. — Этак вы далеко зайдете в своих предположениях! — На смуглом лице д’Антрега вспыхнул румянец. Он пришел в замешательство, осознав, что усердие в расследовании происшествия едва не выдало замысел, который теперь, когда исполнение его провалилось, должен был остаться тайной.
Но Андре-Луи с безжалостной мстительностью продолжал наседать на него:
— А по-моему, это вы, сударь, строите предположения. Если вы считаете, будто я остался, чтобы прикрыть побег господина Ле Шапелье, то вам следовало бы знать, по какой причине он бежал. Думаю, это достаточно очевидно.
— Ничего подобного я не знаю, сударь. Я всего лишь опасаюсь, что господин Ле Шапелье заподозрил какую-то опасность, иначе трудно понять, почему его отъезд выглядит как побег. Естественно, господину Ле Шапелье, агенту революционеров, было известно, что здесь его окружают одни враги, и, возможно, поэтому он начал бояться собственной тени. Довольно, сударь! Я провожу вас к его высочеству.
В маленькой комнате, примыкавшей к бело-золотой приемной зале с колоннами, за столом, заваленным бумагами, сидел с гусиным пером в руке брат короля. Рядом с ним стоял его фаворит, граф д’Аваре,[416] бледный, худощавый, утонченный светловолосый господин лет тридцати, внешностью, платьем и манерой держаться напоминавший англичанина. Протеже госпожи де Бальби, он был обязан ей положением, которое существенно упрочилось благодаря его собственным талантам. Его преданность принцу вкупе с его умом и средствами сделали возможным своевременный побег Месье из Парижа. Мягкий, учтивый и приветливый, господин д’Аваре снискал уважение всего двора, за исключением честолюбивого д’Антрега, который видел в графе опасного соперника в борьбе за расположение его высочества.
Принц полуобернулся в кресле и соблаговолил заметить Андре-Луи. Моро отвесил глубокий поклон. Граф д’Антрег продолжал настороженно стоять позади.
— А, господин Моро! — Пухлые губы Месье растянулись в улыбку, но глаза навыкате под дугами густых бровей смотрели недружелюбно. — Принимая во внимание услуги, оказанные вами особам, которых мы ценим, я не могу не сожалеть о том, что мой брат, господин д’Артуа, счел ваши взгляды и принципы весьма неопределенными и посему не смог предложить вам какую-либо должность в армии, призванной избавить Трон и Алтарь от неприятеля.
Его высочество сделал паузу, и Андре-Луи почувствовал, что от него ждут ответа.
— Возможно, я недостаточно ясно дал понять его высочеству, что мои принципы строго монархические, монсеньор.
— Монархические, да, но не вполне. Вы, как я понял, поборник конституции. Но это так, к слову… — Принц помедлил. — Как зовут того офицера, д’Антрег?
— Турзель, монсеньор. Капитан Клеман де Турзель.
— Ах да, Турзель. Я слышал, господин Моро, что накануне вечером вы имели несчастье поссориться с капитаном де Турзелем.
— Капитан де Турзель имел несчастье поссориться со мной, монсеньор.
Его высочество еще сильнее выпучил глаза. Господин д’Аваре выглядел испуганным. Д’Антрег, стоявший поодаль, тихонько прищелкнул языком.
— Ну конечно, вы ведь были учителем фехтования, — произнес принц. — Учителем фехтования с громкой репутацией, насколько я понимаю. — Его тон стал холодным и отчужденным: — А как вы считаете, господин Моро, подобает учителю фехтования ввязываться в дуэли? Достойно ли это? Не напоминает ли такое поведение… игру крапленой колодой?
— Монсеньор, в тех обстоятельствах у меня не было выбора. Я обязан был пресечь гнусную клевету. Учителя фехтования нельзя безнаказанно оскорблять только потому, что он учитель фехтования.
— Но насколько я понял, сударь, нападающим были вы; это вы ударили господина де Турзеля, не так ли, д’Антрег? Ведь был нанесен удар?
Андре-Луи избавил графа от необходимости отвечать:
— Я действительно ударил господина де Турзеля, но ссору затеял не я. Пощечина была ответом на оскорбление, не допускавшее иного ответа.
— Это так, д’Антрег? — Тон его высочества стал сварливым. — Вы об этом умолчали.
— Но, монсеньор, естественно, удар всегда чем-то спровоцирован.
— Тогда почему меня об этом не известили? Почему мне рассказали не все? Господин Моро, что это была за провокация?
Андре-Луи рассказал принцу, как было дело, и добавил:
— Эта ложь, монсеньор, порочит моего крестного тем сильнее, что я собираюсь жениться на его племяннице. Пусть я всего лишь учитель фехтования, я не могу позволить сплетне гулять дальше.
Его высочество засопел. Весь его вид свидетельствовал о неловкости и досаде.
— Да, это очень серьезно, д’Антрег. Это… это может затронуть честь мадемуазель де Керкадью.
Андре-Луи в свой черед был раздосадован тем, что отношение его высочества к инциденту изменилось именно по этой причине.
— Вы согласны, что это серьезно, д’Антрег?
— В высшей степени, монсеньор.
Андре-Луи, сдерживая гнев, гадал, действительно ли этот малый с внешностью обтянутого кожей скелета еле заметно ухмыльнулся, отвечая принцу.
— В таком случае передайте капитану де Турзелю, что мы им недовольны. Мы осуждаем его поведение в самых суровых выражениях и считаем такое поведение недостойным благородного человека. Передайте это ему от меня, д’Антрег, и проследите, чтобы он не появлялся у нас по крайней мере месяц.
Затем его высочество снова повернулся к Андре-Луи.
— Капитан принесет вам извинения, господин Моро. Д’Антрег, передайте ему также, что он должен в присутствии господина Моро официально взять свои слова обратно, и немедленно. Надеюсь, вы согласны, господин Моро, что нельзя позволить этому делу зайти дальше. Во-первых, существует эдикт курфюрста, запрещающий дуэли, а мы его гости и обязаны уважать и неукоснительно соблюдать законы этой страны. Во-вторых, сейчас не время благородным господам сводить личные счеты. Король нуждается, настоятельно нуждается в каждой шпаге, которая поможет защитить его дело. Вы меня поняли, сударь?
— Вполне, монсеньор. — Андре-Луи поклонился.
— Тогда, полагаю, с этим покончено. Благодарю за внимание. Вы можете удалиться, господин Моро. — И пухлая белая длань указала в сторону выхода, а толстые губы раздвинулись в холодной полуулыбке.
В передней зале господина Моро попросили подождать, пока господин д’Антрег разыщет капитана де Турзеля. Андре-Луи бесцельно и одиноко слонялся по просторному, почти лишенному мебели помещению, когда в дверях появилась Алина в сопровождении госпожи де Плугастель. Он устремился к ним.
— Алина!
Но выражение лица невесты остудило его пыл. Щеки девушки были бледны, меж тонких бровей пролегла морщинка, и во всем ее облике читалась оскорбленная гордость.
— О, как вы могли? Как вы могли?
— Как я мог что?
— Так злоупотребить моим доверием! Выдать то, что я рассказала вам по секрету!
Андре-Луи понял ее, но не ощутил вины.
— Я сделал это, чтобы спасти жизнь человека — жизнь друга. Ле Шапелье мой друг.
— Но вы не знали, о ком идет речь, когда вытянули из меня чужой секрет.
— Знал. Я знал, что Ле Шапелье в Кобленце, и, следовательно, речь могла идти только о нем.
— Вы знали?! Знали? — Взор Алины полыхнул гневом. За ее спиной стояла госпожа де Плугастель, которая приветственно улыбалась, хотя глаза ее были полны печали. — И ничего мне не сказали! Вы вызвали меня на откровенность, притворились равнодушным и вытянули нужные сведения. Как это низко и коварно, Андре! Низко и коварно. Не ожидала от вас такого.
Андре-Луи, с трудом сдерживая нетерпение, спросил:
— Может быть, вы скажете мне, какой вред я нанес лично вам? Или вы хотите меня уверить, будто сердитесь из-за того, что я не допустил предательского убийства своего друга?
— Не в этом дело.
— Очень даже в этом.
Госпожа де Плугастель попыталась примирить невесту с женихом:
— В самом деле, Алина, если этот человек друг Андре-Луи…
Но девушка перебила ее:
— Речь идет совсем не об этом, сударыня. Речь о наших отношениях. Почему он неискренен со мной? Почему так коварно использовал меня, почему подверг риску потерять доверие, с которым ко мне относится Месье? Он использовал меня, словно… словно шпионку.
— Алина!
— А разве не так? Кем, по-вашему, меня будут считать при дворе, когда выяснится, что этот человек, этот опасный агент из числа ваших друзей-революционеров, бежал потому, что я раскрыла намерения друзей его высочества?
— Об этом никто не узнает, — ответил Андре-Луи. — Я уже говорил с д’Антрегом и удовлетворил его любопытство.
— Вот видишь, Алина, — увещевала ее госпожа де Плугастель, — все кончилось хорошо.
— Не вижу ничего хорошего. Теперь мы не сможем доверять друг другу. Мне придется следить за собой, чтобы не сболтнуть лишнего. Как я могу быть уверена, что, разговаривая с Андре, я говорю со своим возлюбленным, а не с агентом революционеров? Что подумал бы обо мне Месье, узнай он обо всем?
— Мнение Месье, безусловно, необычайно важно, — с сарказмом произнес Андре-Луи.
— Вы еще насмехаетесь? Конечно важно. Монсеньор почтил меня своим доверием, так неужели я вправе обмануть его? А теперь я предстану в его глазах либо предательницей, либо дурой, не умеющей держать язык за зубами. Приятный выбор! Тот человек бежал. Он вернется в Париж, будет и дальше вершить зло, направленное против принцев, против короля…
— Вот мы и добрались до сути: вы сожалеете, что его не прикончили.
В этом предположении была доля истины, и оно окончательно вывело из себя мадемуазель де Керкадью.
— Это неправда! Никто не собирался его убивать! А хоть бы и так, это только следствие, а я говорю о причине. Зачем вы их смешиваете?
— Затем, что они неразделимы. Причина и следствие — две стороны одной медали. Рассудите по справедливости, вспомните, что мы говорим о моем друге.
— Вот и получается, что друг вам дороже, чем я, — сказала она, совершенно по-женски извратив смысл его слов. — Ради него вы мне солгали, ибо умолчание равнозначно лжи. Вы одурачили меня, обманули притворной праздностью своих вопросов и мнимо-безразличным видом. Вы чересчур хитроумны для меня, Андре.
— Хотелось бы мне быть настолько хитроумным, чтобы показать вам, как все это глупо.
Госпожа де Плугастель положила руку на плечо девушки.
— Алина, дорогая моя, неужели ему нет оправдания?
— Подскажите хоть одно, сударыня.
— Да сколько угодно, раз тот человек — его друг. Не представляю, чтобы Андре мог поступить иначе. Подумайте, милая моя, и вы со мной согласитесь.
— Не на вас он испытывал свою хитрость, сударыня, иначе вы думали бы по-другому. Но, как вам известно, это ведь еще не все. Что вы скажете, Андре, о затеянной вами дуэли?
— Ах, это! — беззаботно бросил Андре-Луи, радуясь возможности сменить тему. — Все уже улажено.
— Улажено? Да вы окончательно уронили себя в глазах Месье!
— Ну, по крайней мере в этом я могу доказать, что вы не правы. Я был у его высочества, он меня выслушал и отнесся ко мне снисходительно. А вот противник мой лишился высокой благосклонности.
— И вы хотите, чтобы я поверила?
— Можете удостовериться, если угодно. Его высочество все-таки принимает во внимание факты и допускает связь между причиной и следствием, которую вы отказываетесь видеть. Когда я рассказал ему, за что ударил господина де Турзеля по лицу, принц счел мои действия обоснованными. Он обязал господина де Турзеля извиниться передо мной. Я как раз жду капитана.
— Извиниться перед вами за то, что вы ударили его по лицу?
— Нет, моя милая глупышка, за тот повод, который он дал мне для этого.
— Что же это за повод?
Андре-Луи рассказал дамам все и по их лицам понял, как они расстроены.
— Его высочество, — добавил молодой человек, — считает, что пощечины недостаточно, чтобы искупить такое оскорбление. Причем возможно, что такое мнение сложилось у него благодаря той слабости, которую он питает к вам. По его словам, это оскорбление в каком-то смысле затрагивает и вашу честь.
Он увидел, что выражение глаз Алины наконец-то смягчилось, и внутренне поморщился, сочтя это проявлением ее признательности принцу.
— Как это любезно со стороны его высочества! — воскликнула она. — Вот видите, Андре, каким добрым и великодушным он может быть.
В зале появился господин д’Антрег в сопровождении капитана де Турзеля. Андре-Луи оглянулся на них через плечо.
— Меня ждут. Алина, могу я увидеться с тобой еще раз, прежде чем уйду?
Она снова напустила на себя суровый вид.
— Не сегодня, Андре. Я должна обо всем подумать. Я потрясена. Ты меня обидел.
Госпожа де Плугастель шепнула ему на ухо:
— Предоставьте мне помирить вас, Андре.
Он поцеловал руку матери, потом Алине, которая согласилась на это очень неохотно. Потом, придержав дамам дверь, он повернулся к графу и капитану.
Высокомерный молодой офицер был бледен и зол. Несомненно, ему уже сообщили о неудовольствии Месье, и сейчас он размышлял, как оно отразится на его продвижении по службе. Капитан, весь натянутый как струна, подошел к Андре-Луи и отвесил церемонный поклон. Андре-Луи столь же церемонно поклонился в ответ.
— Сударь, мне передан приказ его высочества взять обратно слова, которые я употребил вчера вечером, и принести за них свои извинения.
Андре-Луи не понравился его умышленно оскорбительный тон.
— Сударь, его высочество приказал мне принять ваши извинения. Я полагаю, что мы выполнили этот обмен любезностями с взаимным сожалением.
— С моей стороны это определенно так, — заявил офицер.
— Тогда можете умерить его сознанием того, что, как только ваш долг перед его величеством будет выполнен, вы всегда можете призвать меня к ответу.
Только своевременное вмешательство господина д’Антрега спасло лицо капитана де Турзеля.
— Господа, что я слышу? Вы затеваете новую ссору? Ни слова больше! Это дело не должно зайти дальше, иначе вам грозит величайшее неудовольствие Месье. Вы поняли меня, господа?
Андре-Луи и Турзель поклонились друг другу и разошлись, и юноша отправился в свою гостиницу, ощущая безразличие ко всему, что его окружало.
Глава 7
Наконец после долгого ожидания огромные прусские и австрийские легионы, усиленные отрядами французских эмигрантов, двинулись вперед. Лонгви был осажден,[417] и кампания «За Трон и Алтарь» началась. Она началась бы и месяцем раньше, если бы не капризы прусского короля, Агамемнона этого освободительного воинства.
Месяц назад, когда все уже было готово и погода стояла прекрасная, сей прусский колосс обрушился, как снег на голову, на Кобленц и на Карла Вильгельма Брауншвейг-Вольфенбюттельского, подлинного главнокомандующего с отличной военной репутацией. Отложив выступление, его величество принялся тратить драгоценное время на смотры, парады и празднества в честь еще не завоеванной победы.
Братья французского короля, наделенные не бо́льшим военным талантом, чем прусский монарх, охотно включились в эти увеселения и даже потратили на них крупные суммы из одолженных им денег, которые и без того таяли с поразительной быстротой. Конде — единственный солдат в компании принцев — тем временем сидел в своем лагере под Вормсом и раздраженно проклинал задержку, которая играла на руку неподготовленному противнику. Он сетовал, и не без оснований, на то, что невидимая рука удерживает союзников от решительных действий, только и гарантирующих успех.
Но вот наконец со всеми проволочками было покончено. Правда, дождь превратил рейнские земли в грязное месиво, но так ли это важно? Принцы немедленно присоединились к армии эмигрантов и по крайней мере делали вид, будто командуют ею под общим руководством Конде и маршала де Бройля. Их дамы — а именно жена одного и любовницы обоих — готовились покинуть Кобленц.
Мадам[418] (жена старшего) должна была отправиться ко двору своего отца в Турин. Но поскольку король Сардинии был хорошо осведомлен о расточительности своих зятьев (как известно, все братья имели неосторожность жениться на принцессах Савойских), он строго ограничил свиту ее высочества. Впрочем, нескольким фрейлинам все же позволили сопровождать принцессу. Помимо госпожи де Бальби и госпожи де Гурбийон, Мадам намеревалась взять с собой мадемуазель де Керкадью, однако этому намерению воспротивилась госпожа де Бальби; но ее вмешательство (как это часто бывает, когда мы пытаемся противостоять судьбе) в конечном счете только ускорило то, что она всеми силами старалась предотвратить. В один из дней эти попытки побудили госпожу де Бальби прибыть в карете курфюрста к дверям гостиницы «Три короны».
Случилось так, что господин де Керкадью, страдавший от холода, сырости и общего недомогания, в тот день отправился в постель раньше обычного, а Андре-Луи сидел в одиночестве над книгой, когда в гостиную пожаловал лакей и объявил о визите графини. Андре-Луи, теряясь в догадках, согласился выступить в роли доверенного лица своего крестного и передал, чтобы гостью проводили к нему.
Войдя, графиня небрежно сбросила на руки слуги легкий плащ и мантилью, и ее присутствие, казалось, озарило сиянием длинную мрачную комнату. Госпожа де Бальби извинилась за визит в неурочный час и выразила сожаление по поводу болезни и отсутствия господина де Керкадью. Андре-Луи поймал себя на том, что с удовольствием слушает эти ничего не значащие вежливые фразы, настолько приятен и мелодичен был голос посетительницы.
— Впрочем, дело мое в каком-то смысле больше касается вас, чем вашего крестного, господин Моро.
— Сударыня, ваша память делает мне честь, — ответил молодой человек, удивленный легкостью, с какой его имя слетело с губ знатной дамы. Он поклонился и предложил гостье кресло у камина, недавно оставленное господином де Керкадью.
Засмеявшись, госпожа де Бальби опустилась в кресло. Ее смех ласкал ухо, словно нежная трель певчего дрозда.
— Подозреваю, что вам присущ грех скромности, господин Моро.
— Вы считаете скромность грехом, сударыня?
— Разумеется, поскольку она мешает выражению чувств. — Графиня устроилась поудобнее и разгладила складки пышной юбки.
Когда-то Анна де Комон де ла Форс имела несчастье выйти замуж за эксцентричного и распутного графа де Бальби, который обращался с ней дурно и жестоко, пока наконец не сошел с ума и не скончался. На вид графине было лет двадцать пять — тридцать пять; в действительности же ее возраст приближался к сорока годам. Маленькая, изящная, с прелестными живыми глазами, она, хотя и не производила впечатления красавицы, излучала неотразимое очарование, засвидетельствованное всеми ее современниками. Взгляд этих изумительных темных глаз, казалось, обволакивал теперь Андре-Луи, бросая ему вызов. Можно было подумать, что графиня флиртует с ним.
— Я обратила на вас внимание в Шенборнлусте в день вашего приезда, и, откровенно говоря, меня восхитило хладнокровие, с которым вы держались. Не знаю другого качества, которое больше шло бы мужчине.
Андре-Луи собирался было возразить, но блистательная велеречивая дама не ждала ответа.
— На самом деле именно ради вас я приехала. Вы возбудили мое любопытство. Ах, не волнуйтесь, господин Моро, я не хищница и не считаю своим долгом вызвать ответный интерес.
— Как вы могли подумать, сударыня, что я жду уверений, лишающих меня столь лестной иллюзии?
— А вы острослов, господин Моро. Ну да, этого следовало ожидать, вы ведь были писателем, насколько мне известно.
— Кем только я не был, сударыня.
— Ну а теперь вы влюбленный, и это самое высокое из всех призваний. О, поверьте моему опыту, ни один мужчина не может достигнуть большего, ибо любовь возносит его к таким высотам, которые недоступны ни в чем ином.
— Ваши возлюбленные, безусловно, достигли их, сударыня.
— Мои возлюбленные! Вот как. Вы так говорите, словно их счет идет на десятки!
— Сколько бы их ни было, сударыня, они ваши навсегда.
— О, боюсь, я потерплю поражение в этой словесной дуэли и взываю к вашему милосердию! — с притворным отчаянием и с лукавством в глазах воскликнула графиня и задорно вздернула носик. — Так вот, меня привело сюда дело, касающееся больше вас, чем господина де Керкадью. Следовательно, нам нет нужды тревожить его. Кроме того, мне будет нелегко сказать то, что я собираюсь сказать, а в таких случаях всегда лучше беседовать наедине. Надеюсь, вы проявите столько же понимания, сколько и сдержанности.
— Не сомневайтесь, сударыня, я буду сдержан, как исповедник, — гася нараставшее нетерпение, заверил ее Андре-Луи.
Графиня на мгновение задумалась. Ее изящные руки беспокойно разглаживали складки полосатой юбки.
— Когда я расскажу вам то, что собираюсь, вы, боюсь, заподозрите, что во мне говорит ревность. Хочу предупредить: это не так. Меня во многом можно обвинить, но ревность вульгарна, а я никогда не была вульгарной.
— Мне представляется немыслимым, сударыня, чтобы у вас были основания для ревности.
Лицо графини осветилось улыбкой.
— Как знать, как знать. Вспомните о моих словах перед тем, как осудить. Я пришла вести речь о даме, на которой вы, по моим сведениям, собираетесь жениться. Откровенно говоря, ее судьба тревожит меня не столько из-за симпатии к ней, сколько из-за… скажем так, из-за уважения, которого вы, сударь, заслуживаете.
Андре-Луи сделал нетерпеливый жест.
— Ее судьба, сударыня? Значит, ей грозит какая-то опасность?
Графиня пожала плечами и, слегка выпятив полную, чувственную нижнюю губу, улыбнулась, продемонстрировав две очаровательные ямочки на щеках.
— Некоторые не расценили бы это как опасность. Все зависит от точки зрения. Вы, господин Моро, наверняка не сочтете создавшееся положение безопасным. Приходилось ли вам задумываться, по чьему желанию мадемуазель де Керкадью пожаловали звание фрейлины ее высочества?
— По-видимому, вы намекаете на его высочество? — хмурясь, предположил молодой человек.
Графиня покачала головой.
— По желанию самой Мадам.
Андре-Луи растерялся.
— Но в таком случае… — Он так и не закончил мысль.
— Вы хотите сказать, в таком случае не о чем и волноваться? А не считаете ли вы, что необходимо выяснить, какую цель преследует Мадам? Вы, наверное, полагаете, будто такая очаровательная особа, как мадемуазель де Керкадью, должна вызывать естественную приязнь у каждого, кому довелось с ней познакомиться. Но вы не знаете Мадам. Не спорю, мадемуазель де Керкадью весьма привлекательна. Ее миловидность, свежесть, невинность пробуждают симпатию даже в женщинах, а уж о мужчинах и говорить нечего. Возьмем, к примеру, его высочество. Должна признаться, я редко видела принца настроенным столь благодушно. — В улыбке графини проскользнуло презрение, словно она находила влюбчивость Месье крайне смехотворной. — Выбросьте из головы мысль, будто ревность заставляет меня видеть то, чего нет. Граф Прованский может обзавестись хоть целым сералем, меня это не заденет.
— Вы озадачили меня, сударыня. Не хотите же вы сказать, что Мадам, видя… интерес супруга к мадемуазель де Керкадью, умышленно пожаловала ей звание, которое дает его высочеству возможность чаще видеть девушку? Неужели это вы имели в виду?
— Вот именно, сударь. Именно это. У Мадам весьма своеобразный характер: мстительный, злобный и несколько извращенный. Она готова снести любое оскорбление, лишь бы испытать удовольствие от унижения ее врага. С подобными натурами такое случается. Я имела честь вызвать особую ненависть Мадам, ненависть тем более жгучую, что она вынуждена терпеть мое присутствие и держаться со мной любезно. Теперь вы понимаете?
Андре-Луи пребывал в явном замешательстве.
— Кажется, понимаю. И все же…
— Мадам позволила бы выколоть себе глаза, лишь бы увидеть перед тем, как я буду вытеснена из сердца его высочества. Надеюсь, довод убедительный?
— Вы полагаете, что для достижения этой цели ее высочество рассчитывает использовать мадемуазель де Керкадью — несмотря на то, что такая замена не принесет ей никакой пользы?
— Вы очень кратко и очень точно сформулировали мою мысль.
— Но это же низость!
Графиня пожала плечами.
— Я выражусь не столь изящно. Это всего лишь мелочная злоба глупой, никчемной особы, неспособной придумать себе более увлекательное занятие.
— Что ж, сударыня, я ценю ваши благие намерения, — сказал Андре-Луи, перейдя на подчеркнуто официальный тон. — Вы предупредили меня. Я глубоко вам признателен.
— Как раз предупреждение, мой друг, пока не прозвучало. Завтра Мадам отправляется в Турин. Я обязана сопровождать ее высочество, этого требует мое положение при дворе. Прошу вас, не смейтесь, господин Моро.
— Мне не смешно, сударыня.
— Я заметила, вы отличаетесь отменной выдержкой. — На ее щеках снова показались ямочки. — Король Сардинии, который воспринимает нас как саранчу, сократил свиту Мадам до предела. Помимо меня, ее должны были сопровождать всего две дамы — герцогиня де Келюс и госпожа де Гурбийон. Но в последний момент ее высочество настояла, чтобы к ним присоединилась мадемуазель де Керкадью. Вы понимаете, чего она добивается и что должно последовать дальше? Если она оставит мадемуазель де Керкадью в Кобленце, то, вполне может статься, никогда больше ее не увидит. Вы поженитесь, или возникнут другие обстоятельства, которые помешают мадемуазель вернуться ко двору. Если же она останется при Мадам, то через месяц, самое большее через два военная кампания закончится, мы вернемся в Версаль и ваша Алина снова станет приманкой для его высочества, чувства которого разлука только подогреет. Думаю, господин Моро, вы меня поняли.
— Вполне, сударыня. — Тон Андре-Луи был суров, и при желании в нем можно было расслышать укор. — Но даже если допустить, что ваши предположения верны, вы не учитываете силу характера мадемуазель де Керкадью и ее добродетель.
Графиня де Бальби поджала полные губки, но потом улыбнулась.
— Да, вы просто образцовый влюбленный. Только влюбленный может верить, что добродетель его избранницы тверже скалы. А я всего лишь женщина, но именно поэтому я знаю женщин. Я немного старше вас и почти всю жизнь провела при дворе. Поверьте моему опыту, сударь, с вашей стороны было бы неблагоразумно полагаться только на добродетель мадемуазель де Керкадью. Добродетель, в конечном счете, всего лишь идея. А идеи формируются под воздействием окружения. И придворное окружение, друг мой, губительно для идеи добродетели. Уж поверьте мне на слово. Или по крайней мере согласитесь, что ничто не губит репутацию женщины вернее, чем внимание принца. Этот титул окружен романтическим ореолом, даже если его обладатель глуп и неуклюж. В глазах женщин принцы овеяны романтикой веков, и это справедливо даже по отношению к такой малоромантической личности, как наш бедный король Людовик.
— Вы не рассказали мне ничего нового, сударыня.
— Ах, верно! — В ее глазах вновь мелькнул насмешливый блеск. — Я и забыла, что вы республиканец.
— Это не так. Я сторонник конституционной монархии.
— Здесь, в Кобленце, подобные взгляды почитают едва ли не худшим грехом. — Графиня порывисто встала. — Что ж, я сказала все, что хотела. Дальнейшее зависит от вас.
— От меня и от мадемуазель де Керкадью.
Госпожа де Бальби медленно покачала головой и положила изящную руку ему на плечо. Ее лицо вновь осветилось лукавой улыбкой.
— Ах, какой терпеливый, услужливый и послушный влюбленный! Только, друг мой, когда женщина отдает избраннику свое сердце, она дает ему и право повелевать. Если вы не сумеете воспрепятствовать поездке мадемуазель де Керкадью в Турин, что ж, тогда, право слово, вы не заслуживаете своей невесты.
Андре-Луи слушал ее, сохраняя серьезный вид.
— Не думаю, что я отличаюсь проницательностью в отношении женщин, сударыня. — По-видимому, он впервые признался в том, что его умственные способности небезграничны.
— Вам недостает опыта. Но это поправимо. — Она придвинулась ближе. Ее великолепные сияющие глаза оказывали на молодого человека тревожное, едва ли не магнетическое воздействие. — Или вы приберегаете дерзость и смелость для мужчин?
Андре-Луи смущенно рассмеялся. Графиня поразила, почти победила его посредством какого-то странного гипноза. Она вздохнула.
— Пожалуй, так оно и есть. Ну-ну. Возможно, время наставит вас лучше меня. Я буду поминать вас в своих молитвах, господин Моро.
Она протянула ему руку. Он принял ее и склонился, чтобы поцеловать, — и, по его собственному (удивительному для подобной натуры) признанию, почти ощутил, как она отозвалась на прикосновение его губ.
— Сударыня, я сознаю, что теперь я ваш должник.
— Отплатите мне своей дружбой, сударь. Будьте снисходительны к Анне де Бальби, хотя бы потому, что она думает о вас с теплотой.
Шелестя юбками, гостья прошествовала к выходу, одарила хозяина, придержавшего перед нею дверь, прощальной улыбкой и укатила. А Андре-Луи погрузился в глубокую, тревожную задумчивость.
Он знал, что суждение графини о нем справедливо. Искусный во всем прочем, Андре не был искушен в любовных интригах. Более того, он полагал, что любовь несовместима с какими-либо ухищрениями. Любовь нельзя вызвать искусственно, к ней невозможно принудить насильно. Любовь только тогда чего-то стоит, когда ее дарят по своей воле.
Прагматик до мозга костей, в любви Андре-Луи был законченным идеалистом. Как мог он допустить хозяйский тон, как мог приказывать той, которую боготворил? Он мог просить, умолять, но, если Алина пожелает ехать в Турин (а Моро хорошо понимал стремление повидать мир), на каком основании он будет уговаривать ее отказаться от этой поездки? Неужели он так мало доверяет невесте, что сомневается в ее способности противостоять искушению? Да и о каком искушении, собственно, идет речь? Андре-Луи усмехнулся, представив графа Прованского в роли воздыхателя Алины. В таком амплуа он в лучшем случае будет смешон ей.
Безоговорочное доверие к Алине принесло было Андре-Луи душевный покой, но тут его посетила иная тревога. Какую бы твердость ни проявила Алина, любовные притязания принца определенно поставят ее в унизительное, мучительное положение. Сама мысль об этом была для него невыносима. Он должен помешать ее поездке в Турин. А раз у него нет надежды добиться успеха просьбами и мольбами, которые показались бы его возлюбленной необоснованными и эгоистичными, он вынужден прибегнуть к оружию Скарамуша — интриге.
Андре-Луи отправился к крестному и встал у его постели.
— Вы опасно больны, сударь, — сообщил он ему.
Большая голова в ночном колпаке приподнялась над подушками; в глазах господина де Керкадью промелькнуло беспокойство.
— С чего ты взял, Андре?
— Так мы оба должны сказать Алине. Я только что узнал о намерении принцессы включить ее в свою свиту для поездки в Турин. Я не знаю другого способа помешать вашей племяннице, кроме как вызвать в ней тревогу за вас. Следовательно, вы должны серьезно заболеть.
Седеющие брови крестного сошлись у переносицы.
— В Турин, вот как! А ты не хочешь, чтобы она ехала.
— А вы, сударь?
Господин де Керкадью задумался. Мысль о разлуке с Алиной его огорчала. Присутствие племянницы скрашивало ему одиночество изгнания, смягчало тоску жизни среди чужих людей в этом временном пристанище. Но господин де Керкадью всегда угождал желаниям других, забывая о себе.
— Если девочка так хочет… Здешняя жизнь так скучна…
— Зато куда более безопасна, сударь. — И Андре-Луи заговорил о фривольности жизни двора, которая полна всевозможных угроз. Если бы госпожа де Плугастель тоже сопровождала Мадам, дело обстояло бы иначе. Но Алина будет совсем одна, и неопытность сделает ее уязвимой для неприятностей, поджидающих привлекательную девушку в светском обществе. И потом, какие бы радужные надежды ни питала она сейчас, в далекой Савойе все, возможно, обернется по-другому. Алина может почувствовать себя одинокой, несчастной, а рядом не будет никого из близких, чтобы прийти ей на помощь.
Господин де Керкадью сел в постели и, поразмыслив, признал правоту крестника. И потому вернувшаяся вскоре Алина застала обоих заговорщиков, ожидавших ее, во всеоружии.
Андре-Луи встретил ее в гостиной. Они не виделись с того самого момента, как не слишком тепло расстались в Шенборнлусте.
— Я так рад тебе, Алина. Господин де Керкадью совсем нездоров. Его состояние серьезно беспокоит меня. Какая удача, что ты вот-вот освободишься от своих обязанностей при Мадам! Твоему дядюшке требуется гораздо больше заботы, чем та, которой его могут окружить чужие люди или неумеха вроде меня.
На лице девушки отразился испуг. Андре-Луи понял, что причиной тому — не только страх за дядюшку, как бы ни глубока была ее нежная любовь к нему. Ее решимость держаться при виде жениха с надменным достоинством мигом испарилась.
— Я должна была сопровождать Мадам в поездке в Турин, — произнесла она тоном глубочайшего разочарования, уязвившим Андре-Луи до глубины души.
— Что ж, нет худа без добра, — сказал он спокойно. — Болезнь дяди избавит тебя от неудобств скучного путешествия.
— Скучного?! О Андре!
Он притворился изумленным.
— Ты полагаешь, оно не будет скучным? О, я уверяю тебя: путешествия почти всегда скучны. И потом, этот туринский двор! Он печально знаменит своей серостью и однообразием. Дорогая, можешь считать, что необходимость остаться — это чудесное избавление. У тебя появилась очень веская причина просить Мадам об отставке. Сходи проведай господина де Керкадью и скажи потом, не следует ли вызвать врача.
Андре-Луи увлек невесту наверх, и таким образом обсуждение было закрыто.
Господин де Керкадью был скверным актером, к тому же он чувствовал себя виноватым, поэтому свою роль сыграл из рук вон плохо. Он боялся чрезмерно встревожить племянницу, и, если бы не Андре-Луи, она ушла бы от него полностью успокоенной.
— Необходимо убедить его, что он совсем не так плох, — сказал Моро, как только они оказались за дверью больного. — Не нужно его волновать. Ты видела, я старался как мог. Но я уверен, мы должны пригласить доктора. Я очень рад, что ты остаешься, Алина. И твой дядюшка, я знаю, тоже обрадуется, когда я ему скажу, хотя, конечно, виду не подаст.
Больше о Турине они не упоминали. Тревожась за господина де Керкадью, Алина даже не стала дожидаться отъезда Мадам и незамедлительно перебралась в «Три короны». Мадам не скрывала досады, но отказать фрейлине в отставке по такой уважительной причине не могла.
Андре-Луи поздравил себя с легкой победой. Ни он, ни госпожа де Бальби, вдохновительница его замысла, не догадывались, что битва при Вальми и ее последствия опрокинут все их расчеты.
Глава 8
Двадцатипятитысячное войско эмигрантов рвалось в бой. Их подстегивало быстрое сокращение ограниченных средств, бо́льшую часть которых принцы выложили за красивые мундиры, прекрасных лошадей и снаряжение, придававшее воинству такой непревзойденный парадный блеск. Принцам пришлось занять подобавшее им место во главе этой блистательной армии — к большому неудовольствию Месье, предпочитавшего сидячий образ жизни и ненавидевшего любые виды физических упражнений. Однако судьба уготовила графу Прованскому определенную роль, и он должен быть играть ее вопреки тому, что природа отказала ему в необходимых дарованиях.
В арьергарде великолепных колонн тянулась длинная вереница армейских повозок, среди которых выделялись два внушительных деревянных сооружения на колесах, представлявших собой монетный двор. Принцы везли с собой печатный станок для производства фальшивых ассигнаций, которые уже наводнили Европу и вызвали серьезное беспокойство правительств. Месье торжественно клялся, что король Франции примет на себя обязательство по их обеспечению. Он также пообещал, что они не будут пущены в обращение до вступления войск на территорию Франции. Но обещание было нарушено, и под давлением иностранных союзников принцу в конце концов пришлось отказаться от столь необременительного способа пополнения взятых взаймы и стремительно таявших миллионов.
Бок о бок с эмигрантами следовали прусская и австрийская армии. Эмигранты простодушно верили, что цель союзников заключается в том, чтобы освободить короля, покончить с анархией и вернуть Францию ее законным правителям — иными словами, «отвоевать Трон и Алтарь», как гласил родившийся в Кобленце лозунг, — довольно наивное заблуждение для людей, считавших себя спасителями Европы, на помощь которым человечество готово было самоотверженно отправить своих детей. Они будто не слышали остроты австрийского императора, отпущенной им в ответ на призыв спасти Марию-Антуанетту: «У меня действительно есть сестра во Франции, но Франция мне не сестра». Австрийская августейшая фамилия произвела на свет слишком много великих княжон, чтобы всерьез тревожиться о судьбе одной из них, пусть даже та и сделалась французской королевой. Что действительно интересовало Австрию, так это возможность вернуть Лоррен, некогда принадлежавший австрийским князьям. Аналогичные цели преследовала и Пруссия, которая намеревалась аннексировать Франш-Конте. Война давала обеим державам прекрасную возможность поправить баланс, который был некогда нарушен одержимым манией величия Людовиком XIV, опустошившим Пфальц.[419]
Но об этом пока не было сказано ни слова, и в душах дворян-эмигрантов еще не зародилось подозрения, что цели союзников не совпадают с их собственными, — хотя основания для него существовали. Король Пруссии практически отстранил принцев от командования. Их высочества вместе со своими приближенными оказались скорее в положении наблюдателей, нежели подчиненных. И среди прочего они наблюдали, как австрийцы по мере продвижения войска расставляют тут и там свои черно-желтые пограничные столбы, увенчанные двуглавым орлом.
После взятия Лонгви пруссаки двинулись на Верден. Воплощая в жизнь угрозы, высказанные в манифесте герцога Брауншвейгского в адрес любого, кто осмелится оказать сопротивление захватчикам, они методично разоряли и сжигали все деревни на своем пути.
До начала кампании принцы уверяли союзников, что стоит им только вступить на французскую территорию, как народ, избавившись от страха перед революционерами, поспешит примкнуть к освободителям и встать на сторону Трона и Алтаря. Однако, если такие настроения и имели место, поведение пруссаков никак их не поощряло.
Тридцатого августа они вышли к Вердену, который пал после непродолжительного обстрела, после чего дорога на Париж была открыта.
Эта новость, достигнув столицы, вызвала там двумя днями позже массовые убийства.[420] Лафайет понял, что конституционной монархии пришел конец и его ждет обвинение в государственной измене. Оставалось только спасаться бегством, что он и сделал. Намереваясь через Голландию отплыть в Соединенные Штаты, Лафайет пересек границу, но там попал в руки врагов. Вопреки всем обычаям того времени, его, словно какого-нибудь жалкого воришку, обрекли на тюремное заключение, продлившееся несколько лет.
Революционные власти прислали на его место Дюмурье.[421] Ему предстояло остановить цвет французского рыцарства и две великолепно обученные и снаряженные армии, австрийскую и прусскую, имевшие три тысячи орудий, — остановить силами оборванного войска, которое едва насчитывало двадцать пять тысяч человек, голодных, необстрелянных, скверно вооруженных простолюдинов, при поддержке всего лишь сорока пушек.
И тут произошла пустяковая перестрелка, вошедшая в историю под высокопарным названием «битва при Вальми». Потери в ней составили около трехсот человек со стороны французов и менее двухсот — со стороны союзников, и тем не менее стычка ознаменовала начало конца всей кампании. Впоследствии Бонапарт признавал, что эта загадка приводит его в замешательство. Пруссаки, чье довольствие зависело от местных поставок, остались почти совершенно без еды и фуража. Они по колено увязали в грязи, их косила дизентерия, которую приписывали известковой воде. Дождь лил не переставая. Горизонт чернел тучами. Герцог Брауншвейгский советовал союзникам отступить. Король Пруссии не соглашался, как и эмигранты, несмотря на то что они попали в отчаянное положение. Всем хотелось попытать счастья, дать сражение и захватить Шалон. Но герцог возражал, утверждая, что на кону в этой игре стоит слишком многое. Он доказывал, что поражение будет означать потерю целой армии, от которой зависит судьба прусской монархии.
Его величество дал-таки себя уговорить, и 30 сентября началось бесславное отступление огромного войска, преследуемого голодом, дизентерией, дождем и распутицей.
Эмигрантам, как это видно из некоторых мемуаров, внезапное и необъяснимое крушение их самоуверенных надежд представлялось едва ли не концом света. Казалось, победа была неминуема — и вдруг несметное войско практически без боя спасается бегством. Авторы мемуаров теряются в догадках и почти единодушно объявляют, что подкупленные союзники предали французское дворянство. Некоторые полагают, что герцог Брауншвейгский был масоном и поход на Париж ему запретила ложа. Если последнее обвинение представляется сомнительным, то первое, возможно, справедливо. Во всяком случае, известно, что по возвращении в Германию герцог выплатил восемь миллионов обступившим его со всех сторон кредиторам. Знай об этом Наполеон, победа при Вальми, вероятно, показалась бы ему не такой загадочной.
Изможденные солдаты с трудом брели по земле, мстившей им за недавнее опустошение. От истощения люди и лошади падали в дорожную грязь и умирали либо голодной смертью, либо от рук крестьян, жаждавших отомстить разорителям своих жилищ. А вот эмигрантам, которые, ослабев от голода, тащились по вязкой белой глине Шампани, приходилось опасаться не только крестьян, ибо пруссаки, терпевшие те же лишения, обратились к грабежам. Они беззастенчиво нападали на недавних союзников, отбирали их поклажу и, как водится у грабителей, уничтожали то, что не могли унести. С эмигрантами были жены и дети; целые семьи следовали за армией в каретах, поскольку еще летом никто из них не сомневался, что вернется домой с победой. Теперь утонченные дамы делили все тяготы, выпавшие на долю побежденных, и сносили несказанные унижения, которые не кончились даже за Рейном. Те, кто достиг границы, оказывались в плену жадности немцев, что, пользуясь, бедственным положением беглецов, обирали их до нитки, если не насильственным, то мошенническим путем.
Страшные вести об этом достигли Кобленца примерно в одно время с новостями из Парижа. Национальный конвент на одном из первых своих заседаний провозгласил республику. Король был низложен, монархия упразднена.
Людовика XVI перевели в Тампль.[422] Теперь уже никто не скрывал, что король находится на положении узника. Ходили даже слухи, будто он должен предстать перед судом по обвинению в государственной измене. Ему вменялось в вину вторжение в страну иностранных армий.
С получением этих известий домик на Грюн-плац, снятый госпожой де Плугастель после отбытия принцев, охватило уныние. В отсутствие мужа она пригласила к себе пожить своего кузена Керкадью вместе с племянницей и Андре-Луи. Тревога, поселившаяся в доме, ощущалась тем острее, что последние пять недель здесь царила атмосфера счастья. Вскоре дошли слухи о прибытии принцев в Намюр. Граф де Плугастель приехал вместе с ними.
Госпоже де Плугастель ближайшее будущее не предвещало особых бедствий. Денег у нее имелось не много, но она захватила из Франции драгоценности, и суммы, вырученной от их продажи, должно было хватить надолго. А вот средства сеньора де Гаврийяка подошли к концу, и благородному господину впервые в жизни пришлось отяготить свой ум такой низменной материей, как добывание хлеба насущного.
Моро поспешил ему на выручку. В дни процветания своей фехтовальной академии в Париже он предусмотрительно вложил накопленные им немалые сбережения в небольшую ферму в Саксонии. В то время он уплатил за землю пятьдесят тысяч ливров и сейчас предложил снова обратить ее в столь необходимое золото.
Андре-Луи занял у госпожи де Плугастель двадцать луидоров (половину этой суммы она ему просто навязала) и отправился в Дрезден договариваться о продаже фермы. О его деятельности в последующие четыре месяца мы можем почерпнуть сведения всего из двух источников — писем к близким, оставшимся в Кобленце. Первое из них отправлено из Дрездена в конце декабря.
Дорогой крестный!
Наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки. Мне предлагают за землю в Хеймтале 6000 крон, то есть около 30 000 ливров. Если вы помните, два года назад я заплатил за нее свыше 2000 луидоров, и в то время сделка представлялась мне выгодной. Насколько можно судить по нынешнему состоянию дел, я не ошибался. Предложение исходит от моего арендатора-саксонца, настоящего мошенника. Он одержим духом стяжательства, который обыкновенно и совершенно напрасно приписывают одним иудеям. Я утверждаю это с тем большим чувством, что мой здешний управляющий — еврей по имени Эфраим. Только благодаря честности этого человека я располагаю некоторыми средствами, столь необходимыми в теперешнем моем затруднительном положении. Действуя от моего имени, он регулярно взимал арендную плату и платил налоги, и в результате в моем распоряжении оказалось около шестисот крон — сумма по нынешним временам немалая. Поэтому у меня есть возможность послать Вам, дорогой крестный, чек на двести крон в банке Штоффеля в Кобленце. Эти деньги обеспечат Вам и моей дорогой Алине самое необходимое. Мой добрый Эфраим объяснил, что арендатор, в духе общего отношения немцев к французским эмигрантам, надеется нажиться на моей нужде и получить ферму за полцены. Если я не хочу, чтобы меня ограбили, нужно избавиться от арендатора и, покуда не появится достойный покупатель, фермерствовать самому. Это занятие определенно дает средства к существованию, хотя бы и скромные. Но я не ощущаю особой склонности к сельскому хозяйству. Учитывая, что положение дел во Франции неуклонно ухудшается и оставляет мало надежды на скорое возвращение в Гаврийяк, который к тому же наверняка будет конфискован, нам необходимо что-то предпринять, чтобы продержаться на плаву. Я все больше склоняюсь к мысли обратить себе на пользу умение владеть шпагой. Я уже поговорил об этом с Эфраимом, и он готов одолжить мне необходимые средства под залог хеймтальской фермы. Они позволят мне оборудовать и открыть здесь, в Дрездене, академию фехтования. Не сомневаюсь, что мои способности позволят сделать ее столь же процветающей, как и моя прежняя академия на улице Случая. Дрезден — симпатичный городок, жители славные. Когда местное общество понимает, что человек независим, он встречает здесь самый сердечный прием. Прошу Вас, дорогой крестный, обдумайте мое предложение и напишите мне. Если решите ко мне присоединиться, я сразу же возьмусь за осуществление своего замысла и начну подыскивать подходящее для всех нас жилье. Я не предлагаю Вам Перу, но по крайней мере скромный достаток и спокойную жизнь обещаю. Прилагаю также короткое письмо для Алины.
Моро также осведомляется об их здоровье и просит передать поклон госпоже де Плугастель.
Второе из сохранившихся писем принадлежит перу сеньора Гаврийяка. Оно тоже дает нам возможность составить представление о ходе событий. Письмо отправлено из Хамма в Вестфалии 4 февраля следующего года.
Дорогой крестник!
Пишу тебе спустя всего несколько часов после нашего прибытия в Хамм, где по приглашению короля Пруссии обосновались господин граф Прованский и господин граф д’Артуа. В их весьма немногочисленной свите состоит господин де Плугастель, который пожелал, чтобы к нему присоединилась супруга. Его высочество, узнав, что мы с госпожой де Плугастель держались в Кобленце вместе, необыкновенно растрогался — несомненно, движимый любовью к моему покойному брату, — а затем предложил и мне гостеприимство своего маленького двора. И вот мы все вместе приехали сюда и поселились в недорогой гостинице «Медведь», которую держат очень милые хозяева. Положение принцев крайне тягостно, а их квартиры в Хамме совершенно не подобают особам такого высокого ранга. Гостеприимство его величества короля Пруссии простирается не дальше позволения поселиться в городе. Надежды на улучшение, кажется, с каждым днем тают. И все же мужество и сила духа принцев невероятны и достойны восхищения. Они не изменили их высочествам даже в черную минуту, когда из Парижа пришло известие о чудовищном, немыслимом, святотатственном преступлении черни, предавшей короля лютой смерти. Принц издал указ, которым провозгласил королем Франции дофина и принял на себя регентство. Он с истинным благородством объявил, что его единственное стремление — отомстить за кровь брата, разбить цепи, которыми скована семья несчастного Людовика, возвести дофина на трон и восстановить во Франции освященный веками закон.
Нам, как Алина уже сообщала в своем последнем письме, по-прежнему трудно принять решение относительно будущего. Рабуйе, несмотря на грозящую ему опасность, ухитрился прислать мне 50 луидоров, припрятанных перед конфискацией. Добрая, верная душа! Еще он пишет, что ему удалось схоронить свое лучшее серебро так, что оно не попадет в руки грабителей. Я начинаю подумывать, что твой план, к которому мы в свое время отнеслись слишком легкомысленно, — единственный разумный выход из затруднительного положения. И все же, мой дорогой крестник, мне не хотелось бы становиться для тебя обузой, да я и не вправе.
Алина здорова и шлет тебе самый нежный привет. Она говорит о тебе постоянно, из чего следует, что ее мысли неотлучно с тобой и ей тебя недостает. Эта разлука занимает далеко не последнее место среди наших несчастий, но ты поступил мудро, не продав землю себе в убыток в те дни, когда мы не знали, где раздобыть средства к существованию.
Глава 9
На третий день после получения этого письма и спустя неделю после его написания Андре-Луи неожиданно, не объявив о своем приезде, появился в Хамме. Городок в ту пору лежал под пеленой снега, рассекаемой чернильным потоком Липпе.
Этот внезапный приезд был следствием двух фраз в письме крестного — той, где говорилось о нежелании «становиться обузой», и намеком на страдание, вызванное разлукой.
Андре-Луи не стал отвечать, а явился сам, желая показать, что по крайней мере этому несчастью можно положить конец. Кроме того, он надеялся победить щепетильность крестного, не желавшего принимать помощь крестника, — щепетильность, с его точки зрения, нелепую.
На первый взгляд городишко на Липпе, размерами едва превосходивший деревню, показался Андре-Луи убогим. Но гостиница «Медведь», как выяснилось чуть позже, и впрямь была весьма приличным заведением. Лестница полированной сосны вела из общего зала на галерею, в которую с трех сторон выходили двери номеров для постояльцев. Несмотря на стесненность в средствах и неопределенные виды на будущее, сеньор де Гаврийяк потребовал для себя с племянницей три лучшие комнаты.
Господин и госпожа де Плугастель занимали покои на первом этаже, позади общего зала. Кроме них, в «Медведе» обитали еще двое-трое господ, составлявших некое подобие двора при регенте.
День уже клонился к закату, когда Андре-Луи, натянув поводья, остановил лошадь и спрыгнул в мокрое, подмерзавшее снежное месиво. Выскочивший из дверей гостиницы хозяин, увидев его изможденную почтовую клячу и неказистый саквояж, притороченный к седлу, не счел нужным, здороваясь с приезжим, вынуть изо рта свою фарфоровую трубку. Но отрывистый, властный тон путешественника, пожелавшего увидеть сеньора Гаврийяка, строгий взгляд темных глаз, шпага на боку и кобура при седле вывели незадачливого пруссака из апатии.
Алина и господин де Керкадью сидели в комнате наверху, куда хозяин и проводил приезжего. Андре-Луи застал их врасплох. Они хором вскрикнули — сначала изумленно, потом радостно, в одно мгновение оказались рядом и, завладев обеими его руками, стали требовать объяснений.
Андре, не отвечая, приложился губами к руке крестного и припал к устам Алины, которые никогда раньше не отвечали ему с такой готовностью. Взор девушки восторженно сиял, и одновременно в глубине ее глаз, изучавших каждую черточку дорогого лица, читалась необыкновенная нежность.
Горячая встреча согрела Андре-Луи, словно вино. Он буквально расцвел в этой атмосфере любви. Все было прекрасно, и он был рад, что приехал.
Его привечали как блудного сына. Роль упитанного тельца за ужином, почти немедленно устроенным в честь этого приезда, исполняли гусь и окорок шварцвальдского кабана. Золотистый рупертсбергер, казалось, вобрал в себя весь букет рейнского лета.
«Совсем недурно для людей, стоящих на краю нищеты», — подумал Моро, глядя на белоснежную скатерть, на которой в свете свечей сверкала стеклянная посуда. Он поднял бокал, словно провозглашая этим жестом безмолвный тост в честь Алины. В ответ ее влажные глаза вновь засветились нежностью.
После ужина Андре-Луи объяснил, зачем именно приехал. Он намеревался сломить сопротивление крестного, не желавшего принять его помощь, тогда как это был единственный доступный ему способ обеспечить близких. Моро предложил крестному взглянуть фактам в лицо и дать надлежащую оценку событиям во Франции. Король обезглавлен, монархия упразднена, дворянские поместья конфискованы, и земли распределены «среди тех, кто не имел земли». Как будто владение землей в прошлом — это преступление, требующее наказания, а безземельность — добродетель, заслуживающая награды!
— Подобно тому как третье сословие вырвало власть у аристократии, намереваясь наделить ею всех и каждого, теперь чернь отобрала власть у третьего сословия, с тем чтобы монополизировать ее. Привилегии перешли из рук в руки. Если раньше ими пользовались дворяне — иначе говоря, люди, призванные править по рождению и воспитанию (пусть даже они и злоупотребляли властью), — то теперь привилегии завоевал всякий сброд. Землю отняли у собственников и транжирят, движимое имущество сплошь разграблено во благо нации. Своими мерами шайка алчных негодяев подкупает население, укрепляя свою власть. Они склоняют невежественный люд на свою сторону лестью и обманом, добиваются неслыханных полномочий и используют их в корыстных целях. Рано или поздно это приведет к полному хаосу и разорению страны. Потом, силой ли оружия или иным способом, они создадут на руинах новое государство, и порядок, равенство и безопасность снова восторжествуют; возмещение ущерба тем, кто лишился собственности и состояния, весьма вероятно, будет в числе их первых решений. Однако на это может уйти жизнь целого поколения. Что вы собираетесь делать? Ждать? Как вы будете жить до наступления лучших времен?
— Но по какому праву я должен рассчитывать на тебя, Андре?! — воскликнул крестный, не поддаваясь на уговоры.
— Хотя бы по праву родства, раз мы с Алиной собираемся пожениться. Подумайте о нас, крестный: неужели мы должны впустую растрачивать нашу молодость в ожидании событий, которые могут и не произойти на нашем веку? — Он повернулся к Алине. — Ты, конечно, согласна со мной, дорогая? Ты ведь не видишь никакой выгоды в этой отсрочке?
Она улыбнулась ему искренне и ласково. Воспоминание о нежности, которой она одарила его этим вечером, надолго стало счастливейшим воспоминанием в его жизни.
— Мой дорогой, наши желания полностью совпадают.
Господин де Керкадью вздохнул и поднялся со стула. Возможно, в тот вечер источник блаженства Андре-Луи был для него источником печали. Кротость и уступчивость Алины в отношении Андре, сквозившие в каждом ее слове, каждом жесте, внезапно вызвали у господина де Керкадью чувство одиночества. Долгие годы племянница, которая была ему дорога как дочь, составляла всю его семью. И вот теперь он осознал, что теряет ее.
Он в задумчивости постоял на месте. Большая голова, всегда казавшаяся чересчур тяжелой для этого хилого тела, свесилась, подбородок утонул в кружевном жабо.
— Ладно, ладно! — вдруг заспешил он. — Поговорим на эту тему завтра, а сейчас давайте-ка укладываться.
Но утром господин де Керкадью снова отложил обсуждение на потом. Он объяснил, что не может остаться дома, поскольку обязанности, исполняемые им в канцелярии регента, требуют его ежедневного присутствия и задерживают до середины дня.
— Нас осталось так мало при его высочестве, — сказал он грустно. — Нужно помогать кто чем может.
В дверях господин де Керкадью задержался.
— Поговорим обо всем за обедом. А я пока передам содержание нашего разговора его высочеству. О, я же еще должен известить госпожу де Плугастель, что ты здесь! Зайду к ней.
Стоял ясный морозный солнечный день, и снег под ногами хрустел, словно соль. После короткого визита госпожи де Плугастель, вполне одобрившей намерение молодых людей поскорее пожениться, Алина и Андре-Луи вышли подышать свежим воздухом. Беззаботные, точно дети, они побрели по главной улице, достигли моста и там свернули на утоптанную тропинку, петлявшую вдоль реки. По воде бегали золотистые блики, тонкий слой прибрежного льда медленно таял на солнце.
Они говорили о будущем. Андре-Луи описал приглянувшийся ему дом с прилегающим садом в предместье Дрездена. Дом сдавался внаем, и Эфраим вызвался помочь с арендой.
— По правде говоря, Алина, он совсем маленький… Конечно, мне хотелось бы предложить что-нибудь более достойное тебя.
Она взяла его под руку и прижалась к нему на ходу.
— Мой дорогой, но он же будет нашим домом, — ответила она проникновенно и тем самым покончила с сомнениями.
Ее уступчивость, нежность, нескрываемая любовь напомнили Андре-Луи то августовское утро, когда, днем раньше бежав от ужасов Парижа, они впервые открылись друг другу. С тех пор в их отношениях сквозила некоторая сдержанность, и, как мы знаем, желания Алины зачастую расходились с его желаниями. Но сейчас она отбросила всю свою осторожность и так явно стремилась угодить Андре, доставить ему удовольствие, что повторение прежних недоразумений казалось невозможным. Вероятно, благодаря затянувшейся разлуке она осознала истинную глубину своего чувства к нему, поняла, насколько он необходим ей для счастья, для самой ее жизни.
Они подошли к изгороди, которая тянулась вдоль журчащей воды. За изгородью в Липпе миниатюрным водопадом вливался ручеек, с обоих берегов которого свисали длинные, переливавшиеся всеми цветами радуги сосульки. Алина попросила Андре-Луи подсадить ее на изгородь — ей захотелось немного отдохнуть, прежде чем идти дальше. Он помог ей пристроиться, а сам остался стоять перед нею. Она положила руки на плечи Моро, их взгляды встретились, ее синие глаза ласково улыбнулись ему.
— Я так рада, Андре, так рада, что мы вместе, что нам не нужно больше расставаться!
Опьяненный нежностью, с которой были произнесены эти слова, он не уловил слабой нотки страха, прозвучавшей в ее голосе словно из глубины души. Возможно, именно этот страх, неясное дурное предчувствие побудили Алину обратиться к нему с такими словами. Андре-Луи поцеловал ее. Она снова заглянула ему в глаза.
— Это навсегда, Андре?
— Навсегда, любимая. Навсегда, — ответил он с торжественностью, превратившей его слова в клятву.
Глава 10
Граф Прованский, ставший после казни Людовика XVI регентом Франции, сидел за письменным столом у окна большой комнаты с низким потолком. Это помещение служило ему одновременно кабинетом, приемной и salon d’honneur. Деревянное шале в Хамме, которое по милости короля Пруссии было разрешено занять принцу, не отличалось обилием комнат. Его высочество на собственном горьком опыте познавал истину, гласящую, что друзья — привилегия богатых.
С ним остались очень немногие. Но и эти люди, mutatis mutandis,[423] находились в таком же бедственном положении. Они служили его высочеству и продолжали видеть в нем августейшую особу, потому что их судьба прямо зависела от его будущего.
Но, несмотря ни на что, самоуверенность принца оставалась неизменной, равно как и его дородность. Он сохранял прежнюю тучность вкупе с верой в себя и в свое предназначение. Располагая самыми скудными средствами, окруженный чуть ли не простолюдинами, его высочество поддерживал некое подобие государства. Он назначил четырех министров, которые вели его дела и вместе с двумя секретарями и четырьмя слугами составляли его ближайшее окружение, а также окружение его брата, графа д’Артуа, недавно прибывшего сюда из Маастрихта, где он находился под арестом за долги. Месье направил своих послов ко дворам всех монархов Европы и, желая ускорить неизбежное, ежедневно тратил долгие часы на письма собратьям-правителям, а также русской императрице Екатерине, на которую возлагал большие надежды. Один или два корреспондента его высочества милостиво одолжили ему немного денег.
Единственными дамами при этом мини-дворе были госпожа де Плугастель и мадемуазель де Керкадью. Муж первой и дядюшка второй в настоящее время исполняли обязанности секретарей при его высочестве. Графиня Прованская и ее сестра графиня д’Артуа остались, всеми забытые, в Турине, при дворе своего отца. Госпожа де Бальби, чья жизнерадостная натура не нашла никакого простора при скучном дворе его величества короля Сардинии и чьи сибаритские вкусы не позволили бы ей вынести спартанский образ жизни в Хамме, обосновалась в Брюсселе в ожидании лучших времен, которые, казалось, и не думали приближаться. Питая к ней искреннюю привязанность, его высочество не мог заставить себя послать за ней и обречь возлюбленную на тягостное пребывание в Вестфалии. Кроме того, весьма вероятно, что она могла и отказаться.
Глядя на бедную, непритязательную обстановку комнаты, которую занимал Месье, ее можно было принять за монашескую келью. Бело-золотые стены, высокие зеркала, хрустальные люстры, мягкие ковры, богатая парча и раззолоченная мебель Шенборнлуста остались в прошлом. Его высочество писал письма, восседая на единственном в помещении кресле с простой саржевой подушкой. Прочий антураж составляли ореховый шкафчик у стены и простые стулья из дуба или вяза, расставленные вокруг стола из полированной сосны. Ковра на полу не было. Окно, у которого стоял письменный стол принца, выходило на голый, неухоженный сад.
В настоящий момент в комнате находились молодой и изящный д’Аваре, который, по сути, являлся первым министром его высочества; долговязый и сухопарый барон де Флаксланден,[424] министр иностранных дел; неутомимый смуглокожий д’Антрег, активнейший тайный агент и законченный распутник; овеянный романтической славой донжуана граф де Жокур, который до сих пор ухитрялся ежедневно творить маленькое чудо безупречно элегантного облачения; приземистый, неизменно самодовольный граф де Плугастель; и, наконец, господин де Керкадью.
К последнему и обращался сейчас его высочество, хотя в действительности его слова были адресованы всем присутствующим.
Господин де Керкадью не без колебаний предупредил принца о возможной скорой перемене в своей жизни и попросил освободить его от незначительных обязанностей, которые были столь милостиво на него возложены.
Его племянница собирается выйти замуж за господина Моро, который, дабы содержать семью, намерен открыть в Дрездене академию фехтования. Молодые люди предложили господину де Керкадью поселиться с ними, и, поскольку его средства иссякают, а перспектива возвращения во Францию представляется очень отдаленной, благоразумие и чувство справедливости подсказывают ему, что он не вправе чинить препятствия влюбленным.
Мясистое лицо принца мрачнело с каждой фразой господина де Керкадью. Красивые глаза навыкате смотрели на бретонского дворянина с удивлением и неудовольствием.
— Благоразумие и справедливость, говорите? — Улыбка Месье выразила то ли печаль, то ли презрение. — По правде говоря, сударь, я не нахожу здесь ни того, ни другого. — Его высочество помолчал, потом отрывисто спросил: — Кто такой этот Моро?
— Мой крестник, монсеньор.
Месье нетерпеливо прищелкнул языком.
— Да-да. Это нам известно, как и то, что он революционер, один из тех господ, что ответственны за нынешнее печальное положение дел. Но что он собой представляет?
— Э-э, по профессии он адвокат… Закончил коллеж Людовика Великого.
Принц кивнул.
— Понимаю. Вы хотите уклониться от ответа. А ответ на самом деле заключается в том, что он — ничей сын. И все же вы без колебаний позволяете своей племяннице, особе знатного происхождения и высокого положения, вступить в этот мезальянс.
— Да, верно, — сухо сказал господин де Керкадью. На самом деле его чувства лучше всего можно было бы описать словом «негодование», но он старательно скрывал их, поскольку считал непозволительным выказывать подобные эмоции особе королевской крови.
— Верно? — Густые черные брови графа поползли вверх, глаза изумленно расширились. Его высочество обвел взглядом пятерых приближенных. Господин д’Аваре прислонился рядышком к оконному простенку, остальные сгрудились у стола посредине комнаты. Его высочество явно приглашал их разделить свое изумление.
Господин де Плугастель тихонько усмехнулся.
— Ваше высочество забывает, в каком долгу я перед господином Моро, — сказал сеньор де Гаврийяк, пытаясь защитить разом и себя, и своего крестника. Он стоял перед письменным столом регента, и рябое лицо его покрывал густой румянец, а светлые глаза смотрели с тревогой.
Месье взял менторский тон:
— Никакой долг не стоит подобной жертвы.
— Но молодые люди любят друг друга, — возразил господин де Керкадью.
Принц раздраженно нахмурился и снова прибегнул к нравоучению:
— Воображение молодой девушки легко пленить. Долг опекунов — оградить ее от последствий мимолетного увлечения.
— Я не вправе оценивать глубину ее чувств, монсеньор.
Его высочество задумался, потом решил подступиться к вопросу с точки зрения здравого смысла. Он высоко ценил свое искусство убеждать.
— Понимаю. Но ваши оценки чересчур зависят от наших несчастливых обстоятельств, которые, если мы не будем бдительны, могут привести нас к потере мерила ценностей. По-моему, мой дорогой Гаврийяк, вам угрожает как раз такая опасность. Всеобщие беды действуют как нивелир и заставляют вас закрывать глаза на пропасть, неодолимую пропасть, лежащую между благородными господами вроде вас и вашей племянницы и такими, как господин Моро. Обстоятельства побуждают вас признавать в людях более низкого круга почти ровню. Вы вынуждены принимать их помощь и потому склонны забывать об их весьма скромном общественном положении. Я не вправе указывать вам, дорогой Гаврийяк, как следует поступить в данном случае. Но позвольте мне искренне и чисто по-дружески призвать вас отложить решение до той поры, когда вы благополучно вернетесь домой и этот мир восстановит в ваших глазах свои истинные пропорции. Тогда опасность превратного толкования происходящего, которой вы подвергаетесь сейчас, исчезнет.
Красноречие принца обволакивало, затопляло сознание господина де Керкадью, его гипнотизировали собственные верноподданнические чувства, заставлявшие не одно поколение простых, бесхитростных дворян принимать слова, слетающие с королевских уст, за пророчества, и он пребывал в мучительном затруднении. На лбу его выступила испарина. Но он все-таки нашел в себе силы отстаивать свою позицию.
— Монсеньор, — возразил он в отчаянии, — именно потому, что возвращение в Гаврийяк представляется сейчас таким нескорым, а наши средства подходят к концу, я и хочу защитить и обеспечить племянницу посредством этого брака.
Регент нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.
— Вы говорите о своем возвращении в Гаврийяк, то есть о нашем возвращении во Францию, как о событии отдаленном. Неужели ваша вера столь слаба?
— Увы, монсеньор! Как же я могу в это верить?
— Как? — Принц снова посмотрел на придворных, словно приглашая их разделить свое неприятие подобной слепоты. — Определенно, вы не способны замечать очевидное.
И его высочество пустился в политические рассуждения, которые представляли положение в Европе так, как он его понимал. Он отметил, что, как бы безразлично ни относились европейские монархи до недавнего времени к событиям во Франции, их апатию наконец рассеяло чудовищное преступление, каковым является казнь короля. Прежде эти правители, возможно, думали о собственной выгоде, которую приносил им революционный паралич французских ремесел, земледелия и торговли. Они, вероятно, воображали, что устранение такого сильного государства с международной арены укрепит их собственные позиции. Но теперь все изменилось. Франция в ее нынешнем состоянии справедливо воспринимается как рассадник анархии, опасный для цивилизации. Революционеры уже дали понять, что их цель — преобразование всего мира в соответствии с их идеалами. А идеалы эти неизбежно найдут отклик в среде отбросов любой нации, ибо дают недостойным возможности, которых те по справедливости лишены в любом цивилизованном обществе. Во Франции самые низкие негодяи, подлинные подонки нации, оказались на коне, а их заграничные агенты уже распространяют яд анархической доктрины в Швейцарии, Бельгии, Италии, Англии. Первое шипение ядовитой гадины уже услышано. Как может здравомыслящий человек думать, что великие державы Европы останутся в стороне? Разве не очевидно, что ради собственной безопасности, ради самосохранения они должны незамедлительно подняться, объединиться и истребить эту нечисть, освободить Францию от нового рабства, исцелить ее язвы, пока зараза не перекинулась на остальные страны?
Агенты его высочества пишут из Англии, из России, из Австрии, отовсюду, что дело уже сдвинулось с мертвой точки. Д’Антрег подтвердит, насколько обширно, насколько решительно это движение, которое вскоре поставит революционеров на колени. Как раз сегодня утром д’Антрег получил донесение, что Англия присоединилась к антифранцузской коалиции. Это великая новость, если должным образом понять ее значение. До недавнего времени Питт считал, что может что-то выгадать на французской революции, подобно тому как Ришелье в 1640 году выгадал на английской, использовав кризис в соперничающей державе для возвеличения своей. И вот теперь из Лондона пришло известие, что республиканскому посланнику Шовелену[425] отказано в приеме при Сент-Джеймском дворе. Это означает, что Англия объявила республиканской Франции войну.
Так что воспряньте духом, мой дорогой Гаврийяк, — призвал в заключение регент. — Отложите решение, диктуемое преходящей нуждой. Если бы я только знал, насколько вы стеснены в средствах, я ни за что не согласился бы принимать вашу ценную помощь в качестве секретаря без вознаграждения. Д’Аваре учтет это на будущее. Займитесь этим делом немедленно, д’Аваре, чтобы финансовые трудности впредь не беспокоили нашего доброго Гаврийяка.
Смущенный, пристыженный господин де Керкадью все же не сразу отказался от дальнейшего сопротивления и дрогнувшим голосом запротестовал:
— Но, монсеньор, зная о недостатке средств у вас самого, я не могу принять…
Принц перебил его едва ли не сурово:
— Ни слова больше, сударь. Я только выполнил свой долг, лишив ревностного слугу серьезного предлога идти против моей воли.
Обескураженному господину де Керкадью оставалось лишь поклониться и признать себя побежденным. Стук в дверь поставил финальную точку в дискуссии, которую его высочество и так считал исчерпанной. Господин де Керкадью, отирая лоб, отошел в сторонку.
Плугастель открыл дверь. Вошедший слуга в простой ливрее тихонько что-то сказал графу. Тот повернулся к регенту и объявил неестественно торжественным голосом:
— Монсеньор, прибыл господин де Бац.
— Господин де Бац! — В восклицании принца прозвучало удивление. Его одутловатое лицо застыло, и он поджал полные чувственные губы. — Господин де Бац, — повторил он, на сей раз с ноткой презрения в голосе. — Стало быть, вернулся. И чего ради?
— Может быть, лучше пусть он сам ответит на этот вопрос, монсеньор? — осмелился предложить д’Антрег.
Водянистые глаза регента уставились на него из-под сдвинутых бровей. Потом его высочество осанисто повел плечами и обратился к Плугастелю:
— Ладно. Раз уж он имел дерзость явиться, позвольте ему войти.
Глава 11
Достаточно было бросить единственный взгляд на господина де Баца, чтобы убедиться: дерзости ему не занимать. Об этом говорило все — его походка, манера держаться, вся его наружность.
Хотя полковник прибыл в Хамм менее часа назад, ничто в его облике не наводило на мысль о недавнем путешествии. Человек аккуратный и чистоплотный, в гостинице он сразу тщательно привел себя в порядок, надел бархатный камзол абрикосового цвета, короткие черные атласные панталоны в обтяжку, черные шелковые чулки и алые туфли с серебряными пряжками. Треугольную шляпу, украшенную белой кокардой, он нес в руке, обнажив голову, чтобы не смять тщательно сделанную завивку.
Окинув присутствующих мимолетным взглядом проницательных глаз, полковник де Бац быстро прошел вперед и остановился перед регентом. Мгновение он стоял в неподвижности, ожидая, что тот подаст ему руку; когда же этого не произошло, нимало не смутился. С самым серьезным видом он поклонился и, как предписывал этикет, принялся молча ждать, пока его высочество соблаговолит к нему обратиться.
Регент сидел в кресле, повернувшись к полковнику вполоборота, и разглядывал де Баца весьма недружелюбно.
— Итак, вы вернулись, господин де Бац. Мы вас не ждали. — Он выдержал паузу и холодно добавил: — Мы вами недовольны, господин де Бац.
— Поверьте, я и сам собою недоволен, — сказал барон, которого ничто не могло привести в замешательство.
— Мы удивлены: зачем вы взяли на себя труд вернуться к нашему двору?
— Я обязан представить отчет о своих действиях, монсеньор.
— Не стоило беспокоиться. Недавние события говорят сами за себя. Они представили исчерпывающий отчет о вашем провале.
Гасконец сдвинул брови.
— Покорно прошу меня простить, монсеньор, но я не в силах остановить рок. Я не могу сказать судьбе: «Halte-là![426] Идет де Бац!»
— А! Так вы вините судьбу? Что ж, она известный козел отпущения для каждого недотепы.
— Я не из их числа, монсеньор, иначе меня бы здесь не было. К этой минуте я уже просунул бы голову под раму парижской гильотины.
— Похоже, провал не умерил вашего самомнения, сударь.
— Провал провалу рознь, монсеньор. Я пытался сотворить чудо, но оно оказалось не по силам обыкновенному человеку.
— Однако, вынуждая нас поручить вам это задание, вы были уверены, что способны его выполнить.
— Высказывание вашего высочества подразумевает вопрос? Но разве среди двадцати тысяч французов, последовавших за вами в изгнание, нашелся другой, кто просил вас поручить это задание ему?
— Нашелся бы. Я, несомненно, искал бы его, если бы не ваша самонадеянная уверенность.
Даже перед лицом такой чудовищной неблагодарности и несправедливости де Бац сохранил самообладание. Но, вопреки всем усилиям барона, его ответ прозвучал чересчур сухо:
— Намерение вашего высочества поискать такого человека свидетельствует лишь о том, что вы считали задание выполнимым. Но это не означает, что монсеньор нашел бы добровольца. А если бы таковой и нашелся, он непременно потерпел бы неудачу.
— Непременно?! Позвольте узнать почему.
— Потому что ее потерпел я. Уверяю, ваше высочество, никто не может преуспеть там, где я терплю неудачу.
В кругу тех, кто стоял у стола позади барона, раздался смех. Барон де Бац вздрогнул, словно ему дали пощечину, но ничем иным не выдал своих чувств. Месье разглядывал его с холодным недоверием.
— Что бы ни случилось, хвастун-гасконец остается хвастуном-гасконцем!
Это было уже слишком даже для умевшего владеть собой де Баца. Он не стал прикрывать почтительностью бесконечную горечь своего тона.
— Вашему высочеству доставляет удовольствие упрекать меня.
Неявное обвинение в несправедливости вызвало раздражение принца:
— А разве вы не заслужили упреков? Разве вы не обманули нашего доверия своими настойчивыми заверениями, своими хвастливыми обещаниями? Не вы ли дали мне слово, что вывезете короля из Парижа целым и невредимым, если я снабжу вас необходимыми средствами? Я великодушно дал вам все, что вы требовали, выделил золото из казны, хотя нам так отчаянно его не хватало. Это золото мы могли бы сегодня использовать на поддержку французских дворян, умирающих в изгнании от голода. На что вы его потратили?
Все почти что услышали, как у барона перехватило дыхание. На его отважном лице проступила, несмотря на загар, заметная бледность.
— Могу заверить ваше высочество, что я не потратил ни луидора на свои собственные нужды.
— Я не спрашиваю вас, на что вы денег не тратили. Я желаю знать, на что вы их потратили!
— Ваше высочество требует от меня отчета?
— А разве не с этой целью вы вернулись?
Барон поменял позу и теперь, слегка повернув голову, мог видеть всех присутствующих. Его сверкающий взор остановился на мертвенно-бледном лице д’Аваре. Фаворит по-прежнему стоял, опершись о подоконник, и лицо его походило на маску. Взгляд гасконца двинулся дальше. Флаксланден и Плугастель излучали угрюмую суровость. Лицо Керкадью выражало умеренное сочувствие. Д’Антрег ухмылялся, и барон вспомнил, как с самого начала этот господин — ревностный противник любой тайной миссии, если только сам не был ее вдохновителем и руководителем, — противился его дерзкой затее, называя ее безрассудной авантюрой, и противился выделению средств на нее.
После минутного молчания барон заговорил подчеркнуто спокойно:
— Я не предполагал отчитываться в подробностях. Не думал, что это потребуется. Я не торговец и не веду гроссбухов, монсеньор, да и дело это — не торговая сделка. Но я постараюсь, как сумею, подготовить отчет по памяти. А пока могу заверить вас, монсеньор, что потраченная сумма более чем вдвое превосходит ту, что я получил от вашего высочества.
— Что вы такое говорите, сударь? Еще одна гасконада? Откуда вы могли достать такие деньги?
— Если я утверждаю, что они у меня были, значит, я их достал. Хотя я и гасконец, никто покуда не был столь опрометчив, чтобы усомниться в моей честности и предположить, что я могу запятнать себя ложью. Я потратил золото на подкуп нескольких продажных каналий из числа тех, на ком сегодня лежит ответственность за управление Францией. Я давал взятку любому чиновнику, который мог мне пригодиться, который мог помочь осуществлению моего замысла. В остальном же, монсеньор, мой провал обусловлен двумя факторами, которые я не принял в расчет, когда начинал это трудное и, смею заверить, опасное предприятие. Во-первых, когда я прибыл в Париж, король уже находился под усиленной охраной на положении узника. Я опоздал всего на несколько дней, но их оказалось достаточно, чтобы мой замысел стал неосуществимым. И если вы, ваше высочество, желаете проявить справедливость, перенеситесь мысленно в Кобленц, где я впервые изложил вам свой план, и вы поймете, что вина за промедление, стоившее успеха, лежит на господине д’Антреге.
Д’Антрег изумленно вздрогнул и с возмущением вскричал:
— На мне, сударь? На мне?..
— На вас, сударь, — отрезал де Бац, обрадованный возможностью запустить наконец зубы в менее титулованного противника. — Разве не вы отнеслись к моему плану с пренебрежением? Разве не вы оспаривали его перед монсеньором и называли безрассудной тратой денег? Если бы вы не чинили мне препятствий, я выехал бы тремя неделями раньше. Я оказался бы в Париже в то время, когда король пользовался относительной свободой в Люксембурге. В моем распоряжении оставалось бы еще целых две недели на подготовку побега, который стал невозможен после заключения его величества в Тампль.
— Об этом нам известно только с ваших слов, — сказал д’Антрег, кривя губы и искоса поглядывая на Месье.
— Вот именно, и надеюсь, вам достанет мудрости не подвергать их сомнению, — ответил барон резко — так резко, что регенту пришлось постучать по столу, дабы напомнить обоим о своем присутствии и о надлежащем почтении к своему титулу.
— Ну а вторая причина вашего провала, господин де Бац? — осведомился он, возвращая барона к основной теме разговора.
— Предательство, опасность которого я всегда сознавал. Но у меня не было выбора, и пришлось пойти на риск. Обнаружив, что заключение его величества разрушило мой первоначальный замысел, я встал перед необходимостью составить новый план. Правильно или ошибочно, но я рассудил, что спасение в последнюю минуту даст наилучшие шансы. Я до сих пор убежден, что сделал верный выбор и, если бы не предательство, добился бы успеха. Осуществление побега требовало сугубой осторожности, безграничного терпения и кропотливой подготовки. Все это я сумел обеспечить. Я собрал небольшой отряд сторонников короля и поручил каждому из них завербовать нескольких других. Скоро в моем распоряжении оказалось пятьсот человек, и все мы постоянно поддерживали связь друг с другом. Я проинструктировал, снарядил и вооружил их под самым носом у Конвента и его Комитета общественной безопасности.[427] Я не жалел денег. Когда стало ясно, что его величество предстанет перед «судом» и приговор предрешен, мой план действий был уже разработан полностью. Ни у кого не вызывало сомнений, что только самый отъявленный сброд приветствует казнь короля, тогда как основная масса народа охвачена страхом и отвращением к палачам. Но это большинство подавлялось крикливой агрессивностью меньшинства, и только прозвучавший в нужную минуту смелый призыв мог бы вывести его из оцепенения. Особа помазанника Божьего окружена неким ореолом. Короля воспринимают не столько как человека из плоти и крови, сколько как символ, воплощение идеи. Любому, кто хоть сколько-нибудь наделен воображением или чувством, насилие над монархом отвратительно. На это и возлагал я надежды: я собирался расставить свои пять сотен в удобном месте, мимо которого короля должны были везти на казнь, и, когда карета поравнялась бы с ними, подать сигнал. Мои люди с криком «Жизнь королю!» бросились бы на охрану…
Барон сделал паузу. Семеро, зачарованные рассказом, казалось, старались не дышать. Все глаза были устремлены на гасконца.
— Может ли ваше высочество сомневаться, может ли сомневаться вообще кто-нибудь в том, что должно было произойти дальше? Мои пятьсот человек составили бы ядро массового бунта противников казни его величества. Они стали бы лезвием топора, который обрушился бы на палачей. Парижане стряхнули бы с себя оцепенение. — Полковник вздохнул. — Hélas![428] Если бы любой из вас был там, стоял вместе со мной в назначенном месте на углу улицы Луны у бастиона Бон-Нувель, если бы вы видели благоговейный ужас толпы, собравшейся посмотреть на королевскую карету, направлявшуюся на площадь Революции, как теперь называется площадь Людовика Пятнадцатого, если бы вы слышали гробовое молчание тысяч людей, вы не усомнились бы в моей правоте.
Когда я стоял там и ждал, я не только не сомневался в успехе плана — я был почти уверен, что вызову пожар, который каленым железом выжжет семя революции. Наш лозунг мог поднять тысячи людей, не доверяющих новому режиму, смотрящих с ужасом на распространение анархии и хаоса и лишенных лишь одного — решительного руководства. Мы могли поднять такую бурю, которая навсегда смела бы Конвент вместе с поддерживающей его чернью и вновь вознесла бы короля на трон.
Де Бац снова прервался и криво улыбнулся, видя всеобщее внимание.
— Но я, как вы, монсеньор, изволили заметить, гасконец. Что толку продолжать? Я потерпел неудачу. Вот о чем надлежит помнить. Умно составленный план, искусство комбинации, энергия и мужество исполнителей — какое значение все это имеет, если цель не достигнута? Если тонкую черту, что отделяет иногда успех от провала, так и не удалось перешагнуть.
Сарказм де Баца уязвил слушателей. Однако его высочество, захваченный рассказом, попросту не заметил насмешки.
— Но как вышло, что вы потерпели неудачу?
По лицу барона пробежала тень.
— Я уже сказал. Нас предал один из тех, кому я вынужден был довериться. Кто именно, мне неизвестно.
— Это было неизбежно, раз вы посвятили в свой план столько людей, — проскрипел д’Антрег. — Следовало бы предвидеть такую возможность.
— Я ее предвидел. Не такой уж я законченный глупец, господин д’Антрег. Но предвидеть не всегда означает предотвратить. Человек в горящем доме, несомненно, предвидит, что, выпрыгнув из окна, может сломать шею. И тем не менее он прыгает, поскольку не хочет сгореть заживо. Я понимал опасность и сделал все возможное, чтобы оградить нас от нее. Но я вынужден был рисковать. Иного выхода не было.
— И что произошло потом? — нетерпеливо спросил его высочество. — Вы не рассказали до конца.
— Вас интересуют подробности, монсеньор? — Де Бац пожал плечами и возобновил рассказ: — Так вот, повторюсь: основная масса парижан не желала смерти короля. Их напугал приговор, граничивший со святотатством, их мучил неосознанный страх перед ужасными последствиями этого злодеяния. Как я уже сказал, ни один человек, побывавший в то январское утро на улице в толпе, не испытывает никаких сомнений на этот счет. Знал об этом и Конвент, и комитеты. От Тампля до площади Революции выставили двойную цепь солдат, движение карет и повозок там было запрещено. Короля конвоировали не только полк Национальной жандармерии и гренадерский полк Национальной гвардии, но и артиллерийский дивизион, двигавшийся перед королевской каретой, которая была окружена плотным кольцом охраны. Закрытые окна, из страха, что мимолетный взгляд простого люда на лицо его величества может привести к взрыву, замазали мыльной пеной. Власти прекрасно понимали, какое настроение царит в толпе. Топот печатавших шаг конвоиров, грохот и дребезжание лафетов да барабанная дробь — вот и все звуки, которыми оглашались улицы. Гробовое молчание тысяч людей, в последний раз видевших своего короля, было настолько впечатляющим, настолько неестественным, что лишь свидетели этого зрелища способны понять всю его невыразимую и мрачную торжественность.
Монсеньор, я так подробно останавливаюсь на этом, чтобы показать вам, сколь верной была моя оценка общественного настроения, от которого мы зависели. Власти сознавали, что в этот день само их существование поставлено на карту. — Барон возвысил голос и произнес с неожиданной горячностью: — Я не колеблясь утверждаю, что, посылая короля на казнь, они рисковали куда сильнее меня, человека, пытавшегося его спасти.
Он швырнул эту фразу, словно перчатку, и мгновение выжидал, не примет ли кто его вызов. Откровенно неприязненный взгляд де Баца был при этом обращен на господина д’Антрега. Но никто ему не возразил, и, вернувшись к прежнему печальному тону, барон возобновил свое повествование:
— Не было еще и семи часов утра, когда я пришел на условленное место на углу улицы Луны. Я забрался на бастион и принялся ждать. Время шло. Толпа позади солдатских рядов росла и уплотнялась. Люди стояли в безмолвном оцепенении, не столько из-за стужи ненастного зимнего утра, сколько скованные ужасом. Я с возраставшей тревогой вглядывался в толпу, но не мог обнаружить никого из своих. Наконец, когда в отдалении раздалась барабанная дробь, ко мне присоединились двое участников нашего заговора — маркиз де Ла Гиш[429] и Дево. Узнав, что других по непонятной причине до сих пор нет, они тоже пришли в отчаяние.
Впоследствии, когда все было кончено, я выяснил, что произошло. Ночью Комитет общественной безопасности, снабженный — без сомнения, тут постарался наш предатель — списком имен и адресами пятисот заговорщиков, принял меры. Каждого из моих роялистов поджидали на дому двое жандармов. Они поместили моих сподвижников под домашний арест, который продлился до полудня, то есть до того часа, когда ничто уже не могло помешать исполнению приговора. Других мер против заговорщиков принимать не стали. Пятьсот человек нельзя обвинить на основании показаний одного предателя, а иных улик против них не нашлось. Мы были слишком осторожны. Возможно, и момент для судебного преследования людей, которые пытались предотвратить преступление, потрясшее всю нацию, был не слишком подходящим.
Вот и весь мой рассказ. Когда королевский экипаж поравнялся с нами, я потерял голову. Такое случается со мной нечасто, хотя я и гасконец. Я спрыгнул с бастиона. Дево и де Ла Гиш последовали за мной. Я пытался прорваться сквозь скопление людей, махал шляпой, кричал. Вопреки всему я продолжал надеяться, что мы втроем сумеем расшевелить толпу и выполнить свою задачу. Я кричал что было мочи: «Свободу королю!» Наверное, мой одинокий голос потонул в грохоте барабанов. Меня смогли услышать лишь те, кто стоял рядом. Они в ужасе отпрянули от меня, но все же никто не попытался схватить смутьяна. Это еще раз доказывает, монсеньор, насколько прав я был в своих расчетах, на которых строил свой замысел. Не пытались мне помешать и когда я уходил с двумя товарищами, которые, как и я, провели предыдущую ночь не под своей крышей.
Вот, монсеньор, полный отчет о моем провале, о моей гасконаде. А что до денег, которые я потратил…
— Оставим это, — сварливо перебил его регент. — Не будем о деньгах. — И, погрузившись в свои мысли, сел в кресло и надолго замолчал. Его грузное тело обмякло, двойной подбородок уткнулся в грудь, взгляд сделался отсутствующим. Рассказ барона вызвал в нем ощущение неловкости за высокомерный прием, оказанный храброму гасконцу, и его приближенные также испытали чувство стыда. Даже д’Антрег, враждебно настроенный к де Бацу, смущенно молчал, понимая, что перегнул палку.
Но у недалеких, тщеславных людей стыд зачастую сменяется негодованием на тех, кого они стыдятся. Вскоре его высочество оправился от смущения. Он распрямился, уселся в кресле поудобнее и, величаво подняв голову, сказал напыщенно-официально:
— Мы благодарны вам, господин де Бац, за объяснения, равно как и за ваши действия, которые, к нашему сожалению, не увенчались должным успехом. Пожалуй, это все, если только… — Он вопросительно посмотрел на д’Аваре, потом на д’Антрега.
Господин д’Аваре в ответ молча покачал головой, сопроводив это движение едва заметным протестующим жестом. Рука у него была изящная, едва ли не прозрачная. Д’Антрег чопорно поклонился.
— Мне нечего сказать господину де Бацу, монсеньор.
Барон посмотрел на них с искренним изумлением. Им нечего сказать!
— Я, конечно, сознаю, что не заслуживаю похвалы, — заметил он таким ровным тоном, что они могли лишь догадываться о насмешке. — Судить всегда следует по результату. — И затем, движимый мстительным желанием высыпать угли на их презренные головы, продолжил: — Но моя служба делу восстановления французской монархии далека от завершения. Маленькая армия верных мне людей пока на свободе. Мне не следовало покидать Францию, но я счел своим долгом дать подробный отчет вашему высочеству. Теперь же я покорнейше прошу разрешения вашего высочества вернуться и ждать приказаний, которые, возможно, последуют от вас.
— Вы намерены вернуться? В Париж?
— Как я уже сказал, монсеньор, я бы не покинул его, если бы не сознание долга перед вами.
— И что вы собираетесь там делать?
— Возможно, если я не полностью утратил доверие вашего высочества, вы дадите мне какое-нибудь новое задание.
Регент растерялся и повернулся к д’Антрегу, ища помощи. Но на хитроумного графа внезапно тоже нашло затмение, и он с излишней многословностью признался в отсутствии каких-либо идей.
— Мы подумаем, господин де Бац, — изрек регент. — Подумаем и известим вас. Сейчас же не смеем долее вас задерживать.
И, словно желая смягчить сухость последних слов, Месье протянул ему пухлую белую руку. Барон низко склонился и поднес ее к сложившимся в легкую усмешку губам.
Выпрямившись, он круто повернулся на каблуках и, проигнорировав придворных, чеканным шагом вышел из невысокой, тесной и убого обставленной приемной.
Глава 12
На следующее утро, спускаясь по лестнице гостиницы «Медведь», барон де Бац лицом к лицу столкнулся с господином Моро. Оба удивленно застыли.
— О! — сказал барон. — Наш друг паладин!
— О! — в тон ему ответил Андре-Луи. — Наш гасконский любитель опасностей!
Барон рассмеялся и протянул руку.
— Честное слово, не всегда. Недавно я подвергся худшей опасности из всех, какие только могут угрожать человеку, — опасности потерять самообладание. С вами такое когда-нибудь случалось?
— Бог миловал. Я лишен всяческих иллюзий.
— Вы не верите в сказки? А в благодарность принцев?
— Скорее я поверю в сказки, — последовал мрачный ответ.
Андре-Луи пребывал в унынии. Выяснилось, что приехал он сюда из Дрездена напрасно. Отказ регента отпустить господина де Керкадью покончил с неопределенностью. Получив от Месье уверения в том, что скоро они вернутся на родину, крестный приободрился и начал настаивать на том, чтобы отложить свадьбу до приезда в Гаврийяк. Андре-Луи пытался было возражать, но тщетно: господин де Керкадью считал себя связанным словом и отказывался слушать крестника. Правда, Алина была на стороне жениха, и ее дядюшка согласился на компромисс.
— Если в течение года путь домой не будет открыт, я подчинюсь любому вашему решению, — пообещал он и, желая их приободрить, добавил: — Но вот увидите, вам не придется ждать и полгода.
Однако Андре-Луи его слова не убедили.
— Не обманывайте себя, сударь. Через год мы лишь станем на год старше и печальнее, потому что надежды останется еще меньше.
Именно благодаря унынию Андре-Луи встреча с бароном стала поворотным моментом и принесла неожиданные плоды.
Когда оба перешли в гостиную и заказали графин знаменитого старого рупертсбергера с сухими колбасками, де Бац повторил, на сей раз более подробно, чем в приемной регента, свою парижскую историю.
— Просто чудо, как вам удалось спастись, — заключил Моро, после того как выразил восхищение хладнокровием и героизмом рассказчика.
Полковник пожал плечами.
— Клянусь честью, никакого чуда. Все, что требуется человеку, оказавшемуся на моем месте, — это здравый смысл, осмотрительность и немного мужества. Вы, живущие здесь, за границей, судите об обстановке в стране по донесениям да отчетам. А поскольку они пестрят фактами насилия и произвола, вы считаете, будто насилие и произвол стали единственным занятием парижан. Так люди, читая исторические хроники, воображают, будто прошлое — сплошная цепь сражений и битв, ведь периоды мира и порядка, куда более длительные, чем войны, не привлекают внимания хронистов. Рассказали вам случай с каким-нибудь аристократом, которого, прогнав по улицам, повесили на фонарном столбе, услышали вы о нескольких других, отвезенных в телеге на площадь Революции и там гильотинированных, — и пожалуйста, вы думаете, что каждого аристократа, высунувшего нос из дому, непременно либо повесят, либо обезглавят. Я сам слышал подобные утверждения. Но это чепуха. Сегодня в Париже, должно быть, сорок или пятьдесят тысяч роялистов разного толка, то есть пятая часть населения. Еще одна пятая, если не больше, не выражает никаких политических пристрастий, хотя готова подчиниться любой власти. Естественно, эти люди, чтобы не привлекать к себе внимания, не совершают безрассудных поступков. Не размахивают шляпами и не кричат на каждом углу: «Да здравствует король!» Они мирно занимаются своими делами, ибо жизнь идет своим чередом и на обывателях перемены почти не сказались.
Правда, сейчас в Париже действительно неспокойно. Общую тревогу усугубляют взрывы народного негодования, сопровождаемые насилием и кровопролитием. Но тут же, рядом, течет нормальная жизнь большого города. Жители ходят за покупками и торгуют, развлекаются, женятся, рожают детей и умирают в собственных постелях — все как обычно. Многие церкви закрыты, и служить позволено только священникам-конституционалистам, зато театры процветают и политические взгляды актеров никого не заботят.
Если бы дело обстояло иначе, если бы положение хотя бы отчасти напоминало то, как его представляют себе за границей, революция закончилась бы очень быстро. Она пожрала бы самое себя. Несколько дней такого полного хаоса, какой принято воображать, и перестали бы циркулировать жизненные соки города, а парижане начали бы умирать голодной смертью.
Андре-Луи кивнул.
— Ясно. Вы правы. Должно быть, все эти слухи — недоразумение.
— Нет, они распускаются намеренно. Контрреволюционные слухи призваны соответственно настроить общественное мнение за границей. А фабрикуются они в деревянном шале, где у Месье резиденция и канцелярия. Агенты регента под руководством изобретательного господина д’Антрега, главного кляузника и склочника, старательно разносят слухи по всей Европе.
Андре-Луи воззрился на собеседника с некоторым удивлением.
— Что я слышу? Уж не сделались ли вы республиканцем?
— Пусть мои слова вас не обманывают. Судите по моим поступкам. Я всего лишь позволил себе роскошь высказать презрение к господину д’Антрегу и его методам. Он мне не нравится и сам удостаивает меня чести, демонстрируя сходные чувства. Подлый и завистливый человек и с непомерными амбициями. Он хочет стать первым лицом в государстве, когда монархия будет восстановлена, и потому боится и ненавидит любого, кто способен приобрести влияние на регента. Особую же ненависть и страх вызывает в нем д’Аваре, и если этот фаворит не остережется, то скоро при помощи д’Антрега уронит себя в глазах принца. Д’Антрег подкрадывается исподтишка и следов оставляет мало. Он хитер и коварен, как змея.
— Но мы уклонились от темы, — заметил Моро, не слишком озабоченный происками господина д’Антрега. — Я все-таки считаю ваше спасение чудом. Как вам удалось после всех приключений вернуться к тому, что вы называете нормальной жизнью?
— Конечно, я был осмотрителен и нечасто допускал ошибки.
— Нечасто! Но даже единственная ошибка могла стоить вам головы.
Де Бац улыбнулся.
— У меня было чудодейственное средство, охраняющее жизнь. Перед моим отъездом его высочество снабдил меня тысячью луидоров на расходы, которых требовало мое предприятие. Я сумел добавить к ним вчетверо больше и в случае необходимости мог бы добавить еще. Так что, как видите, я был хорошо обеспечен деньгами.
— Но как деньги могли помочь вам в таких чрезвычайных обстоятельствах?
— Я не знаю ни одного чрезвычайного обстоятельства, в котором деньги не могли бы помочь. И как оружие защиты, и как оружие нападения сталь не выдерживает сравнения с золотом. Золотом я затыкал рты тем, кто иначе донес бы на меня. При помощи золота я притуплял чувство долга тех, кто обязан был мне помешать. — Барон рассмеялся, увидев округлившиеся глаза Андре-Луи. — Auri sacra fames![430] Жадность вообще присуща человеку, но более алчных мздоимцев, чем господа санкюлоты, я еще не встречал. Полагаю, алчность и есть источник их революционного пыла. Кажется, я вас удивил.
— Признаюсь, несколько удивили.
— Вот как. — Де Бац поднял свой бокал к свету и задумчиво всмотрелся в слабое опаловое мерцание, которое рождал в золотистом напитке свет зимнего солнца. — Вы когда-нибудь размышляли о стремлении к равенству, о его главной движущей силе и истинном значении?
— Никогда. Ведь это химера. Равенство невозможно, его не существует. Люди не рождаются равными. Они рождаются благородными или низкими, умными или глупыми, сильными или слабыми — в зависимости от того, как сочетаются черты тех, кто произвел их на свет. А сочетаются они случайно.
Барон осушил бокал, поставил его на стол и вытер губы носовым платком.
— Это метафизика, а я человек практической складки. Состояние равенства можно постулировать. Оно и было постулировано апостолами другой любопытной химеры — свободы. Идея равенства — это побочный продукт чувства зависти. Поскольку никому не по силам возвысить низшие слои, апостолами равенства неизбежно становятся завистники из низов, которые пытаются низвести до своего уровня вышестоящих. Отсюда следует, что нация, признавшая доктрину равенства, будет низведена до морального, интеллектуального и политического уровня самого убогого ее класса. Вот то, что достижимо на практике. Но такие качества, как ум, благородство, благодетель и сила, нельзя отобрать у их обладателей, бросить в общий котел и поделить на всех, словно похлебку. Единственное, чего можно лишить людей целиком и полностью, — это материальные блага. Ваши революционеры — мошенники, обманывающие невежественные массы химерами свободы, равенства, братства и обещаниями золотого века, который, как им известно, никогда не наступит, — и сами прекрасно это понимают. Они отлично знают, что нет такой власти, которая могла бы поднять со дна всех его обитателей. Единственный возможный способ уравнять всех — это отправить на дно остальную часть нации. Правда, тем, кто обитал там и раньше, легче от этого не станет, зато те, кто сеет в массах ложные идеи, будут процветать. В этом и состоит их истинная цель — стяжать богатство, которое позволит им достичь независимости и праздности, то есть всего того, чему они завидовали. И своей цели они добиваются всеми доступными средствами.
— Неужели сегодня во Франции такое возможно? Неужели те, кто совершил революцию, действительно извлекают из нее выгоду?
— А что вас удивляет? Разве Конвент формировался не из представителей низов, не из полуголодных неудачников-адвокатов вроде Демулена и Дантона, не из нищих журналистов вроде Марата и Эбера, не из монахов-расстриг вроде Шабо? Неужели эти люди, которые сейчас на коне, будут ни с того ни с сего подавлять вдохновившую их зависть или сдерживать алчность, идущую с ней рука об руку? Все они бесчестны и продажны, и если это относится к вожакам, то что говорить об их подручных? — Гасконец усмехнулся. — Сомневаюсь, что в Национальном конвенте есть хотя бы один человек, которого нельзя купить.
Андре-Луи глубоко задумался.
— Вы открываете мне глаза. Подобные мысли как-то не приходили мне в голову, — признался он. — Когда революция только начиналась и я сам в ней участвовал, она была борьбой идеалистов против злоупотреблений, борьбой за равенство возможностей и равенство перед законом, который прежде не признавал за ними никаких прав.
— Почти всех ваших идеалистов смел поток со дна, когда они открыли шлюзы. Осталась жалкая горстка жирондистов. Адвокаты не без способностей, они единственные депутаты Конвента, которые вправе хвастать своими республиканскими добродетелями. Но и они запятнали себя бесчестьем, проголосовав за смертный приговор королю и пойдя против своих же принципов. Только так они могли остаться у власти. О, поверьте, я не совершил никакого чуда, выбравшись из Парижа невредимым. И не понадобится никакого чуда, чтобы снова благополучно вернуться туда.
— Вы возвращаетесь?
— Разумеется. Неужто я стану ржаветь в изгнании, когда на родине столько дел? Пускай мне не посчастливилось спасти короля из-за глупой ревности д’Антрега, который задержал меня в Кобленце, когда мне надлежало мчаться в Париж, но с королевой, я надеюсь, мне повезет больше.
— То есть вы попытаетесь ее спасти?
— Не думаю, что эта задача настолько трудна, что с ней не справятся золото и сталь. — И де Бац беззаботно улыбнулся.
Вино закончилось. Андре-Луи встал. Его темные глаза задумчиво изучали решительное лицо барона.
— Господин де Бац, если вам угодно, можете преуменьшать свои заслуги, но, кажется, вы самый храбрый из людей, которых я знаю.
— Вы мне льстите, господин Моро. Лучше скажите, пользуетесь ли вы доверием регента?
— Я? Конечно же нет.
— Жаль. Вы могли бы убедить его в существовании добродетели, которую во мне усмотрели. Он нынче не слишком высокого мнения о моей персоне. Впрочем, я надеюсь поправить дело. Это мой долг перед самим собой.
В тот день они больше не разговаривали, но на следующий встретились снова. Их как будто тянуло друг к другу. На этот раз больше говорил Андре-Луи, а барон слушал.
— Господин де Бац, я долго размышлял над тем, что вы мне вчера сказали. Если вы точно описали положение дел, то революционная твердыня, как мне представляется, имеет несколько уязвимых мест. Признаюсь, мой интерес вызван личными мотивами. Обычно так и бывает, только люди редко в этом признаются. Я искренен с вами, господин барон. Все мои надежды в жизни связаны с реставрацией монархии, а причин ожидать, что возвращение власти Бурбонам произойдет в результате европейского вмешательства, я не вижу. Если монархия во Франции и будет восстановлена, то лишь в результате внутреннего переворота. А благодаря вашему вчерашнему рассказу я, кажется, понял, как придать ему необходимый импульс.
— О! И как же? — встрепенулся барон.
Андре-Луи ответил не сразу. Он сидел в задумчивом молчании, словно хотел еще раз мысленно убедиться в логичности своих выводов, прежде чем высказать их вслух. Наконец он очнулся, огляделся и обратил взгляд на галерею над гостиной. Собеседники были совершенно одни. В этот час жители Хамма занимались своими делами — лишь под вечер они приходили выпить пива и сыграть в карты, в кости или в триктрак.
Андре-Луи подался к барону через разделявший их узкий желтый стол. Его темные глаза блестели, на выдававшихся скулах проступил румянец.
— Вы назовете мою идею безумной.
— У меня у самого таких полным-полно. Смелее.
— На эту мысль меня натолкнули два ваших вчерашних утверждения. Во-первых, о корыстолюбии и продажности тех, кто сегодня управляет Францией, и, во-вторых, о том, что если бы в стране царил такой хаос, как думают за границей, то огонь революции пожрал бы ее самое за несколько дней.
— Вы сомневаетесь в моих утверждениях?
— Нет, господин барон. Я понимаю, что власть в стране перебрасывали, словно мяч, из рук в руки, покуда она не оказалась в руках последних ничтожеств. Дальше — или, точнее сказать, ниже — перебрасывать некому.
— Вы забыли, что отчасти еще сохраняют власть жирондисты, — медленно произнес де Бац. — Едва ли они соответствуют вашему отзыву.
— Из рассказанного вами можно заключить, что они будут сметены естественным ходом революции.
— Да. Мне это представляется неизбежным.
— Национальный конвент держится у власти благодаря безоговорочному доверию населения, которое убеждено в абсолютной честности депутатов. Прежние правительства пали, когда обнаружилось, что они состоят из продажных карьеристов и грабителей нации. Народ верит, что его собственное нищенское существование было вызвано исключительно этой продажностью и грабительской политикой и что теперь все изменилось. Люди думают, что всех мошенников разоблачили, изгнали, гильотинировали, уничтожили; они верят, что вместо негодяев пришли неподкупные борцы за справедливость, которые скорее вскроют себе вены, чтобы напоить страждущих, чем незаконно присвоят хотя бы лиард из государственной казны.
— Прекрасно сказано и свидетельствует о верном понимании толпы.
Андре-Луи пропустил замечание барона мимо ушей.
— Если бы народу открылось, что те, кто составляет его последнюю надежду, еще более продажны, чем их предшественники, если бы народ убедился, что эти революционеры навязали ему себя хитростью, лицемерием и ложью только для того, чтобы жиреть на развалинах нации, — что бы тогда случилось?
— Если бы это удалось доказать, произошел бы взрыв. Но как доказать?
— Правда всегда легко доказуема.
— Теоретически — да. Но мерзавцы слишком прочно сидят на своих местах. С наскоку их не взять.
Андре-Луи не согласился:
— Не может бесчестный человек прочно сидеть на своем месте только потому, что окружающие верят в его честность. По вашим словам, регент в своем деревянном шале сочиняет манифесты, призванные расшевелить европейские дворы. А не лучше ли было бы расшевелить население Франции? Разве так трудно возбудить подозрение к власть имущим, даже если они слывут честными?
Барон просиял.
— Во имя всего святого! Вы совершенно правы, mon petit! Репутация власть имущих не менее уязвима, чем репутация женщины.
— Вот именно. Спровоцируйте вокруг мошенников скандал, представьте доказательства их продажности, и произойдет одно из двух: либо бунт и переворот с последующим возвращением к власти прежнего правящего класса, либо воцарение хаоса и анархии, коллапс государственного управления, неизбежные голод и разруха. Революция пожрет себя сама.
— Господи, да будет так! — воскликнул де Бац. Он обхватил голову руками, закрыл глаза и задумался. Моро изнывал от нетерпения, но молчал. Когда полковник поднял голову, его гасконские глаза горели. — Безумная, говорите, идея? И все-таки она осуществима.
— Дарю ее вам.
Но барон покачал головой.
— Чтобы проработать детали и наблюдать за исполнением плана, необходим ум человека, способного родить такую идею. Это задача по плечу только вам, господин Моро.
— Точнее сказать, Скарамушу. Здесь нужен его особый талант.
— Называйте себя как угодно. Вообразите, чего вы достигнете, если ваши усилия увенчаются успехом. А ведь это, если взяться за дело с умом, весьма вероятно. Вы окажетесь в положении спасителя монархии.
— Скарамуш — спаситель монархии!
Де Бац не обратил внимания на его сарказм.
— И подумайте о великой награде, которая ждет такого человека.
— Стало быть, вы все-таки верите в благодарность принцев.
— Я верю в способность спасителя монархии добиться оплаты своих услуг.
Андре-Луи промолчал. Он грезил наяву. Мысль о том, что люди, обращавшиеся с ним подчеркнуто высокомерно, будут обязаны его гению восстановлением своего могущества, была удивительно приятна. Не менее приятной была мечта о величии, коего он заслуживал в этом полном глупцов мире, величии, которого он мог бы достигнуть собственными стараниями и которое не колеблясь разделил бы с Алиной.
Голос барона вернул его к действительности.
— Ну так как? — спросил де Бац хрипло, нетерпеливо и даже с тревогой.
Андре-Луи улыбнулся.
— Пожалуй, я рискну.
Глава 13
Господин де Бац снова предстал перед регентом — в той же простой комнате того же шале в Хамме. Он стоял перед письменным столом его высочества в ромбе солнечного света, падавшего через витражное окно на крашеный пол. Плотно закрытые окна и дверь не пропускали свежего воздуха, и комнату наполнял тяжелый земляной дух горевшего в глиняной печи торфа. Утром началась оттепель, и с карнизов частыми каплями падала талая вода.
Помимо барона, на встрече присутствовали еще трое. Исполненный изящества граф д’Аваре, английскую внешность которого подчеркивали простой синий сюртук для верховой езды, лосины и высокие сапоги с отворотами, сидел в центре комнаты, слева от барона. Рядом с ним восседал смуглолицый, энергичный граф д’Антрег. Брат регента, худощавый и утонченный граф д’Артуа, беспокойно мерил шагами комнату. Его пригласили сразу же, как только стало понятно, куда клонит барон со своими предложениями.
Де Бац закончил свою речь, и в комнате повисла тишина. Регент в задумчивости покусывал кончик гусиного пера. Наконец он пожелал выслушать мнение господина д’Антрега по поводу только что высказанных предложений. Д’Антрег не потрудился скрыть свое презрение.
— Дикая затея. Совершенно безнадежная. Ход азартного игрока.
Господин д’Артуа остановился. Он умел напустить на себя умный вид, хотя в действительности умом не отличался. Вот и сейчас он хранил многозначительное молчание.
Регент поднял взгляд на де Баца.
— Согласен, — невозмутимо сказал барон. — Совершенно справедливо. Но смертельную болезнь нельзя вылечить обычными средствами.
— Не стоит называть эту болезнь смертельной, — угрюмо поправил его граф д’Артуа. — До этого еще далеко.
— Я имею в виду положение августейших узников, монсеньор. Я думаю, вы согласитесь с тем, что это положение — отчаянное, и время работает против них. Если мы хотим спасти ее величество от ужасной участи, которая выпала покойному королю, нельзя терять ни дня. Господин д’Антрег называет мой замысел диким. Допустим. Но что господин д’Антрег может предложить взамен?
Господин д’Антрег нетерпеливо пожал плечами и закинул ногу на ногу.
— Думаю, вам следовало бы ответить, — сказал граф д’Артуа холодным, ровным тоном.
Д’Антрегу пришлось подчиниться.
— Что касается попытки спасения ее величества, я не вижу оснований, почему бы ее не предпринять. Я даже сказал бы, что господин де Бац совершит героический поступок, если он готов рискнуть своей головой. Но что до других, более широких вопросов, которые затронул господин де Бац, то тут я должен сказать честно: его вмешательство серьезно осложнит работу моих агентов в Париже.
— Другими словами, — задумчиво произнес Месье, — вы советуете нам уполномочить барона на действия по спасению королевы, но не давать ему санкции на более масштабные инициативы?
— Именно так, монсеньор.
На этом обсуждение, возможно, и закончилось бы, если бы не тихое замечание д’Аваре. Он редко позволял себе высказывать собственное мнение, но его слова никогда не ускользали от внимания регента.
— Но что, если возможность для смелого удара представится сама? — вопросил он. — Неужели ею следует пренебречь?
Д’Антрег подавил раздражение, вызванное вмешательством фаворита, которого он ненавидел, хотя и не осмеливался высказывать открыто свою неприязнь. Он заговорил самым сдержанным тоном, на какой был способен.
— Если такая возможность представится, мои люди будут начеку. Могу заверить вас, господа, я дал им самые подробные указания.
Но неожиданная поддержка господина д’Аваре воодушевила барона.
— А что, если они не увидят возможности, которая представится мне? И в этом случае я все-таки должен буду пренебречь ею? Мне кажется, неразумно упускать благоприятный случай, монсеньор. И потом, я не понимаю, как могут повредить агентам господина д’Антрега мои действия, пусть даже они окончатся неудачей.
— Меры, которые они принимают, могут быть аналогичны вашим! — вскричал д’Антрег, не дожидаясь, когда ему будет позволено высказаться. — Ваши неуклюжие действия вызовут настороженность властей, направят их внимание в самую нежелательную для нас сторону, и в итоге мы можем потерпеть поражение.
Так начался спор, который тянулся битый час. Господин де Бац оставался внешне спокойным, в то время как господин д’Антрег все больше горячился, и несколько раз его опрометчивость в выборе аргументов позволила противнику нанести ему довольно чувствительные удары.
В конце концов их высочества крайне неохотно согласились выслушать в подробностях план низвержения революционного правительства. Всем своим видом они демонстрировали, что оказывают господину де Бацу высочайшую милость, снисходя до его объяснений. И тут барон едва не лишил себя счастья рискнуть своей шеей на службе у неблагодарных принцев. Он заявил, что предпочел бы раскрыть свои планы в присутствии человека, который в значительной мере является их автором и будет его ближайшим помощником в их воплощении.
Месье властно потребовал, чтобы барон назвал имя этого человека. Когда господин де Бац удовлетворил его любопытство, принцы и двое их советников недоуменно переглянулись. Господин д’Артуа выразил мнение, что им следовало бы побольше узнать об этом господине Моро, прежде чем наделять его полномочиями действовать в их интересах.
Господин де Бац по-прежнему не выказал никаких признаков нетерпения, что достаточно красноречиво свидетельствовало о его самообладании. Он отправился за Андре-Луи, который находился неподалеку, ожидая приглашения.
Их высочества безо всякого энтузиазма разглядывали опрятную, подтянутую фигуру Андре-Луи. Господин д’Артуа, который не помнил имени молодого человека, но узнал его в лицо, молчаливо нахмурился.
Первым заговорил регент:
— Господин де Бац рассказал нам, сударь, о вашей готовности содействовать ему в осуществлении миссии, которая, по его расчетам, послужит нашим интересам во Франции. Он сообщил нам, что вы приняли участие в составлении плана, на основе которого он предлагает действовать. Но мы пока что не знаем подробностей. — Он повернулся к господину де Бацу. — Ну-с, господин барон, мы вас слушаем.
Барон был краток:
— Наш план призван не столько очистить авгиевы конюшни, сколько показать их зловоние народу Франции, с тем чтобы он восстал и сам выполнил необходимую работу. — И затем он бегло изложил основные принципы, которыми они с Моро руководствовались при составлении плана, и некоторые из предлагаемых мер. — Если все пойдет как задумано, — заключил он, — мы добьемся того, что продажность нынешних правителей больше невозможно будет скрывать.
Господин д’Артуа заинтересовался. Тонкое лицо д’Аваре озарилось воодушевлением. Д’Антрег продолжал держаться с холодной враждебностью. Месье переводил серьезный взгляд с одного на другого, словно искал подсказку в выражении лиц приближенных.
Господин д’Артуа пересек комнату и встал у кресла брата. Месье вопросительно поднял на него глаза.
— Замысел подкупает своей смелостью, — сказал младший принц. — Иногда смелость приводит к успеху. Что еще тут скажешь?
— Насколько я понимаю, — заговорил регент, — не существует причин, по которым такую попытку не следовало бы предпринимать. Что скажете, д’Антрег?
Граф пожал плечами.
— Разве что те, о которых я уже имел честь сообщить вашему высочеству. Но если бы я мог послать с господином бароном своего человека, то был бы до известной степени уверен, что действия господина де Баца не вступят в противоречие с работой моих агентов в Париже.
Месье с важным видом кивнул.
— Что скажет на это господин де Бац?
Барон улыбнулся.
— Я буду рад любому помощнику — при условии, конечно, что он обладает мужеством и умом, необходимыми для такой работы.
— Других я не привлекаю, сударь, — высокомерно заявил д’Антрег.
— Разве я мог допустить такую нелепую мысль, сударь?
Но тут вмешался господин д’Артуа, который до сих пор хранил хмурое молчание:
— Для выполнения этого задания необходимо еще одно качество. Не знаю, обладает ли им господин Моро.
Регент, на губах которого играла задумчивая улыбка, вскинул взгляд, словно испытал внезапный испуг. Но его брат ничего не заметил — он не отводил холодного, неприязненного взора от Андре-Луи.
— Господин Моро, я припоминаю один разговор, который мы с вами вели в Шенборнлусте. Тогда вы назвали себя поборником конституционной монархии. До сих пор я неукоснительно требовал от наших сторонников большей чистоты идеалов. Мы не ставим перед собой цели восстановить монархию во Франции, если это будет конституционная монархия. Мы выступаем за монархию в той форме, которая освящена веками. Мы убеждены, что, если бы наш несчастный брат не отступил от нее, нынешнее плачевное положение вещей никогда не возникло бы. Вы должны понять, господин Моро, что, вдохновляясь подобными идеалами, мы вправе сомневаться в потенциальном союзнике, который не вполне их разделяет. Вы улыбаетесь, господин Моро?
«Кто не улыбнулся бы, — подумал про себя Андре-Луи, — услышав такое напыщенное обращение из уст принца Безземельного к человеку, который предлагает сложить голову на службе его августейшим интересам?» Однако он мгновенно напустил на себя серьезный вид.
— Монсеньор, — ответил он, — даже если допустить, что это безнадежное предприятие увенчается успехом, мы всего лишь уничтожим существующий режим и откроем путь к реставрации. В какой форме будет реставрирована монархия, едва ли зависит от нас…
— Возможно, возможно, — холодно перебил его принц. — Но мы все же должны проявлять разборчивость, даже щепетильность при вербовке агентов. Это наш долг перед самими собой, перед достоинством нашего положения.
— Понимаю, — в свой черед ледяным тоном отозвался Андре-Луи. — Чистота ваших идеалов требует чистоты оружия, которое вы используете.
— Вы очень удачно выразили мою мысль, господин Моро. Благодарю вас. Вы должны понять, что у нас нет иной гарантии честности наших агентов.
— Осмелюсь думать, монсеньор, что я в состоянии предоставить подобную гарантию в отношении себя самого.
Такой ответ, казалось, удивил господина д’Артуа.
— Сделайте милость, — сказал он.
— Лучшая гарантия честности человека — его личная заинтересованность в деле, которому он служит. Реставрация монархии означает возвращение дворянам конфискованных владений. Среди них и мой крестный, господин де Керкадью, который получит обратно Гаврийяк. По его настоянию я вынужден ждать, когда это произойдет, прежде чем осуществится моя заветная мечта, а именно женитьба на мадемуазель де Керкадью. Теперь вы понимаете, монсеньор, насколько я заинтересован в том, чтобы способствовать делу монархии: послужив ему, я послужу собственным интересам, которые являются главным предметом моей заботы.
С подобными речами не принято обращаться к принцам, а ни один принц не придавал своему высокому происхождению большего значения, чем граф д’Артуа. И потому, когда он отвечал, его голос дрожал от холодной ярости:
— Я прекрасно понял вас, сударь. Ваши слова объяснили все то, что я до сих пор считал неясным в побуждениях человека с вашей биографией и взглядами, которые сами по себе не заслуживают доверия.
Андре-Луи отвесил церемонный поклон.
— Полагаю, мне отказано.
Господин д’Артуа надменно кивнул. Де Бац в ярости прищелкнул языком. Но не успел он дать выход своему негодованию — что, несомненно, лишь усугубило бы положение, — как регент, ко всеобщему удивлению, соблаговолил вмешаться. Он заметно волновался, его обычно багровое лицо слегка побледнело. Пухлая рука, которую он вскинул, призывая присутствующих к вниманию, зримо дрожала.
— Ах, подождите! Подождите, господин Моро! Одну минуту, прошу вас.
Брат воззрился на его высочество в гневном изумлении. Он не мог поверить, что это говорит регент Франции. Месье, обыкновенно столь хладнокровный, корректный, церемонный, исполненный такого величия и настолько щепетильный в вопросах этикета, что даже здесь, в этой бревенчатой избе, надевал для аудиенций ленту ордена Святого Духа и шпагу, казалось, совершенно забылся. Иначе он не стал бы обращаться с подобной почти что просительной интонацией к человеку, позволившему себе держаться оскорбительно и вызывающе. Для господина д’Артуа это было концом света. Нет, тут речь шла не о троне. Ради трона брат не стал бы так унижаться.
— Монсеньор! — воскликнул он, охваченный смятением и ужасом.
Но регент, казалось, утратил остатки своего царственного величия. Он заговорил вкрадчивым, примирительным тоном:
— Мы должны быть великодушны. Мы должны иметь в виду, что услуги, которые предлагает нам господин Моро, потребуют от него исключительного мужества. — Похоже, принц только сейчас начал осознавать это обстоятельство. — С нашей стороны было бы неблагородно отвергать их или слишком пристально вглядываться в… э… соображения, которыми господин Моро… э… руководствуется.
— Вы так полагаете? — язвительно поинтересовался господин д’Артуа. Его брови сошлись у основания крупного бурбоновского носа.
— Я так полагаю, — последовал отрывистый ответ, в категоричном тоне которого явственно слышалось желание напомнить, кто занимает трон и чья воля поэтому является священной. — Я лично весьма признателен господину Моро за готовность служить нам, невзирая на опасность, которую невозможно недооценивать. Если, как все мы надеемся, предприятие окажется успешным, я не поскуплюсь в выражении ему своей благодарности. Степень моей щедрости будет зависеть только от политических взглядов, которых господин Моро будет придерживаться к тому времени. Он должен понимать, что это неизбежно. Но до тех пор его прошлые взгляды или действия не должны нас беспокоить. Повторяю, с нашей стороны было бы неблагородно принять другое решение.
Изумлению присутствующих не было предела. Это беспрецедентное и неожиданное великодушие поразило всех, за исключением, возможно, хитроумного и проницательного господина д’Антрега, который решил, что ему понятна причина беспокойства его высочества.
Лицо господина д’Артуа сделалось пунцовым. Его самолюбие было глубоко уязвлено этим публичным, хотя и неявным выговором.
— В повторении нет никакой необходимости, — надменно заявил он. — Едва ли я способен забыть такое сильное слово, как «неблагородно». Я не стану сейчас подробно останавливаться на этом. Поскольку наши взгляды по этому вопросу так разительно несхожи, я не могу принимать дальнейшего участия в обсуждении. — С этими словами он резко повернулся на каблуках и шагнул к двери.
Регент нахмурился.
— Монсеньор! — вскричал он. — Вы не должны забывать, что я занимаю место короля!
— Ваше высочество не позволяет мне забыть об этом, — с горечью ответил младший принц, выказав тем самым непочтительность и к регенту, и к покойному суверену. С этими словами он вышел, хлопнув дверью.
Месье предпринял неуклюжую попытку сгладить неловкое впечатление, которое произвел уход господина д’Артуа.
— Мой брат, господа, занимает в подобных вопросах бескомпромиссную позицию, которую нам надлежит уважать, даже если мы ее не разделяем. — Он вздохнул. — Господин д’Артуа всегда проявлял твердость во всем, что касается его идеалов, очень возвышенных, очень благородных. — Принц сделал паузу, а потом заговорил другим тоном: — Думаю, остается сказать немногое. Я уже выразил, господин де Бац, свою высокую оценку замыслу, который вы и господин Моро попытаетесь осуществить. Если вам что-нибудь понадобится, господин д’Антрег к вашим услугам. Я рад, что между вами установилось взаимопонимание.
— Остается один вопрос, монсеньор, — сказал де Бац. — Средства.
Его высочество испуганно всплеснул руками.
— Во имя неба, господин де Бац! Вы просите у нас денег?
— Нет, монсеньор. Только полномочий раздобыть их. — И барон многозначительно улыбнулся в ответ на озадаченный взгляд регента. — Обычным способом, монсеньор.
Было ясно, что его высочество понял, о чем идет речь. Но он по-прежнему чувствовал себя неуютно. Он посмотрел на д’Антрега, словно надеялся получить у него подсказку.
Д’Антрег важно выпятил губу.
— Вы же знаете, монсеньор, у нас уже были сложности. И потом, вы взяли на себя определенные обязательства…
— Но они действительны только за границей, — осмелился вставить господин де Бац. — Не во Франции.
Регент поразмыслил, потом кивнул.
— Вы даете мне слово, господин барон, что будете использовать эти ассигнации только во Франции?
— Охотно, монсеньор. У меня осталось довольно золота, чтобы добраться на другую сторону Рейна.
— Что ж, замечательно. Поступайте, как сочтете нужным. Но вы сознаете, насколько это опасно?
Де Бац непринужденно улыбнулся.
— Это самая меньшая опасность из всех, с которыми нам предстоит столкнуться. Кроме того, у моего художника очень искусная рука, монсеньор.
На этом Месье закончил аудиенцию. Он произнес на прощание несколько напутственных слов и милостиво протянул двум смельчакам руку для поцелуя.
Когда они вышли наружу и зашагали по рыхлому, подтаявшему в солнечных лучах снегу, гасконец наконец дал выход своей досаде, разразившись целым потоком богохульств:
— Эх, если бы я не ценил игру превыше всяких ставок, то послал бы без церемоний к дьяволу его высочество вместе с этим проклятым сводником д’Антрегом! Боже милосердный! На коленях умолять о чести рискнуть своей шеей ради этих ничтожеств!
Его ярость вызвала у Андре-Луи улыбку.
— Вы не понимаете, какая это честь — погибнуть за их дело. Будьте к ним снисходительны. Они всего-навсего актеры в пьесе. А судьба предназначила им слишком великие роли для их немощных мозгов. К счастью для нашего самоуважения, Месье под конец проявил благосклонность.
— Да, и это самое удивительное событие сегодняшнего утра. До сих пор я считал его наиболее упрямым и самодовольным в парочке августейших братцев.
Андре-Луи отмахнулся от этой загадки.
— А, ладно! Я доволен, что он не подтвердил отказ господина д’Артуа. У меня свои интересы в этом деле. Ведь я Скарамуш, помните? Скарамуш, а не странствующий рыцарь.
Но когда господин де Керкадью и Алина услышали, какое отчаянное предприятие ему поручено, они сочли Андре-Луи именно странствующим рыцарем. Алина могла думать только об опасности, угрожавшей ее возлюбленному, и вечером, после ужина, когда они ненадолго остались вдвоем, она дала выход своему страху.
Андре-Луи тронуло это новое доказательство любви невесты, хотя он и расстроился при виде ее горя. Он принялся успокаивать девушку, объяснять, что осмотрительному человеку в Париже нечего опасаться. При этом он вольно цитировал де Баца, который не раз высказывался на данную тему. Но упоминание имени барона лишь подстегнуло страхи Алины.
— Этот человек! — воскликнула она с нескрываемым осуждением в голосе.
— О, он очень храбрый господин, — вступился за гасконца Андре-Луи.
— Безрассудный сорвиголова, представляющий опасность для всех, кто с ним имеет дело. Он пугает меня, Андре. Он не принесет тебе удачи. Я чувствую это. Я знаю.
— Интуиция? — шутливо спросил Андре-Луи, глядя в ее лицо, обращенное к нему.
— О, не насмехайся, Андре. — Алина, которая вообще-то редко плакала, сейчас от волнения едва сдерживала слезы. — Если ты любишь меня, Андре, пожалуйста, не уезжай!
— Я еду именно потому, что люблю тебя. Я еду, чтобы наконец обрести возможность назвать тебя своей женой. Почести, несомненно, тоже будут, как и более существенные блага. Но они ничего для меня не значат. Я еду завоевывать тебя.
— Какая в этом необходимость? Разве ты меня уже не завоевал? А с прочим мы могли бы подождать.
Как мучительно было Андре-Луи отвечать отказом на мольбу этих милых глаз! Он мог лишь напомнить невесте, что связан словом, данным регенту и барону. Он просил ее быть мужественной и разделить хотя бы отчасти его веру в себя.
В конце концов она обещала, что попытается, но тут же добавила:
— А все-таки, Андре, я знаю, что, если ты уедешь, я больше никогда тебя не увижу. У меня какое-то дурное предчувствие.
— Милое дитя! Это только фантазия, порожденная твоей тревогой.
— Нет. Ты нужен мне. Нужен здесь, рядом. Чтобы защитить меня.
— Защитить тебя? Но от чего?
— Не знаю. Я чувствую какую-то опасность. Она угрожает мне — угрожает нам, если мы расстанемся.
— Однако, дорогая, когда я уезжал в Дрезден, у тебя не было таких предчувствий.
— Но Дрезден рядом. В случае необходимости я могла бы вызвать тебя запиской или сама приехала бы к тебе. Но если ты уедешь во Францию, то будешь отрезан от всего мира, ты словно окажешься в клетке. Андре! Андре! Неужели уже и впрямь слишком поздно?
— Слишком поздно для чего? — поинтересовался господин де Керкадью, который в этот момент вошел в комнату.
Алина ответила ему прямо. Ее ответ потряс и разгневал господина де Керкадью. Неужели ей настолько недостает лояльности и чувства долга, что она способна в эти страшные времена ослаблять героическую решимость Андре всякой сентиментальной чепухой? Впервые господин де Керкадью по-настоящему вознегодовал. Он обрушился на племянницу с таким неистовством, какого она еще ни разу не видела в нем за все годы, что находилась на его попечении.
Она ушла к себе пристыженная и напуганная, а на следующее утро Андре-Луи верхом покинул Хамм и взял курс на Францию.
С ним рядом скакали господин де Бац и господин Арман де Ланжеак, молодой дворянин из лангедокского рода, которого отрядил к ним господин д’Антрег.
Все трое старались поддерживать в себе приподнятое настроение. Но в ушах Андре-Луи непрестанно звенел тревожный крик Алины: «Я знаю, Андре, что, если ты уедешь, я больше никогда тебя не увижу».
Глава 14
Молох стоял перед дворцом Тюильри в сияющем солнце июньского утра и, возвысив страшный свой голос, требовал крови.[431] Воплощением чудовищного божества стала заполонившая Карусельную площадь толпа. Около восьмидесяти тысяч вооруженных людей — национальных гвардейцев от секций Парижа, волонтеров, которые должны были спешить к границам и в Вандею, оборванных патриотов, размахивавших пиками, мушкетами или саблями, — рыскали по улицам, одержимые жаждой крови. Точно такую же толпу Андре-Луи видел на этом же месте в памятный и ужасный день 10 августа предыдущего года.
В тот раз она пришла штурмовать дворец, приютивший короля, чтобы навязать его величеству свою мятежную волю, направляемую подстрекателями, которые использовали этих людей в качестве орудия. Нынешний бунт тоже был результатом коварной провокации. В этот день тысячи людей явились брать приступом тот же самый дворец, только теперь его занимал Национальный конвент, выбранный самим народом взамен свергнутого монарха.
Тогда население Парижа вдохновил и повел Дантон, великий трибун, обладающий мощным интеллектом, телом и голосом исполина, вызывавшими такую ненависть у госпожи Ролан.[432] Сегодня в роли вожака выступало жалкое создание хилого телосложения в неопрятном, поношенном платье. Из-под его красной косынки, повязанной на голову на манер буканьерской, свисали черные пряди сальных волос, обрамлявшие мертвенно-бледное семитское лицо. Таков портрет гражданина Жан-Поля Марата, председателя могущественного Якобинского клуба, врача, филантропа и реформатора, величаемого также Другом Народа, по названию скандальной газеты, посредством которой он отравлял разум нации. А Дантон был сегодня среди тех, на кого Марат вел ту самую толпу, которую десятью месяцами раньше вел к этому же месту сам Дантон.
Эта ситуация была не лишена мрачного юмора, и господин де Бац, взобравшийся вместе с Андре-Луи на подставку для посадки на лошадь у стены внутреннего двора, угрюмо улыбался, глядя с возвышения на волновавшееся людское море. Очевидно, он был доволен результатом их совместных усилий и интриг, которые привели к такой кульминации.
Нельзя сказать, что крах партии жирондистов, которые сейчас фактически находились в осаде (единственной альтернативой этому мог бы стать крах всего Конвента), был всецело делом рук де Баца и Андре-Луи. Но не подлежит сомнению, что они сыграли в нем важную роль. Не будь песчинок, которые они время от времени подсыпали на весы, балансировавшие между победой и поражением, жирондисты, возможно, и сумели бы удержаться в седле. Эти люди обладали должным умом и мужеством, чтобы сбросить своих противников и, руководствуясь умеренностью, за которую они выступали, установить порядок, необходимый для спасения государства. Но с того момента, когда они впервые продемонстрировали свою уязвимость, настояв на аресте кумира черни Марата, де Бац с помощью Андре-Луи и своих агентов усердно раздувал обиду в ярость, перед лицом которой никто не посмел бы обвинить воинствующего журналиста.
Оправдание Марата стало его триумфом. Толпа надела на него лавровый венок и на руках внесла в Конвент, где он мог излить свою злобу на людей, которые, руководствуясь соображениями благопристойности, пытались его сокрушить.
Затем жирондисты предприняли похвальную попытку обуздать наглость Парижской коммуны, которая навязывала свою волю избранным представителям французского народа и тем самым превращала правительство в посмешище. Они добились учреждения Комиссии двенадцати, чтобы расследовать и поставить под контроль деятельность муниципалитета.
Ситуация становилась все более напряженной. Партия Горы[433] во главе с Робеспьером боялась, как бы жирондисты не сделались в Конвенте такой же влиятельной силой, какой они были в Законодательном собрании. Эта группа адвокатов и интеллектуалов определенно обладала недюжинными талантами; взять хотя бы лидера Жиронды, грозного и красноречивого Верньо, это светило адвокатуры Бордо, которого кто-то назвал Цицероном из Аквитании. Бесцветный Робеспьер в дебатах не мог привлечь на свою сторону достаточного количества голосов, чтобы проводить свои предложения. Для человека с его темпераментом уже одно это служило достаточной причиной, чтобы затаить на жирондистов злобу, не говоря уже о враждебности, которую он питал к ним за прошлые обиды. Если бы не влияние извне, жирондисты, безусловно, взяли бы верх над своими оппонентами. Однако это влияние имело место, и никто не действовал против них столь активно, как господин де Бац, которого направлял и поддерживал Андре-Луи. Последний, пустив в ход свое писательское дарование, сочинял памфлеты, печатавшиеся в типографии «Ami du Peuple»[434] и распространявшиеся по всему Парижу. Эти памфлеты обвиняли жирондистов в контрреволюционном заговоре. Их умеренность преподносилась как предательство; учреждение Комиссии двенадцати называлось попыткой стреножить Коммуну, чьей единственной целью было искоренение деспотии. В памфлетах проскальзывали тонкие намеки на то, что роялистские победы в Вандее, реакционные мятежи в Марселе и Бордо, поражение республиканской армии в Бельгии, окончившееся дезертирством генерала Дюмурье, явились результатом умеренности и слабости жирондистов в то время, когда интересы нации требовали самых жестких, самых суровых мер.
Таков был яд, старательно накачиваемый в парижские вены, который и привел в конце концов к восстанию жителей столицы. Восемьдесят тысяч человек под командованием генерала Анрио, который с заметной неуклюжестью держался в седле, выступили, поддерживаемые шестьюдесятью пушками, на поддержку требования Марата об отзыве двадцати двух предателей.
Внезапно толпа пришла в движение, из нее раздались крики: «Идут!»
В дверях дворца показалась группа людей. Они вышли вперед, за ними толпились другие. Общее число их составляло человек двести — значительная часть депутатов. Во главе этих людей шел высокий, грациозный Эро де Сешель,[435] являвшийся в данный момент председателем Конвента. По своему обычаю он водрузил на голову украшенную пером шляпу, как было принято делать в зале заседаний, если их ход нарушался какими-либо беспорядками.
Анрио на лошади выехал вперед. Сешель остановился и поднял руку, призывая к молчанию. Он нес в руке какую-то бумагу и теперь, возвысив свой зычный голос, приступил к чтению. Это был декрет, только что принятый растерянными и ошеломленными законодателями. Он предписывал вооруженным мятежникам немедленно покинуть площадь перед дворцом. Но, как сказал Робеспьер (или Шабо?), «там, где нет страха, нет и добродетели». А правительство не располагало средствами, способными пробудить страх, который вселил бы в парижан добродетель.
— Я приказываю вам подчиниться! — опуская бумагу, решительно выкрикнул Сешель.
— Здесь приказываю я, Эро, — резко ответил ему сидевший верхом генерал.
— Вы! — Сешель осекся. В рядах депутатов за его спиной послышался негодующий ропот. — Чего хотят эти люди? У Конвента нет других помыслов и забот, кроме тех, что направлены на общественное благо.
— Чего они хотят, Эро? Вы хорошо знаете, чего они хотят. — Генерал заговорил примирительным тоном: — Нам известно, что вы истинный патриот, Эро, что вы принадлежите к партии Горы. Вы готовы поручиться головой, что двадцать два предателя из Конвента будут выданы в течение двадцати четырех часов?
Председатель остался неколебим.
— Не дело народа, — начал он, — диктовать таким образом…
Его голос потонул в реве, внезапном, словно удар грома, за которым последовали затяжные, медленно ослабевающие грозовые раскаты. Над морем голов взметнулись руки с оружием.
Эро де Сешель не дрогнул. Из-за его спины испуганно выглядывали возбужденные коллеги-депутаты. Они понимали, что оказались заложниками в том самом дворце, у которого десять месяцев назад выпустили на свободу ярость этих же толп.
Анрио, который чувствовал себя в седле все более неуютно, поскольку его боевой конь от шума стал проявлять норов, все-таки ухитрился утихомирить Молоха.
— Суверенный народ здесь не для того, чтобы слушать речи, — заявил он, — но для того, чтобы отдавать приказы.
Сешель разыграл свою последнюю карту. Он выступил вперед, выпрямился и властным жестом выбросил перед собой руку. Его голос прозвучал словно боевая труба:
— Солдаты! Именем нации и закона я приказываю вам арестовать этого мятежника!
Молох обуздал свое веселье и затаил дыхание, чтобы услышать ответ.
Анрио выхватил саблю.
— Мы не подчиняемся вашим приказам. Возвращайтесь во дворец и передайте депутатам требование народа. — Клинок над его головой вспыхнул молнией в ярком солнечном свете. — Канониры, по местам!
Солдаты послушно засуетились возле направленных на дворец пушек. Задымились запальные фитили. Эро де Сешель и толпа депутатов поспешно и неловко отступили и исчезли в здании дворца.
Де Бац торжествующе рассмеялся, ему вторил хохот тех, кто стоял рядом с ним. Ухмылявшиеся оборванцы одобрительно поглядывали на барона. Отовсюду доносились непристойные шутки.
Барон ждал окончания этой трагикомедии. Вскоре его терпение было вознаграждено. Марат в окружении нескольких негодяев проследовал за депутатами в зал заседаний Конвента, чтобы назвать имена двадцати двух представителей, исключения которых он требовал. Сопротивляться такой силе было бесполезно. Робеспьер и кучка депутатов от партии Горы приняли декрет об аресте жирондистов. Основная часть собрания сидела в оцепенении, униженная и напуганная диктатом, которому они вынуждены были подчиниться.
На этом Молох снял осаду, и членам Конвента, которые до этого момента фактически были узниками, позволили разойтись. Они гуськом выходили из дворца под иронические приветствия и насмешки толпы.
Барон де Бац покинул свое зрительское место и взял Андре-Луи под руку.
— Первый акт окончен. Занавес. Пойдемте, здесь больше нечего делать.
Их подхватило людским потоком и понесло в прохладную тень сада, где они смогли наконец обрести свободу передвижения. Они прошли по террасе Фельянов, улице Сен-Тома-дю-Лувр и направились к улице Менар.
Здесь, в самом сердце секции Лепелетье,[436] барон арендовал на имя своего слуги, Бире-Тиссо, второй этаж дома номер семь. Учитывая сомнительное положение барона, место было выбрано весьма удачно. Из всех районов Парижа секция Лепелетье отличалась наименее революционными настроениями. Следовательно, ее представители, соглашаясь на подкуп, не слишком терзались угрызениями революционной совести. Андре-Луи уже неплохо представлял себе, насколько широко раскинул свои сети де Бац. Барон платил всем чиновникам, занимавшим сколько-нибудь значительные должности, — от Потье де Лилля, секретаря Революционного комитета секции, до капитана Корти, который командовал местным подразделением Национальной гвардии.
По пути домой друзья, естественно, говорили об утренних событиях. Андре-Луи довольно долго отмалчивался.
— Вы не испытываете никаких сомнений? — мрачно спросил он наконец. — Никаких угрызений совести?
— Угрызений совести?
— Ведь речь идет о людях, самых чистых, самых справедливых и честных на этой галере.
— Они уже не на галере. Они за бортом, а без них судно гораздо вернее налетит на скалы. Не это ли наша цель?
— Это правда. И все же жестоко жертвовать такими достойными людьми…
— Разве они проявили меньшую жестокость, когда пожертвовали королем?
— Они не собирались отправлять его на гильотину. Они не желали его смерти. Они надеялись спасти его, отсрочив приговор.
— Тем более бесчестно было с их стороны голосовать за его смерть. Трусливое деяние, призванное спасти их убывающую популярность. Фу! Приберегите свою жалость для более достойных. Эта жалкая кучка болтунов, вдохновляемых госпожой Ролан, — от ее любовника Бюзо (платонического, как она утверждает) до этого доктринера-рогоносца, ее мужа, — так или иначе все равно пришла бы к подобному концу. Мы только укоротили их путешествие.
— Но каков этот конец?
— Мы его видели. Остальное не имеет значения. Довольно странно сознавать, что они, все до единого, были создателями Республики, на алтарь которой их теперь принесли в жертву. Ланжюине,[437] основатель Якобинского клуба; Барбару,[438] который поднял Марсель на подмогу революции; Сент-Этьенн,[439] идеолог конституционного строя; Бриссо, который отравлял народ своими революционными сочинениями; Фоше,[440] апостол революционной церкви. Все они, и многие другие, объединились, чтобы сокрушить трон. И вы, роялист, испытываете к этим людям сострадание? С ними покончено, и, как следствие, покончено и с последней возможностью установить в государстве законность и порядок. Сам способ их устранения говорит о крахе Конвента. С этого дня великие законодатели стали рабами суверенной черни. Ее величество толпа нынче вкусила власти. Теперь она будет упражняться в демонстрации силы, что неизбежно приведет к гибели, ибо анархия всегда саморазрушительна. — Помолчав, гасконец схватил Андре-Луи за руку и добавил с ликованием в голосе: — Сегодня — величайший день для монархии с тех пор, как четыре года назад пала Бастилия. Оставшихся с легкостью сметут те же силы, которые устранили жирондистов. — Он хлопнул угрюмого Андре-Луи по плечу. — Во имя Господне, возрадуйтесь хотя бы собственной проницательности. Сегодня мы получили доказательства теории, которой вы поразили меня в Хамме.
Глава 15
В тот день Андре-Луи и барон обедали с Бенуа, процветающим банкиром из Анже.
В великолепно обставленном доме Бенуа на улице Орти, равно как и в его добродушной упитанной физиономии, мало что свидетельствовало о приверженности их хозяина к уравнительным доктринам демократии, хотя ему доставляла немалое удовольствие репутация ее столпа. Если движения, жесты, произношение и обороты речи и выдавали его плебейское происхождение, то держался он с благодушной важностью. Богатство принесло Бенуа уверенность в себе и уравновешенность, которую дает чувство безопасности. Надежность его положения нисколько не пострадала от череды потрясений, которые будоражили страну и погубили скольких достойных людей благородного происхождения. Помимо миллионов в сейфах, господин Бенуа обладал куда более ценным по тем неспокойным и опасным временам сокровищем. Его бухгалтерские книги содержали немало записей о сделках, заключенных от имени некоторых апостолов революции. Не было ни одной партии в стране, члены которой никогда не прибегали к посредничеству Бенуа в различных деловых операциях, и выгода, которую они извлекали для себя, стань она достоянием гласности, могла бы навлечь на них смертельную опасность. Видные деятели революции рекомендовали друг другу банкира, характеризуя его как «надежного человека». А Бенуа со своей стороны считал надежным свое положение, поскольку держал этих патриотов заложниками своей безопасности.
Он мог бы поведать миру истинную причину радения Дантона о принятии декрета, утверждавшего неприкосновенность частной собственности; он мог бы во всех подробностях рассказать, как великий трибун и апостол равенства стал крупным землевладельцем в округе Арси. Он мог бы раскрыть, как неразборчивый в средствах депутат Филипп Фабр, называвший себя д’Эглантином,[441] заработал тридцать шесть тысяч ливров на правительственном заказе на армейские сапоги, картонные подметки которых мгновенно изорвались в клочья. Он мог бы обнародовать секрет Лакруа[442] и по меньшей мере дюжины других народных представителей, которые пару лет назад были умиравшими от голода стряпчими, а теперь вовсю наслаждались жизнью и держали собственных лошадей.
Но Бенуа не зря считали надежным человеком. Он никогда не упускал возможности укрепить свои гарантии, увеличив число драгоценных заложников. Словно жирный паук, он плел на улице Орти свою прочную паутину и опутывал ею мух — казнокрадов, которых было немало среди голодных и алчных политиков. Впрочем, сделать это не составляло особого труда — по мнению де Баца, они только и ждали возможности попасться в его сети.
Из всех своих помощников по проведению подрывной кампании, которую задумал Андре-Луи, барон никого не ценил так высоко, как Бенуа из Анже. И поскольку де Бац доказал банкиру, что их сотрудничество может оказаться взаимовыгодным, Бенуа в свою очередь тоже высоко ценил барона. Возможно также, что, будучи человеком проницательным, банкир не верил в долговечность существующего режима и, хотя и избегал политики, благоразумно обзавелся друзьями в обоих лагерях.
Сегодняшнее приглашение на обед не было обычной светской любезностью. Делоне,[443] земляк Бенуа, представитель Анже в Национальном конвенте, тоже получил приглашение банкира. Делоне нуждался в деньгах. Он имел несчастье поддаться чарам актрисы мадемуазель Декуан. Но Декуан обходилась недешево даже народному представителю. В недавнем прошлом очаровательная дива получила на этот счет хороший урок. В течение нескольких месяцев она была любовницей вульгарного мерзавца Франсуа Шабо, ослепленная поначалу его выдающимся положением в партии Горы. Близкое знакомство с этим господином открыло ей, что блеск его политических талантов далеко не искупает неприглядности его привычек и убогости существования, к которой Шабо вынуждала нехватка денег. Поэтому мадемуазель Декуан решила, что их пути должны разойтись, и теперь Делоне, к своему отчаянию, обнаружил, что связь с Шабо научила ее требовательности и взыскательности.
И депутат Делоне, солидный сорокалетний мужчина, оказался достаточно прозорливым, чтобы разглядеть перспективы, которые открывало перед ним его положение. Если его и мучили сомнения, вправе ли народный представитель воспользоваться ими, то страсть к Декуан быстро заглушила угрызения совести. Но, чтобы делать деньги на операциях, возможность которых он углядел, требовался начальный капитал, а у Делоне не было ничего. Поэтому он разыскал своего земляка Бенуа и попросил его о необходимой финансовой помощи.
Бенуа такое партнерство не привлекало. Но он сообразил, что Делоне, возможно, отвечает неким требованиям барона, о которых тот как-то осторожно намекнул банкиру.
— Я знаком с одним человеком, — сказал он Делоне, — который располагает значительными средствами. Он всегда проявлял интерес именно к такого рода сделкам. Думаю, вы с ним окажете друг другу услугу. Приходите ко мне пообедать на следующей неделе, я вас познакомлю.
Делоне с готовностью принял приглашение, и когда де Бац и Андре-Луи вошли в богато обставленную гостиную банкира, они обнаружили, что депутат уже дожидается их.
Одного взгляда на Делоне было достаточно, чтобы понять: этот человек обладает огромной физической силой и энергией. Ростом немного выше среднего, он был необъятно широк в плечах и вообще отличался массивным телосложением. При всем том черты его лица были довольно тонкими, а рот настолько маленьким, что гладкое круглое лицо со здоровым румянцем казалось почти детским, несмотря на седину в густых напудренных волосах. Но проницательность внимательных голубых глаз и высокий могучий лоб исключали всякую мысль о его инфантильности.
Банкир, невысокий, цветущий, склонный к полноте крепыш, весь — от макушки напудренной головы до пряжек на туфлях — воплощение опрятности, весело повел гостей к столу.
Ничто не свидетельствовало здесь о скудости запасов продовольствия, которая начала вызывать тревогу в Париже. За тушенной в красном вине форелью последовал сочный гусь по-анжуйски с трюфелями из Перигора в сопровождении выдержанного, пропитанного солнцем бордо. Ему и воздал должное Делоне, намекнув на утренние события:
— Можно почти все простить парням из Жиронды ради винограда, который они выращивают. — Он поднял бокал к свету, с нежностью посмотрел на багрово-красную жидкость и вздохнул. — Бедолаги!
Барон удивленно приподнял брови. Он знал, что Делоне считается стойким приверженцем Горы.
— Вы их жалеете?
— Можно позволить себе роскошь пожалеть тех, кто больше не способен навредить или помешать нам. — Голос представителя звучал мягко, но, как и весь его облик, наводил на мысль о недюжинной скрытой силе. — Сострадание в наши времена — удовольствие, особенно когда оно сопровождается чувством облегчения. Теперь, когда жирондисты повержены, я могу пожалеть их, прекрасно сознавая, что это гораздо лучше, чем если бы они жалели нас.
Обед подошел к концу, бордо сменил арманьяк, и только тогда банкир перешел к делу. Он взял на себя роль адвоката своего земляка.
— Я уже рассказал гражданину депутату о том, что вы, дорогой де Бац, видный делец и, в частности, заинтересованы в покупке крупных поместий, конфискованных у эмигрантов, с тем чтобы разбить эти земли на участки и продавать порознь. Мне нет нужды говорить вам, что гражданин Делоне мог бы оказать вам существенную помощь в этом предприятии, предоставив сведения, которыми он располагает благодаря своему положению депутата.
— О нет, нет! Тут я вынужден вас поправить! — воскликнул Делоне со всем пылом добродетели. — Такая формулировка может легко ввести вас в заблуждение. Я не хочу сказать… Я не думаю, что использование знаний, которые дает мне положение в правительстве, можно расценить как злоупотребление доверием. В конце концов, это распространенная практика, не только во Франции, но и повсюду. Но я предлагаю вам знания иного рода. Наш мир пропитан злобой, и поступки человека, особенно человека государственного, легко могут быть неверно поняты или истолкованы. Сведения, о которых я говорю, касаются исключительно ценности земель. Я вырос в деревне, и земля всю жизнь была предметом моего особого внимания. Эти знания я и готов предложить вам, гражданин де Бац. Вы меня понимаете?
— О, вполне, — заверил его барон. — Вполне. Не стоит вдаваться в дальнейшие объяснения. А что касается предлагаемых вами знаний, знаний, несомненно, исключительных, то я в них не нуждаюсь. Видите ли, я и сам неплохо разбираюсь в этом вопросе; в противном случае мне никогда не пришло бы в голову взяться за подобные операции. Мне, безусловно, жаль, что та область, где наше сотрудничество могло бы представлять для меня интерес, закрыта для вас по соображениям, которые я не вправе критиковать.
— Вы хотите сказать, что считаете мои опасения безосновательными? — осторожно спросил Делоне, словно хотел, чтобы его убедили, что это именно так.
Но де Бац не собирался его ни в чем убеждать. Его ответ прозвучал крайне безучастно:
— Не понимаю, кто пострадал бы, воспользуйся я сведениями, которые вы можете мне предоставить. А с моей точки зрения, там, где нет пострадавшей стороны, не может быть и угрызений совести. Но человеческая совесть — такой тонкий, чуткий предмет! Я далек от того, чтобы спорить с чувствами, которые, безусловно, заслуживают уважения.
Делоне впал в мрачную задумчивость.
— Знаете, — произнес он наконец, — вы высказали точку зрения, которая никогда не приходила мне на ум.
— Охотно верю, — ответил барон тоном человека, который считает тему скучной и желает поскорее ее оставить.
И они ее оставили бы, если бы Андре-Луи не счел, что ему пришло время вмешаться.
— Гражданин депутат, возможно, я помогу вам принять решение, сообщив, что эти операции на деле выгодны государству. Таким образом оно получит готового покупателя на поместья, которые стремится ликвидировать.
— Ах да! — Теперь Делоне выказывал столько же рвения, сколько раньше неохоты. — Это верно, очень верно. Такой аспект дела я прежде не рассматривал.
Бенуа незаметно подмигнул барону.
— Позвольте мне все обдумать, гражданин де Бац, и, возможно, впоследствии мы обсудим этот вопрос еще раз.
Барон остался невозмутим.
— Как вам будет угодно, — сказал он совершенно безразличным тоном, который кого угодно мог довести до исступления.
Когда друзья в тот вечер возвращались домой на улицу Менар, Андре-Луи пребывал в превосходном расположении духа.
— Эта рыбка клюнет, — заверил он барона. — Можете подсечь ее когда угодно, Жан.
— Я понимаю. Но он, в конечном счете, мелкая сошка, Андре. Я метил в кого-нибудь покрупнее.
— Не все сразу, Жан. Нетерпение к добру не приводит. Согласен, Делоне мелкая рыбешка. Но он послужит нам наживкой для добычи покрупнее. Не пренебрегайте им. Если воспользоваться другой метафорой, считайте его первой ступенькой лестницы, по которой мы доберемся до вершины Горы. Или, если угодно, первой овцой, которая покажет нам брешь в стене.
— К дьяволу ваши метафоры!
— Тем не менее держите их на уме.
Они дошли до дома номер семь по улице Менар. Де Бац открыл калитку в воротах для экипажей, и они вошли во внутренний дворик скромного дома. На крыльце сидел плотный неопрятный тип в слишком большой для него треуголке с трехцветной кокардой. При виде барона он встал и выбил о каблук пепел из глиняной трубки.
— Гражданин Жан де Бац, ci-devant[444] барон де Бац? — грубо окликнул он гасконца.
— Я — Жан де Бац. А вы кто такой?
— Меня зовут Бурландо. Офицер муниципальной полиции.
Это заявление прозвучало весьма зловеще, но на барона оно не произвело ровным счетом никакого впечатления.
— И какое же у вас ко мне дело, гражданин муниципал?
Грязноватая физиономия офицера помрачнела.
— У меня есть к вам несколько вопросов. Лучше бы нам войти в дом. Но как пожелаете…
— Заходите, если угодно, — безразлично сказал барон. — Надеюсь, вы не станете тратить мое время впустую, гражданин.
— Это мы вскоре увидим.
Они поднялись по лестнице на второй этаж и остановились у двери. Несмотря на тревогу, Андре-Луи не мог не восхититься безупречным самообладанием барона. Де Бац постучал, и дверь незамедлительно открыли. Их встретил Бире-Тиссо, слуга барона, невзрачный человечек с худым зеленоватым лицом, проницательными темными глазами и широким ртом клоуна.
Де Бац прошел в небольшой салон, за ним следовал Бурландо, Андре-Луи замыкал шествие. Муниципал хотел было помешать Андре войти, но барон осадил чиновника:
— Это мой друг, гражданин Моро. Можете свободно говорить при нем. Хвала Господу, у меня нет секретов. Закройте дверь, Андре. Итак, гражданин муниципал, я к вашим услугам.
Бурландо неспешно прошелся по изысканному маленькому салону, обвел взглядом позолоченную мебель, мягкий ковер, севрский фарфор перед овальным зеркалом, висевшим над камином, и остановился возле высокого кона, встав к нему спиной.
— А, Моро. Что ж, ладно. Мне сказали, что он ваш помощник.
— Совершенно верно, — подтвердил де Бац. — Итак?
Ввиду такой напористости Бурландо сразу перешел к делу:
— Мне сообщили, что вы, гражданин ci-devant, ведете антигражданский образ жизни. Я узнал, что вы встречаетесь здесь с личностями, не пользующимися доверием нации.
— С какой же целью, по вашим сведениям, я с ними встречаюсь?
— Как раз это я и надеялся выяснить у вас. Когда вы мне ответите, я буду знать, следует ли мне передать сведения о вас Комитету общественной безопасности. Позвольте взглянуть на вашу карточку, гражданин.
Де Бац тотчас протянул ему карточку — удостоверение личности, выданное секцией, на территории которой он проживал. Недавний указ предписывал каждому гражданину получить такое удостоверение.
— И вашу, гражданин, — с начальственной бесцеремонностью обратился чиновник к Андре-Луи.
Обе карточки были в полном порядке. Их выдал владельцам Потье де Лилль, секретарь секции, подкупленный бароном. Бурландо вернул их, не сказав ни слова. Но исправность документов не сбила с него спеси.
— Итак, граждане, что вы имеете сказать? Вы ведь не станете прикидываться патриотами здесь, в этой роскошной квартирке?
Андре-Луи рассмеялся ему в лицо.
— Вы находитесь во власти распространенного заблуждения, мой друг, будто грязь — доказательство патриотизма. Если бы это было так, вы были бы великим патриотом.
Бурландо опешил.
— Вот как! Вы смеете… брать со мной подобный тон! Но мы еще разберемся в ваших… делах. Мне донесли, что вы — агенты… иностранной державы.
— Ага! Несомненно, члены Австрийского комитета, — холодно ответил де Бац. Он намекал на мифическую организацию, о существовании которой несколько месяцев назад заявил народный представитель Шабо, став всеобщим посмешищем.
— Ей-богу, если вы хотите посмеяться надо мной, то лучше сначала вспомните: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Можете продолжать. И все-таки, должен ли я донести на вас или вы представите мне причину, по которой не следует этого делать?
— А какая причина вас удовлетворила бы? — поинтересовался де Бац.
— Эти… встречи. Зачем, если не в целях заговора, вы их устраиваете?
— Я что, единственный в Париже принимаю гостей?
— Гостей? Значит, гостей. Но они не простые гости. Они приходят слишком часто и всегда в одно и то же время. И это одни и те же люди. Таковы мои сведения, отрицать их бесполезно, и не трудитесь мне лгать.
Барон резко сменил тон:
— Вы воспользуетесь дверью или мне вышвырнуть вас в окно?
На чиновника словно вылили ушат ледяной воды. Он отшатнулся, но, едва оправившись, снова воинственно выпятил грудь.
— Черт побери! Проклятый аристократишка…
Барон широко распахнул дверь салона.
— Прочь отсюда, слизняк! Убирайся в свою навозную кучу! Бегом! Марш отсюда!
— Святая гильотина! Посмотрим, что вы запоете, когда предстанете перед комитетом, — произнес побагровевший чиновник, направляясь к выходу. Он шел нарочито медленно, как будто пытался спасти свою гордость. — Мы еще преподадим вам урок, проклятые изменники! Вы еще поплатитесь за свои аристократические замашки. Меня зовут Бурландо! Вы еще вспомните это имя. — И он убрался восвояси.
Они услышали, как хлопнула наружная дверь. Андре-Луи улыбнулся, но во взгляде его читалось неодобрение.
— Я предпочел бы обойтись с ним по-другому.
— Он заслужил куда большего. Его следовало вышвырнуть в окно без предупреждения. Беспардонный мерзавец! Пусть себе идет в комитет — Сенар[445] сделает свое дело.
— Не поспеши вы, я дал бы Сенару веский повод разделаться с этим невежей. Ну да ладно, думаю, случай еще представится. Он непременно вернется, чтобы отомстить. Но вам, Жан, следовало бы обуздывать свой горячий нрав.
— Обуздывать свой нрав перед ничтожеством! — Барон фыркнул. — Ладно, довольно о нем. Где Ланжеак?
Он вызвал Тиссо. Господин де Ланжеак, оказывается, еще не приходил. Барон бросил взгляд на севрские часы и выругался.
— Ничего удивительного, — сказал Андре-Луи. — Этот молодой человек совершенно непунктуален. И совершенно нам не подходит. Если это типичный агент д’Антрега, то неудивительно, что регент пользуется столь ничтожным влиянием при дворах Европы. Лично мне такой не нужен даже в качестве лакея.
Наконец в комнату ворвался запыхавшийся Ланжеак. Мало того что он опоздал, он еще с беспримерной отвагой вырядился в сюртук с черными полосами на желтом фоне и обвязался шарфом, который Андре-Луи язвительно уподобил снежной лавине.
— Кажется, вам нравится привлекать к себе внимание. Что ж, одобрение Национальной Вдовы вы заработали. Она питает слабость к чрезмерно кокетливым молодым господам.
Ланжеак разозлился. Он давно проникся к Андре-Луи неприязнью: Моро неизменно награждал его насмешками всякий раз, когда Ланжеак того заслуживал. А случалось это нередко.
— Можно подумать, будто сами вы похожи на санкюлота.
— Упаси бог. Но и зебре не подражаю. В девственном лесу такое сходство было бы уместно, но в Париже чересчур бросается в глаза. Полагаю, человека с вашим родом занятий могли бы обучить держаться в тени. Вы слышали о том, что в стране революция? Неудивительно, что муниципальные чиновники, наблюдая за посетителями ci-devant барона де Баца, начали относиться к нему с подозрением.
Ланжеак ответил невразумительным ругательством, за что тут же заработал выговор еще и от барона:
— Моро прав. Своим платьем вы афишируете свою антигражданскую позицию. А заговорщику следует во всем проявлять осмотрительность.
— Для благородных заговорщиков даже осмотрительность должна иметь границы, — заявил недалекий дворянин.
— Только не для дураков, — бросил Андре-Луи.
— Это возмутительно, Моро! Вы нестерпимы! Нестерпимы, понимаете?
— Может быть, вы ждали одобрения своего исключительно дурацкого заявления, которым оправдываете исключительно дурацкий поступок? Что ж, сожалею, но вам все-таки придется меня терпеть.
— Не пора ли нам перейти к делу? — вмешался де Бац. — Полагаю, вам есть о чем сообщить, Ланжеак. Вы виделись с Корти?
Вопрос отвлек Ланжеака от его обиды.
— Я только что от него. Дело назначено в ночь на пятницу.
Де Бац и Моро подались вперед, жадно внимая Ланжеаку, который перешел к изложению подробностей:
— Корти заступит в караул у Тампля в полночь. Он отобрал двадцать человек и клянется, что каждому из них можно доверять. Мишони будет дежурить в тюрьме и ждать нас. Корти уже с ним виделся. Мишони устранит с дороги других муниципалов. Он за это отвечает. Корти хотел бы как можно скорее обсудить с вами последние приготовления.
— Разумеется, — сказал де Бац. — Я увижусь с ним завтра. У нас есть в запасе два дня, а мы при необходимости можем быть готовы за два часа.
— Есть для меня еще какие-нибудь поручения? — спросил Ланжеак все еще несколько обиженным тоном.
— Пока нет. Вы вместе с отрядом Моро прикроете отступление. Сбор на улице Шарло в одиннадцать часов. Смотрите не опоздайте. Мы сопроводим августейших дам и дофина до дома Русселя на улице Гельвеция, где они остановятся на ночлег. Надеюсь, через пару дней удастся вывезти их из Парижа. Но об этом я позабочусь позже. А сейчас вы свободны, Ланжеак, до одиннадцати часов ночи с четверга на пятницу.
Глава 16
Когда капитан Корти, командир Национальной гвардии от секции Лепелетье, снимал форму, он возвращался в свою бакалейную лавочку на углу улицы Закона. Добропорядочный гражданин и монархист в душе, он поступил на эту службу, когда гвардия секции была еще всецело монархической. Когда же монархистов сменили республиканцы, он не оставил службу из благоразумия.
Поскольку в рядах гвардии оставалось еще порядочно людей, разделявших его взгляды, Корти сумел набрать маленький отряд для назначенного на вечер пятницы предприятия. Секции Парижа по очереди обеспечивали охрану Тампля, куда были заключены августейшие узники, и в пятницу наступала очередь секции Лепелетье.
В полномочия капитана гвардии входил отбор людей для дежурства, и Корти назначил двадцать человек — участников заговора во спасение королевы. Они должны были взаимодействовать с бароном де Бацем и сержантом Мишони, муниципальным офицером, ответственным за охрану внутри тюрьмы.
План, разработанный в мельчайших подробностях, был крайне прост. Охранники в Тампле не привыкли обременять себя чрезмерной бдительностью, поскольку замки, засовы и патрули Национальной гвардии, дежурившие снаружи, делали ее излишней формальностью. Поэтому лишь один из них, подчиняясь приказу Комитета общественной безопасности, нес караул в комнате, отведенной узникам из королевской семьи. Другие же обычно отправлялись в Зал Совета, откуда часовой в случае необходимости мог вызвать их окликом, и там до утра играли в карты.
В пятницу вечером Мишони сам должен был заступить на дежурство по охране узников. Он взялся обеспечить, чтобы восемь его товарищей-муниципалов не приближались к покоям. Мишони должен был передать трем царственным дамам мундиры Национальной гвардии, которая в полночь приступала к несению караула. В этот час отряд из двенадцати человек, также облаченных в мундиры Национальной гвардии, постучится в ворота Тампля. Привратник примет их за патруль, совершающий обход с проверкой помещений тюрьмы, и не станет чинить препятствий. Они поднимутся в башню, где расположена комната королевы, свяжут Мишони и, чтобы все выглядело так, будто он подвергся нападению, заткнут ему рот кляпом. Потом, закрыв собою со всех сторон трех переодетых дам и малолетнего дофина, они спустятся по лестнице и выведут их из тюрьмы. Навряд ли сонный привратник заметит, что патрульных стало больше. А если и заметит, тем хуже для него, да и для всякого другого, кто удивится при их появлении до того, как они покинут тюрьму. На этот случай приказ де Баца был категоричен: если кто-нибудь окликнет заговорщиков до выхода за ворота Тампля, любопытного надлежит как можно тише успокоить холодной сталью.
Миновав ворота, патруль свернет за угол на улицу Шарло. Тут их будет ждать небольшой отряд Андре-Луи. Он проводит королевскую семью во внутренний дворик, где Бальтазар Руссель будет держать наготове карету, дабы отвезти беглецов в свой дом на улице Гельвеция на другом конце Парижа. Там бывшие узники укроются до тех пор, пока не утихнет суматоха и не представится возможность вывезти их в сельский дом Русселя в Бри-Конт-Робере.
Задача Корти и его людей — держаться подальше от лжепатруля, который их заменит. Впоследствии их могут наказать за недостаток бдительности, но едва ли обвинение будет более тяжким.
На другой вечер после визита Ланжеака де Бац и Андре-Луи посетили лавку Корти, чтобы окончательно обо всем договориться с капитаном-бакалейщиком. Сержант Мишони уже ждал их в лавке вместе с Корти. Во время разговора, происходившего в пустовавшей лавке, Андре-Луи, случайно взглянув в окно, заметил на улице широкий силуэт в огромной треуголке. Обладатель шляпы пристально всматривался в тускло освещенную витрину, словно обследовал выставленные товары.
Андре-Луи отошел от остальных и неспешно проследовал к двери. Он достиг ее как раз вовремя, чтобы увидеть, как обрюзгшая фигура поспешно удирает по улице Дочерей Святого Фомы.
Вскоре к нему присоединился Де Бац. Андре-Луи сообщил ему неутешительную новость:
— Мы под наблюдением нашего приятеля Бурландо. Должно быть, он следил за нами от улицы Менар.
Де Бац отнесся к сообщению легкомысленно.
— Ну что ж, значит, он видел, как мы совершаем покупки.
— А потом может связать с увиденным Корти и, не исключено, Мишони.
— В таком случае придется уделить ему некоторое внимание. А покамест его дело может потерпеть, у нас есть более неотложные.
Эти более неотложные дела были улажены в течение следующих суток, и в пятницу вечером Андре-Луи мерил шагами улицу Шарло неподалеку от Тампля. За компанию с ним прохаживались Ланжеак и маркиз де Ла Гиш — тот самый человек, который вместе с Бацем пытался спасти короля. Время от времени вся троица оказывалась напротив похожих на вход в пещеру ворот дома номер двенадцать, за которыми в запряженной карете ждал своего часа юный Бальтазар Руссель.
В сиреневом июньском небе взошла почти полная луна. Уличных фонарей в тот вечер не зажигали. Андре-Луи и его спутники выбрали затененную сторону улицы. В этот полночный час они были не единственными нарушителями ее сонного спокойствия. Их путь то и дело пересекался с маршрутом другой прогуливавшейся троицы, которую составляли Дево, Марбо и шевалье де Ларнаш. Один раз, услышав тяжелую поступь приближавшегося патруля, все шестеро с едва ли не сверхъестественным проворством исчезли в тени дверных проемов, чтобы вновь возникнуть, когда шаги солдат затихли в отдалении.
Пробило полночь, и вся шестерка сошлась на углу улицы Тампля и приготовилась к неминуемо надвигавшимся событиям, участниками которых им предстояло стать.
И события не замедлили произойти, только не совсем те, которых они ожидали.
В тот день Бурландо был очень занят. Он предстал с донесением перед Революционным комитетом своей секции, на территории которой также находился Тампль. Сообщение Бурландо привлекло внимание одного из членов комитета, сапожника по имени Симон. Этот напыщенный и жадный до славы фанатик отправился с полученными сведениями в Комитет общественной безопасности при Тюильри.
Там он заявил, что пришел сообщить комитету о контрреволюционном заговоре, организованном бывшим бароном де Бацем. По имеющимся сведениям, де Бац подозрительно часто общается с бакалейщиком по имени Корти, командующим Национальной гвардией секции Лепелетье. Замечено также, что другой частый посетитель Корти — муниципальный офицер Мишони, который несет охрану в Тампле. Как раз вчера вечером Корти, Мишони, де Бац и человек по фамилии Моро проводили какое-то совещание в лавке бакалейщика.
— Вот то, о чем сообщил нам наш информатор, — заключил гражданин Симон. — Но я не дурак, граждане. У меня, благодарение Господу, есть мозги, и они немедленно подсказали мне, что за всем этим кроется подозрительный и опасный замысел.
Полдюжины членов Комитета общественной безопасности, спешно собравшихся, чтобы выслушать срочное, по утверждению сапожника, заявление, не были склонны принимать его всерьез. В отсутствие председателя комитета его кресло занимал представитель по фамилии Лавиконтри, и случилось так, что этот человек был одним из помощников де Баца, а Сенар, секретарь и фактотум комитета, голос которого тоже имел немалый вес, состоял на содержании у барона. При упоминании имени де Баца оба патриота насторожились.
Когда приземистый, неопрятный, вызывавший неприязнь Симон закончил свое выступление, Лавиконтри, желая повлиять на мнение коллег по комитету, рассмеялся.
— Честное слово, гражданин, если это все, что ты имел сообщить, лучше бы ты сначала убедился, что эти люди не покупали в лавке товар.
Симон насупился. Его маленькие крысиные глазки-бусинки вспыхнули злобой.
— Это не тот вопрос, к которому можно отнестись легкомысленно. Я прошу вас всех не забывать, граждане, что названный бакалейщик время от времени патрулирует Тампль, а Мишони регулярно несет там охрану. Неужели это не наводит вас ни на какие мысли?
— Тогда их знакомство естественно, — заметил Сенар.
— Ага! А с де Бацем? С этим иностранным агентом? Что они делали в закрытой лавке вместе с де Бацем и вторым субъектом — его неизменным спутником?
— Откуда ты знаешь, что де Бац — иностранный агент? — спросил кто-то из членов комитета.
— Таковы сведения, которые я получил.
Лавиконтри развил вопрос коллеги:
— А где доказательства, которыми можно подкрепить столь серьезное обвинение?
— Разве можно предположить, что ci-devant аристократ, ci-devant барон приехал в Париж по какому-то другому делу?
— В Париже довольно много ci-devants, гражданин Симон, — вмешался Сенар. — Ты считаешь, что все они — иностранные агенты? Если нет, то почему же ты выделил среди них именно гражданина де Баца?
У Симона чуть пена изо рта не пошла от злости.
— Потому что он стакнулся с сержантом, который состоит в охране Тампля, и с капитаном Национальной гвардии, который должен нести там сегодня караул. Пресвятой Боже! Вы все еще не видите в этом ничего подозрительного?
Вероятно, Лавиконтри в конце концов отмахнулся бы от назойливого доносчика и отослал его прочь. Но один из членов комитета занял другую позицию. Он решил, что следует немедленно послать за Мишони и задать ему несколько вопросов. Другие согласились, и Лавиконтри не осмелился возражать.
В результате в начале двенадцатого ночи раздувшийся от важности гражданин Симон в сопровождении полудюжины сотоварищей из своей секции, готовый в случае необходимости превысить свои полномочия и действовать на собственный страх и риск, постучал в ворота Тампля. Он показал ордер, выданный ему Комитетом общественной безопасности, и сразу же поднялся в башню, в комнату королевы, дабы убедиться, что там все в порядке.
Он молча оглядел трех бледных дам в черном, занимавших это безрадостное помещение, и спавшего на низкой кроватке мальчика, по прежнему закону — нынешнего короля Франции. Потом сапожник обратил внимание на Мишони. Он показал приказ, который предписывал сержанту временно передать свои обязанности предъявителю этой бумаги, а самому безотлагательно предстать перед Комитетом общественной безопасности, собравшимся специально, чтобы его выслушать.
Мишони, долговязый нескладный парень, не сумел скрыть испуга. На его открытом добродушном лице отразилась мучительная тревога. Он немедленно пришел к заключению, что заговорщиков предали. Но опасность, нависшая над его собственной жизнью, беспокоила Мишони меньше, чем мысль о жестоком разочаровании, которое постигло высокородных дам, на чью долю и так выпало столько тяжких испытаний. Крах надежды на их освобождение, казавшееся таким близким, сержант воспринял как утонченную жестокость судьбы. Тревожила его и участь де Баца, который, возможно, в эту самую минуту прямиком направлялся в ловушку, откуда невозможно было выбраться. Он гадал, как ему предупредить барона, но Симон, буравивший Мишони своими близко посаженными глазами-бусинками, положил конец мучительным поискам выхода. Он сообщил сержанту, что отправит его под стражей в Комитет общественной безопасности.
— Значит, это арест? — вскричал испуганный Мишони. — В вашем приказе ничего такого не сказано.
— Не арест, — ответил Симон, сдержанно улыбаясь. — Простая предосторожность.
Мишони позволил себе выказать гнев:
— И на каком же основании?
— На основании моего здравого смысла. Можешь потребовать, чтобы я отчитался в своих действиях перед комитетом.
И вот Мишони, подавляя ярость и страх, в сопровождении двух муниципальных офицеров покинул Тампль, а Симон остался исполнять его обязанности по охране узников.
Прочим охранникам, уже предвкушавшим беспечную ночь за карточной игрой, к которой их приохотил Мишони, было велено занять свои посты на лестнице и у дверей заключенных, чего давно уже никто не делал, поскольку такая предосторожность казалась излишней.
Когда за несколько минут до полуночи прибыл лжепатруль, старательный Симон находился в тюремном дворе.
Двенадцать солдат во главе с лейтенантом вступили в ворота тюрьмы. За ними по пятам быстрым шагом вошел человек в неприметном гражданском платье. Его лицо скрывала тень широкополой шляпы.
Часовой окликнул неизвестного, и тот предъявил ему какой-то документ. Читать часовой не умел, но официальное происхождение бумаги не вызывало сомнений, да и круглая печать Конвента была ему знакома.
Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы вперед не вылез Симон в сопровождении своего охранника из патриотов, которому он на случай предполагаемой измены Корти приказал держаться поближе.
— Кто это? — вопросил упивавшийся своей значительностью сапожник.
Незнакомец с ладной сухощавой фигурой стоял перед ним неподвижно и, судя по всему, отвечать не собирался. Часовой вручил Симону бумагу и поднял фонарь.
Документ оказался приказом Комитета общественной безопасности и предписывал гражданину Дюмону, практикующему врачу, посетить в Тампле дофина и немедленно доложить Комитету о состоянии здоровья узника.
Симон внимательно перечитал приказ и убедился, что в нем все в порядке — печать и подпись стояли в надлежащих местах. Но сапожника это никоим образом не удовлетворило. Подобно всем ничтожествам, внезапно дорвавшимся до власти, он склонен был проявлять чрезмерную дотошность там, где простой чиновник ограничился бы соблюдением формальностей; он счел странным, что комитет не проинформировал его о существовании этого приказа.
— Неподходящее время для подобного визита, — прорычал он недоверчиво, возвращая бумагу владельцу.
— Я должен был прийти несколько часов назад, — без промедления ответил тот, — но у меня хватает и других пациентов, не менее важных, чем это отродье Капета.[446] А доклад должен быть представлен к завтрашнему утру.
— Странно! Чертовски странно, — пробормотал Симон. Он взял из рук часового фонарь и поднес к лицу незнакомца, скрытому тенью полей черной шляпы. Вглядевшись в черты врача, сапожник отпрянул.
— Де Бац! — вскричал он и, грязно выругавшись, приказал: — Арестовать этого человека! — И сам ринулся на лжедоктора.
Удар ногой в живот отбросил патриота назад, и Симон упал навзничь на булыжную мостовую. Фонарь разлетелся вдребезги, и, прежде чем Симон, у которого перехватило дыхание, успел подняться, барон исчез. Солдаты патруля помогли сапожнику встать, заботливо поддерживали его под руки и расспрашивали обеспокоенно, не ранен ли гражданин. Проклиная их на чем свет стоит, Симон рвался из рук солдат и наконец освободился.
— За ним! — завопил он. — За мной! — И нырнул в ворота, а за ним по пятам свора подручных.
Мнимый лейтенант, рослый парень по имени Буассанкур, решил, что он дал барону приличную фору на старте и тот успел добежать до спасительного крова в доме номер двенадцать по улице Шарло. Поскольку тревога, поднятая Симоном, достигла слуха охранников, высыпавших в тюремный двор, Буассанкур почел за лучшее удалиться и спокойно увел за собой патруль, предоставив привратнику объяснять что да как. Он не мог последовать за Симоном, потому что у того могли возникнуть к нему вопросы. Если бы Буассанкуру и его людям пришлось объясняться, неизвестно, к каким это привело бы последствиям и для них, и, возможно, для Корти. Буассанкур рассудил, что при любых обстоятельствах ему лучше всего увести своих людей в противоположную сторону и дать им разбежаться поодиночке. Было ясно, что операция, запланированная на сегодняшнюю ночь, провалилась.
Что касается де Баца, предположение Буассанкура оказалось верным. Барон бросился бежать к улице Шарло. Он руководствовался скорее инстинктом, нежели здравым смыслом, и пребывал в слишком большом замешательстве, чтобы рассуждать трезво. Барон понимал только, что по случайности или вследствие предательства его тщательно подготовленный план провалился, а сам он загнан в угол. Никогда, даже в роковое утро казни короля, барон не чувствовал себя так скверно. Если этой ночью его схватят (фактически на месте преступления), ему определенно придет конец. Никакие усилия влиятельных знакомых не избавят его от необходимости объяснить, зачем он пытался получить доступ к августейшим узникам.
Следовательно, единственным его спасением была скорость; и де Бац бежал так, как не бегал еще никогда в жизни, и все-таки погоня приближалась.
Для шестерых его помощников, собравшихся на углу улицы Тампля, топот бегущих ног был первым указанием на то, что пришло время решающих событий и что события эти будут совсем иного рода, нежели ожидалось. Беспокойство людей де Баца быстро переросло в тревогу, когда следом за топотом раздался крик, отборная брань и быстро нараставший шум, который свидетельствовал о погоне. Прежде чем Андре-Луи успел сообразить, что́ ему следует предпринять, преследуемый, в котором он узнал барона, поравнялся с ними, в нескольких крепких выражениях объявил о провале и приказал спасаться бегством.
Произнеся на ходу свою короткую речь, полковник первым нырнул в темную пасть улицы Шарло. Остальные в бездумном порыве последовали было за ним, но Андре-Луи остановил их.
— Назад! Надо задержать погоню! — сдавленно крикнул он. — Прикроем его отступление.
Ему не пришлось повторно напоминать им, что таков их долг. Чем бы это им ни грозило, жизнь барона необходимо было спасти.
Мгновением позже показались преследователи — полдюжины нескладных вояк под предводительством колченогого Симона. Андре-Луи с облегчением увидел, что ему с товарищами предстоит иметь дело со штатскими, поскольку в глубине души опасался, что против штыков им долго не продержаться.
Симон принял заговорщиков за полуночных прохожих и воззвал к ним властно и доверительно:
— Ко мне, граждане! Хватайте мерзавца! Это гнусный изменник!
Вместе со своими приспешниками сапожник снова ринулся вперед, по-видимому рассчитывая на безоговорочное повиновение. Но, к его удивлению, те шестеро, что преградили ему путь, не двинулись с места. Отлетев от них как от стены, гражданин Симон разразился яростными воплями:
— Именем закона! Прочь с дороги! Мы агенты Комитета общественной безопасности!
Андре-Луи смерил агентов насмешливым взглядом.
— Вот как! Агенты Комитета общественной безопасности. Так может назваться кто угодно, любая шайка разбойников. — Он выступил вперед и повелительно обратился к Симону: — Предъявите свою карточку, гражданин! Да будет вам известно, я сам агент комитета.
Уловка, призванная выиграть время, сработала как нельзя лучше. Несколько драгоценных мгновений оцепеневший Симон изумленно таращился на Андре-Луи. Потом спохватился и понял, что, если не поспешит, барону удастся скрыться.
— Помогите мне в поимке этого беглого негодяя, а потом можно будет познакомиться поближе. Вперед! — И он снова попытался протиснуться между товарищами Моро, но его опять грубо отпихнули назад.
— Ну-ну! Не так резво! Я предпочел бы познакомиться с вами сейчас, если не возражаете. Где ваша карточка, гражданин? Предъявите, или мы отведем вас на пост секции.
Симон грязно выругался. В нем уже пробуждались подозрения.
— Боже! Да вы, наверное, из той же шайки изменников! Ваше-то удостоверение где?
— Вот оно.
Моро сунул руку в карман сюртука. Он рылся в кармане, продолжая тянуть время, а когда наконец вынул руку, в ней был стиснут ствол пистолета. Его рукоятка мгновенно обрушилась на голову гражданина Симона, который сразу, словно куль, осел на мостовую и затих.
— Держи их! — крикнул Андре-Луи и ринулся на врагов.
В тот же миг одиннадцать человек сцепились в единый мельтешащий клубок тел. Они боролись, извивались, наносили удары и размахивали ножами. Хриплые голоса слились в один невнятный крик ярости. Раздался выстрел. Улица проснулась. Распахнулись окна, кое-где даже пооткрывались двери.
Андре-Луи, отчаянно отбивавший атаку, которая, казалось, была обращена против него одного, внезапно уловил краем глаза свет фонарей и стальной блеск штыков, показавшихся из-за поворота на Бретонскую улицу. Патруль бегом устремился к месту потасовки. В первую секунду Моро подумал: а вдруг это Корти со своими людьми или даже Буассанкур? Любой из этих вариантов означал спасение. Но в следующий миг, сообразив, что патруль появился не с той стороны и для надежды нет оснований, он велел своим помощникам рассредоточиться:
— Спасайтесь! Вперед! И каждый за себя!
Он повернулся было, чтобы показать пример, но тут один из молодцов Симона исхитрился прыгнуть ему на спину и сбил его с ног. Падая, Андре-Луи извернулся, выхватил левой рукой второй пистолет и выстрелил. Пуля не задела напавшего, но угодила в ногу другому противнику и свалила его наземь. Теперь в строю остались только два патриота, и оба они вцепились в Андре-Луи. К ним, пошатываясь, присоединился только что оправившийся после падения Симон. Из троих оставшихся один сидел, привалившись к стене и держась за разбитую голову, из которой струилась кровь, другой лежал ничком посреди улицы, а третий, задетый пулей, завывал где-то неподалеку.
У роялистов погиб шевалье де Ларнаш, сраженный ударом ножа в сердце, а Андре-Луи наконец угомонили ударом дубинки по голове, и теперь он лежал без движения. Четверо других к моменту подхода патруля исчезли бесследно.
Их побегу немало способствовало то обстоятельство, что сержант патруля, не успев хоть сколько-нибудь разобраться в ситуации, приказал своим солдатам окружить нарушителей спокойствия, а гражданин Симон, представший перед ним, еще не вполне оправился от удара и соображал весьма туго. В первую минуту вся его умственная деятельность сосредоточилась на ответе сержанту, который потребовал удостоверения личности. Сапожник протянул ему карточку, и тот принялся внимательно изучать документ.
— Что вы здесь делали, гражданин Симон?
— Что я здесь делал? Ах да! Что я здесь делал, к чертям собачьим? — Он едва не задохнулся от ярости. — Я сокрушал роялистский заговор, вот что! Заговор с целью спасти вдову Капета и ее щенка! Если б не я, ее… дружки-аристократы уже вытащили бы их из тюрьмы. И ты еще спрашиваешь, что я здесь делаю! А тем временем проклятые мерзавцы скрылись! Все, кроме этого мертвеца и этого негодяя, которого мы оглушили.
Сержант воспринял его слова с недоверием.
— Заговор? Освободить из тюрьмы бывшую королеву? Да как бы им это удалось?
— Как? Как?! — Недоверие вконец разъярило гражданина Симона. — Отведите меня в штаб-квартиру секции. Я буду объясняться там, разрази меня гром! И пусть твои люди доставят туда этого проклятого аристократа. Не дай бог ему ускользнуть! Я имею в виду живого. Пусть хоть один из паразитов попадет на гильотину.
Глава 17
На окраине деревушки Шаронна, милях в пяти от Парижа, рядом с парком Баньоле барон де Бац приобрел себе симпатичный домик, который некогда, в дни Регентства,[447] служил охотничьим павильоном. В 1793 году здесь поселилась талантливая Бабетта де Гранмезон, в недавнем прошлом певица Итальянского театра. Формально дом принадлежал ее брату Бюретту, почтмейстеру из Бове. Бюретт служил барону де Бацу прикрытием. Проницательность барона подсказала ему, что имущество дворян, независимо от того, эмигрировали они или остались во Франции, обречено на конфискацию. Полагаясь на свой дар предвидения, который, как правило, его не подводил, де Бац устроил фиктивную продажу имения Бюретту, справедливо полагая, что тот не станет досаждать ему своими притязаниями.
В этом сельском уголке и собрались на следующий день после неудачной попытки спасти королеву все уцелевшие в драке на улице Шарло.
В ту ночь барону удалось беспрепятственно добраться до убежища в доме номер двенадцать. Туда же спустя несколько часов, когда тревога улеглась, добрались один за другим и остальные четверо заговорщиков. Все они оставались там до утра, а затем барон, сочтя за лучшее на несколько дней исчезнуть из города, отправился в Шаронну. Покинул он его через Адскую заставу,[448] поскольку опасался ехать через ворота Бастилии, откуда к цели его путешествия вела прямая дорога.
Следуя приказу де Баца, его помощники добирались туда по отдельности. Ланжеак прибыл уже ближе к вечеру, на несколько часов позже остальных, поскольку считал своим долгом известить о ночных событиях шевалье де Помеля — ключевого агента д’Антрега в Париже и главы основанного им здесь роялистского комитета.
Ланжеак вошел и увидел де Баца, Дево, Буассанкура, Ла Гиша и Русселя, которые сидели за столом в обществе Бабетты де Гранмезон — красивой смуглокожей молодой дамы, преданной барону душой и телом. Вся компания пребывала в унынии, но тяжелее всех было де Бацу. Его тщательно подготовленный план побега провалился, судя по всему, из-за какой-то нелепой случайности. Но едва ли не больше барона мучила мысль о судьбе Андре-Луи, которого он успел полюбить и храбрости которого был обязан своим спасением.
Увидев Ланжеака, все встрепенулись в надежде услышать последние новости. Де Бац устремил на молодого человека нетерпеливый взгляд. Ланжеак в ответ на немой вопрос пожал плечами.
— Я не выяснил ничего определенного. Но оснований для надежды никаких.
Де Бац выказывал признаки сильнейшего нетерпения. Лицо его побледнело, глаза налились кровью.
— Он хотя бы жив?
Ответ Ланжеака прозвучал довольно апатично:
— А это так важно? Ради него же самого надеюсь, что нет. А если выжил, то его ждет гильотина. Это неизбежно.
Де Бац отбросил остатки сдержанности:
— К дьяволу ваши предположения! Они меня не интересуют! Меня интересуют факты. Если вы не в состоянии их собрать, так и скажите, и я пошлю за ними другого или отправлюсь сам.
Ланжеак обиженно поджал губы.
— Я уже сказал, что новостей не привез.
— Я должен был предвидеть, что так случится. Вы чересчур озабочены сохранностью своей драгоценной шкуры, Ланжеак. Может, вы соизволите поведать, какого дьявола делали так долго в городе?
Их взгляды скрестились над столом.
— Во всяком случае, не заботился о своей шкуре, сударь. Ваши слова возмутительны. Вы не имеете права разговаривать со мной в подобном тоне.
— Мне нет дела до вашего возмущения! — Барон ударил по столу костяшками пальцев. — Я спрашиваю: что вы делали в Париже? Единственное, что я хочу знать, это жив ли Моро.
Буассанкур, флегматичный гигант, подле стула которого стоял Ланжеак, перегнулся через стол и накрыл ладонью руку барона.
— Терпение, дружище де Бац, — прогудел он мощным басом. — Вы уже получили ответ. В конце концов, Ланжеак не умеет творить чудеса.
— Вот уж воистину! — с желчным сарказмом воскликнул маркиз де Ла Гиш, порывистый молодой человек с тонкими чертами лица и ястребиным носом.
Дево попытался восстановить мир:
— Просто мы все немного не в себе, Ланжеак.
Де Бац раздраженно пожал плечами и принялся вышагивать по комнате вдоль стены с тремя высокими окнами, распахнутыми на лужайку. Бабетта следила за ним красивыми темными глазами, в глубине которых светились тревога и боль. Помолчав, она обратила взор на разобиженного Ланжеака и печально улыбнулась.
— Что же вы стоите, господин де Ланжеак? Присядьте и угоститесь чем-нибудь. Должно быть, вы устали и проголодались.
— Устал, еще бы. Одному Богу известно, как я устал. Но у меня слишком тяжело на сердце, чтобы я мог испытывать голод. Благодарю вас, мадемуазель. — Он плюхнулся в кресло и вытянул под столом длинные ноги, обутые в пыльные сапоги. Лицо его выглядело осунувшимся, каштановые волосы были беспорядочно рассыпаны по плечам. — Дайте мне немного вина, Дево.
Тот протянул ему бутылку. Де Бац продолжал метаться по комнате, словно зверь в клетке. Наконец он остановился.
— Я должен знать, — прорычал он. — Я больше не могу выносить этой неопределенности.
— К несчастью, Ланжеак прав, — сказал Дево. — Здесь нет никакой неопределенности. О, избавьте меня от ваших свирепых взглядов, де Бац. Видит Бог, душа у меня болит не меньше вашей. Но нужно смотреть фактам в лицо. Не следует обманывать себя, приходится считаться с потерями. Ларнаш убит, а Моро либо погиб, либо скоро погибнет. Он потерян для нас безвозвратно.
Де Бац яростно выругался и заявил:
— Если он жив, я вырву его из лап палачей!
— Если вы предпримете такую попытку, — возразил Дево, — вы просто сунете голову под ту же гильотину. Мы не можем этого допустить. У вас есть долг перед нами, перед нашим делом. Образумьтесь, друг мой. Это не тот случай, когда вы в состоянии вмешаться. Будь ваше влияние даже в двадцать раз значительнее, вы все равно ничего не сможете сделать. Если вы предпримете такую попытку, это выдаст вашу причастность к событиям прошлой ночи. Пока свидетелем против вас может выступить лишь один человек, который мог легко ошибиться в темноте. Смиритесь, мой друг. Битв без потерь не бывает.
Де Бац сел и обхватил голову руками. В комнате повисло тягостное молчание. Дево был членом правительственного департамента и пользовался у своих единомышленников заслуженным авторитетом. Его спокойные, трезвые суждения снискали ему репутацию человека, который никогда не теряет головы. Буассанкур и Руссель поддержали его. На стороне барона остался только импульсивный маркиз де Ла Гиш.
— Знать бы хоть, как все произошло! — воскликнул он. — Что это было — вмешательство слепого рока или предательство? — Он обернулся к Ланжеаку. — Вам не пришло в голову разузнать, как там Мишони? Его вы не навестили?
— Можете назвать меня трусом, — ответил молодой человек, — но, честно говоря, я не осмелился. Если имело место предательство, дом Мишони теперь является ловушкой для любого из нас.
Лицо барона стало суровым и непроницаемым.
— Вы еще не рассказали нам, чем же все-таки занимались в городе.
— Я ходил на улицу Менар и виделся с Тиссо. Обыска там не проводили. Это обнадеживает. В случае предательства власти должны были явиться туда в первую очередь.
Барон кивнул.
— Так. А еще?
— Потом я разыскал Помеля.
Ла Гиш метнул в него новую насмешку:
— О, конечно, вам ведь надлежало отчитаться о нашем провале перед д’Антрегом и его комитетом.
— Вот именно, господин маркиз. Если вы не забыли, я, в конце концов, состою у него на службе.
— Вы нравились бы мне куда больше, Ланжеак, если бы я сумел об этом забыть, — заметил де Бац. — И что сказал Помель?
— Он потребовал, чтобы я немедленно отправился в Хамм с докладом о событиях.
Тут едва сдерживаемая ярость барона вновь прорвалась наружу:
— Вот как! Немедленно! И в чем же причина такой спешки, позвольте спросить? Он предвкушает, как д’Антрег будет потирать руки, радуясь моей неудаче. И когда вы намерены выехать?
— Сегодня вечером, если вы не возражаете.
— Я? Возражаю? Против вашего отъезда? Мой славный Ланжеак, я до сих пор не видел от вас никакой помощи. Надеялся, что получу ее прошлой ночью, но вы показали, сколь смехотворна была моя надежда. Отправляйтесь в Хамм, или к дьяволу, или куда вам будет угодно.
Ланжеак встал.
— Де Бац, вы несносны.
— Присовокупите это к вашему докладу.
Ланжеака уже трясло от негодования.
— Вы вынуждаете меня радоваться тому, что наше сотрудничество окончилось.
— Стало быть, у нас обоих есть повод для радости. Счастливого пути.
Глава 18
Неделю спустя Ланжеак предстал в Хамме перед д’Антрегом. Молодой человек не простил барону де Бацу обиды, которую тот нанес ему при расставании, и, возможно, именно по этой причине не попытался смягчить свой доклад или хотя бы проявить беспристрастность.
И д’Антрег, как и предсказывал де Бац, действительно потирал руки.
— Я предвидел провал этого хвастливого гасконца, — заметил он с кривой усмешкой. — Ничего другого от его родомонтад[449] ждать не приходится. Хороши бы мы были, если бы связывали наши надежды с его успехом. К счастью, освобождение ее величества обеспечено мерами, которые я принял в Вене. Маршал Кобург[450] получил указание выдвинуть предложение об обмене узниками. Мы хотим поменять господ из Конвента, которых выдал Австрии Дюмурье, на заключенных членов королевской семьи. Я слышал от господина де Траутмансдорфа, что предложение воспринято благосклонно, и теперь почти нет сомнений, что обмен состоится. Так что неудача господина де Баца не исторгает у меня слез. — Он помолчал. — Как, вы сказали, имена господ, которых мы потеряли из-за его безрассудства?
— Шевалье де Ларнаш и Андре-Луи Моро.
— Моро? — Д’Антрег напряг память. — Ах да! Еще один родомонт, которого де Бац завербовал здесь. Что ж… — Он умолк, пораженный внезапной мыслью. Выражение его смуглого худого лица показалось господину де Ланжеаку очень странным. — Так, говорите, господин Моро убит? — спросил граф резко.
— Если его не убили на месте, что весьма вероятно, то определенно казнили в самый короткий срок. Едва ли революционный трибунал пощадит человека, которому предъявлено такое обвинение.
Д’Антрег погрузился в раздумье.
— Ну вот что, — сказал он наконец. — Будет лучше, если вы повторите свой рассказ его высочеству. Думаю, ему будет интересно вас послушать.
Спустя час или два после того, как граф Прованский выслушал доклад господина де Ланжеака, его высочество отправился в гостиницу «Медведь» с визитом к сеньору де Гаврийяку.
Со стороны принца, который жестко придерживался предписаний этикета, этот визит был неслыханной милостью. Но, когда дело касалось господина де Керкадью и его племянницы, его высочество предпочитал забывать о формальностях. У него вошло в привычку заглядывать к ним запросто, без церемоний и подолгу сиживать в их обществе. В таких случаях принц если и не сбрасывал вовсе мантию величия, то, по крайней мере, настолько распахивал ее, что беседовал с дядюшкой и племянницей почти на равных. Он частенько обсуждал с ними свежие новости, делился своими страхами и надеждами.
Алине, воспитанной в почтении к принцам крови, добрые отношения с Месье очень льстили. Настойчивость, с которой он выспрашивал ее мнение, внимание, с которым он ее выслушивал, уважение, которое он неизменно выказывал по отношению к ней, поднимали в ее глазах их обоих. Терпение принца в стесненных обстоятельствах, его стойкость перед лицом несчастий и невзгод укрепляли ее веру в его личное благородство и придавали романтический ореол его неказистой, почти плебейской внешности. Истинно королевские качества, которые разглядела в Месье мадемуазель де Керкадью, особенно выигрывали в сравнении со своекорыстием прирожденного интригана д’Антрега.
Как мы знаем, граф д’Антрег метил высоко. Всеми правдами и неправдами он сумел добиться, чтобы Месье считал его незаменимым. Д’Антрег стремился укрепиться в этом положении, которое с приходом реставрации должно было сделать его первым человеком в государстве. Единственным возможным препятствием к осуществлению его честолюбивых замыслов во всей полноте было расположение Месье к господину д’Аваре. Последний своим положением был обязан главным образом госпоже де Бальби. Именно она приблизила д’Аваре к его высочеству, и влияние этой парочки на Месье стало поистине безграничным. Если бы госпожа де Бальби утратила привилегии maîtress-en-titre, положение д’Аваре сразу пошатнулось бы. Понимая это, д’Антрег усердно плел интригу против фаворитки. Несколько раз уже случалось, что какая-нибудь дама из окружения его высочества пробуждала в д’Антреге надежду. Но любовные похождения принца объяснялись не столько его нежными чувствами, сколько пустым и тщеславным желанием покрасоваться перед придворными. Если бы не разговоры, которые вызывала очередная интрижка Месье, он вряд ли обременил бы себя ухаживаниями. Несмотря на все свои измены, принц на свой лад хранил верность госпоже де Бальби. Но сейчас, как подсказывало д’Антрегу чутье, дело обстояло иначе. От всегда бывшего настороже графа не укрылась та нежность, которая сквозила во взгляде его высочества каждый раз, когда принц смотрел на очаровательную мадемуазель де Керкадью. Более близкое знакомство с самой Алиной укрепило надежды д’Антрега. Насколько он разбирался в людях, на сей раз победа не обещала быть легкой, но если уж девушка уступит, то ее власть над принцем будет абсолютной. И д’Антрег решил, что наконец-то нашел особу, способную полностью и навсегда затмить госпожу де Бальби. Но, как все удачливые и опасные интриганы, граф никогда не торопил события. Пока они развивались в нужном направлении, д’Антрег хранил терпение, сколько бы ему ни приходилось ждать. Он понимал, что привязанность мадемуазель де Керкадью к Андре-Луи Моро служит серьезным препятствием для его целей. Вот почему, как ни раздражало д’Антрега вторжение де Баца в область, которую граф считал своей, он смирился с авантюристическим планом барона и Андре-Луи ради того, чтобы де Бац на время увез Моро подальше от мадемуазель де Керкадью. Радость д’Антрега по этому поводу перешла в ликование, когда он понял, что и сам принц приветствует отъезд Моро. Этим, и только этим д’Антрег объяснял внезапную volte-face,[451] неожиданную любезность по отношению к двум упомянутым искателям приключений и их предприятию, которую выказал регент, несмотря на явное недовольство господина д’Артуа.
Так что можно легко представить себе, с каким тайным удовлетворением д’Антрег препроводил господина де Ланжеака к его высочеству, где курьер повторил рассказ о кончине Моро. Графу показалось, что взгляд Месье оживился, хотя вслух принц выразил сожаление по поводу безвременной гибели, постигшей молодого смельчака на службе дому Бурбонов.
Однако когда регент пришел в тот день с визитом к господину де Керкадью, в его взгляде не было ни малейшего намека на живость. Напротив, Месье выглядел столь мрачно, что, когда дядя и племянница встали, приветствуя его высочество, Алина сразу же воскликнула с искренней тревогой:
— Монсеньор! У вас плохие новости?
Принц печально воззрился на них с порога. Он тяжело вздохнул, поднял правую руку и снова позволил ей безвольно повиснуть вдоль тела.
— Как остро вы всё подмечаете, мадемуазель! Просто поразительно.
— Ах, монсеньор, кто же не подметит расстройства в тех, кого любит и почитает?
Месье тяжелым шагом приблизился к стулу, который поспешил подставить ему господин де Керкадью. Граф д’Антрег задержался позади и прикрыл дверь.
На столе в вазе зеленого стекла красовались несколько роз, которые Алина срезала сегодня утром. Букет заметно украсил скромную комнату и наполнил ее сладковатым ароматом.
Его высочество взгромоздился на стул и, повинуясь привычке, принялся тыкать наконечником трости в одну из своих туфель. Его взгляд уперся в пол.
— И в самом деле, на душе у меня тяжело, — печально произнес он. — Попытка спасти ее величество потерпела неудачу, причем при таких обстоятельствах, что повторная попытка представляется нам невозможной.
В комнате воцарилась тишина. Регент вертел в руках трость. Лицо Алины выдавало искреннее огорчение. Наконец господин де Керкадью нарушил молчание:
— А господин де Бац? Что с господином де Бацем и теми, кто был с ним?
Месье избегал напряженного взгляда Алины.
— Господин де Бац вне опасности, — ответил он уклончиво, но слегка охрипший голос выдал его волнение.
От д’Антрега не укрылась дрожь, охватившая мадемуазель, и внезапная бледность, на фоне которой ее глаза стали казаться черными.
— А… остальные? — спросила Алина отстраненным, неуверенным голосом. — Остальные? Господин Моро? Что с господином Моро, монсеньор?
Ответом ей было молчание. Месье упорно продолжал изучать вощеный пол. Он явно не мог заставить себя посмотреть на девушку. Тяжелый вздох, опущенные плечи и безнадежный жест пухлой руки говорили красноречивее всяких слов. Наконец тягостную тишину нарушил д’Антрег.
— У нас есть основания опасаться худшего, мадемуазель, — осторожно произнес он.
— У вас есть основания… Какие основания? Скажите же мне, сударь!
— Ради бога, сударь! — вскричал Керкадью.
Господин д’Антрег осознал, что ему легче обращаться к сеньору де Гаврийяку.
— У нас нет никакой надежды увидеть господина Моро снова.
— Вы хотите сказать, что он… погиб?
— Увы, сударь.
Керкадью издал нечленораздельное восклицание и вскинул руки, словно защищаясь от удара. Мадемуазель де Керкадью с посеревшим лицом качнулась назад, к стулу, и упала на него как подкошенная. Она безвольно уронила руки на колени и уставилась невидящим взором в пространство.
Вместо комнаты и людей в ней перед глазами Алины возникли ноздреватый снег в пятнах солнечного света, перемежающихся тенями, обледенелые голые ветки над чернильным потоком реки, Андре-Луи, примеряющий шаг к ее шагам, такой проворный, подвижный, живой. Та утренняя прогулка с Андре, состоявшаяся полгода назад, была последним и самым ярким воспоминанием девушки о возлюбленном.
Спустя какое-то время Алина возвратилась мыслями в комнату и обнаружила, что принц стоит перед ней, положив руку ей на плечо. Вероятно, его прикосновение и вернуло девушку к страшной действительности.
— Д’Антрег, вы были слишком резки, — послышался густой, мурлыкающий голос принца. — Неужели вы не могли проявить больше такта, глупец?
В следующее мгновение Алина услышала собственный голос, поразительно ровный и безжизненный:
— Не вините господина д’Антрега, монсеньор. Такие новости лучше всего сообщать быстро и без обиняков.
— Мое бедное дитя! — Мурлыкающие нотки в голосе Месье усилились. Мягкая ладонь слегка сжала ее плечо. Его громоздкая, оплывшая фигура склонилась над девушкой. Принц долго хранил молчание, но в конце концов нашел необходимые слова: — Из всех жертв, принесенных во имя Трона и Алтаря, я считаю самой значительной эту. — Такое заявление могло показаться чудовищным преувеличением, но Месье поспешил объяснить свою мысль: — Ибо, поверьте мне, мадемуазель, я снес бы что угодно, лишь бы боль и горе не коснулись вас.
— Вы очень добры, монсеньор. Вы очень добры, — произнесла Алина механически и мгновением позже, устремив взгляд на д’Антрега, спросила: — Как это случилось?
— Прикажите позвать де Ланжеака, — распорядился принц.
Ланжеак, которого ранее оставили ждать внизу, поднялся в комнату. Ему опять пришлось пересказывать события роковой ночи на улице Шарло, но на сей раз он чувствовал себя неловко перед очевидным горем мадемуазель де Керкадью.
Слезы не шли к Алине. Даже теперь она едва ли понимала, что произошло. Все ее чувства восставали против необходимости поверить. Ей казалось немыслимым, что Андре — ее Андре, ироничный, деятельный, полный жизни, — мог погибнуть.
Но постепенно, по мере того как Ланжеак рассказывал о случившемся, страшная правда начала проникать в сознание девушки. Курьер утверждал, что Моро был убит на месте. Из соображений милосердия вероятность была обращена в уверенность. Д’Антрег предположил, а регент согласился, что так мадемуазель де Керкадью будет меньше страдать, не терзая себя предположениями, что он уцелел в схватке лишь для того, чтобы погибнуть под ножом гильотины.
— Узнаю его, — тихо произнесла Алина, когда Ланжеак закончил рассказ. — Он пожертвовал собой, чтобы спасти другого. Такова вся его жизнь.
Но слез по-прежнему не было. Они пришли позже, когда Алина и госпожа Плугастель, обнявшись, искали друг в друге силы, чтобы вынести это общее горе.
Графиня узнала новость от мужа. Не ведая о родстве, которое связывало жену с Андре-Луи, граф сообщил чудовищную весть, не озаботившись тем, чтобы как-то смягчить ее.
— Этот хвастливый дурак де Бац снова сел в лужу, как мы и предполагали. И его провал стоил нам нескольких человек. Но нет худа без добра. Теперь Алина де Керкадью избавлена от нелепого мезальянса, поскольку Моро убит.
Не получив ответа, господин де Плугастель повернулся к жене и обнаружил, что она потеряла сознание. Изумленный и негодующий, он долго стоял над супругой в хмурой задумчивости, прежде чем предпринял попытку вызвать помощь.
Когда госпожа де Плугастель наконец пришла в себя, граф раздраженно потребовал объяснений. Графиня прибегла к тому единственному, которое могла предложить. Она сказала, что знала Андре-Луи с детства и сопереживает горю Алины, чье сердце будет разбито этим ужасным известием. После этого она отправилась к мадемуазель де Керкадью — то ли предложить поддержку, то ли искать ее. Сеньор де Гаврийяк, сам сраженный горем, тщетно пытался успокоить обеих рыдавших дам.
Месье удалился из гостиницы в еще более мрачном настроении, чем пришел. Вероятно, его состояние можно объяснить первыми словами, которые он произнес, когда они с д’Антрегом вышли на яркое солнце и зашагали в направлении шале.
— Похоже, она питала к этому проходимцу очень глубокую привязанность.
Элегантный, как всегда, д’Антрег едва подавил улыбку.
— Если вдуматься, то, возможно, и неплохо, что господин Моро убрался с дороги.
— А? Что? — Регент удивленно застыл на месте. Что это было — слова графа или эхо его собственных мыслей?
Отношение господина д’Антрега к парижскому происшествию полностью совпадало с точкой зрения господина де Плугастеля.
— Если бы этот тип выжил, все могло бы окончиться злополучным мезальянсом.
— А! — Регент перевел дух и двинулся дальше. — Я придерживаюсь того же мнения. Но мне хотелось бы, чтобы ее горе не было столь острым.
— Мадемуазель де Керкадью молода. В таком возрасте горе быстро забывается.
— Мы обязаны приложить все силы, чтобы утешить бедное дитя, д’Антрег.
— Что ж, вы правы, монсеньор. В каком-то смысле можно сказать, что это наш долг.
— Долг, д’Антрег. Долг. Именно так. В конце концов, Моро погиб у меня на службе. Да-да, долг, и никак иначе.
Глава 19
Милосердная версия Ланжеака о гибели Андре-Луи на улице Шарло, версия, которую предложил сострадательный д’Антрег в надежде, что она окажется истиной, ничего общего с истиной не имела.
Андре-Луи пришел в сознание задолго до того, как его притащили в штаб-квартиру секции. На самом деле бо́льшую часть пути туда он проделал на собственных ногах. Когда сознание его прояснилось и к нему, помимо физиологических ощущений, вернулась способность рассуждать здраво, он тоже пришел к выводу, который впоследствии высказал господин де Ланжеак: лучше бы с ним покончили во время потасовки. В этом случае неприятный процесс расставания с жизнью уже полностью завершился бы, тогда как теперь его ожидали все прелести крестного пути к площади Революции и гильотине. На этот счет у Андре-Луи не было и тени сомнения. Как бы далеко ни распространялось влияние де Баца, барон не мог сотворить чуда и добиться освобождения человека, пойманного при совершении такого преступления.
Когда они добрались до штаб-квартиры секции, полночь давно уже миновала. В этот час там не было ни одного представителя власти, уполномоченного проводить допрос. Но Симон, ничуть не смущенный этим обстоятельством, открыл регистрационный журнал, напустил на себя надменный вид и официальным тоном потребовал, чтобы Андре-Луи сообщил ему имя, возраст и род занятий. Андре-Луи удовлетворил любопытство ретивого чиновника, но на остальные вопросы отвечать отказался.
— Может быть, вы и полицейский агент, но определенно не судья. У вас нет права меня допрашивать. Стало быть, я не буду вам отвечать.
Его избавили от пистолетов, денег, часов и документов и швырнули в темное подвальное помещение, где почти не было окон. Трехногий табурет и груда грязной соломы составляли всю обстановку этой убогой конуры. Здесь Андре-Луи и оставили до утра, предоставив ему размышлять о внезапном и малоприятном конце его деятельности по спасению монархии.
В восемь часов утра Моро вывели из камеры и, оставив без внимания его требование принести пищу, увели под конвоем из шести национальных гвардейцев. Гражданин Симон возглавлял шествие.
Они перешли Луврский мост и еще до девяти часов прибыли в Тюильри. Там, в просторном вестибюле, гражданину Симону сообщили, что Комитет общественной безопасности не будет заседать до полудня, поскольку его члены заняты в Конвенте. Но, если дело не терпит отлагательства, ему следует обратиться к председателю комитета, который в настоящий момент находится у себя в кабинете. Симон, которого с каждым часом все больше распирало от самодовольства, громогласно заявил, что речь идет о деле величайшего национального значения. Секретарь повел их небольшой отряд вверх по роскошной лестнице. Симон шагал рядом с ним, Андре-Луи с двумя охранниками по бокам — следом. Четверо других гвардейцев остались внизу.
По широкой галерее они вышли в просторный зал с высокими потолками, позолоченной мебелью и обшитыми дамастом стенами, которые все еще хранили следы побоища, состоявшегося во дворце около года назад.
Здесь секретарь покинул их и скрылся за высокой резной дверью. Он отправился доложить председателю о деле гражданина Симона.
Некоторое время посетителям пришлось ждать. Колченогий агент, помрачнев, начал ворчать. Меряя шагами натертый до блеска пол, Симон, не обращаясь ни к кому конкретно, потребовал объяснить ему, не вернулись ли они во времена Капета и к обычаям деспотизма, если патриотов заставляют понапрасну торчать в приемной, которую гражданин Симон охарактеризовал в непечатных выражениях.
Двое гвардейцев от души наслаждались этой колоритной обличительной речью. Андре-Луи никак не участвовал в общем веселье. Думы его были далеко, в Хамме, в гостинице «Медведь», рядом с Алиной. Как она воспримет весть о его смерти? Она будет страдать. Это неизбежно. Ему оставалось только молиться, чтобы ее страдания длились не слишком долго и на смену им поскорее пришли смирение и тихая грусть. Позже она, наверное, снова сможет полюбить, счастливо выйдет замуж, станет матерью. Именно этого он должен был желать Алине, поскольку любил ее. И тем не менее воображаемая картина ее счастья с другим обожгла ему душу. Он привык считать Алину своей, и сама мысль о том, что ею может обладать кто-то другой, была для него непереносима. Но что поделаешь? Надо встречать свою судьбу с большей покорностью.
Андре-Луи лихорадочно искал способ перекинуть мостик через даль, отделявшую его от Алины. Если бы только он мог написать ей, он вложил бы в это последнее письмо всю свою страсть, все преклонение перед ней, которых так не сумел выразить прежде! Но как он перешлет письмо из революционной тюрьмы аристократке в изгнании? Даже в этом маленьком утешении ему отказано. Он должен умереть, и наполовину не высказав ей своего обожания.
От этих мучительных раздумий Андре-Луи отвлекло появление секретаря.
Едва лишь открылась дверь, как брюзжание гражданина Симона немедленно прекратилось. Последние остатки своей горделивой независимости этот поборник равенства растерял, когда предстал перед председателем грозного комитета. С раболепной улыбкой и образцовым терпением присмиревший Симон ждал, когда изящная напудренная голова хозяина кабинета соблаговолит оторваться от бумаги, по которой он продолжал увлеченно водить пером.
Тишину кабинета нарушали только скрип пера да тиканье позолоченных каминных часов на резной полке. Наконец председатель закончил писать и заговорил, но даже тогда он не поднял головы, а по-прежнему сидел, склонившись над столом, закрытым длинным, до пола, бордовым саржевым полотном, и просматривал написанное.
— Это что еще за история с попыткой устроить побег вдовы покойного короля из Тампля?
— С вашего позволения, гражданин председатель, — почтительно начал Симон свой рассказ, в котором отвел себе исключительно благородную роль. Никакая ложная скромность не помешала ему воздать должное собственной проницательности, отваге и горячему патриотизму. В тот момент, когда он расписывал, как благодаря своей бдительности пришел к выводу о том, что необходимо проверить Мишони, председатель перебил его:
— Да-да. Обо всем этом мне уже доложили. Переходите к происшествию в Тампле.
Гражданин Симон, выведенный из равновесия столь грубым вторжением, остановившим поток его красноречия, запнулся и умолк, не в силах сходу найти новую отправную точку для своего рассказа. Председатель поднял наконец голову, и подозрение, которое возникло у Андре-Луи, когда он услышал этот характерный голос, подтвердилось. Он увидел узкое смуглое лицо и дерзкий нос Ле Шапелье. Но за те несколько месяцев, что прошли с момента последней встречи депутата с Андре-Луи, это лицо успело странным образом перемениться. Щеки Ле Шапелье ввалились, глаза запали, кожа приобрела землистый оттенок, между бровями пролегли глубокие морщины. Но больше всего поразил Андре-Луи его взгляд — напряженный взгляд загнанного животного. Андре-Луи с учащенно забившимся сердцем ожидал взрыва. Но ничего не произошло. Лишь взметнулись на мгновение тонкие брови, но так же быстро на лицо председателя вернулось прежнее выражение — один только Андре-Луи и заметил в нем какую-то перемену. Ничем иным Ле Шапелье не выдал своего знакомства с арестованным.
Он неспешно поднес к глазу монокль, внимательно оглядел присутствующих и снова заговорил невыразительным сухим голосом:
— Кого это вы привели?
— Но я как раз об этом рассказываю, гражданин председатель. Это один из тех людей, которые помогли бежать этому негодяю-аристократу де Бацу. Он имел наглость объявить себя агентом Комитета общественной безопасности. — И Симон приступил к рассказу о стычке на улице Шарло. Но, когда он закончил, никакой чаемой им похвалы не последовало; более того, он не дождался ни единого слова благодарности.
Вместо этого председатель, по-прежнему бесстрастно, задал Симону вопрос, от которого пульс Андре-Луи участился еще больше:
— Вы сказали, что этот человек объявил себя агентом Комитета общественной безопасности. Какие шаги вы предприняли, дабы убедиться, что это не так?
Гражданин Симон открыл рот и выпучил глаза, что придало ему необыкновенно дурацкий вид. Председатель холодно повторил свой вопрос:
— Какие шаги вы предприняли, чтобы убедиться, что гражданин Моро не является одним из наших агентов?
Изумление ревностного патриота достигло апогея.
— Вы знаете его имя, гражданин председатель?
— Отвечайте на вопрос.
— Но… Но… — Гражданин Симон был ошеломлен. Он чувствовал, что здесь кроется какая-то чудовищная ошибка. Он запнулся, помолчал, потом принялся защищаться: — Но, по моим сведениям, этот человек — неизменный помощник ci-devant барона де Баца, который, как я уже сказал, был захвачен мною врасплох во время попытки проникнуть в Тампль.
— Я спросил вас не об этом. — Голос Шапелье звучал теперь еще более строго. — Знаете, гражданин, вы производите на меня неблагоприятное впечатление. Я весьма невысокого мнения о людях, которые не умеют отвечать на вопросы. По моему убеждению, им чего-то недостает — либо сообразительности, либо честности.
— Но, гражданин председатель…
— Молчать! Вы немедленно удалитесь и будете ждать в приемной, пока я не вызову вас снова. Своих людей заберите с собой. Гражданин Моро, вы останетесь. — И Ле Шапелье звякнул в колокольчик, призывая секретаря.
Безобразные губы Симона злобно скривились. Но он не посмел воспротивиться столь определенному приказу, исходившему от деспота, который получил полномочия от новоявленной святой троицы — Свободы, Равенства и Братства.
Появился секретарь, и позеленевший от злости и разочарования Симон вышел из комнаты в сопровождении своих гвардейцев. Высокая дверь закрылась, и Андре-Луи остался с Ле Шапелье наедине.
Несколько секунд депутат мрачно разглядывал арестанта. Потом его тонкие губы растянулись в улыбку.
— Мне сообщили, что ты в Париже, несколько дней назад. Я все гадал, Андре, когда ты сподобишься нанести мне визит вежливости.
Андре-Луи ответил колкостью на колкость:
— Не упрекай меня в невежливости, Изаак. Я боялся навязывать свое присутствие столь занятому человеку.
— Понимаю. Ну что ж, вот ты наконец и здесь.
Они продолжали пристально глядеть друг на друга. Андре-Луи находил ситуацию почти забавной, но не слишком обнадеживающей.
— Скажи мне, — заговорил после паузы Ле Шапелье, — что связывает тебя с этим де Бацем?
— Он мой друг.
— Не очень желательный друг в наши дни, особенно для человека с твоей биографией.
— Принимая во внимание мою биографию, возможно, это я не слишком желательный для него друг.
— Возможно. Но меня заботишь ты, особенно теперь, когда ты так некстати позволил себя схватить. Какого дьявола мне теперь с тобой делать?
— Я ценю твою заботу, дорогой Изаак. Не знаю, поверишь ли ты, но мне очень жаль, что я стал причиной твоих затруднений.
Близорукие глаза председателя мрачно изучали стоявшего перед ним собеседника.
— Мне совсем нетрудно поверить этому. Кажется, судьба преисполнена решимости сталкивать нас снова и снова, несмотря на то что мы движемся в противоположных направлениях. Скажи мне честно, Андре: насколько правдив рассказ этого олуха о ночной авантюре в Тампле?
— Откуда мне знать? Если ты склонен верить нелепой байке безмозглого пса, что привел меня сюда…
— Проблема в том, что не поверить его истории невозможно. А нам бы этого очень хотелось; не только мне лично, но и моим коллегам по комитету. Твой арест так некстати подтверждает его рассказ. Ты ужасно не вовремя попался, Андре.
— Прими мои извинения, Изаак.
— Конечно, я мог бы без лишнего шума отправить тебя на гильотину.
— Если это неизбежно, то я бы предпочел, чтобы шума было как можно меньше. Никогда не любил выставлять себя напоказ.
— К несчастью, я в долгу перед тобой.
— Мой дорогой Изаак! Какие счеты могут быть между друзьями?
— Ты способен говорить серьезно?
— Если ты сможешь убедить меня, что знаешь человека, чье положение серьезнее моего, я буду безмерно удивлен.
Ле Шапелье нетерпеливо махнул рукой.
— Не притворяйся, будто ты и в самом деле полагаешь, что я не хочу тебе помочь.
— Я заметил в твоем поведении кое-какие намеки на желание помочь, за что очень тебе признателен. Но твоя власть не может не иметь кое-какие ограничения в государстве, где каждому оборванцу позволено диктовать свои условия министру.
— Однажды, Скарамуш, ты поплатишься головой за очередную остроумную реплику. Но пока тебе везет больше, чем ты себе представляешь. Возможно, даже больше, чем ты заслуживаешь, — и не только потому, что по воле случая тебя привели ко мне, а не на заседание комитета. Нынешнее положение дел требует, чтобы история Симона не получила огласки. Если ты со своими друзьями пытался спасти бывшую королеву, вы напрасно рисковали головами. Открою тебе один секрет. В Вене полным ходом идут переговоры о ее освобождении в обмен на выдачу Бернонвиля[452] и других депутатов, которые сейчас находятся в руках австрийцев. Если станет известно, что была предпринята попытка вызволить королеву, население может взбунтоваться и воспротивиться желательным политическим мерам. От байки о попытке проникнуть в Тампль мы могли бы просто отмахнуться. Но твой арест осложняет дело. Если ты предстанешь перед судом, может всплыть много неудобных подробностей.
— Я просто в отчаянье оттого, что подвернулся тебе так некстати.
Ле Шапелье пропустил эту реплику мимо ушей.
— С другой стороны, если я отпущу тебя, этот субъект, Симон, начнет мутить воду и заявит, что все мы куплены Питтом и Кобургом.
— Мой бедный Изаак! Ты оказался между Сциллой и Харибдой. Твои трудности вызывают у меня сочувствие, которое я собирался приберечь для себя.
— Дьявол тебя побери, Андре! — Ле Шапелье хлопнул ладонью по столу. — Может быть, ты прекратишь паясничать и скажешь, что я должен делать? — Он встал. — Тут все совсем непросто. В конце концов, я не комитет, и мне придется представить своим коллегам какой-то отчет. На каком основании я могу тебя отпустить? — Он подошел к Андре-Луи и положил руку ему на плечо. — Я сделаю что угодно, лишь бы спасти тебя. Но мне не хотелось бы взойти вместо тебя на эшафот.
— Мой дорогой Изаак! — На этот раз в тоне Андре-Луи не было насмешки.
— Не очень-то лестного ты обо мне мнения, если тебя это удивляет. Я еще не позабыл о случае в Кобленце.
— Параллели здесь неуместны. В Кобленце меня ни с кем не связывал долг и, следовательно, ничто не мешало мне помочь тебе. Ты же, к несчастью, лицо официальное, и едва ли служебный долг…
— Долг! Ха! — перебил его Ле Шапелье. — Мое чувство долга изрядно истончилось, Андре. Наша революция совершила причудливый зигзаг. Из тех, кто стоял у истоков, почти никого не осталось. Меня запросто могли смести вместе с жирондистами — последними сторонниками порядка.
Андре-Луи решил, что получил объяснение тому напряженному, затравленному взгляду, который так поразил его при виде Ле Шапелье. Его старый друг совершенно извелся, будучи во власти страхов и дурных предчувствий, иначе он никогда бы не позволил себе таких выражений.
Ле Шапелье убрал руку с плеча Андре-Луи и прошелся до стола и обратно. Его подбородок зарылся в шейный платок, на бледном лбу собрались задумчивые складки. Вдруг он резко остановился и спросил:
— Ты примешь назначение, если я его тебе предложу?
— Назначение?
— Может, оно и к лучшему, что в разговоре с этим Симоном ты назвал себя агентом Комитета общественной безопасности.
— Ты собираешься предложить мне должность агента? — В самом тоне вопроса уже содержался отказ.
— Ты возмущен? Почему? Разве ты уже не агент Бурбонов? Разве среди агентов не обычное дело — служить одновременно обеим сторонам? — презрительно поинтересовался Ле Шапелье. — Я мог бы объяснить комитету, что поручил тебе наблюдение за контрреволюционерами, считавшими тебя своим. Помощь, которую ты оказал мне в Кобленце, — безусловно, ценная услуга для революционной партии. Я немедленно доложил о ней комитету по возвращении в Париж, и теперь она послужит доказательством твоей лояльности. Мне с готовностью поверят, что твое присутствие здесь, твоя связь с известными контрреволюционерами — результат соглашения, которое мы заключили в Кобленце. Ты меня понимаешь?
— О, вполне. И благодарю тебя. — Андре-Луи насмешливо поклонился. — Но, по-моему, гильотина как-то чище.
— Вижу, что ты ничего не понял. Я не прошу тебя что-либо делать. Ты только подпишешь бумагу. Иначе я не смогу тебя отпустить.
Андре-Луи нахмурился.
— Но как же ты, Изаак? Что будет с тобой? Если ты поручишься за меня, а я не стану исполнять свои обязанности, если я воспользуюсь данными мне полномочиями, чтобы бежать? Что будет с тобой?
— Пусть это тебя не заботит.
— Нет, так не пойдет. Ты рискуешь собственной шеей.
Ле Шапелье медленно покачал головой и улыбнулся, не разжимая губ.
— Им некого будет призвать к ответу. Меня здесь не будет. — Он непроизвольно понизил голос: — В ближайшее время я отправляюсь в Англию с секретной миссией к Питту. Мы попытаемся отколоть Англию от коалиции. Это последняя достойная услуга, которую в наше время может оказать порядочный человек этой несчастной стране. Когда я выполню свою миссию — все равно, успешно или нет, — я вряд ли захочу вернуться. Потому что здесь, — добавил он с горечью, — честному человеку больше делать нечего. Это еще один секрет, Андре. Я открыл его тебе, чтобы ты ясно понимал, что́ я тебе предлагаю.
Андре-Луи понадобилось всего несколько секунд на размышление.
— При таких обстоятельствах отказываться было бы непростительной глупостью. Я всегда считал, что мне повезло в дружбе, Изаак.
Ле Шапелье пожал плечами, словно не хотел принять благодарность.
— Я привык возвращать долги. — Он вернулся к письменному столу. — Вот твоя карточка. Я подготовлю документ о твоем назначении агентом комитета и поставлю вторую подпись, как только все соберутся на заседание. Оно состоится не позже чем через два часа. Подожди в приемной, я пришлю тебе бумагу. Когда ты получишь ее, ты сможешь защитить себя. — Он протянул Андре-Луи руку. — На этот раз, кажется, прощай, Андре.
Глядя друг другу в глаза, они обменялись долгим крепким рукопожатием. Потом Ле Шапелье взял со стола колокольчик и позвонил.
Вошел секретарь. Ле Шапелье спокойно и сухо отдал ему распоряжения:
— Гражданин Моро будет ждать моих указаний в приемной. Проводите его и сразу же пришлите ко мне гражданина Симона.
Колченогий Симон, по-прежнему пребывавший в глубоком оцепенении, вошел в кабинет в надежде получить запоздалую благодарность от председателя Комитета общественной безопасности за бдительность, проявленную патриотом на службе нации. Вместо этого ему пришлось выслушать суровую лекцию об ошибках, к которым может привести чрезмерное рвение вкупе с ненадежными источниками информации. Гражданина Симона заверили, что он совершил серию грубых промахов в ходе раскрытия заговора, который никогда не существовал, и погони за заговорщиками, которые никогда не появлялись. В заключение его предупредили, что, если он и дальше будет поднимать панику по этому поводу, его ждут самые серьезные неприятности.
Слушая эту язвительную нотацию, гражданин Симон то краснел, то бледнел, а под конец требовательно вопросил, значит ли это, что он не должен доверять собственным чувствам. Эта слабая попытка съехидничать осталась незамеченной.
— Несомненно, — без промедления ответил председатель, — раз эти чувства оказались столь ненадежны. Вы оклеветали двух верных слуг нации в лице Мишони и Корти, хотя не можете ничем подтвердить свои обвинения в их адрес. Вы набросились на нашего агента, гражданина Моро. Это серьезные проступки, гражданин Симон. Вынужден напомнить вам, что мы покончили с деспотизмом, во времена которого жизнь и свобода людей зависела от милости какого-нибудь чиновника. Советую вам в будущем проявлять больше осмотрительности. Вам еще повезло, что вы остались на свободе, гражданин Симон. Можете идти.
Пламенный борец за свободу, равенство и братство вышел из кабинета пошатываясь, словно его огрели дубиной по голове.
Глава 20
Перебирая в уме факты, из которых сложилась эта история, нельзя не ощутить привкуса иронии, если задуматься, сколь малый промежуток времени сыграл ключевую роль в рассказанных здесь событиях. Всего несколько часов пролегли между отъездом господина де Ланжеака из Шаронны в Хамм, куда он отправился с вестью о гибели Моро, и прибытием в Шаронну самого господина Моро. Если бы не этот узенький временной разрыв, герои моего повествования могли бы избежать многих драматических переживаний, которые выпали на их долю впоследствии.
Господин де Ланжеак отправился в путь с поддельным паспортом, которым снабдил его Бальтазар Руссель. Способности последнего к каллиграфии, гравировке и другим сходным искусствам делали его незаменимым работником маленькой диверсионной армии барона де Баца. Именно благодаря мастерству Бальтазара Русселя в подвале сельского домика в Шаронне работал маленький печатный станок, который производил самые совершенные фальшивые ассигнации во Франции. В последнее время, к немалому замешательству правительства, эти фальшивки буквально наводнили Республику, из-за чего бумажные деньги, находившиеся в обращении, постоянно обесценивались. Впрочем, это небольшое отступление не имеет отношения к нашей истории.
Прошло не больше шести часов с момента отъезда господина де Ланжеака и июньские сумерки только-только сгустились, когда к тихому, уединенному дому в Шаронне подъехал Андре-Луи, которого в это самое время оплакивали товарищи.
Де Бац, Дево, Буассанкур, Руссель и маркиз де Ла Гиш собрались в библиотеке — длинной низкой комнате, смежной со столовой. Открытые окна выходили на лужайку, за которой темнели деревья парка Баньоле. В компании заговорщиков царило уныние. Они сидели в сумерках, не зажигая света, и лишь изредка обменивались короткими фразами. Все были слишком подавлены неудачей, чтобы обсуждать планы на будущее.
В комнату вошла Бабетта де Гранмезон. Она задернула шторы и принялась зажигать свечи.
Не успела она закончить, как дверь неожиданно распахнулась и на пороге, держа в руке шляпу, возник Андре-Луи. Все разом ахнули и в первый момент оцепенели от изумления, потом повскакивали с мест, а Бабетта бросилась Андре-Луи на шею и звонко расцеловала его в обе щеки.
— Должна же я убедиться, что он не призрак, — пояснила она остальным.
Барон с подозрительно блестевшими глазами так сильно тряс Андре-Луи руку, словно собирался вырвать ее из запястья. Андре-Луи втащили в комнату, засыпали вопросами и шутливыми замечаниями, чуть ли не оросили слезами. Общее уныние рассеялось как по волшебству.
Моро рассказал о своем чудесном спасении, которое стало возможным благодаря его старому другу и соратнику Ле Шапелье и счастливому стечению обстоятельств. Он объяснил, по какой причине Комитет общественной безопасности не желает предавать огласке попытку спасти королеву. Когда его товарищи узнали, что освобождение ее величества гарантировано и без их вмешательства, мысль о собственной неудаче перестала их угнетать. Однако кое о чем обе стороны умолчали. Андре-Луи ни словом не обмолвился о своем назначении агентом комитета — главным образом потому, что не придал этому никакого значения. Де Бац, который теперь сокрушался, что не задержал Ланжеака, ни словом не обмолвился об уверенности последнего в гибели Андре-Луи. Впрочем, факт поездки Ланжеака в Хамм и без того в достаточной степени встревожил Андре-Луи.
— Он сообщит им, что я арестован!
И молодой человек тут же поклялся, что, если утром они не найдут посыльного, который немедленно выедет в Хамм, чтобы по возможности опередить Ланжеака, он вернется в Вестфалию сам.
На следующее утро Андре-Луи в сопровождении де Баца ранним утром выехал в Париж на поиски требуемого посыльного. В первую очередь они нанесли визит Помелю в Бур-Эгалите — бывшем Бур-ла-Рене[453] — и там, по счастливому, как им казалось, стечению обстоятельств, застали курьера от д’Антрега, который как раз собирался возвращаться в Хамм. Его отъезд отложили, чтобы Андре-Луи мог написать Алине и крестному о своей судьбе.
После этого уже ничто не мешало Моро прибыть с бароном в Париж и днем позже встретиться с депутатом Делоне в доме банкира Бенуа. Теперь, когда Андре-Луи успокоил де Баца по поводу судьбы королевы, поведав ему о намерениях правительства, друзья могли с легким сердцем взяться за осуществление своего главного проекта. Делоне пришел на условленную встречу вместе со своим коллегой по Конвенту, депутатом по имени Жюльен. Этот высокий сухопарый человек с узким желтоватым лицом и хитрыми глазками в прошлом был протестантским священником. Почуяв в первые дни революции, куда дует ветер, он отрекся от духовного сана, а заодно и от веры, чтобы сменить религию на политику.
На этот раз Делоне полностью отбросил все сомнения насчет того, имеет ли он право воспользоваться преимуществами своего положения в правительстве. Жюльен, который представлял в Конвенте Тулузу, присоединился к Делоне в надежде принять участие в операциях, благодаря которым депутат от Анже рассчитывал обогатиться.
Однако Андре-Луи, ко всеобщему удивлению, спутал всем карты в самом начале беседы. Он указал депутатам на опасность разоблачения.
— Противники, которые ищут вашей погибели, могут обвинить вас в казнокрадстве, — предупредил он их. — А в наши дни, когда самый воздух, которым мы дышим, наполнен подозрительностью, легко посеять сомнения в вашей неподкупности, даже если для этого нет никаких оснований.
Ошеломленные депутаты поинтересовались, каким образом кто-то узнает об их участии в этих сделках.
— Вы разбогатеете, — ответил Андре-Луи, — и источник вашего состояния может вызвать любопытство.
— Но у кого, во имя Всевышнего? — вскричал Жюльен, совершенно потерявший голову от страха, что такие легкие деньги вот-вот уплывут у него из рук.
— У тех, кто имеет право задавать вопросы. У ваших коллег по Конвенту, зависть которых вы возбудите. С этой опасностью нельзя не считаться.
Делоне решительно отмел этот довод. Влюбленный без памяти, он не хотел ничего слышать ни о каких преградах на пути, который должен был привести к объекту его страсти.
— Без риска никогда ничего не добьешься.
Дородный, цветущий банкир прислушивался к спору в немом изумлении. Де Бац, который тоже пока не понимал, куда клонит Андре-Луи, оставался бесстрастным. Последующие слова молодого человека еще больше обескуражили присутствующих:
— Вы, конечно, правы, гражданин. Но на вашем месте я предпринял бы все мыслимые предосторожности, прежде чем ступать на путь, который может привести на гильотину.
Жюльен вздрогнул и заломил костлявые руки.
— О нет! Ради бога! Если существует опасность…
— Подожди, — прорычал Делоне, заставляя его замолчать. — Вы сказали о предосторожностях, гражданин Моро. Вы имеете в виду что-то определенное, это ясно. О каких предосторожностях идет речь?
— Будь я на вашем месте, я точно знал бы, как следует поступить. Я подключил бы к этим операциям кого-нибудь из наиболее видных деятелей партии Горы — единственной партии, которую сегодня следует принимать в расчет. Я выбрал бы человека, пользующегося известностью и непререкаемым авторитетом, человека, чья добродетель ни у кого не вызывает сомнений. Короче говоря, человека с такой репутацией, что никому и в голову не придет на него ополчиться, поскольку обвинения против него падут на головы обвинителей. Если вы найдете такого союзника, вам нечего будет опасаться, потому что его неуязвимость защитит и его, и тех, кто с ним связан.
Приунывшие было депутаты снова воспрянули духом. Делоне задумчиво кивал, а Жюльен спросил напрямик, имеет ли гражданин Моро кого-нибудь на примете. Гражданин Моро с некоторым сомнением назвал Робеспьера, фактического лидера Горы, чья звезда быстро всходила к зениту на революционном небосклоне.
Делоне рассмеялся, причем смех его прозвучал несколько пренебрежительно.
— Morbleu![454] Если бы нам удалось привлечь на свою сторону Робеспьера, нам действительно нечего было бы бояться. Но Робеспьер! Друг мой, вы не знаете этого человека. Он боится денег. Его не напрасно прозвали Неподкупным. Я иногда сомневаюсь, нормален ли он. Вот уж поистине тщеславие в человеческом обличье! Его занимает только власть. К ней он будет стремиться любой ценой, даже ценой собственной жизни. Но во всем прочем он сама невинность. Если я расскажу ему, каким образом он может разбогатеть, он почти наверняка обвинит меня в казнокрадстве перед Революционным трибуналом и отправит на гильотину. Нет-нет, друг мой. Робеспьер нам не подходит.
— Тогда позовем Дантона, — предложил Жюльен. — Никто не решится утверждать, что его репутация безупречна в том, что касается денежных вопросов. Мне говорили, он становится крупным землевладельцем. Лично я нисколько не сомневаюсь, что он и его дружок Фабр запустили руку в государственную казну.
Но Андре-Луи отверг обе названные кандидатуры:
— Они уже запятнаны, а следовательно, уязвимы. Вам же, граждане, нужен союзник с безупречной репутацией, особенно когда речь идет о деньгах. Потому-то я и назвал Робеспьера…
Делоне нетерпеливо попытался перебить его:
— Но Робеспьер…
Андре-Луи поднял руку, призывая к вниманию.
— Вы убедили меня, что Робеспьер не подходит для наших целей. Но посмотрите на него моими глазами. Ни один из вас не был членом Учредительного собрания, где мне довелось представлять Ансени. Я помню депутата третьего сословия от Арраса еще по тем дням: ничем не примечательный маленький педант, который напускал на себя важный вид. Ему нечасто дозволяли обращаться к Собранию, и почти всякий раз он нагонял на депутатов сон. Сам по себе Робеспьер никогда бы ничего не достиг. Самоуверенный, надменный, бестактный и скучный, он не мог бы вызвать у народа ничего, кроме утомления. Полагаю, вы со мной согласны.
Депутаты совершенно бесстрастно выслушали эту уничижительную характеристику, хотя она относилась к человеку, который после падения жирондистов быстро выдвигался в Конвенте на первое место. Андре-Луи продолжал:
— Он достиг своего нынешнего положения стараниями своих друзей. Сен-Жюст[455] видит в нем бога или по меньшей мере верховного жреца того божества, которому желает поклоняться. Именно его красноречие скрадывает косноязычие Робеспьера, который использует Сен-Жюста в качестве рупора собственных идей. Другой поклонник Неподкупного — Кутон.[456] Третий — Базир.[457] И наконец, Шабо. Вот столпы, на которых держится Робеспьер. Среди них и нужно искать союзника. Если вдруг начнутся неприятности, Робеспьер непременно встанет на защиту своих приверженцев. Ведь даже он, при всем своем тщеславии, не может не понимать, кому обязан своим положением.
Доводы Андре-Луи убедили депутатов, и они принялись перебирать названные кандидатуры. Первым, кто занимал их мысли, конечно, был Сен-Жюст. Но к этому ужасному человеку трудно было подступиться. Принимая во внимание его близость к Робеспьеру, они имели основания предполагать, что он разделяет страх Неподкупного перед деньгами. Следующим обсудили Кутона, калеку с великолепной головой и бездействующими ногами. Оба депутата сошлись во мнении, что он — едва ли подходящий объект для подкупа. Базира обсуждали долго, и, вероятно, на нем бы и остановили выбор, если бы Андре-Луи, который точно знал, чего хочет, не назвал Франсуа Шабо. Отрекшийся от обетов капуцин со скандальным прошлым был до такой степени привержен двум страстям — деньгам и женщинам, что, по мнению Делоне, только природная трусость удерживала его в рамках приличий.
— Искушение, следовательно, должно быть достаточно сильным, чтобы перевесить его страхи, — заявил Андре-Луи.
К этому времени маски были сброшены, и они разговаривали с предельной откровенностью. Андре-Луи с мягкой настойчивостью продолжал убеждать депутатов:
— Шабо стоит усилий. Его высоко ценят в партии Горы. Еще выше ценит его народ. Всем известен его ревностный патриотизм, доходящий до фанатизма. Именно он разоблачил Австрийский комитет, которого, как всем известно, вообще никогда не существовало. Его обличения помогли опрокинуть Жиронду. Если не считать Марата, сегодня нет другого общественного деятеля, перед которым так благоговела бы чернь. И поскольку Шабо, как и Робеспьер, пользуется любовью толпы, он станет для нас бесценным союзником. Против него никто не осмелится поднять голос, потому что на его стороне народ. Привлеките Шабо к деловым операциям, связанным со спекуляцией эмигрантскими поместьями или охватывающим более широкое поле деятельности, и вы сможете участвовать в них, не страшась никаких обвинений. Ведь главный обвинитель будет на вашей стороне. Разумеется, можно заодно привлечь и Базира. Но не жалейте никаких усилий, чтобы уговорить Франсуа Шабо.
В итоге собравшиеся решили, что Делоне и Жюльен в ближайшем будущем привезут Шабо на обед в Шаронну, чтобы Андре-Луи мог опутать депутата коварной сетью, которую он старательно готовил для всех них.
Глава 21
Сгоравший от нетерпения Делоне не мог вынести долгой отсрочки, и поэтому поездка в Шаронну была назначена на ближайшее декади — республиканское воскресенье по недавно принятому революционному календарю, согласно которому неделя состояла из десяти дней, месяц — из трех недель, а год — из десяти месяцев. Итак, через три дня после встречи в доме Бенуа оба депутата и банкир отправились в Шаронну, прихватив с собой стойкого приверженца Горы Франсуа Шабо, который представлял в Национальном конвенте департамент Луар-и-Шер.
Они обедали вшестером, седьмой была гражданка Гранмезон, исполнявшая почетную роль хозяйки. Ла Гиш, Руссель и другие помощники барона решили временно держаться в тени. Стол накрыли в саду под лаймовыми деревьями, источавшими на ярком июньском солнце пряный аромат. Де Бац устроил настоящий пир с богатым выбором вин, которым депутаты от души воздавали должное.
Не отставал от других и Франсуа Шабо, маленький, крепко сложенный энергичный мужчина с живым, добродушным щекастым лицом. Его непропорционально большой нос составлял прямую линию с прискорбно скошенным лбом, верхняя часть которого терялась в гуще темных волос. У него были полные, чувственные губы и выступающий подбородок с ямочкой. Красивые живые глаза могли ввести собеседника в заблуждение, ибо позволяли предположить, что их обладатель наделен бо́льшим умом, чем это было в действительности. В одежде Шабо придерживался свойственной многим патриотам неопрятности; его буйные кудри были нечесаны, и, судя по всему, мыло и вода не играли сколько-нибудь заметной роли в повседневной жизни представителя департамента Луар-и-Шер. Грубоватая внешность и вульгарные манеры неизменно выдавали его плебейское происхождение.
Тем не менее Шабо, бесспорно, был видным государственным деятелем, и судьба, по всем признакам, уготовила ему еще большее величие. Его популярность родилась в тот момент, когда он сбросил монашеское облачение, которое носил пятнадцать лет, и нацепил трехцветную кокарду, чтобы добиться избрания в Законодательное собрание. Невозможно представить себе жест, который более ярко символизировал бы освобождение от пут суеверия, и новоявленный делегат тут же стал объектом пристального и благожелательного внимания черни. Шабо знал, как извлечь из этого максимальную выгоду. Глаза и уши обратились к новому депутату не напрасно. Его заурядный ум не накладывал никаких ограничений на использование хлесткого словца, которое, фигурально выражаясь, сбивало чернь с ног. А каким пламенным патриотизмом были проникнуты его разоблачения! Он стал настоящей ищейкой Республики, способной разнюхать любой заговор аристократов и контрреволюционеров. Не многие ораторы могли похвастаться тем, что поднимались на трибуну в Конвенте и клубах чаще Шабо. Он раскрывал один заговор за другим, хотя по большей части они существовали только в его воображении. И если некоторые члены Конвента и насмехались над ним и бесконечной феерией его разоблачений, то его популярность среди толпы росла с каждым днем. Вскоре даже насмешники были вынуждены признать его солью земли наравне с полудюжиной других деятелей, которых нация почитала вождями.
Грубоватый, прямолинейный Дантон допустил грубую ошибку, когда, намекая на монашеское прошлое Шабо, презрительно окрестил его разоблачения капуцинадами! Он добился лишь того, что Шабо окончательно взял сторону Робеспьера в начавшейся борьбе за власть.
В настоящий момент Шабо переживал очередной триумф после своего последнего разоблачения, направленного против депутата Кондорсе,[458] который критиковал новую конституцию. Кроме того, он объявил о раскрытии нового заговора против государства и обвинил нескольких видных политиков. Если в Конвенте еще и оставались люди достаточно смелые, чтобы потешаться над обвинениями Шабо, влияние его все же было настолько велико, что по его требованию опечатали личные бумаги троих депутатов, упомянутых им в обличительной речи.
После таких трудов депутат от Луар-и-Шера мог позволить себе немного расслабиться. Поэтому предложение Делоне — провести день за городом, в доме с хорошим столом и прелестной хозяйкой, — подоспело как нельзя более кстати.
Делоне недооценил Шабо, приписав ему только две страсти. Полная лишений монашеская юность сделала из бывшего капуцина сластолюбца в самом широком смысле этого слова. Хорошая еда и доброе вино нравились ему ничуть не меньше прочих плотских удовольствий. Более того, биография Шабо дает нам право назвать его обжорой и пьяницей. Но этим наклонностям он мог потакать только за чужими столами, ибо, несмотря на свою алчность, оставался бедняком. Для него всегда являлось тайной, как делаются деньги, настолько несведущ был он в финансовых вопросах. Ему никогда не приходило в голову, что перед человеком в его положении открыты самые разные пути к обогащению.
Эти пробелы в образовании бывшего капуцина и должен был восполнить Андре-Луи во время обеда в саду. Гостя усиленно потчевали вином и искусной лестью, пока на него не нашло полное умственное затмение. Речь Шабо сделалась многословной, манеры развязными. Он все чаще обращался к прекрасной Бабетте с неприличной фамильярностью и беззастенчиво пожирал ее глазами. Когда трапеза подошла к концу и Бабетта собралась удалиться, Шабо бурно запротестовал и, обхватив ее за талию, попытался силой усадить на место. Во время этой шутливой схватки он настолько разошелся, что даже поцеловал хозяйку. В этот момент Делоне, который знал об отношениях дамы с де Бацем, испугался не на шутку: сластолюбивый капуцин мог не только разрушить их замысел, но и навлечь на себя беду. И действительно, смуглое лицо гасконца потемнело от гнева, так что Андре-Луи пришлось незаметным прикосновением и подмигиванием напомнить ему о необходимости сохранять благоразумие.
Тем временем божественная Бабетта искусно играла свою трудную роль. Скрывая отвращение, которое вызывали у нее приставания неотесанного депутата, она непринужденно, почти кокетливо рассмеялась и ненавязчиво высвободилась из его рук. Она пообещала вернуться, как только закончит неотложные дела по дому, и быстрой легкой походкой двинулась в сторону лужайки.
Шабо собрался было кинуться за ней, но здоровяк Делоне тяжело поднялся из-за стола, схватил бывшего монаха за плечи и чуть ли не швырнул его обратно на стул.
— Не забывайтесь, ради бога, — прорычал анжуец.
Встряска пошла Шабо на пользу. Он больше не пытался встать и лишь украдкой следил за изящной фигуркой, которая двигалась по лужайке к длинному белому дому с зелеными ставнями. Депутат был немного удручен. Прозрачный намек Делоне отнимал у него надежду на более близкое знакомство с очаровательной хозяйкой. А Шабо определенно считал ее очаровательной, хотя, быть может, и чересчур скромной.
Чтобы отвлечь депутата от нежелательных мыслей, де Бац подлил ему вина. Шабо тяжело вздохнул, попробовал вино на вкус и решил, что оно вполне способно заменить другие удовольствия, которых он, похоже, на сегодня лишился. И тут наконец разговор перешел на деньги. Он начался с подачи банкира Бенуа, который тоже был в числе приглашенных.
— Morbleu, де Бац, — сказал он, — ваша последняя операция, должно быть, принесла вам не меньше сотни тысяч франков.
Шабо едва не поперхнулся. Сто тысяч франков! Боже всемогущий! Неужели можно сделать такие деньги? Каким образом? Эти вопросы вырвались у него помимо воли, прежде чем он успел это осознать.
Андре-Луи рассмеялся.
— Вы притворяетесь несведущим, чтобы разыграть нас, гражданин депутат? Вам ли, с вашим влиянием и властью, задавать такие вопросы? Сто тысяч ливров, которые в поте лица заработал де Бац, не идут ни в какое сравнение с миллионами, которые безо всяких усилий может получить человек в вашем положении.
Взгляд Шабо выдавал потрясение, почти ужас.
— Если это так, то я был бы рад узнать, каким именно образом. Ей-богу, это интересно! — Он обратил взор на Бенуа. — Вы, банкир, человек, делающий деньги из денег — хотя один Бог знает, как вам это удается, — что вы на это скажете?
Бенуа объяснил ему суть сделок с конфискованным имуществом, которые могли принести такую выгоду. Положение, которое занимал Шабо, позволяло ему одним из первых узнавать, что следует покупать и на какую прибыль можно рассчитывать.
Шабо был потрясен.
— Вы хотите сказать, гражданин, что я должен злоупотребить доверием людей, которые выдвинули меня на этот пост? — Он посуровел. — Может быть, вы скажете мне, как я смогу потом оправдаться перед судом собственной совести?
— Какие оправдания нужны человеку, который никому не причинил никакого вреда? — осведомился Андре-Луи.
— Никакого вреда?
— Должно быть, убеждение, что извлекать для себя выгоду грешно, осталось у вас со времен монашества. Но это предрассудок, изживший себя и давно отвергнутый передовыми людьми.
Шабо совершенно смешался.
— Но… Но, безусловно… Эти деньги — откуда они берутся? Разве они не украдены из священной казны Республики? Разве это не означает совершить святотатство? Ограбить неприкосновенный алтарь нации?
Андре-Луи снисходительно улыбнулся и покачал головой. Напыщенный слог собеседника напомнил ему о приемах риторики.
— О, сколь возвышенна, сколь безмерна такая добродетель! В какие трижды благословенные времена мы живем, если государственные мужи, отказавшись от бесчестных повадок, от века свойственных их предшественникам, отказываются принять даже то, что принадлежит им по праву! Гражданин Шабо, ваши чувства достойны всяческого уважения. Но мне горько видеть, что столь высокие идеалы порождают в вас столь неверное представление о фактах; что они заставляют вас пренебречь по праву причитающейся вам наградой. Разве труды во имя свободы должны оставаться безвозмездными? Но еще больше меня огорчает, что в результате вашего отказа богатство достанется недостойным торгашам или даже прихвостням деспотизма, тогда как вы, человек благородный, будете продолжать свою деятельность в бедности, а то и в нужде. А деньги, которые вы могли бы потратить к великой чести и славе священного дела Свободы, попадут в руки подлых реакционеров и, возможно, пойдут на подрыв самих устоев нашей славной Республики, во имя которой вы трудились с таким самоотвержением. Разве чувство долга не велит вам помешать этому, гражданин депутат?
Гражданин депутат растерянно хлопал глазами. Этот поток велеречивой риторики, на которую он и сам был великий мастер, вконец затуманил ему мозги, уже одурманенные вином. Громкие фразы не содержали никаких разумных доводов, но создавали впечатление, будто каждое слово исполнено глубокого скрытого смысла. Сквозь неясную пелену все ярче брезжил образ богатства, приобретение которого не оскорбит его чувствительную совесть, а точнее — ибо такова была истинная подоплека его честности — не будет угрожать его положению.
Остальные хранили многозначительное молчание. Жюльен пребывал почти в таком же оцепенении, что и Шабо. Обманчивая правота доводов, которые использовал Андре-Луи, поразила его. Более проницательный Делоне не питал никаких иллюзий по поводу ценности этих аргументов, тогда как Бенуа и де Бац безмолвно восхищались и формой, и содержанием ответа Андре-Луи на крик совести добродетельного депутата.
— Вы хотите сказать, гражданин, — заговорил наконец Шабо, — что, если я не воспользуюсь благоприятной возможностью, это сделают другие люди, которые могут употребить полученные деньги на негодные цели?
— Мало того, я хочу убедить вас, что в моем предложении нет ничего зазорного. Эти сделки обеспечат ликвидацию конфискованных поместий и немедленное пополнение государственной казны. Все, что мы делаем, мы делаем открыто. Комиссия, которой поручена продажа этих земель, рада нашему сотрудничеству. Без него дело двигалось бы неизмеримо медленнее. Если такая деятельность не возбраняется нам, если, более того, она считается полезной, то разве на нее меньше прав у вас — человека, несомненно заслужившего награду, но не имеющего возможности получить ее обычными путями?
Эти доводы были уже понятнее. Они сводили на нет самую суть возражений Шабо. Но сомнения еще не покинули его окончательно.
— Вы находитесь в другом положении, граждане, — ответил он задумчиво, — и в силу этого неуязвимы для тех обвинений, которые губительны для меня. Мои враги смогут утверждать, что я воспользовался своей должностью для извлечения личной выгоды. Чистота моих намерений окажется под подозрением, и я не смогу больше служить своей стране.
— Это верно. Люди, главная цель которых служить человечеству, особенно чувствительны к таким нападкам. Подозрение может подорвать ваш авторитет, дыхание клеветы может подточить вашу силу и обратить в ничто все ваши благородные устремления. Но, прежде чем подозрение или клевета коснутся вас, должны выйти на свет какие-то факты. А зачем кому-то знать о ваших делах?
Шабо снова заморгал под твердым взглядом своего искусителя. Возбуждение согнало краску с его пухлых щек. Он осушил бокал, который снова наполнил для него де Бац, и вытер рот грязной ладонью.
— Вы хотите сказать, что я должен держать их в тайне?
— Помилуйте! Разве человек должен идти по жизни, открывая тайники своей души взорам толпы? Зачем же вам вкладывать оружие в руки врагов? Вот вы говорили о суде совести. Благородный образ. Так если ваша совесть будет спокойна, что еще может вас терзать?
Шабо облокотился о стол, подперев голову рукой.
— Но если я разбогатею… — Он умолк. Золотое видение ослепило его. Он мысленно оглянулся на бесцветные годы, проведенные в нищете, которая отказывала ему во всех радостях жизни. А уж он сумел бы ими насладиться! Он подумал о случайных званых обедах, на которые его приглашали и на одном из которых он сейчас находился, и сравнил их со своими обычными скудными трапезами. Почему он, государственный муж, один из столпов Республики, ее создатель, должен во всем себе отказывать? Безусловно, он достоин награды за свои труды. И все-таки робость удерживала его. Если он разбогатеет, то как сможет наслаждаться своим богатством, как будет есть изысканные блюда, пить дорогие вина, повелевать такими женщинами, как эта темноглазая Бабетта, не выдавая внезапной перемены к лучшему в своих денежных делах? Часть своих сомнений он высказал вслух, на что ему немедленно привели в пример других депутатов, начиная с Дантона, который явно сколотил себе состояние, но тем не менее никто не осмелился поинтересоваться источниками его богатства.
— А эти источники, — веско сказал Андре-Луи, — далеко не так безупречны, как те, что мы вам предлагаем.
И тут в сознании Шабо вспыхнуло внезапное подозрение, которое остановило его в тот самый момент, когда он уже собирался поддаться почти неодолимому соблазну.
— А почему вы предлагаете их мне? Что заставляет вас опорожнить рог изобилия Фортуны именно на мои колени?
На этот раз ему ответил де Бац:
— Поверьте, причина лежит на поверхности. Мы не вполне бескорыстны, гражданин депутат. Мы нуждаемся в вашем бесценном обществе. Мы приведем вас к источнику, но останемся пить вместе с вами. Я понятно выражаюсь?
— А! Я начинаю понимать. Но тогда… — Шабо икнул. — Проклятье! Я все-таки не вполне уяснил…
Делоне взялся его просветить:
— Послушай, Франсуа, разве стал бы я в этом участвовать, если бы хоть чуть-чуть сомневался в честности предприятия? Ты человек с возвышенными идеалами, тебе редко доводилось иметь дело с величайшей из реальностей — с деньгами. У меня же есть опыт в финансовых вопросах. Можешь поверить мне на слово: дело это безупречно.
Шабо уставился на своего коллегу тяжелым пьяным взглядом. Делоне продолжал:
— Посмотри на это вот с какой точки зрения: единственной стороной, которая понесет ущерб от наших сделок, будут эмигранты, те, кто пересек границу, чтобы развязать войну против родной страны. Это их поместья обратятся в золото, на которое мы сможем накормить голодных детей Франции. Наше вмешательство ни на лиард не уменьшит сумм, которые потекут в государственную казну. Напротив, ускорив ликвидацию, мы сослужим народу добрую службу.
— Это я понимаю, — согласился Шабо; но его еще продолжали терзать опасения. Он впал в задумчивость, потом пустился в откровения о своем прошлом: — Я всегда боялся поступиться своей совестью. Ни одному депутату не давали столько поручений, связанных с деньгами, сколько их выпало на мою долю. Я давно мог бы стать богатым человеком, если бы не ценил честность превыше всего остального. В Кастри мне доверили четыре тысячи ливров на секретные расходы, да еще я собрал штрафов на двадцать тысяч. Ни один денье[459] из них не осел у меня в кармане. Мои руки остались чисты. И это еще мелочи в сравнении с другими соблазнами, с которыми мне довелось столкнуться. Испанский министр предлагал мне четыре миллиона за то, чтобы я спас короля Людовика от эшафота. Такая взятка сломила бы честность очень многих. Но мой патриотизм и мое чувство долга настолько сильны, что у меня и мысли не возникло поддаться этому искушению.
Возможно, Шабо говорил правду. Но не исключено, что причина его стоицизма крылась в невозможности исполнить требуемое. С тем же успехом испанский министр мог предложить депутату четыре миллиона за луну с неба.
— Но ваше предложение, — продолжал Шабо, — другого порядка. Если я правильно понял, приняв его, я смогу немного заработать честным путем. Признаюсь, однажды я уже получил немного денег — очень немного, — оказав любезность двум своим хорошим друзьям, братьям Фрей. И они упрекали меня за то, что я пренебрегаю возможностями заработать больше.
И он затянул бесконечный монолог, в котором похвалялся своей честностью и силой духа, позволявшей ему в прошлом противостоять соблазнам. Потом он пространно говорил о Фреях, об их пламенном патриотизме и приверженности республиканским идеям. Они и фамилию сменили из идейных соображений. Прежде братья звались Шенфелдами, но они отказались от своей фамилии после отъезда из Вены. Они покинули австрийскую столицу повинуясь чувству, не в силах больше жить под пятой деспотизма. Старший брат, Юний, назвавшийся так в честь освободителя Рима,[460] отказался от поста первого министра при императоре Иосифе,[461] поскольку не желал склонять колени перед тираном. Эти люди отвергли богатство и высокое положение, чтобы приехать во Францию и дышать чистым воздухом Свободы. Они стали хорошими друзьями Шабо и, если бы не его щепетильность, могли бы стать еще лучшими. Они разбирались в финансовых вопросах, поскольку по роду занятий были банкирами. Он должен посоветоваться с братьями, прежде чем принять окончательное решение по вопросу, который они только что обсуждали.
Если это заявление слегка и разочаровало инициаторов интриги, которые так щедро кормили и поили бывшего капуцина, они ничем этого не выказали. Дальнейшая настойчивость могла возбудить подозрения и окончательно отпугнуть их боязливую дичь.
Когда же Шабо собрался уезжать, он неожиданно высказал еще одно сомнение:
— Я настолько несведущ в финансовых делах, граждане, что совсем упустил из виду вот какое обстоятельство. Чтобы заработать деньги тем способом, который вы мне указали, необходим начальный капитал. А у меня его нет.
Де Бац быстро отмел его претензии.
— Гражданин депутат! — воскликнул он протестующе. — Неужели у человека ваших блистательных достоинств есть недостаток в друзьях, готовых одолжить вам необходимую сумму?
Шабо посмотрел на него несколько осоловело.
— Вы хотите сказать, что братья Фрей…
— Братья Фрей! Я не имел в виду Фреев. Я говорил о себе. В случае вашего согласия сотрудничать с нами будет только справедливо, если я обеспечу необходимый начальный капитал. Можете рассчитывать на меня, друг мой. Всегда готов вам услужить.
Не вполне трезвый депутат продолжал разглядывать барона.
— Что ж, это устраняет препятствие, — согласился он. — Хорошо, хорошо, мы поговорим об этом снова, когда я посоветуюсь с Юнием Фреем.
Глава 22
— Расскажите мне, — попросил Андре-Луи де Баца, — кто такие эти Фреи, которых несравненный Шабо так внезапно вытащил на сцену, и почему он так дорожит их мнением.
Они снова сидели под лаймами за столом, все еще заваленным остатками пиршества. Гости уехали, и они с де Бацем были одни.
Де Бац достал свою табакерку и сообщил требуемые сведения. Братья Фрей происходили то ли из австрийских, то ли из польских евреев. Банкиры по роду занятий, они обосновались в Париже, выдавая себя за пламенных республиканцев, на самом же деле, несомненно, надеясь нагреть руки на всеобщем беспорядке. Смена имен была частью их притворства, остальное — отвергнутые почести и миллионы, доверие императора и тому подобное — просто красивой легендой. Братья часто посещали клубы, особенно Якобинский, а также заседания Конвента. Они знали, как заводить друзей среди депутатов, а Лебрен,[462] министр иностранных дел, по слухам, покровительствовал этим мошенникам.
Кроме того, де Бац сообщил, что братья живут вместе с субъектом по имени Проли — по сведениям полковника, австрийским шпионом.
Андре-Луи счел, что эти сведения заслуживают внимания.
— Это даст возможность прижать Фреев. Нам необходимо их содействие, поскольку они имеют влияние на Шабо.
На следующий день, вопреки явному нежеланию барона возвращаться так скоро, он вытащил его обратно в Париж, на улицу Менар. Через два часа после их приезда выяснилось, что нежелание это было более чем оправданным. Их навестил муниципальный офицер Бурландо, очевидно державший дом под наблюдением. Грузный визитер смел со своего пути Бире-Тиссо, который открыл ему дверь, и, воинственно заявив, что не потерпит никакой лжи, нагло ввалился в дом. Он даже не потрудился снять свою треуголку, представ перед бароном.
— Так-так, петушок вернулся в свой курятник. Я пришел сообщить вам, что председатель секции будет рад повидать вас и задать вам пару вопросов.
Де Бац с видимым усилием сдержался.
— А на какую тему, не соблаговолите ли сообщить?
Офицер хрипло рассмеялся:
— О-хо-хо! Вы решили разыграть святую невинность! У вас, конечно, нет никаких подозрений. И никаких воспоминаний о посещении Тампля несколько ночей тому назад.
Барон покачал головой.
— Никаких.
— И полагаю, вы никогда не слышали о попытке устроить некой женщине по имени Антуанетта побег из тюрьмы?
Де Бац помедлил с ответом и смерил грубияна презрительным взглядом.
— Теперь я вижу, что вы лжец. Комитет общественной безопасности установил, что такой попытки не было, и, уж конечно, председатель вашей секции никогда не посылал вас ко мне с каким бы то ни было поручением, касающимся этого мнимого происшествия.
— А! Вы чересчур самоуверенны, как я погляжу, гражданин аристократ. Если вы прогуляетесь со мной до штаб-квартиры секции, мы убедим вас, что нас, санкюлотов, не так-то просто одурачить.
— Если вы не покинете немедленно мой дом, я прогуляюсь до штаб-квартиры секции совсем с другой целью, любезный. А теперь убирайтесь. Вон отсюда! У меня нет времени на вас и вам подобных.
— Мне подобных! — Голос офицера сорвался на визг. — Мне подобных! Кто это, проклятый аристократ, мне подобные? Я скажу вам, клянусь Богом! Это те, кто отправляет подобных вам на площадь Революции. Мне известно достаточно, чтобы ваша голова оказалась в корзине. Можете щеголять своими манерами перед Шарло,[463] когда я разделаюсь с вами.
Дверь за его спиной открылась. Андре-Луи, привлеченный этими неистовыми криками, тихо вошел в комнату. Офицер стремительно обернулся на звук. Лицо Андре-Луи было мрачно.
— Вы упомянули зловещее имя, гражданин. Нехорошо говорить так фамильярно о палаче Парижа. Это плохая примета, мой дорогой Бурландо.
— Так и есть. Плохая для вас обоих, клянусь Богом!
— Пустая клятва. Конвент отменил Бога. Но почему вы считаете своим долгом преследовать нас? Мы не причинили вам никакого вреда, а могли бы сделать много добра.
— Добра? Вы сделаете мне добро?! Хотел бы я посмотреть, какое добро вы мне можете сделать.
Андре-Луи сохранял невозмутимость.
— Сочли бы вы добром предложение получить сто луидоров?
Очередное оскорбление замерло на устах санкюлота. Он изумленно разинул рот и уставился на Моро.
— Сто луидоров! — Но тут он опомнился, и его захлестнула ярость: — Ах так! Теперь я понимаю! Вы хотите подкупить меня! Вы думаете, что истинный патриот опустится до взятки. Но я даже за двести луидоров не изменю своему святому долгу.
— Тогда пусть будет триста.
Бурландо парализовало. Голос Андре-Луи сделался вкрадчивым:
— О, это не взятка. Нам известно, сколь тщетна любая попытка подкупить истинного санкюлота вроде вас, Бурландо. Это просто небольшой подарок, маленькое свидетельство того, как мы ценим вашу дружбу, доказательство искренности наших республиканских взглядов, которое должно пресечь все ваши сомнения.
— Прекрасные слова! — прохрипел Бурландо. — Прекрасные слова! Но за что тогда вы платите мне, во имя…
— Мы не платим вам. Позвольте мне объяснить. Мы с гражданином де Бацем — финансисты. Мы занимаемся операциями, суть которых вам будет трудно понять. Аресты и прочие неприятности, какими бы необоснованными подозрениями они ни были вызваны, нам совершенно ни к чему. Нашей свободе и жизни они не угрожают, поскольку на деле мы — истинные патриоты, но они могут подорвать к нам доверие, а это весьма повредило бы нашему делу. Дабы избежать помех, мы готовы поделиться частью прибыли с патриотами, чья искренность не вызывает сомнений. Вам, гражданин Бурландо, как я уже сказал, мы готовы доверить триста луидоров. Распорядитесь ими, как сочтете нужным. Несомненно, при помощи этого пожертвования вы сумеете сделать много добра.
Бурландо переводил взгляд с Моро на де Баца и обратно. Андре-Луи льстиво улыбался. Барон хранил непроницаемое выражение лица. Он не одобрял действий друга, но все же позволил ему поступать по-своему. Муниципальный офицер ответил не сразу. Его двойной подбородок утонул в грязном шейном платке, глаза стали задумчивыми. Он понял, что эти аристократишки, являются они иностранными агентами или нет, могут оказаться настоящими дойными коровами. А когда он высосет мошенников, обескровит их до предела, у него еще будет время исполнить свой долг перед нацией и отправить их к палачу. Поэтому он со спокойной совестью и смачным богохульством изъявил свое согласие.
Де Бац с видимой неохотой вынул из ящика секретера пачку ассигнаций и отсчитал требуемую сумму.
Глаза Бурландо заблестели. Он спрятал деньги в карман и рассмеялся.
— Вот это воистину доказательство патриотизма! Считайте Бурландо своим другом, граждане. А дружба Бурландо, ей-богу, надежная защита в наши тревожные дни.
Только когда он ушел, барон выразил свое несогласие с методами Андре-Луи:
— Чего ради такие траты?
— Траты? Вы ведь не дали ему настоящие?
— Конечно нет. Но и фальшивыми ассигнациями нельзя так разбрасываться. Теперь мы никогда не избавимся от этого негодяя.
— Он тоже так думает. — Андре-Луи улыбнулся. — Подождите здесь, покуда я не вернусь. Я не задержу вас надолго.
Моро взял шляпу и без дальнейших объяснений удалился. Он быстро прошел через террасу Фельянов и сад Тюильри к Цветочному павильону. Там ему сообщили, что Комитет общественной безопасности не заседает, но секретарь у себя в кабинете. Андре-Луи пожелал, чтобы его проводили туда.
Гражданин Сенар, один из наиболее ценных агентов на жалованье у де Баца, был уже знаком с Андре-Луи. Худой, болезненный человек с острым желтоватым лицом и копной преждевременно поседевших волос, которые на расстоянии казались напудренными, мрачно нахмурился при виде посетителя.
— Ах, morbleu! Какая дьявольская неосмотрительность! — пробормотал он себе под нос.
Андре-Луи улыбнулся.
— Не тревожьтесь, Сенар. — И он выложил на стол секретаря свой мандат агента.
— Что это? — Сенар изумленно уставился на документ. — Опять работа Русселя?
— Ну вот! Неужели вы считаете нас такими недотепами? Зачем же совершать подлог, если его так просто обнаружить? Вам следовало бы узнать эти подписи: Амар, Кайо, Севестр. Кроме того, среди ваших бумаг должно быть подтверждение от этого учреждения.
Сенар рассмотрел мандат внимательнее и вернул его владельцу. Выражение лица секретаря стало еще более хмурым.
— Но тогда… Я не понимаю.
— Мой дорогой Сенар, неужто вы никогда не встречали человека, работающего на два лагеря? — Андре-Луи пристально и многозначительно посмотрел на секретаря, который и сам получал деньги от обеих сторон.
— Ясно. То есть я хотел сказать, я в полной темноте. В каком качестве вы явились сюда сейчас?
— В качестве агента комитета, разумеется. Я пришел исполнить свой долг. Сделать одно разоблачение. Муниципальный офицер по имени Бурландо, прикрепленный к секции Лепелетье, берет взятки. Я позволил ему считать меня агентом некой иностранной державы, а он принял от меня деньги и согласился держать язык за зубами.
— Тут требуются доказательства, — заметил Сенар.
— Их нетрудно будет получить. Полчаса назад я заплатил негодяю триста луидоров ассигнациями. Если ваши агенты поторопятся, они найдут деньги у него в кармане. При его доходах он не сумеет объяснить, каким образом смог честно получить такую сумму.
Сенар задумчиво кивнул.
— Представьте доклад в письменном виде, и я немедленно отдам соответствующий приказ.
Через час муниципальный офицер Бурландо в сопровождении двух солдат Национальной гвардии предстал перед председателем своей секции, дабы объясниться по поводу найденных у него трехсот луидоров. Когда бедняга понял, в какую нехитрую западню его заманили, он взревел от ярости как безумный, но ничего не сказал, дабы не быть обвиненным в чем-то худшем. Ему пришлось выслушать прочувствованную речь председателя о гражданской добродетели, о необходимости чистоты в рядах служителей закона и о чудовищности мздоимства, заслуживающего самой суровой кары. Потом несчастного отвели в Бисетр дожидаться суда, который с неизбежностью должен был отправить его на гильотину. Пачку ассигнаций передали Сенару, и Комитет общественной безопасности вернул ее своему агенту Андре-Луи Моро вместе с теплыми словами благодарности за искусное разоблачение негодяя, опорочившего пост, который ему доверила нация.
— Вы по-прежнему думаете, что Бурландо нас еще побеспокоит? — спросил Андре-Луи де Баца.
Барон покачал головой, глядя на него.
— Временами вы меня просто пугаете, Андре.
— К этому я не стремлюсь. Лучше распорядитесь мной так, чтобы я пугал других.
В тот же вечер они взялись за дело. Им предстояло запугать братьев Фрей.
Глава 23
Известная красотка госпожа де Сент-Амарант и ее еще более прелестная дочь[464] и на втором году революции по-прежнему украшали собой знаменитый игорный дом под названием «Пятьдесят». Былое великолепие этого заведения для избранных слегка потускнело, но оно все еще оставалось самым популярным в окрестностях Пале-Рояля, и доступ туда, как и прежде, можно было получить только по рекомендации.
Туда и отправился тем вечером барон де Бац в сопровождении Андре-Луи. Они надеялись отыскать Проли, который, по слухам, был там частым гостем. В этом заведении барона хорошо знали, и потому его двери с готовностью распахнулись перед гасконцем и его спутником.
В залах, обставленных тяжелой резной мебелью, некогда роскошной, но теперь несколько поистершейся, было довольно людно. Несколько лет назад публика в этом заведении сплошь состояла из элегантных, напудренных, хорошо воспитанных господ, которых теперь осталось здесь совсем немного. Гораздо чаще попадались грубые и вульгарные искатели — и искательницы — удовольствий, которым революция с ее доктринами равенства открыла двери всех увеселительных заведений. Де Бац оглядел игроков, сидевших за карточными столами, и прошел в следующую залу, где играли в рулетку и где посетителей было еще больше. Там он не без труда отыскал за одним из столов светловолосого и светлокожего Проли. Друзьям повезло: за стулом Проли стоял Юний Фрей, смуглый крепыш тридцати с небольшим лет, одетый с истинно республиканской простотой.
Де Бац указал на них своему спутнику и собрался было подвести его к ним, но в это мгновение стройная молодая женщина в лилово-розовом платье с серебристой отделкой отвернулась от стола и неожиданно столкнулась лицом к лицу с Андре-Луи. Ее ярко-синие глаза изумленно распахнулись, хмурая складка на лбу разгладилась. Хорошенькое личико мгновенно преобразилось, прелестные губы раскрылись в улыбке, обнажив крепкие белые зубы.
— Скарамуш! — воскликнула она и в следующее мгновение, повинуясь бездумному порыву, повисла у Андре-Луи на шее и расцеловала его на глазах у изумленной публики.
— Коломбина! — Андре-Луи испытал не меньшее потрясение.
Перед ним стояла его бывшая подруга по сцене, Коломбина из труппы Бине. Эту труппу Андре-Луи некогда привел к успеху и процветанию, а потом навлек на нее страшные бедствия.
Рядом с ними тут же возникла тяжелая фигура Делоне, который тихо обратился к Андре-Луи:
— Вы, оказывается, уже имели счастье познакомиться с гражданкой Декуан?
После нескольких слов объяснения настороженность депутата растаяла. Он убедился, что ему не угрожает соперничество в борьбе за благосклонность женщины, ради которой Делоне готов был продать свою страну и рискнуть собственной головой.
— Итак, — сказал Андре-Луи, — вы теперь знамениты, счастливица Декуан!
— Злополучная Декуан, — ответила она с горькой улыбкой. — Я только что потеряла сто луидоров.
— Вы чересчур увлекаетесь игрой, — пожурил ее Делоне.
— Возможно. Но мне нужны деньги, а не упреки, мой друг. Одолжите мне сто луидоров, Делоне.
Круглое лицо депутата, казалось, округлилось еще больше. Глаза под черными бровями стали тревожными.
— Помилуйте! У меня нет таких денег, крошка моя.
— Тогда пятьдесят. Я должна вернуть то, что проиграла. Вы не можете отказать мне в такой малости!
— Вы разрываете мне сердце, дорогая, — жалобно проговорил Делоне. Нахмуренный вид любимой ужаснул его. — Прелесть моя…
Андре-Луи понял, что наступил критический момент.
— Могу я чем-нибудь помочь? — тихо предложил он.
— Если вы можете одолжить мне пятьдесят луидоров, Скарамуш… — начала актриса, но Делоне проворно оттащил Андре-Луи в сторону, бросив ей на ходу:
— Минутку, дорогая! Одну минутку!
Когда они отошли подальше, он схватил Андре-Луи за руку и взмолился:
— Мы с вами будем сотрудничать. Это решено; только момент еще не настал. Одолжите мне сто луидоров в счет той прибыли, которая рано или поздно будет моей, и вы станете моим другом по гроб жизни.
— Дорогой Делоне! — В голосе Андре-Луи слышался мягкий упрек по поводу сомнений депутата в его готовности помочь. Он вытащил из кармана пачку ассигнаций и вложил их в крупную ладонь Делоне. — Здесь три сотни. Отдадите, когда вам будет угодно.
Ошеломленный этой несказанной щедростью, Делоне поблагодарил благодетеля и пошел ублажать капризную возлюбленную.
Андре-Луи усмехнулся. Эта пачка ассигнаций сегодня уже стала пропуском на гильотину для одного, а теперь, вероятно, сослужит ту же службу другому. С этой мрачной мыслью он побрел за бароном, который уже беседовал с Проли. Де Бац оттащил игрока подальше от стола и от смуглолицего спутника. Они уединились в сторонке. Когда Андре-Луи подошел, де Бац представил его собеседнику. Для Проли, который знал, что барон — роялистский агент, так же как и де Бац знал о шпионской деятельности Проли в пользу австрийцев, этого представления было достаточно. Между ними давно установилось взаимопонимание, и Проли с полной откровенностью выложил все, что ему было известно о братьях Фрей. Но его сведения мало что добавляли к тому, о чем барон уже знал. Республиканские взгляды братьев были притворством чистой воды. Они приехали во Францию с единственной целью — утолить свою жажду денег. Впрочем, свою патриотическую роль они играли отлично. Обоих Фреев хорошо знали в правительстве. С особым усердием братья обихаживали представителей партии Горы, близких к Робеспьеру, который, по мнению Проли, явно метил в диктаторы. Не только Шабо, но и Симон из Страсбурга, и Бентаболь[465] целиком находились под влиянием Фреев, а министр Лебрен, который был в долгу перед братьями, оказывал им покровительство.
Де Бац был разочарован. Сведения оказались не слишком обнадеживающими. Но Андре-Луи не разделял его пессимизма.
— Этого вполне достаточно, чтобы с ними справиться. Мы знаем, что они лицемеры, а совесть лицемера уязвима не меньше проржавленных доспехов.
Проли представил двух заговорщиков ничего не подозревавшему Юнию. С де Бацем он говорил мало, а вот Андре-Луи, прославившийся во времена Законодательного собрания, встретил у него самый сердечный прием. С преувеличенным восторгом Фрей на своем гортанном французском выразил удовольствие по поводу знакомства с человеком, который имеет столь выдающиеся заслуги в глазах всех поборников свободы. Потом он выспренно заговорил о триумфе революции и свержении деспотизма, который так долго топтал своей чудовищной пятой человеческое достоинство. Словом, Юний проявил столько дружелюбия, что Андре-Луи без колебаний нанес ему визит два дня спустя. Братья жили в красивом доме на улице Анжу.
Юний Фрей — елейный господин в грубой одежде, которую он носил из любви к санкюлотам, — выражаясь метафорически, широко раскрыл объятия одному из представителей армии интеллектуалов, пионеров великого движения за свободу Франции от цепей тирании. В таких вот пространных выражениях, в лучших традициях ораторов-якобинцев, бывший банкир приветствовал бывшего революционера. Юний Фрей представил гостя своему младшему брату Эмманюэлю — похожему на мальчишку-переростка, мертвенно-бледному человеку с робкими манерами и высоким голосом. Они с братом составляли странный контраст. Старший выглядел таким зрелым, таким возмужалым, младший казался едва ли не кастратом. С ними также жила сестра по имени Леопольдина, лет шестнадцати от роду, чья женственность, однако, уже расцвела. Невысокая, стройная, с тонкими чертами, кроткими карими глазами и темной косой, уложенной вокруг головы на манер тюрбана, Леопольдина так мало напоминала своих братьев, что невозможно было поверить, что в их жилах течет одна кровь.
Девушке представили Андре-Луи Моро и должным образом известили о его высоких гражданских заслугах, после чего позволили ей подать гостю вина и печенья для подкрепления сил и удалиться. Юний пожелал узнать, не может ли он каким-либо образом услужить гражданину Моро. Эмманюэль вторил брату, словно жидкоголосое эхо.
— Что ж, раз уж вы предлагаете, друзья мои, я воспользуюсь вашей любезностью.
Андре-Луи оглядел массивную мебель комнаты, где они сидели, и отметил, что здесь нет ничего от спартанско-республиканского стиля, отличавшего платье и речь хозяев.
— Механизм, к создателям которого вы великодушно меня причислили, в последнее время стал работать с перебоями, — начал он.
— Увы! — горестно вздохнул Юний. — Человеческий фактор! Можем ли мы ждать совершенства там, где он присутствует?
— Если наши намерения серьезны и искренни, мы должны стремиться к уничтожению всякого несовершенства, где это только возможно.
— Это наш священный долг, — согласился Юний.
— Благороднейшая задача, — поддакнул Эмманюэль, потирая огромные костлявые руки.
— Нам, тем, кто не входит в правительство, — продолжал Андре-Луи, — следует использовать все свои таланты, чтобы направить государственных деятелей в нужную сторону.
— Истинно так. Совершенно верно! — в один голос воскликнули оба брата.
— Франсуа Шабо — ваш друг. Я знаю, он находится под сильным впечатлением от широты — почти космополитической — ваших взглядов. Вы используете свое влияние, чтобы затачивать его, словно нож, для хирургической работы, которая все еще предстоит всем правоверным патриотам.
— Как прекрасно вы выразили эту мысль, — промурлыкал Юний.
— Как совершенно! — воскликнул Эмманюэль.
— В то же время, — мерно продолжал Андре-Луи, — вы используете его ради собственной выгоды.
C Юния в мгновение ока слетело все его елейное благодушие.
— Как так?
— О, но кто станет винить вас? Деньги в таких благородных руках, как ваши, — это благо для человечества. Вы никогда не используете их в недостойных целях. Люди, подобные вам, взяли на себя труд снять повязку с глаз Фортуны. Вашими стараниями ее пресловутая слепота излечивается, и благосклонность ее изливается лишь на достойных. Вот уж действительно священная миссия! И опасности, которые вы навлекаете на себя, исполняя ее, свидетельствуют о вашем исключительном благородстве. Ведь вас могут неверно понять, ложно истолковать ваши намерения. Но что значат эти опасности для людей столь патриотического, столь героического склада?
Братья напряженно сверлили гостя глазами. Во взгляде Юния зажегся огонек гнева. Взор Эмманюэля выдавал только страх. Хотя Андре-Луи сделал паузу, оба Фрея промолчали. Они ждали, когда он заговорит откровеннее, покажет им, какую цель преследует. Тогда можно будет сделать ответный ход.
И поскольку они ничего не сказали, Андре-Луи с дружелюбной улыбкой продолжил свою речь:
— Так вот, друзья мои, мною сейчас движут очень похожие намерения. Подобно вам, я заметил, что не все идет так хорошо, как следовало бы, как хотелось бы нам, тем, кто помогал делать эту революцию. Но мы, стоявшие у ее истоков, можем исправить положение, можем вывести страну из кризиса. Мы с гражданином де Бацем, моим компаньоном, сделали депутату Шабо определенное предложение, которое он сейчас обдумывает. Если он его примет, священное дело свободы непременно от этого выиграет. Но к вам, друзья мои, гражданин Шабо питает самое глубокое уважение, коего вы, без сомнения, заслуживаете. Он вверяет себя вашему руководству, чему можно только от души порадоваться. Он отложил решение вопроса, который мы с ним обсудили, чтобы посоветоваться с вами. Может быть, он уже обращался к вам?
Юний, достаточно проницательный, чтобы понять, куда клонит посетитель, испытал немалое облегчение. Судя по зловещим намекам, можно было ожидать много худшего.
— Пока нет, — ответил он.
— Тогда я пришел вовремя. Вам известно о моих республиканских добродетелях, и поскольку вы их разделяете, то, несомненно, дадите ему единственно верный совет — согласиться на сотрудничество с нами в том небольшом предприятии, которое мы с де Бацем имеем в виду.
Андре-Луи закончил. Он откинулся в кресле и стал ждать ответа. Эмманюэль беспокойно заерзал в своем кресле и перевел взгляд с посетителя на Юния, внешне сохранявшего полное спокойствие на протяжении всей речи Моро. Теперь старший брат наконец позволил себе высказаться:
— Это будет зависеть от характера вашего предприятия, дорогой гражданин Моро. Наш долг перед…
Андре-Луи, протестующе подняв руку, перебил его:
— Мой дорогой Фрей! Неужели я могу предложить нечто такое, что вам пришлось бы отвергнуть? Разве можно вменять такое в вину мне, чей патриотизм, осмелюсь заметить, не уступает вашему и, если тут уместно какое-то сравнение, основан на более значительных свершениях? — Он не дал финансисту времени на ответ и тут же продолжил: — Мы с вами в одинаковом положении, нами движут одни и те же чувства, у нас общие идеалы, самые чистые и возвышенные. Вы должны, подобно мне, понимать, что, объединившись, мы можем оказать друг другу неоценимую помощь. — Андре-Луи на мгновение умолк и вкрадчиво добавил: — Это ведь про нас сказано: «Вместе стоим, порознь — падаем».
Ловко завуалированная угроза не осталась незамеченной. Юний принужденно рассмеялся.
— Истинно так, гражданин Моро, истинно так! Вы хотите дать мне понять, что сотрудничество с вами полезно, а противостояние опасно?
Андре-Луи улыбнулся.
— Случается, что я натягиваю струны в обоих направлениях.
— Одним словом, вы мне угрожаете.
— Угрожаю? Помилуйте, гражданин Фрей! Что такое вы говорите!
— Не лучше ли высказаться откровенно? — сурово спросил Юний.
Эмманюэль стушевался и окончательно превратился в робкого наблюдателя.
— Именно это я и пытался сделать. Есть люди, владеющие искусством быть откровенными, не используя без необходимости резких выражений.
— Вы, похоже, настоящий знаток этого искусства, гражданин Моро.
— И не только этого, — серьезно заметил Андре-Луи. Он допил вино, стряхнул с шейного платка несколько крошек от печенья и встал. — Безмерно рад был встретить столь полное понимание с вашей стороны.
Гражданин Юний тоже встал, и брат последовал его примеру.
— Вы не дали себе труда выслушать мой ответ, — сказал старший Фрей.
— Ваш ответ? На что? Я не задавал вопросов, я всего лишь обрисовал положение дел.
— И вы даже не полюбопытствуете, как я стану действовать, учитывая это положение?
— Целиком полагаюсь на ваше благоразумие, — любезно ответил Андре-Луи и, пространно выразив удовольствие по поводу знакомства с двумя столь образцовыми патриотами, откланялся.
— Что за наглый субъект, — сказал Юний Эмманюэлю, когда Моро ушел.
— В наше время наглыми осмеливаются быть только те, кому не грозит опасность, — отозвался младший брат. — А те, кому не грозит опасность, сами всегда опасны. Полагаю, нам следует держаться с гражданином Моро настороже. Что ты будешь делать, Юний?
— В самом деле — что? — задумчиво произнес Юний.
Глава 24
Андре-Луи с легким сердцем продолжал готовить крушение видных республиканцев, которое должно было повлечь за собой крушение самой Республики и реставрацию дома Бурбонов. Но от его безоблачного настроения не осталось бы и следа, если бы он знал, какие события, приближающие крушение его собственных надежд, происходят в это время в Хамме.
Как мы помним, граф Прованский пришел к убеждению, что его долг — утешать мадемуазель де Керкадью, делая все возможное, чтобы она пережила утрату жениха, погибшего на службе его высочеству. Помним мы и о дальновидном, бдительном графе д’Антреге, который помог Месье утвердиться в этом решении.
Итак, Месье посвятил себя исполнению этого благородного долга, причем усердие его возрастало тем более, чем меньшая в нем была необходимость.
Когда первое потрясение Алины прошло, сменившись осознанием утраты, мадемуазель де Керкадью взяла себя в руки и со всем мужеством, на которое была способна, вернулась к повседневным заботам. О незаживающей душевной ране говорила только печаль, лишь прибавлявшая девушке очарования и все сильнее воспламенявшая тайные чувства регента. Его визиты в дом де Керкадью вскоре превратились в каждодневный обычай. Что ни день, его высочество бежал от трудов переписки ради удовольствия встречи с мадемуазель. Он все чаще перекладывал свои дела на д’Аваре и д’Антрега и в конце концов оставил за собой единственную обязанность — выступать арбитром в постоянных разногласиях ближайших советников. В погожие дни жители Хамма регулярно встречали дородного, величаво ступавшего регента Франции и хрупкую золотоволосую мадемуазель де Керкадью, которые прогуливались вдвоем, словно какая-нибудь парочка бюргеров.
По мере того как уверенность д’Антрега в благоприятном исходе возрастала, д’Аваре все чаще одолевали дурные предчувствия. Тревожась за положение своей приятельницы, он забрасывал госпожу де Бальби отчаянными письмами. Но графиня, дитя удовольствий, под благовидным предлогом покинув скучный, унылый туринский двор, не собиралась менять веселую жизнь в Брюсселе на монашески суровое и скудное пребывание в Хамме. Кроме того, ее уверенность в себе не позволяла ей разделить тревогу, сквозившую в письмах д’Аваре. Пусть Месье отвлечется от тоскливой действительности, пусть насладится пресными прелестями племянницы сеньора де Гаврийяка. Госпожа де Бальби знает, как вернуть себе свою империю, когда жизнь подле регента потребует с ее стороны меньших жертв, чем предполагают его нынешние вестфальские обстоятельства. В письмах она, разумеется, выражалась не столь определенно, но д’Аваре давно научился читать между строк и был весьма удручен. Он не разделял мнения госпожи де Бальби о мадемуазель де Керкадью. Она определенно не казалась ему пресной, и он нимало не сомневался, что Месье тоже далек от подобной оценки. Раз уж Месье обсуждает с маленькой племянницей сеньора де Гаврийяка государственные дела, значит, он настроен самым серьезным образом. Для д’Аваре ничто не могло служить более точным показателем глубины чувств регента.
Возможно, тут граф немного ошибался. Обсуждение государственных дел было в данном случае всего-навсего тонкой лестью, которую регент ловко использовал вместо обычных приемов обольщения, дабы обмануть бдительность мадемуазель де Керкадью.
События развивались в точном соответствии с пожеланиями д’Антрега, пока в Хамм не прибыл курьер Помеля, покинувший Париж всего несколько часов спустя после отъезда Ланжеака. Но прибыл он с опозданием на две недели — его задержало падение с лошади, в результате которого гонец получил сотрясение мозга. К счастью, это произошло уже после того, как бедняга пересек границу, и потому он не попал в руки врагов, а почта осталась в неприкосновенности до той поры, когда он смог продолжить путь.
Курьерская почта доставила хитроумному господину д’Антрегу несколько поистине черных минут. В письме от Помеля сообщалось о чудесном спасении Моро, которого они так уверенно объявили погибшим. Хуже того, в пакете имелось письмо к мадемуазель де Керкадью, написанное тем самым злополучным Моро.
Д’Антрег позвонил слуге и вверил его заботам взмыленного, покрытого дорожной пылью курьера.
— Вы, должно быть, устали, сударь, — сказал он гонцу. — Отдыхайте. В вашем распоряжении комната наверху. Еду и все, что вам потребуется, туда пришлют. Я вынужден просить вас, во имя государственных интересов, не покидать свою комнату и ни с кем не вступать в какие бы то ни было разговоры, пока я за вами не пришлю.
Месье в это время совершал одну из своих ежедневных прогулок с мадемуазель де Керкадью. Господин де Керкадью работал в шале, в соседней комнате. Д’Антрег сидел и хмуро рассматривал запечатанное письмо от Моро, обнаруженное в пакете, который доставил парижский агент. Чертовски несвоевременное воскресение. Д’Антрег повертел письмо в руках и изучил печать. Его так и подмывало сломать ее и выяснить, о чем пишет этот малый своей невесте, но он поборол искушение. Как бы он ни поступил — а проницательный граф уже начал подозревать, что будет дальше, — он должен сначала заручиться одобрением Месье.
А тем временем Месье, не подозревавший, какой неприятный сюрприз ожидает его в шале, дружески болтал с любезной его сердцу дамой. Мадемуазель де Керкадью из сострадания к несчастьям и одиночеству принца с готовностью давала ему возможность проводить время в своем обществе.
— Вы не представляете себе, дитя мое, — говорил он густым, мурлыкающим голосом, — какую силу и утешение черпаю я в наших беседах, как они помогают мне в трудную минуту.
В последние три недели, прошедшие с момента появления Ланжеака со страшным известием, Месье высказывал эту мысль довольно часто и на разные лады.
Они впервые прогуливались берегом Липпе, следуя тем самым путем, которым в феврале Алина шла с Андре-Луи. Тогда земля лежала скованная морозом, все вокруг было бело и сковано морозом. Теперь глаз радовала сочная зелень, луга были усыпаны цветами. Обмелевшая узкая река, прохладная и прозрачная, текла в тени ив, отяжелевших от буйной листвы.
Мадемуазель де Керкадью в темно-зеленом костюме с широкими отворотами и в черной шляпке, подчеркивавшей ее пугающую бледность, грациозно ступала рядом с медлительным, грузным принцем. Он уступал ей в росте около дюйма.
— Мне эти беседы тоже помогают, — сказала она задумчиво.
Его высочество остановился и повернулся к спутнице, опершись на трость с золотым набалдашником. Они стояли на лугу у реки и были совершенно одни. Отсюда была видна та самая изгородь, возле которой Алина и Андре-Луи задержались во время одной из последних своих прогулок. Высоко над их головами заливался невидимый жаворонок.
— Ах, в это трудно поверить, мое дорогое дитя!
Она грустно улыбнулась, поглядев на его багрово-красное лицо, внезапно ставшее серьезным.
— Трудно поверить? Но почему? Слушая о ваших заботах, монсеньор, я отвлекаюсь от своих собственных.
— Вы не представляете себе, какую радость доставляют мне ваши слова! Они дарят мне ощущение, что я не совсем бесполезен в этом мире, где сегодня, кажется, нет места таким, как я, и где я почти никому не нужен.
— Вы преувеличиваете, монсеньор… из своей всегдашней любезности ко мне.
— Из любезности? Как неточно это слово передает мои чувства к вам, Алина! Я постоянно пытаюсь придумать, чем бы вам услужить. Вот почему ваши слова принесли мне невыразимое удовольствие. Если бы только мне было дано принести вам утешение и развеять вашу печаль, я стал бы самым счастливым человеком на свете.
— Вы заслуживаете этого, монсеньор, ибо вы самый благородный человек, которого я знаю. — Ее нежные глаза смотрели на принца почти удивленно. Он несколько смутился под этим ясным, пристальным взглядом. Румянец на его щеках сделался гуще. — А я не заслуживаю вашей милости, — добавила она.
— Вы заслуживаете гораздо большего, Алина. — Пухлыми белыми пальцами он крепко сжал ее руку. — Разве есть что-то, чего вы не могли бы потребовать от меня? От моей любви к вам.
Внимательно наблюдая за нею большими глазами, которые только и привлекали внимание на его неказистом лице, регент прочел в ее встревоженном взгляде, что несколько поспешил с признанием. Изысканный плод еще не дозрел, невзирая на весь скрытый пыл настойчивого ухаживания его высочества. Девушка была робка, словно газель, а он неуклюжим движением отпугнул ее. Принц понял, что необходимо незамедлительно вернуть ее доверие. Мягко, но решительно она высвободила локоть, что отнюдь не облегчало графу Прованскому отступления. Но отступить он должен был, причем отступить с достоинством, по возможности сохранив боевые порядки. Он проникновенно посмотрел ей в глаза и очень ласково улыбнулся.
— Вы, может быть, заподозрили, будто мои слова — пустое упражнение в галантности. Дорогая моя! Я по-настоящему привязан к вам самыми крепкими, самыми прочными узами. Такую же искреннюю привязанность я питал к вашему дяде Этьенну, память о котором останется со мной навсегда.
Заявление это, разумеется, придавало иной смысл его признанию, и Алина даже чуточку устыдилась возникшего у нее подозрения. Поэтому в ответ на любезность Месье она вдруг мучительно покраснела и не сразу нашлась с ответом.
— Монсеньор, вы оказываете мне великую честь, слишком великую.
— Это невозможно. Я всего лишь принц по рождению, вы же — принцесса от природы. Благородство вашей души выше благородства, которое дает человеку любой титул.
— Монсеньор, вы меня смущаете.
— Не я — ваша скромность. Вы не способны оценить себя должным образом. Это случается с такими редкими натурами, как вы. И это единственный недостаток, который лишь подчеркивает их многочисленные достоинства.
Алина продолжала слабо сопротивляться неудержимому потоку лести:
— О нет, монсеньор, это ваше собственное благородство заставляет вас видеть его в других. Во мне нет ничего особенного.
— Вы не должны принижать себя. Со мной это бесполезно. У меня слишком много доказательств вашей доброты. Только святая могла бы так сострадать моему одиночеству, так щедро дарить свое время и душевное тепло, чтобы скрасить его.
— О, не надо так говорить, монсеньор!
— Разве это неправда? Разве я не одинок? Одинок и несчастен, прозябаю в нищете, в убожестве, без семьи, почти без друзей. — (Эти слова тут же пробудили сочувствие Алины, нежное сердце которой всегда откликалось на чужую беду.) — В такие времена мы и узнаем, кто является нашим истинным другом. Я могу перечесть своих друзей по пальцам одной руки. Я живу здесь на скудное подаяние, принц и нищий в одном лице, оставленный всеми, за исключением горстки верных людей. Чем, кроме любви, я могу отплатить за бескорыстную преданность, при одной мысли о которой на глаза у меня наворачиваются слезы?
Они снова двинулись в путь и медленно побрели по берегу реки. Алину глубоко растрогали горестные жалобы его высочества. Кроме того, ей льстило, что он почтил своим высоким доверием именно ее и с такой искренностью поведал ей свои тайные и невеселые мысли. Девушка сознавала также, что эти откровения все крепче привязывают их друг к другу. Месье, который именно к этому и стремился, вновь заговорил, позволив себе еще бо́льшую откровенность:
— Положение принца никогда не бывает завидным, даже в самые счастливые времена. Ему угождают, но не ради его самого, а ради милостей, которыми он может осыпать. Ему всегда угрожает опасность принять низкопоклонство за любовь. И если приходит время, когда принцу остается рассчитывать только на себя, на личные достоинства, не приукрашенные больше блеском титула, тогда уделом его, как правило, становится горечь. Сколько людей из тех, кому я всецело доверял, чью привязанность считал самой искренней, осталось со мною теперь? Где та, которая, по моему глубокому убеждению, должна была остаться со мной даже тогда, когда все остальные покинут меня? Где она теперь? На поверку ее любовь оказалась недостаточно сильна, чтобы противостоять нищете.
Алина догадалась, что Месье намекает на госпожу де Бальби, и горечь его слов разжалобила ее еще сильней:
— Но не может ли быть, монсеньор, что друзья, зная о ваших стесненных обстоятельствах, боятся злоупотребить вашей щедростью?
— Как вы милосердны! Все ваши слова выдают несравненную красоту вашей души. Именно такими мыслями я пытался польстить своему тщеславию. Но все свидетельствует о том, что я заблуждался. — Принц тяжко вздохнул и печально улыбнулся. — И все-таки у меня остались еще утешения. Ваша дружба, моя дорогая Алина, — величайшее из них. Надеюсь, мне не суждено потерять ее вместе со всем остальным.
Ее глаза увлажнились.
— Если вы цените мою бедную дружбу, монсеньор, можете не сомневаться — она навсегда останется с вами.
— Моя дорогая! — Месье остановился, взял ее руку и бережно поднес к губам.
Таким образом его высочество достойно отступил с позиций, которые он преждевременно попытался захватить. Теперь он снова стоял на прочной почве дружбы, и опыт подсказывал ему, что благоприятная возможность для новой атаки подвернется не в столь уж отдаленном будущем. А тем временем можно использовать сочувствие девушки, чтобы подорвать ее оборону.
Но в шале Месье поджидал д’Антрег, сообщивший ему о другом препятствии — препятствии, которое принц считал окончательно устраненным.
— Он жив! — в отчаянии вскричал Месье и этим восклицанием с головой выдал себя проницательному советнику.
— И не только жив, но и благополучно продолжает действовать.
— Боже мой! — Регент рухнул на стул и обхватил голову руками. В комнате повисло тяжелое молчание.
— У меня тут его письмо к мадемуазель де Керкадью, — вкрадчиво сообщил ему д’Антрег. Месье ничего не ответил. Он по-прежнему пребывал в прострации. Д’Антрег молча наблюдал за ним и ждал. В уголках его плотно сжатых губ притаилась улыбка. — Ваше высочество желает, чтобы его вручили? — спросил он после паузы.
Что-то в его тоне заставило регента поднять голову и пристально посмотреть на своего советника. Круглое лицо принца выглядело изумленным, почти испуганным.
— Чтобы его вручили? — переспросил он хрипло. — Но как же иначе, д’Антрег? Как иначе?
Д’Антрег выдохнул, шумно и протяжно:
— Я тут поразмыслил, монсеньор…
— И что же?
Д’Антрег несколько раз взмахнул письмом, зажатым между пальцами.
— Вручение этого письма адресату представляется мне утонченной жестокостью, монсеньор. — Он сделал паузу, а затем, отвечая на безмолвный вопрос, застывший в выпученных глазах Месье, продолжал: — Этот безрассудный молодой человек вместе с фанфароном де Бацем продолжают подрывную работу в Париже, самым вероятным итогом которой будет гильотина для них обоих.
— И что дальше? Что у вас на уме?
Д’Антрег приподнял бровь, словно выражая недоумение по поводу медлительности, с которой соображал его господин.
— Эта благородная молодая дама уже пережила свою утрату. Она вынесла настоящую муку и сейчас постепенно приходит в себя. Время начало залечивать ее раны. Неужели стоит обрекать ее на новую пытку? Ведь ошибочные сведения этого идиота Ланжеака в любой момент могут обернуться сущей правдой.
Месье задумался. Казалось, его дыхание стало слегка затрудненным.
— Понимаю, — сказал он. — Да. Но что, если Моро в конце концов все-таки выживет, несмотря на все опасности, с которыми столкнется?
— Это настолько маловероятно, что не стоит задумываться над такой возможностью всерьез. В этот раз его спасло чудо. Такие чудеса не повторяются. А даже если это и произойдет… — Он в задумчивости оборвал фразу.
— Да-да, — подхватил регент. — Что тогда? Что тогда? Именно это я хотел бы знать. Что тогда?
— Даже тогда ничего плохого не произойдет. А некоторая польза, возможно, будет. Всем ясно, что этот мезальянс ничего хорошего мадемуазель де Керкадью не принесет. Она заслуживает лучшей участи, нежели брак с простолюдином, с неизвестно чьим бастардом. Если она, убежденная в смерти Моро, выкинет его из головы, что уже понемногу и происходит, и до его возвращения — крайне маловероятного — обратит свою любовь на кого-то более достойного, разве это не благо?
Регент продолжал во все глаза взирать на д’Антрега.
— А письмо?
Граф пожал плечами.
— Нужно ли кому-нибудь знать, что оно прибыло? Оно попало сюда чудом. Курьер, который его вез, в дороге получил сотрясение мозга и прибыл на три недели позже. С таким же успехом он мог разбиться насмерть.
— Но бог мой! Я же знаю о существовании этого письма!
— Станет ли ваше высочество винить себя за молчание, которое может оказаться столь полезным, тогда как слова, вероятно, послужат причиной сильнейших страданий дамы, ничем их не заслужившей?
Принц, терзаемый противоречивыми чувствами, снова зарылся лицом в ладони. После очень долгого молчания он заговорил, не поднимая головы:
— Я не отдаю вам никаких приказов, д’Антрег. Я больше ничего не желаю об этом знать. Вы можете действовать всецело по своему усмотрению. Вы меня поняли?
Губы господина д’Антрега вновь тронула улыбка. Он отвесил поклон сгорбившемуся, избегавшему его взгляда принцу.
— Вполне, монсеньор, — ответствовал он.
Глава 25
Жизнь в Париже становилась некомфортной. Утопические идеи правительства начали приносить свои плоды. По словам Сен-Жюста, «нищета породила революцию, нищета же может ее и погубить». Непосредственная причина бедствия, если цитировать того же глашатая Робеспьера, заключалась в том, что «массы, которые до недавнего времени жили на излишки роскоши и за счет пороков другого класса», остались без средств к существованию.
В переводе на менее революционный язык это означало, что огромное множество людей, которые раньше работали на обеспеченное дворянство, теперь, в соответствии с благодетельным законом равенства, остались без работы и столкнулись с настоящей нуждой. И беда состояла не только в том, что несчастным не на что было купить себе еду, — сама покупка еды становилась все более трудным делом. Крестьяне все менее охотно везли на рынок свою продукцию, чтобы обменять ее на бумажные деньги, которые неудержимо утрачивали ценность.
Обесценивание денег отчасти явилось результатом переизбытка ассигнаций, наводнивших страну. Конвент обвинил в этом фальшивомонетчиков, работавших на агентов иностранных держав, которые якобы пытались таким образом столкнуть нацию в пропасть банкротства. Это было, конечно, сильным преувеличением, хотя доля правды в таких утверждениях имелась. Мы знаем о работе печатного станка в Шаронне и о безрассудной расточительности, с которой де Бац пускал в обращение превосходные бумажные купюры, изготовленные на этом станке благодаря несравненному мастерству Бальтазара Русселя. Де Бац преследовал сразу две цели. Во-первых, он черпал из этого неиссякаемого источника средства на подкуп тех членов Конвента, которых считал склонными к подобным сделкам. Во-вторых, он увеличивал поток фальшивок, что серьезно беспокоило Конвент и подтачивало экономику Республики.
Пытаясь найти выход из тупика, Сен-Жюст выступил с безумным предложением — сделать зерно средством платежа. Он надеялся таким образом побудить земледельцев отпускать зерно в обмен на другие товары. Но земледельческие хозяйства по самому характеру своего производства были самодостаточны, поэтому план, не имевший других практических достоинств, сулил мало надежды на успех и был отвергнут. Ремесленные мастерские и мануфактуры чахли. Воинская повинность поглотила более семисот пятидесяти тысяч человек, составивших четырнадцать армий. Но, несмотря на такой отток населения из сферы производства, найти работу было невозможно. Кожевенные мастерские бездействовали, железа и шерсти недоставало почти так же, как и хлеба. Того немногого, что производилось, едва хватало для внутреннего потребления, на экспорт не шло ничего, и положение Франции на международном рынке неуклонно ухудшалось.
В первые дни июля 1793 года по старому стилю, или мессидора[466] второго года по революционному календарю, экономическая депрессия усугубилась моральной: несмотря на беспрецедентную численность, французская армия терпела поражение за поражением.
А когда в очередную годовщину падения Бастилии молодая женщина, желавшая отомстить за несчастных жирондистов, убила Марата, Париж обезумел от ярости.
Шарлотту Корде[467] гильотинировали в красной рубахе убийцы, Конвент постановил с почестями захоронить зарезанного патриота в Пантеоне,[468] и никогда еще столица не видела таких пышных похорон, как та факельная процессия, что провожала останки кумира толпы к могиле.
Франсуа Шабо, усмотревший параллели между положением Марата и своим собственным, гремел в Конвенте обличительными речами, которые выдавали его страх перед возможным убийством.
Но у Конвента было много других причин для беспокойства. Австрийцы заняли Конде, потом наступил термидор[469] и та же участь постигла Валансьен, Клебер капитулировал под Майнцем,[470] Вандея была охвачена мятежом,[471] отголоски роялистской бури гремели на юге.
Утописты, осчастливившие Францию и порывавшиеся осчастливить весь мир славным законом Всеобщего Братства, установили причину бедствий, захлестнувших страну и новых, еще более худших, которые угрожали ей в скором времени. Все несчастья приписали проискам аристократов внутри страны и стараниям Питта и Кобурга за рубежом. Если на Питта и Кобурга Конвент мог нападать только словесно, то против внутренних заговорщиков можно было принять более действенные меры. С этой целью был издан закон о подозрительных,[472] который сполна загрузил работой новый Революционный трибунал. Гильотина работала ежедневно и все равно не справлялась со все возраставшим потоком осужденных.
Так установилось Царство Террора.[473] Недавно женившийся Дантон, который способствовал его приходу, удалился в свое имение в Арси-сюр-Обе,[474] чтобы посвятить себя сельскому хозяйству и радостям семейной жизни. Робеспьер еще более, чем прежде, стал средоточием народных надежд и народного поклонения. Верный Сен-Жюст вдохновлял Неподкупного, а узкий круг приспешников следил за тем, чтобы его воля оставалась священной. Уже поговаривали, что Робеспьер метит в диктаторы. Сен-Жюст дерзко заявил, что стране в таких обстоятельствах, в каких ныне пребывает Франция, диктатор необходим; правда, он не потрудился объяснить, каким образом это согласуется с представлениями о недопустимости единоличной власти, иными словами — тирании.
Для Франсуа Шабо, еще одного стойкого приверженца Неподкупного Максимилиана, наступили хлопотные дни. Закон о подозрительных дал полную волю его страсти к разоблачениям, и теперь редко когда с трибуны Конвента не звучали его капуцинады. Он заявлял, что готов пройти сквозь грязь и кровь, лишь бы услужить народу, готов вырвать из груди сердце и отдать на съедение нерешительным, дабы они усвоили истинный патриотизм, который его воспламеняет.
С каждым днем очереди у хлебных лавок все увеличивались; с каждым днем население, подстегиваемое голодом, становилось все более кровожадным; каждый день телеги в сопровождении солдат Национальной гвардии катились под барабанную дробь по улице Сент-Оноре к площади Революции. И тем не менее каждый вечер в Опера своевременно поднимался занавес, а в «Пятидесяти» и других игорных домах, расположенных в Пале-Эгалите (бывшем Пале-Рояле) и в иных местах, неизменно собиралось множество посетителей. На быстро истончавшейся кромке вулкана жизнь в основном продолжала идти своим чередом.
Де Бац наблюдал, занимался организационной деятельностью и выжидал. Его работа протекала в Париже, и в Париже он собирался остаться, что бы ни произошло. Маркиз де Ла Гиш, известный под именем Севиньон, самый отважный и предприимчивый среди помощников барона, уговаривал его уехать и присоединиться к повстанцам на юге. Маркиз, сам будучи военным, убеждал полковника, что на юге очень пригодился бы его армейский опыт. Но де Бац не собирался двигаться с места — настолько верил он в замысел Андре-Луи. В конце концов Ла Гиш отправился на юг один. Барон не противился его отъезду, но глубоко сожалел о нем, ибо не знал человека, более преданного делу возрождения монархии, чем прямой и бесстрашный маркиз де Ла Гиш, на пару с которым они некогда пытались спасти короля.
Однако, подавив сожаления, барон продолжил выполнять миссию, которую сам для себя избрал. События развивались в полном соответствии с ожиданиями заговорщиков. При таком положении дел революция не могла протянуть долго. Несчастный народ должен был вскоре осознать, что его страдания — результат некомпетентности правителей и хаоса, порожденного их идеализмом. Но можно было не дожидаться, пока простая истина дойдет до сознания людей, а немного ускорить естественный ход событий. Если откроется, что избранники народа продажны и бесчестны, что голод и лишения — следствие не только некомпетентности правительства, но также взяточничества и казнокрадства, поднимется буря, которая сметет этих речистых ораторов раз и навсегда. Таков был замысел Андре-Луи. И правильность его выводов подтверждалась всем ходом событий.
Между тем королева и ее семья по-прежнему находились в заключении. Прошло больше месяца после попытки спасти ее, а о переговорах в Вене касательно обмена узниками ничего не было слышно. Де Бац начал тревожиться. У него зародилось небезосновательное подозрение, что переговоры зашли в тупик. В таком случае спасение королевы зависело лишь от того, насколько быстро уничтожит себя революция. И барон то и дело подгонял Моро с реализацией его хитроумного плана.
Но Андре-Луи это не требовалось. Задача поглотила его целиком. Он подходил к ней с вдумчивостью шахматиста, привыкшего наперед просчитывать ходы, которые должны привести к победе.
Ближайшей его целью был Франсуа Шабо, но путь к нему лежал через братьев Фрей. Андре-Луи считал их пешками, которые нужно взять или оставить в зависимости от того, как развивается партия. И они облегчили ему выбор. Его искусно замаскированные угрозы подействовали на братьев, чья совесть была далеко не чиста. Юний, поразмыслив, решил, что безопаснее одобрить сотрудничество, которое было предложено Шабо. Принятию такого решения поспособствовал Проли, намекнувший, что компаньоном Моро является де Бац и что он пользуется обширным и таинственным влиянием, не считаться с которым было бы неразумно.
В итоге братья Фрей открыли перед бароном и его другом двери своего дома. Поначалу у них не было причин сожалеть о своем решении. Напротив, барон, располагавший весьма значительными суммами, выказал всяческую готовность сотрудничать с Фреями в любых финансовых операциях, для которых им потребуется привлечь средства со стороны. И скоро братья поздравляли себя с приобретением союзников, которые поначалу столь бесцеремонно им себя навязывали. Барон доказал свою проницательность в финансовых вопросах, чем завоевал уважение и даже дружбу Фреев. В результате они заключили несколько сделок, которые принесли немалую выгоду обеим сторонам.
Андре-Луи, как компаньон барона, теперь тоже был на короткой ноге с еврейскими банкирами. Он стал частым гостем в их доме на улице Анжу, равно как и за их богатым столом, который впервые показал полуголодному Шабо преимущества дружбы с этими ревностными поборниками свободы, равенства и братства. Тихая, миловидная малышка Леопольдина никогда не упускала случая пригласить Андре к обеду и не делала тайны из того факта, что находит его общество приятным. Кроткие карие глаза девушки неизменно блестели, когда она смотрела в его сторону, губы с готовностью улыбались каждой его остроумной реплике. Очень скоро Андре-Луи почувствовал себя у Фреев как дома. Они принимали его словно члена семьи.
Однажды вечером де Бац, Андре-Луи и Шабо обедали у Фреев, и Юний поделился с ними замыслом, который, по его уверениям, мог принести миллионы.
Они с братом снаряжали в Марселе корсарскую флотилию для боевых действий в Средиземноморье. Предполагалось, что корсары будут совершать налеты не только на корабли вражеских государств, но и на те порты испанского и итальянского побережья, которые легко захватить врасплох.
Юний расписал это предприятие в самых радужных красках, напирая на огромное национальное значение такой акции, на пользу, которая она принесет Республике, поскольку направлена против ее врагов. Андре-Луи притворился глубоко заинтересованным. Он дал проекту — и финансовой, и патриотической его стороне — столь высокую оценку, что де Бац немедленно попросил братьев взять его в долю и предложил сто тысяч ливров.
Юний одобрительно улыбнулся.
— Вы умеете мгновенно распознать благоприятную возможность, друг мой.
Шабо смотрел на них округлившимися глазами.
— Вы располагаете преимуществами, которые дает богатство, — сказал он с завистливым вздохом.
— Если вам угодно наслаждаться тем же преимуществом, вот вам благоприятный случай, гражданин депутат.
— Мне? — Шабо кисло улыбнулся. — У меня нет необходимых средств, чтобы внести свою долю. Я служу человечеству. Такие труды не приносят материальной награды.
— Представляете, какие сокровища вы собрали бы себе на небе,[475] если бы Республика его не упразднила, — ехидно заметил Андре-Луи.
— Друг мой, вы легкомысленны, — упрекнул его депутат. — Вы насмехаетесь над священными понятиями. Это недостойно.
— Вы все еще считаете небо священным понятием?
— Я считаю таковым Республику! — загремел Шабо. — Вы позволяете себе отпускать остроты в ее адрес. Это святотатство.
Де Бац поспешил вмешаться в их перепалку и предложил депутату свой кошелек, с тем чтобы Шабо смог принять участие в предприятии. Однако тот не поддался искушению. Если бы дело пошло неудачно — а такое могло случиться, ибо морские набеги сопряжены с риском, — у него не оказалось бы средств, чтобы уплатить долг. А это опасное положение для народного представителя. Барон не стал настаивать. Он вернулся к собственному вложению и обговорил с братьями Фрей все подробности сделки.
Когда друзья возвращались домой по пустынным в столь поздний час улицам, Андре-Луи с благодарностью сказал де Бацу:
— Вы быстро поняли намек, Жан.
— Хотя и не догадался о вашей цели. По-моему, вы становитесь ребячливым, Андре.
— Моя цель двояка. Искусить Шабо, показав ему, сколь легко и безопасно он может обогатиться, если доверится нам, и продемонстрировать Фреям наше могущество, дабы они не осмеливались противостоять нам, чего бы мы ни потребовали. Скоро мы станем свидетелями чрезвычайно интересных событий.
Но прошел целый месяц, прежде чем Андре-Луи сделал следующий ход. Все это время он вместе с де Бацем осуществлял сделки, связанные с эмигрантскими поместьями. Заговорщики позволили Делоне и Жюльену получить скромный доход от этих операций, который должен был разжечь аппетиты депутатов.
В одно августовское утро Андре-Луи отправился в Тюильри. Дожидаясь конца утренней сессии, он мерил шагами просторную залу и размышлял о невероятной пестроте публики, которую привели сюда самые разные нужды и обстоятельства. Основную массу посетителей составляли простолюдины — грязные, нечесаные, громогласные, сквернословящие патриоты в красных колпаках.[476] Изредка в толпе мелькали напудренные головы изысканно разодетых щеголей. Немало было юристов в хорошо скроенных костюмах спокойных тонов. То и дело на глаза попадались сине-белые мундиры офицеров регулярной армии и сине-красные — Национальной гвардии. Были среди присутствующих и женщины — в основном неряшливого вида торговки, интересовавшиеся политикой. На их домашних чепцах красовались трехцветные кокарды. Представители различных сословий смешивались, толкались и терлись друг о друга плечами в полном согласии с революционной доктриной равенства.
Андре-Луи, присев на одну из пустых скамей, стоявших у стены, с любопытством разглядывал эту пеструю толпу. Как только в зале появлялся какой-нибудь депутат или другое важное лицо, толпа сторонилась, освобождая ему проход. Люди приветствовали проходивших, иногда уважительно, но чаще фамильярно.
Многих членов Конвента Андре-Луи знал лично. Вот появился коротышка Шабо, с заметным брюшком, обтянутым неопрятным платьем, в красном колпаке на буйных кудрях. После смерти Марата он стал самым популярным в народе депутатом. С его появлением толпа оживилась, отовсюду посыпались непристойные, но добродушные шутки, на которые Шабо непринужденно отвечал на ходу. Следом вышел молодой человек необыкновенной красоты, одетый, словно по контрасту с Шабо, с броской элегантностью. С ним никто не осмеливался держать себя столь вольно. На почтительные приветствия собравшихся юный щеголь отвечал с небрежным высокомерием, которого не мог бы себе позволить ни один бывший аристократ. Андре-Луи узнал в нем ужасного шевалье де Сен-Жюста, дворянина по происхождению, мошенника по призванию. Это его пылкое красноречие вознесло Робеспьера на первый пост в государстве.
Вот еще одно знакомое лицо — драматург и законодатель Фабр, присвоивший себе поэтический псевдоним д’Эглантин. Его благородная наружность, томный вид и жеманные манеры составляли разительный контраст с внешностью и повадками трибуна Дантона, которого Фабр неизменно поддерживал.
Наконец Андре-Луи заметил среди покидавших Конвент человека, которого дожидался. Он поднялся и пошел ему навстречу.
— Мне нужно сказать вам несколько слов по делу государственной важности, Делоне.
Депутат встретил его с почтением, с каким и надлежит встречать возможного благодетеля. Они выбрались из толпы и присели на ту же скамью, где только что сидел Андре-Луи.
— Дела продвигаются крайне медленно, Делоне.
— Надеюсь, вы не меня в этом упрекаете, — проворчал депутат.
— Мы не сможем ускорить их и перейти к крупным операциям, пока не одолеем робость Шабо.
— Согласен. И что же?
— А вот что: братья Фрей, которые имеют на него влияние, истратили целое состояние на снаряжение корсарской флотилии. — Андре-Луи выложил подробности. — Если запретить корсарство, они будут разорены.
Делоне испуганно посмотрел на собеседника.
— Вы хотите разорить их?
— О нет. Только найти на них управу. Привести их в состояние, которое будет способствовать нашим целям.
Андре-Луи говорил долго и, видимо, небезрезультатно, поскольку три дня спустя на дом Фреев обрушилось несчастье. Депутат Делоне с трибуны Конвента объявил корсаров грабителями. «Республика не может одобрять разбоя ни на море, ни на суше!» — таковы были его слова. Делоне прочел целую проповедь о республиканской честности и добродетели и в конце ее потребовал запретить корсарство. Конвент довольно безучастно проголосовал «за», поскольку вопрос представлял для них незначительный интерес.
В тот же день де Бац и Андре-Луи отправились к Фреям. Де Бац превосходно разыграл отчаянье:
— Друзья мои, это крах для меня!
Оцепеневшие от ужаса братья отвечали ему, что их положение не лучше.
Эмманюэль был в слезах, Юний настолько забылся в гневе, что принялся поносить Шабо:
— Этот человек последние три месяца приходит сюда ежедневно. Каждый день он набивает за этим столом свою ненасытную утробу. И вот теперь, когда у него появилась возможность отплатить за мое гостеприимство, за мою дружбу, когда одно вовремя сказанное слово могло бы отвратить беду, он хранит молчание и бросает нас на произвол судьбы. Вот вам и друг! О милостивый Боже!
— Вам нужно было сделать его партнером в том предприятии, — упрекнул Юния де Бац. — Я пытался было осуществить это, но вы меня не поддержали.
— Прибегните к его помощи хотя бы теперь, — подхватил Андре-Луи. — Если вы этого не сделаете, мы разорены. Простите, что я упоминаю об этом, но у вас есть моральный долг перед де Бацем, друг мой.
— Моральный долг! Бог мой! Он был волен поступать как ему угодно. Вы знали, что делали. Я выложил на стол все карты. Вы точно представляли себе, на что идете. Довольно того, что мы сами разорены, — не хватало нам еще быть обвиненными в разорении других!
— Не будем пререкаться. Таким образом делу не поможешь. Важно исправить положение, добиться отмены этого запрета. Нам нужен Шабо. Пригласите его на ужин. Общими силами мы заставим его помочь.
Юний Фрей послушался, хотя особого воодушевления эта идея у него не вызвала. По его мнению, взывать к Шабо было напрасной тратой времени. И вечером, за ужином, Шабо подтвердил его опасения.
— Если я выполню ваши требования, как смогу я оправдаться перед судом собственной совести? — возмущенно сказал он, когда ему предложили постоять за друзей и добиться отмены запрета.
Под его обвиняющим взглядом костлявый Эмманюэль, казалось, увял, и даже уверенный в себе Юний почувствовал себя неуютно.
Не дав братьям ответить, Шабо разразился речью, великолепной капуцинадой, выдержанной в лучших его традициях. Большую часть аргументов он позаимствовал из речи Делоне, но словесное оформление, несомненно, принадлежало ему. Шабо яростно обличал всяческую нечестность и корыстолюбие. Он подробно остановился на разлагающем влиянии золота, которое назвал тормозом на колесах прогресса, долженствующего привести ко всеобщему братству и преобразить землю в подобие райских кущ.
— Позвольте снова напомнить вам, — сухо прервал его Андре-Луи, — что Республика отменила рай.
Сбившийся с мысли Шабо метнул на него сердитый взгляд.
— Я говорю образно, — буркнул он.
— Вам следовало бы выбирать образы, которые больше согласуются с верой в разум, — с укором заметил Моро. — В противном случае вас могут заподозрить в лицемерии — недуге, который, вне всякого сомнения, избрал вас своей жертвой.
Шабо едва не лишился дара речи.
— Жертва лицемерия? Я? — Казалось, депутата вот-вот хватит удар.
— Ваш пыл уводит вас с верного пути. Страсть, пусть и добродетельная, — скверный поводырь. Выслушайте меня, гражданин депутат. В нашем несовершенном мире редко можно сделать добро, не причинив никому вреда. Принимая очередной закон, мудрый государственный деятель должен задуматься: что перевешивает? Эти корсары — разбойники. Согласен. Разбой — это преступление, а добрый республиканец не может смотреть на преступление сквозь пальцы. Снова согласен. Но кто жертвы разбоя? Враги Франции. Кто от него выигрывает? Французская республика. А все, что выгодно нации, увеличивает ее силу, дает ей возможность лучше противостоять врагу, внутреннему и внешнему. Таким образом, небольшой персональный вред может обратиться величайшим национальным благом. Вот аспект, о котором вы не подумали. Человечеству нельзя служить с ограниченными взглядами, гражданин депутат. Необходимо видеть разом всю картину. Если я украду оружие у убийцы, я совершу кражу, преступление против общества. Но буду ли я простым вором или же благодетелем человечества?
Братья Фрей и де Бац выразили шумное, восторженное одобрение. Малышка Леопольдина, которая сидела с ними за столом, смотрела на худое, бледное лицо оратора сияющими глазами. Шабо, ошеломленный столь убедительной аргументацией, безмолвствовал.
Но когда де Бац решил развить преимущество и снова обратился к депутату с просьбой выступить защитником корсаров и добиться отмены запрета, Шабо встряхнулся и возобновил сопротивление. Он энергично замахал пухлой, не очень чистой рукой.
— Ах нет, нет, это невозможно. Как я могу сделаться защитником грабителей? Что обо мне подумают?
— Покуда вы сможете отвечать перед судом собственной совести, какое значение имеет, что подумают о вас другие? — немедленно откликнулся Андре-Луи.
Шабо впился в него глазами, ожидая увидеть насмешку, но лицо молодого человека оставалось совершенно серьезным.
Андре-Луи продолжал наступление:
— Едва ли можно счесть достойной позицию человека, который из одного лишь страха не делает то, что считает правильным. И уж совсем не пристало такое малодушие тому, кто дышит чистым воздухом Горы.
— Вы неверно меня поняли, — отбивался Шабо. — Человек в моем положении, избранник, облеченный священным доверием народа, должен служить примером всех добродетелей.
— Согласен. Совершенно верно. Но разве можно считать добродетелью желание выглядеть праведником, если в глубине души вы сознаете, что поступки ваши неправедны? Разве тень может быть важнее предмета, гражданин депутат?
— Может. Пусть подозрение — лишь тень, за которой, возможно, ничего нет. Но если она упадет на человека в наше неспокойное время… — Он закончил фразу, ударив ребром ладони по шее.
— Вот мы и добрались до сути, — сказал де Бац. — В конечном счете вами руководит вовсе не добродетель, а страх.
Шабо не сумел скрыть досады, и братья Фрей засуетились, пытаясь восстановить согласие. Юний наполнил бокал депутата, Эмманюэль — тарелку. Оба стали убеждать гостя, что негоже портить трапезу спором. Лучше пусть они потеряют все деньги, вложенные в корсарскую флотилию, и вообще всё до единого франка, чем испортят аппетит столь достойному гостю.
— А что до остального, — сказал Юний, когда Шабо снова набросился на еду, — разве вы можете припомнить случай, когда я защищал меры, хоть немного противоречившие чистым республиканским принципам? Вспомните мою биографию, Франсуа. Вспомните, как я пожертвовал состоянием и игрушками, которые деспотизм называет почестями; как я порвал с прошлым, чтобы приехать сюда и дышать воздухом свободной Франции, чья слава соперничает со славой Древнего Рима. Неужели после этого вы можете подозревать меня в лукавстве ради жалкой личной выгоды? Да я никогда не стал бы искать этой выгоды, если бы не видел, что Республика выигрывает гораздо больше.
Шабо слушал, продолжая шумно есть. Наблюдать за его трапезой было не слишком приятно.
Андре-Луи подхватил эстафету и повел новую атаку на укрепления боязливого депутата:
— Вы не понимаете — а мы до сей поры не решались вам объяснить, — что поступок, к которому мы вас призываем, покроет вас славой. Если вы последуете нашему совету, то выкажете гораздо больше ума, чем поверхностный Делоне, который потребовал принятия этого закона и тем самым оказал услугу врагам Франции, а значит, нанес удар по интересам Республики. Предупреждаю вас: если вы не воспользуетесь случаем, найдется другой депутат, который не упустит благоприятной возможности. Мы упрашиваем вас украсить свое чело лаврами, а вы хотите оставить их другому?
Депутат озадаченно уставился на Андре-Луи.
— Вы располагаете доводами в пользу такой возможности?
— Я уже привел их вам. Вам нужно больше? Извольте. Любой здравомыслящий человек способен произнести речь убедительно и образно, если он уверен в своей правоте. Magna est veritas et prævalebit.[477] Вам не придется говорить ничего, кроме правды. Это единственное, о чем мы просим.
Шабо в явной растерянности продолжал пожирать Андре-Луи глазами. После минутного молчания он залпом осушил бокал. Видя, что он колеблется, де Бац принялся развивать преимущество:
— Вы предубеждены, гражданин депутат, потому что неверно нас поняли. Вы вообразили, что мы просим вас об услуге, тогда как на самом деле это мы оказываем ее вам.
— Так вот оно что! — ахнул Юний. — Наш славный Шабо решил, что мы злоупотребляем священным долгом гостеприимства, чтобы добиться от гостя помощи. Ах, Франсуа! Вы ужасно к нам…
— Оставим это, — неожиданно вмешался Андре-Луи. — Если Шабо так все воспринимает, мы не должны на него давить. Сегодня же вечером я повидаюсь с Жюльеном. Он поблагодарит меня за шанс, от которого Шабо отказался.
Шабо не на шутку встревожился.
— Вы чересчур торопитесь! — жалобно воскликнул он. — Вы пришли к решению, хотя мы даже не успели ничего обсудить. Неужто вы воображаете, что я стану сомневаться, требовать ли отмены запрета, если отчетливо увижу, что он противоречит интересам нации? Мы должны поговорить на эту тему еще, Моро. Изложите мне ваши доводы подробнее. А пока я поверю вам на слово, что они так весомы и убедительны, как вы утверждаете.
Все присутствующие шумно одобрили такое решение и поздравили с ним Шабо. По этому случаю всем налили еще вина и, пока гражданин депутат потягивал божественный напиток, пустились в разговоры о философии и Освобождении Человека, об избавлении мира от ярма деспотизма, под которым корчится в муках человечество, и о прочей утопической чепухе, ввергшей Францию в пучину террора, голода и нищеты.
Все это было очень трогательно. Шабо под влиянием вина и речей едва не прослезился над бедами ближних. Это, однако, не помешало ему бросать томные взгляды в сторону робкой Леопольдины. Девушка представлялась ему похожей на молоденькую серую куропатку. Такая юная, такая застенчивая, такая нежная! Лакомый кусочек для апостола Свободы, для патриота, который в своем альтруизме и самоотвержении готов был брести сквозь грязь и кровь ради спасения мира.
Глава 26
— Думаю, теперь вы будете мне доверять, Франсуа.
Андре-Луи и Шабо стояли в вестибюле дворца Тюильри — передней зале Конвента, — у подножия широкой лестницы, по которой год назад текла кровь, смывшая грехи деспотизма с бывшего обиталища угнетателей и сделавшая его дворцом освободителей нации. Они расположились в тени статуи Свободы, символа юной Республики, попирающей мерзости дряхлой тирании.
В то утро Шабо взошел на трибуну, чтобы потребовать отмены декрета против корсаров. Андре-Луи принял участие в подготовке его речи. Это выдающееся творение воплотило в себе всю страсть Шабо к обличениям. Он заклеймил позором всех, кого только можно было заклеймить: реакционеров и иностранных агентов внутри страны, иностранные державы, все еще задыхавшиеся под гнетом тирании, правительства враждебных государств, которые вооружали порабощенный народ и вели его войной на детей Разума и Свободы. Бывший капуцин объявил священным долгом всех патриотов борьбу с гидрой деспотизма, где бы она ни поднимала свои чудовищные головы. Ее необходимо разить в любое уязвимое место, обескровить до предела, дабы ее мерзкое туловище не простиралось больше над измученным миром, а ее зловонное дыхание не отравляло многострадальное человечество. Эта благородная миссия по претворению в жизнь принципа всеобщего братства являлась одновременно и актом самозащиты. Возражать против нее могли только подлые реакционеры и притаившиеся изменники. Он, Шабо, был бы рад таким возражениям, ибо они раскрыли бы тех, чьи головы созрели для национальной косы.
Эта страшная угроза подавила в зародыше все возражения со стороны коллег-депутатов.
Шабо меж тем продолжил речь. Он отметил уязвимость врагов на море. Корабли Бурбонов, правивших Испанией и Неаполитанским королевством и поддерживавших деньгами французских отпрысков своего дурного рода, постоянно курсировали по Средиземному морю. Плавали там и австрийцы — еще одна угроза берегам Франции. Еще более коварными были бороздившие эти воды папские суда с прислужниками Церкви на борту — Церкви, чьи тлетворные доктрины столетиями держали души людей в рабстве. Чтобы пойти на этих врагов войной, чтобы повести против них крестовый поход (если можно воспользоваться этим зловещим образом для описания столь возвышенной и благородной цели), группа просвещенных патриотов, чьим первейшим побуждением было радение о Республике, снарядила, вооружила и укомплектовала экипажами флотилию судов. Но эти корабли так и остались стоять в порту. Конвент решил, что их целью является грабеж, а грабеж — деяние антиобщественное и не заслуживает одобрения со стороны просвещенной Республики. О, сколько софистики в подобных рассуждениях! Как ловко в них использована тень зла, чтобы скрыть благодатную суть! Вот какой вред могут принести даже движимые наилучшими намерениями люди, которым узость взглядов мешает видеть полную картину происходящего.
Остальная часть этой пламенной речи была выдержана в том же духе. Под конец Конвент до такой степени устыдился принятого им ранее закона, что готов был обвинить Делоне, который ему этот закон навязал. Но Делоне, почуявший, куда ветер дует, упредил инвективы депутатов, выступив с искренним признанием своей ошибки, едва только стих гром аплодисментов в адрес Шабо. Шумное одобрение высказывали не только законодатели, но и заполонившие галереи представители секций — мужчины и женщины из низов, парижский сброд, который со времен падения Жиронды регулярно стекался в зал заседаний, чтобы приглядывать за народными представителями и следить, надлежащим ли образом исполняют они свои обязанности.
Никогда еще Шабо не переживал такого триумфа. Пройдет немного времени, и о нем начнет говорить весь Париж, подхватив восхваления черни, которая разнесет весть о его славе из здания Конвента по всему городу.
И человек, благодаря которому и стал возможен этот триумф, человек, который убедил депутата не уклоняться от исполнения этой миссии, имел все основания полагать, что Шабо станет доверять ему в будущем.
Опьяненный успехом бывший капуцин являл собой не слишком привлекательное зрелище. Неопрятно одетый, в красном колпаке поверх всклокоченных волос, с блестевшими глазами и пылавшим лицом, он стоял перед Андре-Луи, высоко задрав подбородок и распрямив плечи, словно хотел казаться выше ростом.
— Доверять вам? Мне нужно только, чтобы ваши доводы были ясно изложены. Когда речь идет об интересах народа, я всегда соображаю быстро, Моро. В этом моя сила. — И он гордо прошествовал дальше.
Из толпы, заполонившей вестибюль, возник де Бац и приблизился к Андре-Луи. Он ткнул тростью в направлении удалявшегося Шабо.
— Гражданин депутат задирает нос.
— Sic itur ad astra,[478] — отозвался Андре-Луи. — Так он и пойдет, воздев глаза к звездам, покуда не приблизится к краю пропасти. И когда он шагнет в нее, он потянет за собой половину Республики.
К друзьям присоединился Делоне. Депутат был не в духе.
— Вы двое все роете и роете, словно кроты. Ну и к чему это привело?
— Вы нетерпеливы, — упрекнул его де Бац. — Это серьезный недостаток, Делоне.
— Я беден, — сказал депутат. — А мне нужны деньги. Сомневаюсь, что Шабо когда-нибудь примет участие в ваших операциях. Так чего мы ждем?
— Ничего, — ответил Андре-Луи. — Вложите все, что сможете добыть, в корсаров братьев Фрей, и богатство не заставит себя ждать. Средиземноморские рейды получили благословение Шабо и нации, стало быть, вкладывать в них деньги совершенно безопасно.
К Моро и де Бацу подошел Юний Фрей, раскрасневшийся от удовольствия, и решительно потребовал, чтобы друзья немедленно отправились под гостеприимный кров его дома на улице Анжу.
По пути туда на углу улицы Сен-Тома-дю-Лувр они наткнулись на Шабо, который обратился к толпе, образовавшей очередь у хлебной лавки. Депутат горячо проповедовал этим оголодавшим людям республиканские добродетели. Он уверял, что они страдают во имя благороднейшего дела и это соображение должно поддерживать их в нелегкие дни всеобщих бедствий. Только сила их республиканского духа способна сокрушить подлых врагов свободы, после чего непременно наступит царство всеобщего мира и изобилия.
Несмотря на голод, пламенное красноречие оратора воодушевило людей. Хриплые крики «Да здравствует Шабо!» едва не оглушили его друзей, приблизившихся к месту событий. Помахав голодной толпе красным колпаком, Шабо присоединился к компании. При мысли об обильной трапезе, ожидавшей его на улице Анжу, рот депутата наполнился слюной.
Они вошли во внутренний дворик, прохладный и приятный в этот изнуряюще знойный день. Кусты и деревья росли здесь так густо, что дворик походил на маленький сад. В центре двора играл радужными струями фонтан, украшенный бронзовой статуей Свободы. Этой фигурой ультра республиканцы братья Фрей заменили прежнего лесного божка.
За столом царило оживление. Шабо, возбужденный успехом, много говорил и еще больше пил. Его прекраснодушные речи до того растрогали братьев Фрей, что они бросились обнимать депутата, назвав его благороднейшим патриотом со времен Курция, достойным высочайших почестей, какие благодарная нация может воздать человеку. Шабо с жаром ответил на объятия. Он настоял на том, чтобы обнять и Андре-Луи, своего вдохновителя. Воспользовавшись атмосферой братства и республиканской любви, бывший капуцин обнял и юную Леопольдину, которая восприняла это с ужасом и затем долго сидела с опущенными глазами, пылая от стыда.
Юний, действуя по подсказке Андре-Луи, принялся настойчиво предлагать Шабо вознаграждение:
— Будет только справедливо, если вам достанется часть благ, которые получит нация благодаря вашему заступничеству за корсаров. Мы с братом хотим вложить за вас пятьсот луидоров в это предприятие.
Депутат с величайшим достоинством отверг это предложение:
— Благородный поступок может называться таковым лишь в том случае, если его совершили бескорыстно.
— Деньги, которые предлагают вложить за вас благородные Фреи, за шесть месяцев умножатся десятикратно, — вступил в разговор Андре-Луи.
Шабо произвел в уме быстрые подсчеты. Пять тысяч луидоров могли бы составить ему небольшой капиталец. Искушение было велико. Шабо вспомнил, вероятно, прелестную Декуан, которая проскользнула у него меж пальцев только потому, что он не мог привязать ее к себе золотыми веревками; подумал о косоглазой сварливой Жюли Бержер, заменившей ему эту красотку, о неизменно щедром угощении в гостеприимном доме братьев Фрей и о тех голодных бедняках у лавки булочника, которым он сегодня проповедовал стойкость и силу духа.
Тем временем Андре-Луи с невинным видом продолжил вкрадчивыми речами искушать народного представителя:
— Положение вождя великой нации ко многому обязывает, гражданин депутат, — а вам до сих пор недоставало средств, чтобы обеспечить себе условия жизни, подобающие человеку такого звания. Нет никакой нужды добавлять к вашим блистательным качествам, к столь возвышенному бескорыстию и всепоглощающему патриотизму, спартанскую добродетель умеренности.
Основательно захмелевший Шабо снова кинулся всех обнимать. При этом пыл его все возрастал, и, поскольку Леопольдина оказалась последней, ей достались самые жаркие объятия. Она едва не заплакала от смущения и выбежала из комнаты, чтобы, как выяснилось позже, последовать за Андре-Луи.
Когда он и гасконец уходили, девушка появилась из-за лавровых деревьев во внутреннем дворике. Леопольдина была бледна и заметно дрожала.
— Господин Моро, — позвала она, не заметив в расстройстве чувств, что обращается к Андре совсем не в патриотическом духе.
Андре-Луи застыл. Де Бац бросил на девушку беглый взгляд, приподнял брови и тактично отошел к калитке.
— Я хотела сказать вам, сударь… — Она замялась, начала снова, запнулась опять. — Надеюсь, вы… вы не думаете, что я… одобряю… вольности гражданина Шабо.
Андре-Луи был озадачен. Он воззрился на Леопольдину, и до его сознания, по-видимому, впервые дошло, сколь она миловидна и по-девичьи привлекательна. Он испытал смущение.
— Гражданин Шабо — большой человек в государстве, дитя мое, — сказал он, едва ли понимая, что говорит.
— Какое это имеет значение? Будь он хоть сам король, для меня ничего не изменилось бы.
— Я верю вам, мадемуазель. — Андре-Луи в свою очередь тоже отступил от обращений, принятых в их кругу. Он помолчал и очень ласково добавил: — Вы не обязаны ни в чем передо мной отчитываться.
Леопольдина подняла на него застенчивый взгляд. Затем веки ее затрепетали, и кроткие карие глаза снова опустились.
— Я хотела, чтобы вы об этом знали, господин Моро.
Никогда еще Андре-Луи не чувствовал себя настолько растерянным. На лестнице позади них раздался громкий и хриплый голос пьяного Шабо. Девушка в ужасе бросилась бежать и снова исчезла среди лавров. Андре-Луи, благодаря Бога за вмешательство, быстро двинулся к калитке.
Ждавший снаружи де Бац встретил друга пытливым взглядом.
— Оказывается, не только политика приводит вас на улицу Анжу, mon petit, — сказал он насмешливо.
Андре-Луи, перед мысленным взором которого в тот момент стоял прекрасный образ Алины де Керкадью, отвечал несколько раздраженно:
— Вы ошибаетесь. Я не склонен к пошлости. Возможно, девочка почувствовала это. Откуда мне знать? — Он вдруг вышел из себя: — Прибавим шагу, — сказал он резко. — Это животное Шабо нас догоняет. Идет с набитым брюхом уговаривать нищих патриотов затянуть пояса во славу погибающей от голода Республики.
— Сколько горечи! А ведь сегодня день вашего триумфа.
— Триумфа! Триумфа гнусности над гнусностью. Эти омерзительные елейные евреи с их жадностью и лицемерием! Эта конвентская крыса Шабо! Делоне, готовый продать родину, чтобы купить себе женщину. А мы заискиваем и лебезим перед ними, чтобы одурачить и столкнуть их в пропасть.
— Если они такие гнусные, какими вы их представили, ваша совесть должна быть спокойна. Кроме того, у нас есть цель, которая оправдывает любые средства. Разве вы не согласны?
— Об этом я себя и спрашиваю.
— Ради бога, Андре, какая муха вас укусила? До сих пор точность ваших расчетов временами меня почти ужасала. Вы готовы сдаться?
— Сдаться? — Андре-Луи задумчиво помолчал, обдумывая этот вопрос. — Нет. Просто мое нетерпение растет. Жду не дождусь дня, когда мы отправим всю эту свору на гильотину.
— Что ж, тогда вам остается только продолжать начатое. Клянусь, этот день недалек.
Глава 27
Депутат Франсуа Шабо вступил в свое убогое жилище на улице Сент-Оноре, полностью сознавая свое величие. Его представление о собственной персоне непомерно раздулось по сравнению с утром, когда он собирался в Конвент. Сейчас он чувствовал себя кем-то вроде Атланта, взвалившего на свои плечи всю французскую нацию.
Богоподобный и воинственный, он вошел в жалкую комнату и предстал перед Жюли Бержер. И та и другая оскорбили Шабо до глубины души. Вот он, величественный Олимп, вот она, прекрасная богиня! Шабо отмахнулся от заискивающего приветствия любовницы, протопал в центр грязной комнатенки и обвел стены презрительным взглядом.
— Разрази меня гром, если я стану терпеть это и дальше!
— Что оскорбляет тебя, мое сокровище? — примирительно спросила косоглазая Жюли. Хотя она и отличалась склочным нравом, сейчас чутье подсказало ей, что давать ему волю неразумно.
— Что меня оскорбляет? К дьяволу все это, я сказал! — Шабо уперся левой рукой в бедро, вскинул голову и обвел комнату широким жестом свободной руки. — К дьяволу все это! И тебя к дьяволу! Ты знаешь, кто я? Я — Франсуа Шабо, депутат от Луар-и-Шера, диво интеллектуалов, кумир народа, величайший человек Франции в данный момент. И ты еще спрашиваешь, кто я такой!
— Я не об этом спрашивала, любовь моя, — мягко возразила женщина, смекнувшая, что у ее сожителя не на шутку разыгралась мания величия. Учитывая, что Шабо был нетрезв, от него можно было ждать неприятностей. — Мне прекрасно известно, какой ты великий человек. Как я могу не знать этого?
— А, ты знаешь. — Шабо оглядел тяжелую сутулую фигуру, такую жалкую в черном выцветшем платье, бледное лицо, из-за косоглазия лишенное какой-либо привлекательности. Он заметил грязь, въевшуюся в кожу Жюли, плачевное состояние ее каштановых волос, торчавших неопрятными прядями из-под просторного домашнего чепца. В его взгляде читалась неприязнь. — Тогда как ты можешь мириться с тем, что я живу в этой конуре? По-твоему, это подходящее жилье для представителя священного народа? Эти разбитые черепки, эта убогая мебель, этот грязный голый пол! Все это оскорбляет мое достоинство! У меня есть обязательства перед самим собой и перед людьми, которых я представляю. Мой дом до́лжно содержать достойно.
Жюли ядовито захихикала.
— Что ж, ты прав, дружок. Но достоинство стоит денег.
— Деньги! Что такое деньги?!
— Грязь, как ты говоришь. Но очень полезная грязь. Она приносит с собой достаток, которого нам с тобой так не хватает. Что толку быть великим человеком? Что хорошего в том, что люди бегают за тобой по улицам, тычут в тебя пальцами и кричат: «Да здравствует Шабо!» Что пользы во всем этом, мой драгоценный, если без денег мы живем будто свиньи в свинарнике?
— Кто сказал, что у меня нет денег? — Шабо презрительно фыркнул. — Да у меня столько денег, что тебе и не снилось. Они к моим услугам в любое время, стоит только руку протянуть.
— Тогда, ради бога, протяни руку. Дай мне взглянуть на это чудо, сделай милость.
— Уже сделал. У меня кошелек Фортуната,[479] рука Мидаса.[480]
— Чей кошелек? — переспросила Жюли, гадая, не зашло ли на этот раз его безумие слишком далеко.
Задрав подбородок и жестикулируя, словно какой-нибудь актер «Комеди Франсез», Шабо принялся расхаживать по комнате и вещать. Он был многословен и безбожно хвастлив. По его словам, он владел флотилией в Средиземноморье, в его распоряжении были все средства банка братьев Фрей. Он должен лучше питаться, лучше одеваться, наслаждаться лучшим… Тут Шабо осекся. Он едва не произнес «лучшим обществом», но вовремя спохватился, вспомнив о ядовитом язычке своей сожительницы.
Но хотя он и не произнес того, что собирался, Жюли догадалась, что у него на уме, и улыбка ее сделалась злобной и хитрой. Она села и впилась в его лицо неприязненным взглядом, а потом произнесла слова, подействовавшие на депутата как ушат холодной воды. Приподнятое настроение Шабо улетучилось в мгновение ока. Он замер, охваченный паникой.
— Так, значит, Фреи подкупили тебя, да? Они хорошо заплатили тебе за отмену декрета против корсаров? Так вот какая у тебя флотилия, дружок!
У Шабо глаза вылезли из орбит. Он зарычал словно раненый зверь. На мгновение женщина съежилась от страха, полагая, что любовник сейчас набросится на нее. В первое мгновение Шабо и впрямь хотел это сделать. Сдавить мерзкую шею руками, чтобы из глотки этой твари никогда больше не вырвалось ни единого поганого слова! Но благоразумие победило. Надо заткнуть ей рот другим способом.
— Что ты несешь, Иезавель?[481]
— Я знаю что. — И Жюли расхохоталась в лицо своему сожителю, поняв, что ей ничего не угрожает. — Знаю. Ты думаешь, если я косоглаза, то и читать не умею? Или, по-твоему, я недостаточно образованна?
— При чем здесь умение читать? Что ты прочла?
— Речь, написанную кем-то для тебя, должно быть, теми же Фреями. Ха! Тебе не терпится, чтобы люди об этом узнали, не правда ли? О том, как чужеземные евреи вложили тебе в уста слова, которыми ты смог обольстить народ и его представителей. О том, что тебе хорошо заплатили за грязную работу. Ты, патриот! Диво интеллектуалов, кумир народа, величайший человек Франции! Ты! — Склочный нрав Жюли Бержер проявился во всей красе. Злоба полилась из нее грязным потоком насмешек.
— Заткнись, ведьма! — Шабо побагровел. Но Жюли видела, что он больше не опасен. Эта женщина, от которой у него не было секретов, знала о его малодушии и видела, что страх отрезвил и обуздал его.
— Не буду молчать! Почему я должна молчать?
— Если я услышу еще хоть слово, я вышвырну тебя обратно на улицу, туда, откуда подобрал!
— Вышвырнешь? Чтобы я рассказала людям, как ты продался австрийским евреям?
Шабо с ненавистью посмотрел на любовницу.
— Шлюха! — С этим грязным словом его внезапно покинули силы, и депутат тяжело опустился на стул. Шабо оказался в ловушке. Он пригрел на груди змею. Эта женщина обладала достаточной властью, чтобы погубить его. Он должен был успокоить ее, умиротворить, выиграть время. Неразумно угрожать с пустыми руками тому, кто держит оружие.
А Жюли тем временем бушевала. Презрительно брошенное оскорбление только подлило масла в огонь. Ее пронзительный голос — таким голосом природа почему-то всегда наделяет сварливых женщин — превратился в визг. Он летел через открытые окна на улицу. Соседи останавливались послушать, улыбались и пожимали плечами. У гражданина депутата Шабо происходила очередная любовная сцена с его borgnesse.[482] Нацией он, возможно, и правит, но с этой женщиной ему не справиться никогда.
Шабо попытался остановить Жюли:
— Успокойся, дорогая! Ради бога, тише! Тебя услышат соседи. Послушай меня, моя голубка. Послушай! Я умоляю тебя, детка.
Но только когда Жюли сделала паузу, чтобы набрать в грудь воздуха для новой тирады, Шабо наконец представилась возможность вставить слово. Он ухватился за нее и быстро заговорил. Он уверял ее, что она заблуждается. Он представил ей доводы, которые братья Фрей и Андре-Луи недавно приводили ему самому. Он, Шабо, добился отмены декрета, руководствуясь чувством долга. Награда, обещанная ему, заслужена; он может принять ее с легким сердцем. Его совесть останется незапятнанной.
Жюли, фыркая, слушала, но потом, усмотрев возможные выгоды в собственной покладистости, понемногу перестала ухмыляться.
— Я поняла. Поняла, любовь моя. Ты прав. Мы должны лучше жить, лучше питаться, лучше одеваться. Посмотри на меня. Я хожу в лохмотьях. Дай мне десять луидоров, я пойду куплю себе платье. — Она встала, подошла к Шабо и протянула руку.
— Через несколько дней, — ответил он с готовностью, радуясь, что буря миновала.
— Сейчас, — настаивала Жюли, — немедленно. Раз ты богат, я больше не хочу ходить в этих обносках ни минуты. Посмотри на это платье. Оно вот-вот расползется.
— Но у меня пока нет денег. Они должны поступить.
— Поступить? Когда?
— Откуда я знаю? Через несколько дней, может быть, недель.
— Несколько недель! — Жюли снова сорвалась на визг. — Ну и дурак же ты, Шабо! На твоем месте… — Внезапно она замолчала.
Более хваткая в житейских мелочах, Жюли заметила то, что Шабо проглядел. На его месте она никогда бы не допустила такой оплошности. Но теперь она сумеет исправить ошибку своего недалекого сожителя.
Два дня спустя она щеголяла в новом платье в красно-черную полоску, с высокой, по моде, талией, в новеньких туфлях и чулках, в новом домашнем чепце, из-под которого выглядывали аккуратно уложенные волосы. Гражданин депутат, увидев ее поутру, вытаращил глаза и потребовал объяснений. Жюли хихикнула и напустила на себя таинственность.
— Не все же такие глупцы, как ты, Шабо. Я не собираюсь умирать от жажды рядом с источником.
Вот и все, что она ему сказала, и Шабо ушел из дому, не на шутку встревоженный этой загадкой. Юний Фрей мог бы открыть ему глаза и даже собирался это сделать. Но, поразмыслив, финансист предпочел разыскать гражданина Моро и его друга де Баца, здравый смысл и способности которых получили недавно столь блестящее подтверждение.
Банкир застал друзей дома, на улице Менар. Тиссо впустил его в дом и провел в салон. Юний Фрей не пытался скрыть или затушевать тревогу, которая ясно читалась в его лице. Он немедленно разразился потоком горестных причитаний. Он объявил, что их предали, продали. Этот напыщенный дурак Шабо допустил, чтобы их тайну раскрыли. Его несдержанность выковала меч, который того и гляди падет на голову Юния. И теперь его, Юния, бессовестно шантажируют.
— Шантажируют! — Андре-Луи сразу углядел суть среди прочей словесной шелухи и оживился. — Нельзя ли узнать кто? С шантажистами у меня разговор короткий.
Его мрачная уверенность в себе подействовала на банкира ободряюще. Фрей пустился в объяснения. У Шабо есть домохозяйка — таким эвфемизмом банкир наградил Жюли, — она-то и стала предательницей. Эта мерзавка выяснила подробности истории с корсарами, явилась накануне на улицу Анжу и потребовала денег.
— Вы дали ей что-нибудь?
— А что мне оставалось делать? На некоторое время я заткнул ей рот. Это обошлось мне в двадцать луидоров.
Андре-Луи покачал головой.
— Этого мало.
— Мало! Боже мой! Вы советуете мне раздать все? Шабо сам получит…
— Не важно, сколько получит Шабо. Вам следовало дать ей две сотни. Тогда бы вы ее скомпрометировали. Остальное довершил бы я.
Но де Бац не согласился с ним:
— Вы не можете поступить с ней так, как поступили с Бурландо. Она располагает опасными сведениями.
Андре-Луи устранился от дискуссии, предоставив вести ее де Бацу и Фрею. В итоге они ни к чему не пришли. Когда так и не успокоившийся Юний ушел, де Бац объяснил, чего он добивался. Он потер руки и рассмеялся.
— Кажется, дело сделано. Пусть малышка Жюли устроит лавину.
Но Андре-Луи был настроен скептически.
— Разве это лавина, Жан? В лучшем случае снежок. Если Жюли осмелится швырнуть им в кумира толпы, она поплатится за свое безрассудство головой. Мне некогда думать о ней — пора приниматься за работу. Я должен написать для «Папаши Дюшена»[483] статью — панегирик Шабо за его труды двухдневной давности. — Андре мрачно улыбнулся. — Чем выше мы его вознесем, тем сокрушительнее будет его падение. И еще я обещал Эберу статью с требованием экспроприации всей иностранной собственности во Франции. Она должна иметь успех.
Но де Бац усомнился в необходимости второй статьи. Он считал ее преждевременной, о чем и сообщил Андре-Луи:
— Тем самым вы окончательно сокрушите Фреев, а они еще могут нам пригодиться.
Андре-Луи рассмеялся.
— Статья могла бы сокрушить Фреев, если бы не Шабо. Он кинется защищать их. Неужели не понятно? Это ловушка, в которую я надеюсь его заманить. Лебрен ему поможет. Оба будут скомпрометированы, а компрометация двух столь выдающихся депутатов — дело скверное. Народ учует запашок гниения.
Но де Бац был уверен, что Шабо перепугается и бросит Фреев на произвол судьбы.
— Этот субъект — невероятный трус. Об этом вы забываете.
— Я ничего не забываю. Шабо почувствовал вкус денег. Ему довелось вкусить совсем немного, но это распалит его аппетит. Он не позволит просто так перекрыть свой источник. Предоставьте это мне, Жан. Я отлично понимаю, что делаю.
Но, несмотря на всю веру барона в безжалостный ум и неуемную энергию компаньона, сомнения де Баца не рассеялись. Когда Андре-Луи ушел, гасконец долго размышлял над его словами. И чем дольше размышлял, тем больше убеждался в собственной правоте. Чтобы Шабо пошел на такой риск, как выступление перед Конвентом в защиту собственности иностранцев, должны существовать куда более крепкие узы, нежели те, что связывали депутата с братьями Фрей в настоящий момент. Эта проблема целиком поглотила ум барона. Он безуспешно бился над ней, пока в его размышления не вкралась мысль о Жюли Бержер. И тут его осенило. Снизошедшее на барона вдохновение погнало его на улицу Анжу.
Братья Фрей приняли де Баца в зелено-белом салоне. Самое видное место в нем занимал простой и строгий бюст Брута, красовавшийся на высокой подставке с мраморным верхом. Полагая, что визит барона связан с Жюли Бержер, хозяева сразу обрушили на гостя поток жалобных причитаний.
— Не переживайте, — с уверенным видом успокоил их де Бац. — Сейчас она ничего не может сделать, даже меньше, чем ничего. У нее нет никаких доказательств. Человека уровня Шабо нельзя уничтожить посредством необоснованных обвинений. Они падут на голову того, кто их выдвинул. Если Жюли решится на такой безрассудный поступок, если она бросит пригоршню грязи во всеобщего кумира, ее просто разорвут в клочья. Дайте ей это понять, когда она заявится к вам в следующий раз, и затем пошлите ее к черту.
Братья Фрей обдумали его слова и несколько успокоились. Но не до конца.
— На сей раз, может быть, оно и обойдется, — заметил Юний. — Но пока эта злобная особа живет с Шабо, опасность остается. Шабо не умеет держать язык за зубами. Он чересчур много пьет, а пьяный чересчур много хвастает. Рано или поздно у Жюли Бержер появится возможность уничтожить своего сожителя и, что еще хуже, — я выскажусь прямо, гражданин, — тех, кто с ним связан.
— Ее необходимо устранить, — заявил барон так мрачно, что напугал братьев.
Эмманюэль задрожал и шумно задышал. Юний ошарашенно уставился на гостя.
— Как?
— Нужно придумать. Но придумать надо обязательно. Это чрезвычайно важно, даже важнее, чем вам кажется. Очень скоро вам, как никогда прежде, может понадобиться поддержка Шабо.
Мрачное предсказание барона потрясло обоих. В глазах братьев застыл испуганный вопрос. Де Бац швырнул свою бомбу:
— Мне только что стало известно о том, что скоро, весьма вероятно, будет принят декрет о конфискации имущества всех иностранцев, живущих во Франции.
Эффект от его слов был ужасающий. Эмманюэль в потрепанном длинном сюртуке, который только подчеркивал несуразность его фигуры, замер, словно парализованный, с отвисшей челюстью. Юния, напротив, затрясло от ярости, перемежавшейся приливами паники. Он побагровел и разразился многословной гневной речью:
— Это же абсолютный произвол! Такой декрет противоречит всем законам и нормам, взаимно признанным народами Европы. Эта мысль — порождение безумца! Конвент никогда не уступит столь чудовищным требованиям.
— Конвент! — Де Бац вложил в это восклицание все презрение, на какое был способен. — Вы еще тешите себя иллюзией, что Конвент правит Францией? Может, и так, но Конвентом правит толпа. Vox populi, vox Dei,[484] мой дорогой Юний. Любимый лозунг Республики. Толпа, направляемая якобинцами и кордельерами, — вот настоящий хозяин страны. Эбер собирается напечатать статью с требованием экспроприации. Это требование станет настолько популярным, что Конвент не сможет ему противостоять, даже если бы захотел.
Эмманюэль дрогнувшим голосом осведомился об источнике сведений барона.
— Это не важно. Поверьте мне на слово: эта статья уже написана. Через несколько дней ее напечатают и прочтут. Еще через несколько дней обнародуют декрет. Это неизбежно.
Юний сдался. Де Бац его убедил.
— Полагаю, рано или поздно подобное неизбежно должно было случиться в такой стране, как эта. — Его тон был преисполнен желчи, и де Бацу невольно вспомнились восторженные восхваления Фрея освежающему ветру Свободы, пронесшемуся над французской землей.
Убежденность брата разбила вдребезги последние обнадеживающие сомнения Эмманюэля. Он обратил на Юния полные слез глаза.
— О боже! О боже! Это крах! Крах! Конец всему.
— Да, это, безусловно, серьезная угроза, — согласился де Бац.
Юний дал волю своему гневу. Он с неистовством разглагольствовал о своих патриотических чувствах и республиканских взглядах, о своих заслугах и жертвах во имя святого дела Свободы. Он в подробностях расписывал свою дружбу с якобинцами и депутатами Конвента, говорил о народных представителях, которые были желанными гостями за его столом, о том, как они пользовались и даже злоупотребляли расположением хозяев этого дома, открытого для всех истинных патриотов. Ему казалось просто немыслимым, что они могут ответить столь черной неблагодарностью на все то добро, которое он, Юний, для них сделал.
— Мы живем в неблагодарном мире, — напомнил ему де Бац. — К счастью, я успел вовремя предупредить вас.
— Вовремя? Вовремя для чего? Похоже, вы смеетесь надо мной. Что я могу предпринять?
— У вас есть преданный друг в лице Шабо.
— Шабо! Этот трус! — гневно воскликнул Юний.
— Он уже сослужил вам добрую службу в деле с корсарами.
— Да просто мы убедили его, что это пойдет ему же на пользу. Какие доводы могут подействовать на него сейчас? И что он сможет предпринять, если декрет будет принят? Даже он?
— Верно, тогда он тоже будет бессилен что-либо предпринять. Вы должны действовать сейчас, пока декрет еще не обнародован.
— Действовать! — Юний быстрым шагом прошелся по комнате. — Как я могу действовать? Что у вас на уме, гражданин де Бац?
— Добейтесь, чтобы ваши интересы совпадали. Устройте дело так, чтобы он устоял или рухнул вместе с вами. О, минутку! Я уже обдумал этот вопрос, поскольку он естественным образом задевает и мои интересы. Если вы пойдете ко дну, мы с моим другом Моро понесем крупные убытки на совместных с вами вложениях. Теперь не время для полумер, если вы, конечно, не хотите, чтобы ваше состояние уплыло в государственную казну, а вы сами пошли по миру. Шабо может спасти вас, если вы сумеете пробудить в нем мужество и желание сделать это.
— Heiliger Gott![485] Скажите мне, как этого добиться. Как? Вот в чем проблема.
— Никакой проблемы тут нет. Привяжите к себе Шабо такими узами, чтобы ваше дело стало его собственным; таким образом вы вынудите его сражаться за вас как за себя самого.
— Где я найду такие узы? — раздраженно поинтересовался Юний.
— Да, где, ради всего святого? — вскричал Эмманюэль, вытягивая длинную шею.
— Они у вас под рукой. Вопрос лишь в том, захотите ли вы ими воспользоваться.
— Это не вопрос. Хотел бы я знать, существует ли средство, к которому я не прибег бы в таком отчаянном положении.
Де Бац вынул табакерку и протянул ее братьям. Юний, забыв о вежливости, отверг ее нетерпеливым жестом. Эмманюэль поблагодарил, но тоже отказался. Оба брата сгорали от нетерпения, но гасконец не торопился. Он неспешно открыл табакерку и аккуратно взял щепотку табака большим и указательным пальцами.
— Шабо, к счастью, не женат. А у вас есть очень милая и привлекательная сестра на выданье. Вы не заметили, что Шабо весьма неравнодушен к ее прелестям? Вот возможное средство спасти ваше состояние.
Втайне потешаясь над их оцепенением, барон щелкнул крышкой табакерки и поднес понюшку к носу.
Юний широко расставил ноги и свирепо уставился на де Баца, не проронив ни слова. Первым подал голос Эмманюэль:
— Только не это! Только не малышка Леопольдина!.. Нет, это чересчур. Чересчур!
Но де Бац не обратил на него никакого внимания. Он знал, что решения принимает старший брат, а Юния одними эмоциями не проймешь. Барон стряхнул несколько крошек табака со своего шарфа и спокойно ждал, когда выскажется старший из Фреев.
— Вы пришли с ведома Шабо? — спросил наконец Юний. — Вы обсуждали этот вопрос с ним?
Де Бац покачал головой.
— Он даже не знает о декрете, который вскоре потребуют от Конвента. И он должен оставаться в неведении, покуда вы его не окрутите. Вот почему необходимо действовать быстро.
— Вы полагаете, он согласится? Но почему?
— Я видел, как он смотрит на вашу сестру.
— Мало ли как он на нее смотрит, этот сатир! Он поедает глазами любую хоть сколько-нибудь привлекательную женщину. Следствие монашеского прошлого.
— Но Леопольдина! — жалобно запричитал Эмманюэль. — Ты не должен даже думать об этом, Юний.
— Конечно нет. Кроме того, что это нам даст, в конце концов? И мы даже не знаем, хочет ли Шабо жениться.
— Желание можно подстегнуть. — Де Бац откинулся на спинку стула и закинул ногу на ногу. — Дело может решить приданое. И не обязательно чрезмерное. Запросы Шабо пока еще относительно скромны. Тысяч двести франков, я думаю, вполне его удовлетворят.
Юний взорвался. Де Бац, должно быть, полагает, что его средства неистощимы, заявил он. А между тем ему приходится платить там, платить здесь, платить всюду. Он шагу не может ступить, не заплатив. Он уже устал от этого.
— Если вы позволите событиям развиваться своим чередом, такого рода неприятности вам вскоре не будут грозить, — насмешливо заметил барон. — В конце концов, когда-нибудь вам все равно придется выдать сестру замуж — и обеспечить ее приданым. Сможете ли вы подыскать ей более выгодную партию? Шабо уже сейчас один из первых людей во Франции, а скоро его положение еще больше упрочится. Подумайте наконец и о своих республиканских убеждениях, друзья мои.
Заподозривший насмешку Юний бросил на барона отнюдь не доброжелательный взгляд.
— Но Шабо! — в ужасе заблеял Эмманюэль. — Шабо!
— Да! — воскликнул вслед за ним Юний. — И что, в конце концов, мы выигрываем от этого брака? Все равно мы останемся иностранцами. Разве закон об экспроприации нас не коснется, если мы выдадим сестру за Шабо?
Де Бац улыбнулся с крайне снисходительным видом.
— Очевидно, вы еще не разглядели всех преимуществ этого брака. Возможно, конечно, что шуринов депутата Шабо никогда не сочтут иностранцами; что никому и в голову не придет применить против них закон об иностранной собственности. Возможно, так оно и будет. Но у меня есть для вас более убедительные и надежные доводы.
— Клянусь небом, они вам, безусловно, понадобятся!
— Поскольку ваша сестра станет женой Шабо, ее-то уж точно перестанут считать иностранкой. Брак подарит ей гражданство ее выдающегося мужа. Таким образом, ей не будет угрожать опасность конфискации имущества, что бы потом ни случилось. Теперь вы видите, как все просто? Вы передаете ей — ей и Шабо — все свое состояние, и с вашими неприятностями покончено.
— Покончено? — Густой голос Юния сорвался на визг. — Вы говорите мне, что с моими неприятностями покончено? Я должен передать все свое имущество сестре и ее мужу Шабо — и я в безопасности? С таким же успехом, друг мой, я могу вытерпеть и конфискацию.
Де Бац жестом остановил Юния.
— Вы зашли чересчур далеко в своих предположениях. Операция, которую я предлагаю, не потребует от вас затрат. Вам не придется поступиться ни единым франком. Я все уже обдумал. Вы внесете в брачный контракт обязательство выплачивать сестре в течение пяти лет определенные суммы, которые вкупе покроют все ваше нынешнее состояние. Не перебивайте меня, или мы никогда не закончим. Такое обязательство поглотит все, чем вы владеете, и не оставит ничего, что можно было бы конфисковать.
Юний не смог больше сдерживаться:
— Вы подменяете одну форму конфискации другой. Прекрасный совет, ей-богу!
— Ничего подобного. Прислушайтесь к моим словам повнимательнее. Я сказал, что вы возьмете на себя обязательство. Я не говорил, что вы на самом деле будете что-то выплачивать.
— О! А есть ли разница?
— Обязательство не будет иметь никакой силы. Вы обязуетесь сделать дар. Но по существующим ныне законам дар действителен только в том случае, если он принят официально. А Леопольдина еще несовершеннолетняя, у нее нет законного права принять дар. От ее имени должен действовать опекун или попечитель. Вы имеете полное право упустить из виду эту маленькую формальность, и, ручаюсь, никто другой никогда не заметит вашего упущения. Таким образом, хотя дар будет недействителен и ни Шабо, ни ваша сестра не смогут потребовать выполнения обязательств, тем не менее документ создаст видимость того, что ваше состояние не подлежит конфискации. Вот, дорогие мои друзья, способ спасти его. И, если не ошибаюсь, единственный способ.
Правота барона наконец стала очевидна Юнию. Из него посыпались гортанные немецкие ругательства — свидетельство неимоверного облегчения, которое он испытал.
— Но Леопольдина! Моя малышка Леопольдина! — Эмманюэль едва не плакал.
Юний свирепо набросился на младшего брата.
— Не отвлекай меня своим блеяньем! — Он принялся кружить по комнате и в конце концов остановился под часами севрского бисквитного фарфора, которые красовались на камине. Теперь взгляд его темных глаз сделался живым и сметливым. Он задумчиво погладил длинный, загнутый книзу нос.
— Это выход, — пробормотал он. — Несомненно, это выход. О, мы должны принять его не колеблясь, если только Шабо…
— За Шабо я ручаюсь. Перспектива такого богатства совершенно подчинит его вашей воле. В этом не сомневайтесь. В крайнем случае напомните ему, что его частые любовные похождения вкладывают оружие в руки его врагов. Времена аристократических пороков миновали. Народ требует от своих представителей чистоты во всем, в том числе и в личной жизни. При теперешнем своем поведении Шабо легко может оказаться в центре скандала. Пора ему остепениться. Это второй аргумент. А третий — сама Леопольдина.
Юний кивнул. Эмманюэль смотрел на него с тоской, но не осмелился возражать еще раз.
Глава 28
Барон де Бац вернулся на улицу Менар и застал Андре-Луи за работой. Молодой человек дописывал последние фразы своего панегирика в адрес Шабо. Он находился в превосходном расположении духа, так как потрудился плодотворно и остался весьма доволен результатом.
— Я наделил Франсуа Шабо всеми добродетелями Брута, Цицерона и Ликурга,[486] — сообщил он барону, сверкнув темными глазами, и швырнул перо на стол. — Титанический труд для одного утра.
Но де Бац считал свои достижения более блестящими:
— Вы всего-навсего воспели Шабо, а я тем временем его женил.
И он с гордостью отчитался о своих переговорах с братьями Фрей. Андре-Луи встретил его рассказ без всякой радости.
— Что же вы наделали? Почему не посоветовались со мной?
Барон, который ждал похвалы, был не просто разочарован — он был уязвлен.
— Почему я не посоветовался с вами? Я что же, должен советоваться с вами на каждом шагу?
— Так было бы благоразумнее и любезнее с вашей стороны. Я же согласовываю с вами каждый шаг, который намерен предпринять.
Завязался спор, причем обе стороны взяли довольно резкий тон. Де Бац принялся объяснять преимущества, которые сулит этот брак их предприятию. Андре-Луи нетерпеливо прервал его объяснения:
— Все это я знаю и понимаю. Но средства! Средства я никак не могу одобрить. Существуют же какие-то границы дозволенного! Границы, налагаемые приличиями, границы, которые никакой цинизм не способен перешагнуть.
— Черт меня побери, и это говорите вы! Вы отступаетесь от цинизма? Андре, какой дьявол в вас вселился?
— Мы выиграем нашу партию и без того, чтобы использовать это несчастное дитя в качестве пешки.
Де Бац не поверил собственным ушам.
— Да какое она имеет значение?
Андре-Луи хлопнул по столу ладонью.
— У нее есть душа. Я не торгую душами.
— Я могу напомнить вам о некоторых людях, у которых тоже имеются души. Я говорю о тех, кого вы так безжалостно преследуете. Разве у Шабо нет души? Или у Делоне? У братьев Фрей? Разве не было души у бедняги Бурландо, которого вы не моргнув глазом отправили на гильотину? Или ее нет у Жюли Бержер, с которой вы собираетесь расправиться тем же способом?
— Эти люди подлы и бесчестны. Я даю им то, чего они заслуживают. Бурландо жаждал крови. Он ее и получил. Но к чему играть словами? Как можно сравнивать этих животных с несчастным безобидным ребенком?
Тут де Бац припомнил сцену во внутреннем дворике дома на улице Анжу и разразился издевательским смехом.
— Понятно, понятно! Маленькую куропаточку, как называет ее Шабо, следует приберечь для вас. Мне жаль, друг мой, но дело, которому мы служим, не оставляет места для подобных соображений личного характера.
Андре-Луи встал, весь белый от гнева.
— Еще одно слово в таком тоне, и мы поссоримся, Жан.
Ответ вспыльчивого, словно порох, гасконца последовал с быстротой молнии:
— Я таких развлечений никогда не избегаю.
Их дыхание слегка участилось. С четверть минуты они не отрываясь смотрели друг другу в глаза, и во взгляде каждого горел вызов. Андре-Луи первым взял себя в руки и отвернулся.
— Это безумие, Жан. Нас с вами окружают такие опасности, из-за которых мы в любой момент можем оказаться на гильотине. Не к лицу нам затевать ссору.
— Вы сами произнесли это слово, — напомнил барон.
— Возможно. Вы уязвили меня намеком на мои низкие побуждения. Это выглядит как оскорбление не столько в мой адрес, сколько в адрес той, ради кого я все это затеял. Предположить, что мне недостает верности… — Андре-Луи умолк. Де Бац взирал на него с удивлением, возможно несколько циничным. — Именно мысль о ней, чистой и непорочной, открыла мне весь ужас предлагаемой вами жертвы. Если бы кто-нибудь составил подобный заговор против Алины… Представляя себе ее муку, я более остро сознаю, какая пытка уготована малютке Леопольдине. Она не должна стать пешкой в этой игре, Жан, не должна стать жертвой наших интриг. Это чересчур высокая цена за голову Шабо, приносимую на алтарь успеха дома Бурбонов. Мы балансируем на грани бесчестия. И я не стану ни участвовать в этом торге, ни мириться с ним.
Де Бац слушал Андре-Луи, недобро прищурившись, с поджатыми губами. Его гасконский темперамент восставал против этого неожиданного отпора, против неприятия стратегического шедевра, которым барон так гордился. Но он обуздал свои чувства. Андре-Луи был прав: они находились в слишком опасном положении, чтобы позволить себе рассориться друг с другом. Вопрос нужно было уладить при помощи разумных доводов. И де Бац решил сделать ответный шаг к примирению.
— Нет нужды читать мне такую длинную нотацию, Андре. Простите, если мое подозрение оскорбило вас. Я рад слышать, что ваш интерес к этой девушке не носит личный характер. Это было бы серьезной помехой моим планам.
— Личный интерес или нет, это ничего не меняет.
— Э, подождите. Вы недостаточно хорошо поразмыслили. Вы упустили из виду цель. Великие свершения требуют жертв. Если мы позволим себе руководствоваться чувствами или сантиментами, то ничего не добьемся. Тогда нам вообще не следовало браться за это дело. Мы стараемся не ради себя. Мы здесь для того, чтобы избавить от проклятия целый народ, вернуть трон его законным владельцам, вернуть во Францию лучших ее детей, прозябающих сейчас в изгнании. Неужели мы вправе остановиться перед такой незначительной жертвой, как эта иностранная евреечка, забыв о том, что она поможет нам отправить на гильотину сотню негодяев? Разве можем мы позволить себе благородство? Вы помните о нашей миссии?
Андре-Луи понимал, что все его возражения продиктованы чувствами, а не рассудком. Но он испытывал такое отвращение при мысли о гнусном, порочном, запятнанном кровью чудовище и уготованном ему в жертву невинном создании, что не мог рассуждать здраво.
— Вероятно, вы правы, — через силу ответил он. — И все же я не могу допустить такой гнусности. Это зло в чистом виде. Оно нам еще отольется. Вы говорите, что я бываю жесток. Временами моя безжалостность вас шокирует. Но так далеко моя безжалостность все же не простирается. Это просто низко.
Как ни тяжело было гасконцу снести такое оскорбление, все же он нашел в себе силы сдержаться.
— Да, это низость, я признаю. Но мы должны пойти на нее, чтобы предотвратить другие, более страшные низости. Мы ведь не хотим повторения сентябрьской резни и тому подобных ужасов? Вы же не колебались, когда приводили в действие мельницу, затянувшую в свои жернова жирондистов. Два десятка голов легли под нож гильотины. И каких голов! А сейчас вы вдруг проявляете щепетильность, хотя речь идет всего лишь о какой-то девчонке. Мы не можем позволить себе быть разборчивыми в средствах. Путь, который я избрал, непременно приведет нас к цели. И это единственный надежный путь.
— Не единственный. Можно было бы поискать другие, не менее результативные. Нужно только немного терпения.
— Терпения! О каком терпении вы говорите, когда королеву истязают и оскорбляют в тюрьме, когда ее могут в любой момент осудить и обречь на позорную смерть вместе с детьми? Какое может быть терпение, когда маленький король Франции находится в руках убийц, которые издеваются над ним и мучат его? Неужели вы не понимаете, что между нами и силами зла, которые стремятся уничтожить членов королевской семьи, идет борьба на опережение? И вы можете говорить о терпении? Вы готовы лить слезы из-за ничтожной девчонки, которой мы всего-навсего навязываем нежеланный — пока нежеланный — брак. Где ваше чувство справедливости, Андре?
— Там же, где моя совесть, — последовал яростный ответ. — Не я виноват в страданиях королевы, посему…
— …посему вы будете виноваты в их затягивании, если пренебрежете средством, способным положить им конец.
— Королева сама не пожелала бы себе свободы и безопасности такой ценой.
— Она не только королева, но и мать. И согласится принять любую жертву ради свободы и безопасности своих детей.
— Значит, остается моя совесть, которая не позволит мне уплатить такую цену. Бесполезно спорить со мной, Жан. Я не допущу, чтобы ваш план осуществился.
— Не допустите? Вы? — И вдруг, совершенно неожиданно, де Бац расхохотался. Ему пришло на ум одно соображение, которое он совсем упустил из виду, ослепленный гневом. — Так вы не допустите этого? — совершенно другим, насмешливым тоном воскликнул он. — Что ж, вперед, друг мой! Помешайте этому браку.
— Именно так я и намерен поступить.
— И как же вы этого добьетесь, если не секрет?
— Я немедленно иду к Фреям.
— Просить руки Леопольдины? Но даже и в этом случае вам не добиться своего, если только вы не внушите им, что вы могущественнее Шабо. Как же вы наивны, Андре! Вы воображаете, будто сумеете разжалобить алчных евреев несчастной судьбой Леопольдины, когда им грозит нужда и голод? Боже, как вы забавны! Вы переживаете за их сестру больше их самих, и это притом, что у вас нет намерения сделать ее своей женой или любовницей. Неужели вы не видите, насколько вы смешны?
— Не могу согласиться. Никогда не считал человека смешным только потому, что он не так подл, как его окружение.
— Под окружением вы, конечно, подразумеваете меня? Ну-ну, я как-нибудь стерплю ваш лестный эпитет. Отнесем опрометчивость ваших высказываний на счет рыцарского негодования.
— Так или иначе, я не допущу этого брака, и да поможет мне Бог.
— Боюсь, это непосильное дело даже для такого донкихота. Вы можете разве что убить Шабо и отправиться на эшафот. Не стоит биться головой о стену чувств, mon petit. Оставьте это. У нас важная миссия. Без жертв не обойтись. Мы и сами в любой момент можем стать жертвами. Разве это нас не оправдывает?
— В данном случае — нет. И я не буду в этом участвовать, — решительно заявил Андре-Луи.
Де Бац недовольно пожал плечами и отвернулся.
— Да будет так. В вашем участии нет никакой необходимости. Делу дан ход. Остановить его у вас не хватит сил. Можете успокоить этим свою совесть. Остальное произойдет само собой.
Барон был прав. Пока друзья спорили, события уже развивались полным ходом. Юний, охваченный паникой, не собирался терять время, и судьба, в союзе с де Бацем, к нему благоволила. В тот день после заседания Конвента Шабо отправился обедать к Фреям.
Леопольдина сидела за столом на своем обычном месте и вся пылала от смущения. Все более и более откровенные взгляды Шабо совершенно лишили девушку аппетита. Всякий раз, когда депутат хватал ее мягкую, округлую руку и пожирал похотливыми глазами свою маленькую куропаточку, как он ее называл, кожа Леопольдины покрывалась мурашками. За несколько дней до этого Эмманюэль, заметивший любовные поползновения бывшего капуцина, предложил брату не приглашать Леопольдину за стол, когда приходит Шабо, и Юний был склонен согласиться. Но сегодня все изменилось. Поведение депутата, которое прежде пугало Эмманюэля и вызывало досаду у Юния, теперь принималось благосклонно.
Когда с едой было покончено и пресытившийся Шабо, расстегнув сальный редингот, непринужденно откинулся на спинку стула, Юний начал наступление. Леопольдина ушла заниматься домашними делами, и трое мужчин остались одни. Эмманюэль нервничал и суетился; Юний, несмотря на внутреннюю обеспокоенность, казался бесстрастным, словно восточный идол.
— У вас есть экономка, Шабо.
— Да уж, — подтвердил депутат с отвращением.
— Она опасна. Вы должны от нее избавиться. Однажды она продаст вас. Эта женщина уже приходила ко мне, требовала денег за молчание насчет наших операций с корсарами. Это не та особа, которую вам следует держать при себе.
Шабо встревожился. Он выругался, непристойно и энергично. Эта баба — подлая шлюха, наглая и злобная. Не хватало только, чтобы она оказалась еще и шантажисткой.
— Но что, в конце концов, я могу поделать? — заключил он жалобно.
— Вы можете выпроводить ее вон, пока она еще не в состоянии серьезно скомпрометировать вас. Такая женщина недостойна находиться подле выдающегося патриота вроде вас.
Шабо поскреб лохматый затылок и кивнул.
— Все это правильно. К несчастью, наши отношения зашли чересчур далеко. Вы, должно быть, не заметили, но она скоро станет матерью.
Это заявление на мгновение выбило Юния из колеи. Но только на мгновение.
— Тем больше оснований от нее избавиться.
— Вы не поняли. Она утверждает, что отец будущего патриота — я.
— Это правда? — раздался дрожащий голос Эмманюэля.
Шабо набрал в легкие воздуха, надул щеки и с шумом выдохнул. Потом выразительно пожал плечами. Упреки такого рода его ничуть не беспокоили.
— Похоже на то. Что пользы теперь рвать на себе волосы? Обычная человеческая слабость. Я не создан для целибата.
— Вам следовало бы жениться, — сурово сказал Юний.
— Я уже подумывал об этом.
— Женитьба дала бы вам веские основания избавиться от этой косоглазой ведьмы. Не можете же вы держать жену и любовницу под одной крышей. Даже Бержер должна это понимать. Возможно, в этом случае она будет настроена менее мстительно, чем если вы выставите ее на улицу по какой-то другой причине.
Шабо испугался.
— Но вы же сами сказали: она вас шантажирует. Ей все известно об операции с корсарами. — Он вскочил, в волнении опрокинув стул. — Должно быть, Бог отвернулся от меня, раз я ввязался в такое опасное дело. Нужно было послать всех вас к дьяволу, прежде чем…
— Спокойней, друг мой, спокойней! — прикрикнул на депутата Юний. — Паника еще никому не помогала. В конце концов, в чем она может обвинить вас? Неужели ваше положение настолько шатко, что голословные утверждения мстительной женщины способны вас погубить? Где она возьмет доказательства? Стоит вам только заявить, что она лжет, и революционное правосудие довершит остальное. Немного твердости, мой друг, — вот все, что вам требуется. Объясните ей подоходчивее, какие неприятности ее ждут, если она вздумает донести на вас.
Шабо приободрился.
— Вы правы, Юний. Патриота с моей репутацией, слугу нации, столпа революции не осудят на основании слов ревнивой мегеры. Если она предпримет попытку оказать Франции столь дурную услугу, мне придется исполнить свой долг и принести ее в жертву на алтарь Свободы.
— Вы говорите как истинный римлянин, — похвалил Юний. — В вас есть настоящая сила духа, Шабо. Я горжусь вашей дружбой.
Простодушный депутат проглотил эту чудовищную лесть не поморщившись. Он гордо вскинул голову и расправил плечи, наслаждаясь сознанием своего величия.
— Я последую вашему совету, Юний. Я женюсь.
— Друг мой! — Юний вскочил и заключил Шабо в свои могучие объятия. — Друг мой! Я так надеялся на это, так этого желал! Теперь мы укрепим родственными узами то духовное братство, которое уже связывает нас благодаря нашим республиканским чувствам. — В пылу радости Юний еще крепче стиснул рыхлого Шабо, уже начавшего задыхаться. — Друг мой! Брат мой! — Он выпустил народного представителя и повернулся к младшему Фрею. — Обними его, Эмманюэль. Прижми его к сердцу, которым ты уже давно его принял.
Долговязый Эмманюэль покорно подчинился. У Шабо опять перехватило дыхание — теперь уже от изумления. За всем этим что-то крылось, а он никак не мог взять в толк что.
— Наша маленькая Леопольдина будет счастлива, — восторгался Юний. — Просто счастлива!
— Леопольдина? — Шабо показалось, что он грезит наяву.
Юний, склонив голову набок, лукаво-благодушно улыбнулся депутату.
— Миллионеры и дворяне просили руки моей сестры и получили отказ. Да если бы сам ci-devant герцог Шартрский[487] умолял об этом, он ничего не добился бы, даже будь он патриотом, а не проклятым аристократом. Если она не достанется вам, Шабо, ее не получит никто.
Изумление Шабо перешло в оцепенение.
— Но… но я… но у меня нет состояния… я…
Юний не дал ему договорить. Его могучий голос загремел в полную силу:
— Состояние? Если бы оно у вас было, я не мог бы считать вас безупречным патриотом, достойным моей сестры. Мы даем за ней хорошее приданое, Шабо. Двести тысяч ливров. С такими деньгами ей не придется менять образ жизни, к которому мы ее приучили. А в день свадьбы мы передадим ей эти апартаменты. Вы переедете жить к ней. А мы с Эмманюэлем поселимся этажом выше. Таким образом все устроится.
У Шабо глаза вылезли из орбит. Вот она, награда за добродетель! Наконец-то! Не зря он шел тернистым путем долга. Не зря самоотверженно трудился на благо Франции и человечества. Его труды наконец получили заслуженное вознаграждение. Двести тысяч ливров, прекрасный дом и маленькая куропаточка, такая пухленькая, нежная и кроткая.
Когда его изумление прошло и он сумел убедить себя, что все это не сон, а самая настоящая действительность, Шабо едва не поддался порыву пасть на колени и возблагодарить оставленного Бога своей молодости. Но стойкий республиканский дух вовремя спас его от такой ереси, которая оскорбила бы недавно воцарившееся божество Разума, правившее Францией в просвещенный Век Свободы.
Глава 29
Если Шабо перспектива брака казалась сладким сном, то Леопольдина восприняла известие о нем как ужаснейший из кошмаров.
Впервые в своей юной жизни девушка восстала против воли властного старшего брата. Она категорично заявила, что не выйдет за гражданина депутата, охарактеризовав его величественную особу в таких выражениях, как «противный», «отвратительный», «ненавистный». Он даже не был чистоплотен, и она не находила в нем решительно ничего хорошего.
Их спор перерос в ссору. От яростного сопротивления Леопольдина перешла к унынию, когда поняла, сколь мало значат ее желания, и в конце концов ударилась в мольбы и слезы.
Эмманюэль так растрогался, что разрыдался вместе с сестрой. Но жесткого, словно суровый римлянин, Юния разжалобить было невозможно. Он знал о доброте и чувстве долга сестры и направил свое наступление в это слабое место ее обороны. Он сказал ей правду. Их семейное дело пребывает на грани краха. Этот брак — единственная возможность избежать разорения. Тогда хотя бы она, Леопольдина, не будет считаться иностранкой и они сумеют перевести на ее имя основную часть состояния в качестве приданого, на деле же по-прежнему будут распоряжаться им по доверенности. Если Шабо переселится к ним, их чудесный дом на улице Анжу станет его домом, и тогда никто не посмеет наложить нечестивые лапы на жилище достопочтенного представителя суверенной нации.
Таким образом, Юний был довольно искренен с сестрой. Однако он все же слукавил, сообщив ей, что депутат якобы просил ее руки.
— В наше время просто опасно отвергать ухаживания такого крупного государственного деятеля, как Шабо, — сказал он. — Я считаю, что само небо ниспосылает нам возможность спастись. Подумай, какая участь тебя ждет, если мы разоримся.
Юний перешел к характеристике жениха. Манеры Шабо и впрямь грубоваты, но это можно поправить. Он настолько пылко влюблен, что ему будет достаточно намека, и он сделает все, чтобы угодить своей госпоже. В остальном же под внешней неотесанностью скрывается благородная, добрая душа, исполненная республиканского пыла. Будь это не так, неужто Леопольдина могла подумать, что брат согласился бы принести ее в жертву? Не все то золото, что блестит, но то, что не блестит, зачастую оказывается золотом.
Все эти доводы, вероятно, если и не побороли антипатию Леопольдины к будущему супругу, то по крайней мере сломили ее сопротивление. Она так и не смирилась со своей участью, но, сознавая, что должна принести себя в жертву ради спасения братьев, подчинилась.
Однако, прежде чем окончательно сдаться, Леопольдина должна была все рассказать одному человеку. Возможно, надеялась она, он сотворит какое-нибудь спасительное для нее чудо, когда узнает о ее беде.
И на другой день Андре-Луи получил трогательную записку следующего содержания:
Гражданин Андре-Луи, мой брат Юний говорит, что я должна выйти замуж за гражданина депутата Шабо. Это необходимо для безопасности нашей семьи. Надеюсь, вы верите, гражданин Андре-Луи, что я никогда не стала бы покупать такой ценой собственное спокойствие, но я обязана позаботиться о безопасности братьев. Полагаю, таков мой долг. Женщины — рабыни долга. Но я не люблю гражданина Шабо и полагаю, что моя жизнь с ним будет достойна жалости. Хочу, чтобы вы знали об этом, гражданин Андре-Луи. Прощайте.
Андре-Луи положил записку перед де Бацем.
— Вот, прочтите. Призыв о помощи, хотя и между строк, — сказал он мрачно.
Де Бац прочел, вздохнул и пожал плечами.
— Что я могу сделать? Если бы этой жертвы можно было избежать, я бы избежал ее. Я не чудовище. Вы же знаете, я не колеблясь пожертвую собой. Пусть это послужит оправданием моей готовности пожертвовать другими.
— Никакое это не оправдание. Вы сами себе хозяин и сами распоряжаетесь своей судьбой.
— Разве люди вообще когда-нибудь распоряжаются своей судьбой? Кроме того, в данном случае речь идет о судьбе целого народа. — Тон барона стал суровым и властным. — А в таких случаях безжалостность порой становится священным долгом.
— И что прикажете мне ей ответить?
— Ничего. Так будет милосерднее. Похоже, бедная девочка надеется, что она что-то для вас значит. Иначе не написала бы. Ваше молчание рассеет эту надежду, и она с большей готовностью подчинится своей судьбе.
Удрученный Андре-Луи сел на полосатый диван и закрыл лицо руками.
— О, грязный капуцин, — простонал он. — Клянусь Господом, он в этом горько раскается!
— Конечно раскается. Но он такая же марионетка, как и девушка. В каком-то смысле он тоже жертва, хотя пока об этом не догадывается. Но скоро догадается.
— А Фреи? Эти бесчеловечные братья, которые ради личной выгоды отдают сестру в лапы этой скотине!
— Они тоже раскаются. Утешьте себя этой мыслью.
— А вы — вы, который в ответе за все это?
— Я? — Де Бац выпрямился и посмотрел на Андре-Луи напряженным, оценивающим взглядом. — Я в руках Божьих. Пусть я даже иду по грязной дорожке, но побуждения мои чисты. Я служу идее, не себе. В этом я чище вас. Возможно, потому-то я и защищен от угрызений совести, которыми терзаетесь вы.
Андре-Луи подумал об Алине. Надежда поскорее связать с ней судьбу была главным мотивом, побудившим его к участию в нынешнем сомнительном предприятии. Чтобы эта надежда осуществилась, Андре готов был почти на все; но пожертвовать невинным ребенком, отдав его в лапы этому похотливому животному Шабо, — на такое он пойти не мог. Алина в ужасе отреклась бы от него, заподозри она, что он способен на подобную низость, хотя бы даже — нет, тем более — ради нее. Но, как справедливо заметил де Бац, помешать этому браку теперь не в его власти.
Ярость, охватившая Андре-Луи от сознания собственного бессилия, обратилась на Шабо. Желая отомстить за Леопольдину, Андре-Луи с еще большим ожесточением принялся изыскивать способы дискредитировать депутата и тем самым окончательно сокрушить его.
В этом мстительном настроении и застали молодого заговорщика Делоне и Жюльен, пришедшие вечером того же дня с визитом на улицу Менар.
Де Бац куда-то отлучился, а Моро сидел с карандашом в руке за письменным столом, заваленным грудой бумаг. Шторы на окнах были опущены — в эти солнечные сентябрьские дни в Париже стояла удушливая жара. Андре-Луи в одной сорочке и кюлотах разрабатывал детали плана, который должен был привести к быстрому уничтожению Шабо. Делоне явился, чтобы предъявить нечто вроде ультиматума. Они с Жюльеном желали знать, когда операции с эмигрантской собственностью приобретут более крупные масштабы. Прошло уже несколько месяцев с того дня, когда впервые обсуждался этот вопрос, а продвижения что-то не видно. До сих пор они всецело руководствовались пожеланиями гражданина де Баца. Но если в ближайшее время дело не сдвинется с места, они предпочтут действовать самостоятельно.
— И подставите свои головы под нож гильотины. — Андре-Луи развалился в кресле, перебросив ногу через подлокотник, и окинул депутатов насмешливым взглядом. — Что ж, как угодно. Ваши головы — вам ими и распоряжаться.
— Ответьте мне: чего мы ждем? — спросил Делоне. Ироническое замечание Моро не поколебало его всегдашнего хладнокровия.
Андре-Луи постучал карандашом по столу.
— Почва еще недостаточно подготовлена. Шабо пока не убедили войти в дело.
— К дьяволу Шабо! — горячо воскликнул Жюльен.
— Полностью разделяю вашу точку зрения, — согласился Моро. — Но только после того, как он сослужит нам службу. Вы забываете, что наш щит — его высокое положение. Вы слишком нетерпеливы. Трудные предприятия долго готовятся, зато быстро исполняются. В этом секрет успеха.
— К дьяволу все! Так мы не снимем урожая до будущего лета, — проворчал Делоне.
Андре-Луи задумался; его полузакрытые глаза остановились на разбросанных по столу листках. Он снял ногу с подлокотника и сел прямо.
— На вас давят, Делоне? Декуан начинают приедаться обещания? Ей хочется более основательной пищи? Если проблема в этом, у меня тут есть еще кое-что интересное. Средство молниеносного обогащения.
— Вот это уже по мне, — заявил Жюльен.
— И по мне, клянусь честью! В чем он заключается?
Андре-Луи коротко изложил план, уже несколько дней занимавший его мысли. Он касался Ост-Индской компании[488] — одной из немногих французских торговых компаний, активы которых практически не затронула революционная буря.
— По закону от восьмого фримера[489] первого года с акций любой компании при смене владельца взимается определенная пошлина в казну. Вы не обращали внимания на то, что Ост-Индская компания обошла этот закон? Вижу, что не обращали. Вы хотите разбогатеть, но не знаете, где найти источник обогащения. Вот вам хороший пример. Компания заменила свои акции бонами наподобие тех, что выпускает государство.[490] На них никакие передаточные платежи не распространяются. Все, что нужно для передачи этих долговых обязательств из рук в руки, — это простая запись в журнале компании. Таким образом закон о пошлине успешно обходится. — Моро взял со стола лист, покрытый цифрами. — Это очень простая форма мошенничества, и простота — залог ее успеха. Я тут прикинул, и вышло, что в результате государство надули уже больше чем на два миллиона.
Он помолчал, глядя на депутатов, которые безмолвно взирали на него, вытаращив глаза. Наконец Делоне нарушил молчание:
— Черт возьми, но мы-то как можем на этом выиграть?
— Разоблачите мошенников в Конвенте и потребуйте принятия какого-нибудь декрета, который посеет ужас в сердцах держателей акций.
— А потом?
— Цена акций упадет до нуля. Тут-то и наступит ваш час. Вы скупите их как можно больше, а затем подготовите еще один, вернее, даже два декрета: первый — о полной ликвидации компании, второй — о наказании за допущенные нарушения. И предоставите руководству компании выбирать из двух зол. Наказание должно быть довольно снисходительным, и условием снисхождения станет не слишком большая взятка — скажем, в четверть миллиона. Перед угрозой краха как единственно возможной альтернативы руководству придется раскошелиться, и, когда доверие к компании будет восстановлено, акции вновь быстро вырастут в цене. Вы продадите их в двадцать, в пятьдесят, а то и в сто раз дороже, чем покупали. Таким образом, вы получаете сразу две независимые статьи дохода, причем вторая может принести просто баснословную прибыль, размер которой будет зависеть исключительно от вашей смелости при покупке акций. — Увидев, как выпучили глаза депутаты, Андре-Луи улыбнулся. — Просто, не правда ли?
Жюльен выругался себе под нос и с восхищением назвал Моро бесстыжим мошенником. Всегда флегматичный Делоне расхохотался, и в его смехе прозвучала нотка благоговейного страха.
— Ну вы и гусь, честное слово! Я-то думал, будто кое-что понимаю в финансах, но это…
— Это плод гениальной мысли. Теперь Шабо нам еще более необходим, чем раньше.
— Шабо? — Лицо Делоне вытянулось.
Андре-Луи был непреклонен:
— И не только Шабо. Нам понадобятся еще несколько видных и популярных якобинцев. Базир, например, которого вы ранее собирались привлечь. Он тоже близок к Робеспьеру и имеет вес.
— Но зачем?
— Это необходимо. — Андре-Луи встал и напустил на себя властный вид. — Для подготовки двух нужных вам декретов придется создать специальную комиссию. Надо заблаговременно обзавестись верными людьми, которые в нее войдут, найти сторонников, чьи интересы совпадают с вашими.
Депутаты наконец поняли его мысль.
— А если Шабо откажется? — засомневался Делоне.
— Развейте его сомнения, предложите деньги вперед. Обещайте ему за немедленное сотрудничество сто тысяч франков, а если понадобится, то и больше. Деньгами я обеспечу. — Андре-Луи выдвинул ящик письменного стола и, вынув пачку ассигнаций, перевязанную ленточкой, бросил на стол. — Вот, возьмите и действуйте. В таком деле нельзя мелочиться. Тут, если проявить ловкость, пахнет целым состоянием.
Подстегиваемые надеждой на быстрое и легкое обогащение, Жюльен и Делоне взялись за дело со всей ловкостью, на которую были способны. В тот же вечер они разыскали Шабо в Якобинском клубе и энергично принялись обрабатывать. Когда они откровенно изложили ему суть плана, Шабо сперва в ужасе отшатнулся. Его ошеломил масштаб предприятия, в которое его втягивали. Ему казалось, что такие огромные прибыли обязательно будут сопряжены с огромным риском. Дабы убедить Шабо в несомненной выгоде задуманного, Делоне сунул ему под нос полученную от Андре-Луи сотню тысяч франков.
— Вот, возьми. Пусть этот подарок будет залогом твоей будущей прибыли. А сделать можно и миллион.
У Шабо перехватило дыхание. Он так и пожирал глазами ассигнации.
— Но если я разоблачу мошенничество Индской компании, как же я потом сумею…
— Тебе не придется этого делать, — перебил его Жюльен. — Это мы берем на себя. Твоя роль — потребовать создания комиссии по расследованию и добиться, чтобы в нее назначили тебя, нас и еще одного-двух депутатов, которых мы назовем. Все, что от тебя требуется, — это подготовить оба декрета.
Шабо смотрел на деньги с возраставшей алчностью.
— Дайте мне подумать, — хрипло сказал он, утирая пот со лба. — А что скажут, когда узнают, что я покупал акции компании? Ведь это грозит…
— Святая простота! — презрительно воскликнул Делоне. — Ты что же, думаешь, мы собираемся покупать их сами? Поручим Бенуа или кому другому, они и купят, и продадут их для нас. Мы к акциям даже не прикоснемся. — Он выждал немного, потом жестко сказал: — Итак, решай, или мы найдем кого-нибудь посмелее, нам все равно. Мы с тобой старые друзья, вот и даем тебе первому этот шанс. А там как знаешь. Ну что, берешь деньги?
Перед лицом столь явной и грозной опасности потерять вожделенный миллион Шабо капитулировал. Он сунул сотенную пачку в нагрудный карман потрепанного сюртука, а затем произнес небольшую прочувствованную речь:
— Если я и соглашаюсь, то только потому, что не усматриваю в этом деле вреда для Республики и всех честных патриотов. Пострадает лишь руководство Индской компании, эти мошенники, обкрадывающие государственную казну. Будет только справедливо, если мы накажем их за наглый обман. Да, друзья мои, я чист перед трибуналом собственной совести. Будь это не так, поверьте, как бы велика ни была предполагаемая нажива, никакие посулы не сподвигли бы меня принять участие в неправедном деле.
В глубоко посаженных глазах Жюльена мелькнуло удивление.
— Благородно сказано, Шабо. Ты неизменно достоин того великого доверия, что оказывает тебе народ. Человек с такими чистыми республиканскими принципами заслуживает величайших почестей, которых может удостоить его страна.
Бывший священник, не заподозрив иронии в словах плутоватого бывшего пастора, скромно потупил взор.
— Я не жажду почестей. Я желаю лишь исполнить долг, который наложила на меня родина. Этот груз мне не по силам, но я буду нести его, пока меня держат ноги и пока не прервется дыхание.
Делоне с Жюльеном едва не прослезились и отправились к Базиру.
— Знаешь, Жюльен, — задумчиво произнес по пути Делоне, — а мошенник-то верит в то, что говорит.
Глава 30
На следующее утро депутаты известили Моро о том, что заручились согласием не только Шабо, но и Базира, другого выдающегося представителя партии Горы, и Андре-Луи с де Бацем отправились в Конвент послушать обличительную речь Жюльена, за которым был первый ход в этой игре. Они нашли себе места на галерее среди праздной черни, которая ежедневно набивалась туда и частенько мешала ходу заседаний — так сказать, разъясняла законодателям, как толковать священную волю суверенного народа.
Стоял фрюктидор[491] второго года Французской республики, единой и неделимой. Террор достиг апогея. Страшный закон о подозрительных получил более широкое применение. Недавно Конвент принял закон об установлении всеобщего максимума — в отчаянной попытке обуздать непрерывный рост цен на товары первой необходимости, вызванный непрерывным обесцениванием бумажных денег. Незадолго до того учрежденный Революционный трибунал трудился день и ночь. Фукье-Тенвиль,[492] общественный обвинитель, самый ревностный и трудолюбивый слуга народа, едва выкраивал время для еды и сна. Приговоренных к смерти становилось все больше и больше. Повозки с осужденными ежедневно громыхали к площади Революции, где деловито клацал топор гильотины, вверенной рукам палача Шарля Сансона, которого признательная чернь ласково именовала Шарло. Хлеб становился все менее съедобным, хлебные очереди удлинялись, становясь все печальнее, а в бедняцких кварталах свирепствовал голод. Но народ терпел лишения, поскольку верил в честность законодателей и полагался на их уверения, что нынешние голодные времена — лишь прелюдия грядущего царства изобилия. А пока, дабы поддержать и усмирить нуждавшихся, между ними распределяли кое-какие подачки, главным образом стараниями ловкого Сен-Жюста.
Тем временем в Опера по-прежнему строго по звонку поднимался занавес, таверны и рестораны, как всегда по вечерам, наполнялись теми, кто имел возможность платить. У Феврье в Пале-Рояле шла оживленная торговля; у Венюа каждый вечер устраивались пиры для сытых и благоденствовавших представителей голодного народа. Жизнь продолжалась, и люди вроде де Баца при должной осмотрительности и благоразумии могли чувствовать себя вполне вольготно.
Именно так де Бац себя и чувствовал. Одевался он подчеркнуто элегантно, как и прежде, тщательно следил за прической, держался так же уверенно и высокомерно, как в былые времена, до падения Бастилии. Его самоуверенность не была пустой бравадой: огромная армия агентов и единомышленников постоянно пополнялась новобранцами и к тому времени уже имела лазутчиков во всех слоях парижского общества. Андре-Луи тоже передвигался по городу без опаски, уверенный, что в случае чего его защитит мандат, согласно которому он являлся агентом наводившего ужас Комитета общественной безопасности.
Итак, они открыто, не таясь, явились в Конвент и смешались с толпой на галерее.
Происходившее в зале их мало интересовало, пока на трибуне не возникла упитанная фигура Шабо, намеревавшегося обратиться к собранию. Тогда они, протерев глаза от изумления, воззрились на преобразившуюся знаменитость. Куда подевался немытый, нечесаный санкюлот в красном колпаке? Перед депутатами стоял нарядный, словно английский денди, человек в прекрасно пошитом коричневом сюртуке, с белоснежным шарфом на шее. Аккуратная ленточка перехватывала сзади его гладко уложенные волосы.
Конвент, оправившись от изумления, решил, что Шабо наконец последовал примеру своего кумира, великого Робеспьера. Но заявление, которым народный представитель начал свою речь, давало чудесной метаморфозе совсем иное объяснение.
— Прежде чем обсуждать вопросы общественные, я желал бы коснуться одного сугубо частного дела. — После недолгой паузы последовало продолжение: — Я не могу не воспользоваться случаем оповестить вас о том, что намерен жениться. Как вы знаете, прежде я был монахом-капуцином. Поэтому хочу изложить вам мотивы, побудившие меня к этому решению. Я считаю, что долг законодателя — служить примером добродетели. В мой адрес часто сыпались упреки в том, что я слишком увлекаюсь женщинами. Я пришел к выводу, что лучший способ заставить клеветников умолкнуть — это законный брак. Со своей невестой я познакомился недавно. Воспитанная, подобно многим своим соотечественницам, в величайшей скромности, она была сокрыта от чужих глаз. Я полюбил ее за добродетельность и чистоту души. Моя репутация одаренного и стойкого патриота открыла мне путь к ее сердцу.
Итак, Шабо во всеуслышание объявил, что влюбился, и присутствующие сделали вывод, что эта важная птица сменила будничное оперение на праздничное ради благосклонного внимания избранницы, — так сказать, линька, знаменующая начало брачного сезона.
Лирическую часть речи оратор завершил обещанием, что ни священник, ни отжившие свое церемонии не осквернят его свадьбы. Тем самым он показал, как хорошо знает аудиторию. Если коллеги-законодатели встретили его заявление сдержанными хлопками, то публика, собравшаяся в галереях, разразилась овацией. Наконец народный представитель перешел к деловой части выступления, но сказал так мало, что стало ясно: он попросту воспользовался предлогом лишний раз появиться на трибуне.
Слушая его, Андре-Луи испытывал гнев вперемешку с презрением. Он жалел Леопольдину и в настоящий момент видел в успехе своего замысла касательно Ост-Индской компании не столько надежду на восстановление власти Бурбонов, сколько средство избавить девушку от нежеланного брака.
На трибуну поднялся Жюльен — еще один продажный отступник, и Андре-Луи подался вперед, чтобы лучше расслышать пламенную речь, направленную против Индской компании, — ведь он сам вложил ее в уста этой марионетки. Но Жюльен договорился с Делоне о том, чтобы усовершенствовать первоначальный текст. Он довольно долго и цветисто рассуждал на тему добродетели и чистоты в общественной и частной жизни. В последнее время Конвент все глубже погрязал в подобном празднословии, и в этой риторике едва не утонул вскользь брошенный намек на Индскую компанию — одну из тех организаций, что, по словам оратора, злоупотребили доверием государства и использовали его в целях, отнюдь не всегда выгодных этому самому государству.
Однако намек достиг ушей слушателей, и внезапно в зале, где только что стоял гул, повисла напряженная тишина. Кто-то потребовал выражаться яснее и, если у оратора есть в чем обвинить компанию, изложить конкретные факты, иначе как бы его самого не обвинили в клевете.
— Упрек справедливый, — спокойно произнес Жюльен. — Вообще-то я не собирался касаться этой темы, в противном случае я вооружился бы подробностями, необходимыми для полного раскрытия злоупотреблений, о которых, вероятно, многие из вас и без того догадываются. Ведь для наиболее наблюдательных и ревностных из вас не секрет, что Индская компания одалживала значительные суммы бывшему королю, существенно тормозя освобождение Франции от оков деспотизма.
Ловкий намек на ревностность и наблюдательность заткнул рты возможным оппонентам. Никто из депутатов не рискнул противоречить Жюльену и немедленно требовать доказательств, тем самым признав отсутствие у себя названных качеств. На это Жюльен и рассчитывал и потому не стал развивать тему.
Позже, когда Базир, тоже захваченный врасплох выступлением Жюльена, спросил его, в состоянии ли он доказать то, что утверждает, возмутитель спокойствия цинично улыбнулся и пожал плечами.
— Что толку в доказательствах? Важен результат. Вот завтра посмотрим, попала ли моя стрела в цель. Следи за ценой на акции.
Два дня спустя, когда цена на акции Индской компании упала с полутора тысяч до шестисот франков, попадание в цель уже не вызывало сомнений. Среди держателей акций началась паника.
Неделей позже Делоне сделал следующий ход. В своей речи, переполошившей Конвент, он заявил, что голословные обвинения тулузского коллеги побудили его внимательно присмотреться к делам компании. И то, что он обнаружил, его ошеломило. Далее последовали скандальные разоблачения. Делоне подробно объяснил, каким образом компания уклонялась от уплаты справедливой пошлины, введенной нацией. Обманом лишить Республику денег, принадлежащих ей по праву, — значит обескровить ее. Подобный обман можно не колеблясь объявить кощунством.
В этом месте речь Делоне была прервана рукоплесканиями. Желчное лицо Робеспьера скривилось хищной усмешкой. Ее заметили в зале и сочли знаком одобрения.
Но тут Делоне остудил накалившиеся благодаря ему страсти неожиданным предложением: он потребовал принудить директорат Индской компании к ее самоликвидации.
Предложенное наказание настолько не соответствовало масштабу преступления, что депутаты Конвента едва не задохнулись от неожиданности и гнева, а затем вступили в ожесточенный спор. Председатель энергичным звоном колокольчика призвал собрание к тишине.
На трибуну взошел Фабр д’Эглантин. Чуть выше среднего роста, изящно сложенный, ухоженный, он двигался неторопливо и уверенно. Этот человек перепробовал в жизни множество поприщ — он был и актером, и сочинителем, и рифмоплетом, и художником, и композитором, и клеветником, и вором, и убийцей, и арестантом. Впрочем, в любой ипостаси он оставался верен своему первому, актерскому призванию, поэтому и повадки, и речи его всегда были театральны. Благодаря сценическому дарованию и неистребимому позерству Фабр добился высокого положения в этом гротескном собрании и завоевал популярность среди масс, падких на дешевые эффекты.
Впрочем, помимо внешнего блеска, человек этот был не лишен способностей, и как раз сейчас он продемонстрировал Конвенту умение быстро разобраться в сути дела. Звучным, хорошо модулированным голосом Фабр поблагодарил Делоне за бдительность и раскрытие махинаций злополучной компании, но одновременно посетовал на неадекватность предложенных Делоне мер:
— Если ликвидацию компании поручить собственным ее руководителям, они найдут способы затягивать этот процесс до бесконечности.
Делоне, уже знакомый с этим доводом из уст Андре-Луи, прекрасно понимал его справедливость и ждал именно такого возражения. Если бы не вмешался Фабр, его привел бы Базир, еще один участник заговора. Фабр не являлся их соучастником, и его выступление было неожиданным; но едва ли оно могло привести к серьезным последствиям, поскольку никто из заговорщиков не рассчитывал, что в комиссию войдут только свои.
Между тем Фабр, распаляясь, становился все безжалостнее. Он выразил недоумение по поводу того, что Делоне не потребовал полной и немедленной ликвидации компании. По его мнению, для этой шайки негодяев не существовало наказания, которое было бы чересчур суровым. Он потребовал немедленной конфискации имущества преступников.
Дело зашло немного дальше, чем рассчитывали заговорщики. Но вскоре оказалось, что мнения собравшихся разделились. Депутат Камбон высказался в том духе, что требования Фабра слишком радикальны и подобные меры повлекут за собой большие потрясения в коммерческом мире, а те в свою очередь нанесут ущерб интересам нации. Потом на трибуну потянулись другие депутаты; все они не столько говорили по сути, сколько кичились своим патриотизмом, заставляя рукоплескать галереи, и дебаты грозили затянуться до бесконечности, если бы не вмешался Робеспьер.
Давно уже миновали дни, когда депутаты вздыхали и зевали от скуки, завидев невзрачного представителя от Арраса, спешившего обратиться к Собранию своим тусклым, монотонным голосом. Благодаря своему молодому союзнику Сен-Жюсту он вошел в силу, и это ярко отражалось в благоговейном, едва ли не трепетном замирании зала всякий раз, когда Робеспьер вставал с места. Даже наглецы на галереях, давно освободившие себя от всяческого уважения к личности, — и те, казалось, затаили дыхание. Невысокого роста, хилый на вид, триумвир отличался почти маниакальной аккуратностью в одежде. В тот день он предстал перед публикой в облегающем небесно-голубом сюртуке, надетом поверх полосатого атласного жилета, в черных панталонах до колен, шелковых чулках и туфлях с пряжками. Туфли были на очень высоких каблуках, что позволяло их обладателю казаться выше.
При полной тишине зала он выдержал долгую паузу. Его очки в роговой оправе были подняты на лоб, близорукие глаза на худом изжелта-бледном лице с нелепым курносым носом и широким, почти безгубым ртом, вечно растянутым в кошачьей ухмылке, пристально всматривались в лица собравшихся. Наконец самый могущественный человек в государстве решил, что ему должным образом внимают, и начал говорить. Он выразился в том смысле, что Конвенту надлежит тщательнейшим образом взвесить предложение Фабра, но сначала требуется провести обстоятельное расследование, которое подтвердит выдвинутое обвинение. Вообще-то этим должен заниматься не сам Конвент, а комиссия, которую лучше всего учредить сейчас же и которой предстоит не только изучить факты, но и выработать необходимые меры для пресечения мошенничества.
Высказавшись, Робеспьер все так же холодно и спокойно вернулся на свое место. Его слова воспринимались в те дни как руководство к немедленному действию. Никто не осмелился бы поставить их под сомнение, разве что бесстрашный титан Дантон, но тот пока наслаждался медовым месяцем в Арси-сюр-Обе. Раз Робеспьер требует, комиссия будет создана.
Настал час Шабо. Между заговорщиками было условлено, что требование назначить комиссию будет исходить от Делоне. Вмешательство Робеспьера с его высочайшим авторитетом оказалось им только на руку. Шабо поднялся со своего места по левую руку от Робеспьера, формально поддержал непререкаемого лидера и предложил назначить в состав комиссии Делоне. На самом деле этим выступлением он преследовал и другую цель — напомнить о себе, чтобы его тоже назначили в комиссию. Тут неожиданности не произошло: его имя сразу после этого и назвали. Но затем ход событий снова отклонился от намеченной линии. По плану теперь предстояло выступить и выдвинуть друг друга Жюльену и Базиру. Таким образом, своих людей в комиссии было бы четверо из пяти, то есть подавляющее большинство. Однако в результате своего выступления на роль первого кандидата выдвинулся Фабр, и его назначение было неизбежно. Потом кто-то назвал Камбона, выступавшего после Фабра и пытавшегося смягчить резкость последнего, к ним добавился Рамель, тоже участвовавший в дебатах, и на этом вопрос был наконец закрыт.
В тот же вечер заговорщики, несколько обескураженные таким поворотом событий и сомневавшиеся теперь в успехе своей затеи, собрались на улице Менар, чтобы посоветоваться с Андре-Луи.
Тот был вне себя от негодования. Он обрушил всю свою язвительность на Базира и Жюльена за то, что они пренебрегли благоприятной возможностью и не вмешались в обсуждение. Особенно просто было попасть в комиссию Жюльену, которого депутаты уже мысленно связывали с делом Индской компании.
— Это Фабр все испортил, — оправдывался Жюльен.
— Ладно, не будем ссориться, — сказал де Бац. — Какая разница? Неужели кто-нибудь верит в неподкупность этого фигляра? Вы знаете его биографию? Ба! Да за сотню тысяч франков он душу продаст. — Барон извлек из глубин секретера очередную пачку ассигнаций. — Вот, Шабо. Купите его. Тогда, чего бы ни пожелали Камбон с Рамелем, большинство в комиссии вам обеспечено.
Де Бац действовал по наитию. Когда четверо торговцев своими мандатами удалились, он посмотрел на Андре-Луи и рассмеялся низким грудным смехом.
— Все вышло даже лучше, чем вы планировали. Вовлечь в дело Фабра д’Эглантина — на такое я и не надеялся! Он стоит Жюльена, Делоне и Базира, вместе взятых. Боги сражаются на нашей стороне, Андре. Да оно и понятно, ведь все боги — аристократы.
Слухи о том, что Индская компания будет ликвидирована по приказу Конвента, немедленно распространились среди акционеров. За двадцать четыре часа паника достигла апогея и акции упали ниже того низкого уровня, который предсказал Делоне. Было чудом, что на них вообще находились покупатели. А покупатели тем не менее сыскались. Когда цена акций, в огромном количестве выброшенных на рынок, достигла одной двадцатой их реальной стоимости, все они были немедленно скуплены.
Вскоре стало известно и имя покупателя. Им оказался Бенуа, банкир из Анже. Собратья по ремеслу смеялись ему в лицо и называли сумасшедшим. Только безумец станет скупать бумагу, которая годится лишь на то, чтобы заворачивать в нее хлеб. Но Бенуа хладнокровно сносил насмешки:
— Вам-то какая забота? Я игрок. Мои шансы не так уж плохи. Судьба компании еще не решена. Если наступит крах, я не так уж много потеряю. Зато при благоприятном исходе наживу состояние.
Действовал он, разумеется, в интересах Делоне, Жюльена и Базира. Шабо в последний момент не хватило мужества. Делоне уговаривал его вложить половину суммы, полученной за согласие участвовать в махинации, но тот не рискнул из опасения потерять эти деньги. Вдруг он не справится с Фабром, рассуждал Шабо, а если Фабр не поддастся соблазну, дело будет проиграно. Вмешательство Фабра сделало невозможным издание двух декретов, которые они намеревались представить на выбор руководителям компании и шантажом вытянуть из них отступные за тот, что спасет их от краха.
Делоне сообщил Моро о возникшем затруднении. Тот немедленно принял решение: нужно добиться, чтобы Шабо увяз по самую шею, не оставить ему ни малейшей лазейки, а для этого он должен рискнуть своими деньгами. Но вслух Андре-Луи сказал совсем другое:
— Шабо должно быть выгодно сохранение компании, иначе он не станет ради нее стараться. Трусость толкает его на путь наименьшего сопротивления, и он довольствуется своей сотней тысяч. А раз он не хочет покупать акции сам, придется нам сделать это за него. — Моро вручил Делоне небольшую пачку ассигнаций. — Передайте Бенуа, пусть купит акций еще на двадцать тысяч и передаст Шабо. Упомяните при нем, что в тот день, когда доверие к Индской компании будет восстановлено, эти акции взлетят до полумиллиона. Перед таким соблазном устоит лишь тот, кто лишен человеческих слабостей. А у Шабо, видит Бог, их столько, что они выдают в нем скорее животное, нежели человека.
Шабо, конечно же, не устоял. Пятьсот тысяч вот-вот должны были свалиться на него чуть ли не с неба — почему же не взять. Да ради них он был готов даже выступить в роли искусителя Фабра.
Миновало десять дней, а комиссия еще не провела ни одного заседания. Пора было форсировать события. Шабо словно ненароком повстречал Фабра и спросил, когда ему будет угодно заняться порученным делом. Фабр выказал безразличие:
— Назначьте удобный день сами.
— Я посоветуюсь с другими и дам вам знать, — пообещал Шабо.
Советовался он с Делоне, Жюльеном и Базиром. Из них официально в комиссии состоял лишь Делоне, но неофициальный интерес был общим.
— Действуйте, как сочтете нужным, — сказал Жюльен, — и чем скорее, тем лучше. Мы уже истратили почти все деньги.
Между тем Бенуа, которому Делоне по-дружески сообщил о подоплеке всего дела, скупал акции и для себя, причем с таким размахом, что это многократно усилило его осторожность и проницательность. Поэтому очень скоро он пришел к выводу, что де Бац и Моро — как знал Бенуа, вдохновители махинации — сами как будто воздерживаются от покупки, пренебрегая столь редкой возможностью легкого обогащения. Банкир осторожно навел справки и выяснил: действительно, ни тот ни другой не приобрели ни единой акции. Что же, черт побери, это означает?
При первой же возможности банкир вцепился с этим вопросом в де Баца. Барон, застигнутый врасплох, недостаточно хорошо взвесил ответ.
— Это спекуляция, а я не спекулирую. Я торгую более надежным товаром.
— Но тогда какого дьявола вы трудились, разрабатывая эту операцию?
Де Бац ответил еще более неосторожно:
— Не я. Это проект Моро.
— Ах вот как! В таком случае почему не покупает Моро?
Барон изобразил неведение.
— Разве? Хм. Любопытно. — И он сменил тему.
Бенуа мысленно согласился с ним: это и впрямь было любопытно, чертовски любопытно. Настолько любопытно, что требовалось во что бы то ни стало найти этому объяснение. Поскольку он не мог получить его в другом месте, наутро он отправился к Моро. Страх потерять большие деньги пришпоривает некоторых людей не хуже, чем страх за собственную шкуру, и Бенуа, вся жизнь которого прошла в служении Мамоне, был из их числа. Так что к Андре-Луи явился совсем незнакомый ему Бенуа — воинственный и опасный.
Молодой человек был дома один и принял визитера в салоне де Баца. Банкир сразу же перешел к делу. Андре-Луи выслушал Бенуа, ничем не выдав изумления, которое испытал при его словах. Его худое умное лицо оставалось спокойным и неподвижным, словно маска. Прежде чем ответить, он коротко рассмеялся, но этот смех ничего не сказал банкиру.
— Хотя я и не понимаю, почему должен перед вами отчитываться, я все же удовлетворю ваше любопытство. Мне не нравится состав комиссии, назначенной по этому делу. Если Фабр д’Эглантин станет и впредь придерживаться того же мнения, которое он изложил Конвенту, Индская компания будет ликвидирована.
— Тогда зачем, — осведомился побагровевший банкир, сверля прищуренными глазками непроницаемое лицо собеседника, — зачем вы передали Фабру сто тысяч франков, чтобы он изменил свое мнение? Зачем вы пожертвовали такой крупной суммой, если не собираетесь наживаться на акциях?
— С каких это пор, Бенуа, я должен объяснять вам свои действия? Какое вы имеете право меня допрашивать?
— Право? Боже милосердный! Я вложил в вашу аферу двести пятьдесят тысяч франков…
— В мою аферу?
— Да, в вашу. Нет смысла отпираться. Я знаю, что говорю.
— Что-то вы чересчур много знаете, Бенуа.
— Это угрожает вашей безопасности?
— Нет, Бенуа, вашей. — И хотя слова эти прозвучали вполне миролюбиво, стальной взгляд молодого человека заставил банкира встревожиться.
Андре-Луи наблюдал за ним с холодным блеском в глазах. Когда он наконец заговорил, его слова падали медленно и размеренно, словно капли ледяной воды. Заданный им вопрос предвосхитил угрозу, уже готовую было сорваться с дрожавших губ банкира:
— Никак вы намерены поведать Революционному трибуналу о том, что возня вокруг Индской компании — мое изобретение. Я верно вас понял?
— Допустим, намерен. И что же?
Блестящие глаза Моро ни на миг не отрывались от лица Бенуа. Казалось, молодой человек удерживает его взгляд какой-то магнетической силой.
— А доказательства? А свидетели? Шайка корыстолюбцев, торговцев собственными мандатами, злоупотребляющих своим положением с целью разбогатеть на шантаже и мошеннических операциях. Да, Бенуа, мошеннических в самом точном смысле слова. Неужели свидетельство этих жуликов, этих воров — ведь именно из их слов вы заключили, что весь этот план придуман мной, — способно повредить человеку, руки которого чисты настолько, что к ним не прилипла ни единая акция злополучной компании? Пораскиньте-ка мозгами: их показания, если они таковые дадут, утопят скорее того, кто нажился на обмане, вложив в акции четверть миллиона. — И Андре-Луи снова засмеялся коротким, невыразительным смехом. — Вот вам ответ, которого вы добивались. Теперь вы точно знаете, почему я пренебрег редкой, как вы выразились, возможностью сколотить состояние.
Лицо банкира посерело, челюсть отвисла, учащенное дыхание с хрипом вырывалось из груди, он дрожал мелкой дрожью. Он действительно получил ответ.
— Боже! — простонал Бенуа. — Что за игру вы затеяли?
Андре-Луи подошел и положил руку ему на плечо.
— Бенуа, — сказал он негромко, — вы пользуетесь репутацией надежного человека. Но даже те, кому вы служите, не спасут вас, если эта афера станет достоянием гласности. Разве что кто-то из них пользуется влиянием, подобным влиянию Робеспьера. Запомните это, Бенуа. — Моро чуточку помолчал. — Но я, как и вы, человек надежный. Черпайте утешение в этой мысли. Положитесь на меня, как я полагаюсь на вас, доверьтесь мне, и ваша голова останется на плечах, сколько бы голов вокруг ни попа́дало. Однако, если вы хоть одной душе проболтаетесь о том, что знаете, будьте уверены: не позднее чем через сорок восемь часов вашим туалетом займется дружище Шарло. А теперь, когда мы поняли друг друга, давайте представим, что мы беседуем о чем-нибудь другом.
Бенуа ушел, кое-что уразумев, но по большей части продолжая теряться в догадках. Во всем этом крылось что-то темное, опасное, зловещее. Само знание того немногого, что уже было ему известно, таило в себе угрозу. И все-таки он решил добраться до сути. Но сначала следовало избавиться от доказательств собственной причастности к мошенничеству. Нужно было без промедления, пусть даже себе в убыток, избавиться от акций. Бог с ней, со сказочной прибылью. А уж когда на руках у него не останется ничего, что могло бы подвести его под нож гильотины, вот тогда Бенуа посмеется над угрозами, из-за которых сейчас вынужден молчать.
Но вот беда — акции уже нельзя было продать ни за какую цену, поскольку все те, кто тайно ожидал их скорого стремительного взлета, скупив сколько могли, вычерпали доступные источники денег до дна.
Глава 31
Экс-шевалье де Сен-Жюст, светоч патриотизма и республиканской чистоты, собирался отправиться с важной миссией в Страсбург, где в ту пору требовалась твердая рука. В партии Горы едва ли нашелся бы человек с рукою тверже, чем у элегантного, красноречивого, энергичного молодого идеалиста. И он заслужил свою репутацию. Погрузившись в государственные дела, Сен-Жюст вел необычную для его возраста жизнь аскета — и безупречность его аскетизма могла бы стать примером для человечества — и славился неподкупностью под стать Робеспьеру, этому Великому Неподкупному. Его юность, хорошее сложение и красивое бледное лицо, обрамленное золотистыми кудрями, неизменно приковывали к Сен-Жюсту внимание людей, а несомненные таланты возвысили его к осени 1793 года до положения народного кумира. Благодаря его стараниям Робеспьер стал первым человеком во Франции, но Сен-Жюст не забывал и о себе. При всех своих талантах, амбициях и безжалостности он согласился на роль дьячка при революционном храме, но в мечтах, вероятно, видел себя первосвященником.
Последнее перед отъездом в Страсбург выступление в Конвенте еще больше увеличило популярность Сен-Жюста. Он предложил принять декрет о конфискации имущества иностранцев; страх перед этим декретом и привел Шабо и Фреев к намерению породниться. При этом предложение Сен-Жюста было сделано в выражениях, бросавших вызов всему миру. Границы Франции нарушают наемники деспотизма; родина истекает кровью, отстаивая священные устои свободы, а в это время подлые агенты Питта и Кобурга истощают силы страны, перерезая вены торговой и общественной жизни! Нужно бить врага, где бы он ни действовал. Бить здесь, на французской земле. А чтобы лишить его средств борьбы, необходимо конфисковать всю собственность иностранцев в пользу государства.
Предложение было услышано. Пылкие выражения, в которых оно было высказано, подхватили и принялись распространять, расхваливая на все лады, все истинные сыны Франции.
К счастью для Фреев, Шабо успел жениться на их сестре. За несколько дней до названных событий несчастная Леопольдина подчинилась воле братьев, безжалостно принесших ее в жертву на нечестивый алтарь Мамоны. Пустая бумажка — документ о передаче имущества — оградила состояние семьи от посягательств казны, а Шабо превратился из нечистоплотного нищего в первого щеголя и поселился в роскошных апартаментах второго этажа, обеспечив особняку шуринов неприкосновенность.
Восхитительная Польдина, как называл теперь Шабо юную жену, эта маленькая куропаточка, принадлежала отныне только ему. Впрочем, вскоре ее аппетитные прелести, еще недавно разжигавшие его похоть, и даже приданое, принесшее ему богатство, потеряли свое значение. Шабо вот-вот должен был начать черпать богатство из нового источника. Стоит Ост-Индской компании восстановить свое положение, а цене на акции снова достичь должного уровня, и сотни тысяч франков потекут рекой. Богатство, величие, почести ожидали Франсуа Шабо. Его глаза явственно различали на горизонте их лучезарное сияние. Глупец Робеспьер отвергал возможность сколотить состояние, которую давала ему его власть. Ибо деньги, как недавно понял Шабо, — самая прочная стена, на какую может опереться человек. С деньгами Шабо готов был схватиться с самим Робеспьером, и Робеспьеру, не защищенному золотым нимбом, пришлось бы уступить ему дорогу.
А пока ему следовало не упускать ни одной возможности привлечь к себе внимание народа. Пусть на него смотрят, и пусть зрителей ослепляет его республиканский пыл.
Из этих же соображений он присоединился к тем, кто в исполненных патетики выражениях требовал суда над скандально известной австриячкой, над порочной Мессалиной[493] — вдовой Капета.
Конвент недолго думая уступил этим требованиям. Он не посмел бы воспротивиться, даже если бы пожелал. Бывшие подданные настолько озлобились против своей бывшей королевы, что правительство почло за лучшее прервать тайные переговоры с Австрией об обмене узниками, благодаря которым она должна была обрести свободу. Казнь короля была, по сути, опасным экспериментом — Конвент поставил тогда на карту собственное существование. Теперь же положение изменилось. Ныне Конвент поставил бы на карту свое существование (и наверняка проиграл бы), попытайся он отложить беспощадную расправу над женщиной, которой вменяли в вину едва ли не все несчастья народа.
И вот второго октября в три часа ночи несчастную вдову Людовика XVI перевезли в закрытой карете, под конвоем из двух муниципальных офицеров, в приемную смерти — Консьержери.[494]
Когда наутро известие об этом разлетелось по городу, Андре-Луи не смог скрыть горечи. Он кисло улыбнулся де Бацу, который сидел, подавленный ужасом.
— Итак, — медленно произнес Андре-Луи, — бедную маленькую Леопольдину принесли в жертву напрасно. Это не умилостивило ваших кровавых богов. Им нужна королева.
Глаза барона вспыхнули.
— Вы еще смеетесь?
Моро покачал головой.
— Мне не до смеха. Я оплакиваю гибель, бессмысленную гибель хрупкой юной жизни. Вы говорили: пожертвуем ею и спасем королеву. А я предупреждал вас, что из этого ничего хорошего не выйдет.
Де Бац, побагровев, резко отвернулся.
— Я говорил о большем, нежели судьба королевы. Но к чему спорить? Вы, с вашей проклятой осторожностью, слишком медлили.
— Вы несправедливы. Я спешил как мог, желая ускорить сход лавины и спасти Леопольдину.
— Леопольдина, Леопольдина! Вы что, ни о ком больше не способны думать? Даже участь королевы не затмила в ваших мыслях эту девчонку. Какое мне дело до всех леопольдин мира, если скоро падет эта венценосная голова, а я не могу сотворить чудо! А этот жирный болван в Хамме опять будет издеваться, попрекая меня гасконским хвастовством.
— Это так важно? Он задел ваше самолюбие?
— Это вопрос моей чести! — свирепо прорычал де Бац.
Целую неделю после этого разговора барон почти не ел, не спал и появлялся в доме на улице Менар очень редко. Он рыскал по городу и собирал свою армию роялистов. Проводил совещания, как вызволить королеву, строил планы один безрассуднее другого. Ружвилль, человек из числа его помощников, предлагал даже проникнуть в Консьержери и переговорить с ее величеством, чтобы подготовить почву для побега. Но все усилия были тщетны. Не оставалось даже призрачной надежды отчаянным наскоком отбить узницу по пути на площадь Революции — именно так девять месяцев назад де Бац предполагал спасти короля. Времена изменились. У короля были друзья даже среди республиканцев, а королеву все ненавидели — беззастенчивая пропагандистская ложь сделала свое дело.
Эта усердная обработка умов продолжалась до самого конца. Когда люди пытаются оправдать свои прегрешения, их изобретательность не знает пределов. С кем только не сравнивали бедную опороченную королеву — даже с Мессалиной, но все было мало. Заправлял этой подлой кампанией Эбер.
Суд длился два дня и закончился в среду, 16 октября, в четыре часа утра вынесением смертного приговора. Спустя несколько часов королеву со связанными за спиной руками усадили в телегу. Она была во всем белом, из-под чепца выбивались неровно обрезанные седые волосы (последнюю прическу собственноручно делал палач). Но она сидела выпрямившись, ее полные губы австриячки презрительно кривились в ответ на свист и улюлюканье черни, собравшейся поглазеть на кровавый спектакль.
Последний королевский выезд выглядел внушительно. В столицу вошло тридцатитысячное войско. Париж заполонили вооруженные солдаты. Гремели барабаны. Конные и пешие гвардейцы выстроились сплошной стеной вдоль всего пути следования ее величества к месту казни. На всех возвышениях чернели жерла пушек.
О чем думалось королеве в последний час? Сравнивала ли она эту процессию с другой, двадцатитрехлетней давности, когда прекрасная пятнадцатилетняя принцесса впервые ехала сквозь такую же толпу? Тогда народ тоже неистовствовал, только вот чувства в его криках и возгласах слышались совершенно иные.
Измученный де Бац стоял в толпе, полубезумным взором наблюдая за происходящим. Под возгласы «Смерть тиранам! Да здравствует Республика!» венценосная голова пала.
В полном смятении, не замечая дороги, барон вернулся на улицу Менар к Моро, который в тот день не стал выходить из дому — но не потому, что ничего не знал о событиях или остался к ним равнодушен. Андре-Луи поднялся навстречу другу.
— Итак, все кончено, — тихо произнес он.
Барон ожег его пылающим взглядом налитых кровью глаз.
— Кончено? Нет. Все только начинается. То, о чем вы слышали, находясь здесь, только увертюра. Пора поднимать занавес.
Самообладание ему изменило. Де Бац производил впечатление пьяного или сумасшедшего и говорил так же бессвязно, понося всех и вся, начиная с оголтелой толпы и заканчивая самим собой:
— Мне стыдно, что в моих жилах течет та же кровь, что и в жилах этих шакалов, — заявил он. — Ни один народ в мире не скатился бы до такой подлости. Бесчеловечные, звероподобные недоумки! Но ничего, они еще об этом пожалеют, когда узнают, насколько продажны их новые хозяева от Конвента. Даже они сообразят своими куриными мозгами, что к чему. Вот тогда они найдут, на кого все свалить, и пламя безумной ненависти сожрет самих раздувших его злобных сатиров, которые повинны в этом ужасе. Клянусь, все они отправятся той же дорогой, что и королева.
Хотя Андре-Луи и не реагировал на казнь Марии-Антуанетты так бурно, как де Бац, он разделял его решимость. Он держался внешне хладнокровно и сдержанно, но именно потому был вдвойне опаснее.
В течение нескольких дней друзья только наблюдали за развитием событий и ждали, когда поднимется занавес и начнет разыгрываться драма, сценарий которой они так искусно разработали.
Менее чем через две недели состоялся суд — вернее, пародия на суд — над двадцатью двумя жирондистами, томившимися в тюрьмах с июня. Робеспьер решил, что его час пробил. Теперь ни у кого не осталось сомнений, что партия Горы, бесспорным лидером которой был этот человек, сделалась ведущей политической силой государства. За судом последовала неизбежная казнь — массовая бойня, какой площадь Революции еще не видела.
После этого кровавого спектакля к де Бацу отчасти вернулся прежний неукротимый дух. Он даже слегка улыбнулся, сказав со вздохом:
— Бедняги! Такие молодые, такие талантливые! И так же как они, не колеблясь, ради удержания собственной власти, одобрили казнь короля, их казнь заслужит одобрения со стороны монархистов, поскольку она будет способствовать делу возрождения монархии. Подобно Сатурну, Конвент начинает пожирать своих детей.[495] Именно на это мы и рассчитывали. Если так пойдет и дальше, то скоро в департаментах не найдется ни одного храбреца, готового заменить отправившихся на гильотину депутатов. Конвент сократится до горстки презренных негодяев, которых в конце концов сметут, как сор. — Барон снова вздохнул и спросил: — Как поживает Индская компания? Не дозрела еще?
— Скоро дозреет, — ответил Андре-Луи. На днях комиссия объявила, что ликвидация не получила большинства при голосовании, поскольку она противоречит национальным интересам. Скромное известие об этом решении мигом достигло слуха дельцов, и доверие к компании уже начало восстанавливаться. — Акции поднимаются день ото дня. Получат наши приятели свою прибыль или нет, не так уж и важно. Они свое дело сделали. Сейчас я готовлю подборку фактов для какого-нибудь депутата с достаточно высокими амбициями, чтобы он не побоялся рискнуть и кинуть первый камень.
— Кто у вас на примете?
— Филиппо.[496] Он славится своей честностью. Кроме того, он из умеренных, а значит, естественный противник крайностей Шабо. Я уже прощупывал его. Мы беседовали, и я высказал удивление тем, как быстро многие члены Конвента становятся состоятельными людьми. Я с невинным видом спросил, нет ли у него объяснения этому факту. Он разозлился, назвал все это намеренной клеветой и сказал, что подозревает за подобными слухами заговор, цель которого — дискредитировать Конвент.
— Довольно проницательный малый, — заметил де Бац.
— Я пообещал выяснить, что смогу, и составить для него подробный отчет. Как раз сейчас готовлю.
Отчет был подготовлен настолько хорошо, что неделю спустя убежденный фактами народный представитель Филиппо поднялся на трибуну и бросил эту бомбу в депутатов. На время это положило конец дискуссиям на отвлеченные темы, которыми пробавлялся Конвент со дня возвращения Дантона.
Непосредственным поводом появления Дантона в Париже послужила казнь жирондистов. Кроме того, его настойчиво призывал вернуться его друг Демулен, который весьма страшился день ото дня возраставшей власти Робеспьера. И вдруг Дантон, на котором лежала главная ответственность за резню 10 августа, когда парижские сточные канавы окрасились в цвет крови, начал могучим басом проповедовать евангелие умеренности и терпимости.
Де Бац даже испугался, считая такую перемену ветра преждевременной. В то же время он видел в ней начало поворота революции вспять, и это подтверждало его давнюю уверенность в том, что, когда настанет пора, он обретет в лице Дантона человека, который сыграет во Франции ту же роль, что сыграл в Англии Монк.[497]
От этих расчетов барона внезапно отвлекла речь Филиппо. Занавес поднялся. Драма, которую Моро с де Бацем столь долго и тщательно сочиняли, началась.
Глава 32
Филиппо был крупным, грузным мужчиной. Его тягучий голос, медлительная речь приковывали внимание и чуть ли не завораживали слушателей.
Не подозревая, что Андре-Луи вертит им, словно марионеткой, он произносил вложенные в его уста слова, наивно считая их своими. Андре-Луи так ловко манипулировал им, что, сам того не ведая, Филиппо повторял те самые фразы, которыми молодой человек, великолепно разыгравший республиканское рвение, поразил депутата накануне.
— Пусть маски обманщиков упадут! — Эта грозная метафора принадлежала Андре-Луи, и Филиппо, плененный ею, не постеснялся ее присвоить. — Пусть маски обманщиков упадут! — свирепо начал он свою речь, к вящему испугу Конвента. — Пусть Добродетель предстанет нагой, и народ увидит ее. Пусть он узнает, кто из деятелей, называющих себя его друзьями, действительно трудится на общее благо. Строгость к себе и другим — веление времени. Давайте же начнем с себя.
Филиппо сделал паузу, а затем швырнул ничего покуда не понимавшему собранию свою перчатку:
— Я требую, чтобы каждый член Конвента в течение недели представил отчет о размерах своего состояния до революции. Если оно с тех пор увеличилось, депутаты должны указать, насколько и за счет чего это произошло. Я предлагаю Конвенту принять декрет, по которому любой депутат, не выполнивший это требование в назначенный срок, объявляется изменником.
Большинство депутатов выслушали Филиппо довольно-таки безразлично, но для значительного меньшинства его предложение прозвучало как гром среди ясного неба. Трудно передать, какой ужас испытали представители суверенного народа, нажившие богатство теми способами, которые они не могли обнародовать. И никого требование Филиппо не потрясло сильнее, чем участников махинации с акциями Индской компании. Ужас буквально приковал к месту Шабо, Делоне, Базира и Жюльена. Последний, самый проницательный из всех и, вероятно, самый искушенный мошенник, размышлял о немедленном бегстве. Он сразу понял, что все потеряно, и ясно увидел, какая кара последует за разоблачением. Он был благодарен Филиппо за недельную отсрочку. Через неделю он, Жюльен, будет уже далеко — там, где когти закона его не достанут. К Делоне после первого потрясения вернулось присутствие духа. Свойственная ему медлительность проявлялась не только в движениях, но и в мыслях. Ему требовалось время, чтобы разобраться в происходящем, рассмотреть дело со всех сторон. А пока он еще не пришел ни к каким выводам. Базир обладал настоящим мужеством. Сломить его было нелегко. Он решил бороться до последнего вздоха. Инстинкт самосохранения Шабо тоже толкал его на борьбу, но им, в отличие от Базира, руководил исключительно страх. Он бросился в драку с отчаянием загнанного зверя, бездумно, безоглядно. Поднявшись на трибуну вслед за Филиппо, Шабо яростно воспротивился предлагаемому закону.
На какую бы тему ни говорил Шабо с трибуны, он всегда кого-нибудь обвинял и разоблачал. Именно репутация грозного обличителя принесла ему популярность. Не изменил он себе и теперь. Бледный, запыхавшийся, он обвел слушателей диковатым взглядом и приступил к своим инвективам.
— Контрреволюционеры трудятся не покладая рук, чтобы посеять в Конвенте семена раздора, чтобы бросить на его депутатов тень несправедливого подозрения, — заговорил Шабо, не подозревая, насколько близок он к истине. — Кто сказал вам, граждане, что они не ставят перед собой цели отправить вас всех на эшафот? Мне нашептывали, но до сегодняшнего дня я не верил, что очередь дошла и до нас. Сегодня — Дантон, завтра — Бийо-Варенн, а там доберутся и до самого Робеспьера. — Называя эти имена, он даже не предполагал, насколько точно его пророчество. Он надеялся всего-навсего припугнуть Конвент и, возможно, заручиться поддержкой тех, кого перечислил. — Кто сказал вам, что изменники не добиваются всеми правдами и неправдами обвинения самых выдающихся патриотов?
Шабо обрушивал на собравшихся эти риторические вопросы со всей страстью, на которую был способен, и тем не менее его не покидало ощущение, что ему не удается возбудить интерес у коллег. В свою очередь глухой ропот, доносившийся с галерей, напомнил ему первый отдаленный раскат грома. Неужели над его головой вот-вот разразится буря? Неужели он вознесся так высоко только для того, чтобы встретить столь бесславный конец? Ужас Шабо достиг пика. Он вцепился в бортик трибуны, чтобы не упасть, встал на цыпочки, чтобы казаться выше ростом, провел языком по пересохшим губам и заговорил снова.
Но он больше не был великим обличителем. Его амплуа неожиданно изменилось: теперь он превратился в смиренного просителя. Впервые за все время существования Конвента маленький воинственный бывший капуцин произносил подобную речь. Он умолял депутатов не допускать принятия декрета, который может ударить хотя бы по одному из них. Любого народного представителя следует выслушать, прежде чем выносить ему обвинение.
Его перебил голос из зала:
— А как же жирондисты, Шабо? Разве их выслушали?
Шабо умолк и обвел безумным взглядом ряды законодателей, пытаясь понять, кому принадлежит голос. Его разум сковал страх. Он не мог найти ответа, словно кровь казненных жирондистов, восстав, душила его.
Тут раздался другой голос, спокойный и властный. Он принадлежал Базиру, который сохранил мужество, а вместе с мужеством — способность рассуждать здраво. Он встал с места и произнес слова, которые должен был произнести Шабо.
— Жирондистов приговорил к смерти народ, — твердо заявил он. — Тут не может быть никаких аналогий. Сейчас же на основании невразумительных обвинений ведется атака на истинных друзей Свободы. Я поддерживаю предложение Шабо. Я требую, чтобы его приняли.
Следом выступил депутат, который поддержал Базира в том, что любого члена Конвента нужно выслушать, прежде чем выносить обвинение, но в остальном согласился с Филиппо: тех, кто попытается обойти предложенный декрет, следует объявить вне закона.
Но Базиру и тут не изменило хладнокровие.
— Нельзя осудить человека, который пытается избежать обвинений. Он действует, руководствуясь элементарным инстинктом самосохранения. Когда жирондисты приняли декрет об аресте Марата, тот почел за лучшее скрыться. Осмелится ли кто-нибудь из присутствующих осудить поступок великого патриота?
Никто, конечно же, не осмелился. И тогда Жюльен, вдохновленный мужеством сообщника, дополнил его выступление последним доводом и тем самым положил конец дискуссии:
— Если частное лицо пытается избежать обвинения, его не объявляют по этой причине вне закона. Почему же к представителям народа закон должен быть более суров, чем к частным лицам?
Поскольку у многих депутатов имелись веские причины воспротивиться расследованию, требуемому Филиппо, Конвент с радостью ухватился за разумный довод Жюльена и закончил дебаты. Предложение Шабо приняли, и нечистые на руку представители вздохнули с облегчением.
Казалось бы, Шабо одержал победу. Но человек, вдохновивший Филиппо, сдаваться не собирался. С галереи Андре-Луи слушал, наблюдал и подыскивал нового кандидата на роль орудия судьбы. В тот же вечер его видели за ужином у Феврье в компании голодранца-адвоката по имени Дюфурни, который пользовался репутацией выдающегося патриота и был заметной фигурой в Якобинском клубе.
На следующий вечер этих двоих опять видели вместе, на этот раз в самом Якобинском клубе; и там Дюфурни поднял свой голос против вчерашнего выступления Шабо и Базира, опротестовавших инициативу Филиппо. Он призвал якобинцев потребовать от Конвента расследования, которое выявило бы мотивы демарша этих двух депутатов.
Предложение встретили аплодисментами, которые сами по себе показывали, до какой степени упала популярность Шабо.
Народный представитель, тоже присутствовавший в клубе, почувствовал, что у него подгибаются колени. Он едва не расплакался при мысли о том, как легко его заманили в западню. И худшее еще ждало его впереди. Дюфурни только открыл шлюзы.
Отчаяние придало Шабо сил. Он поборол страх и поднялся на трибуну, чтобы представить собравшимся свои объяснения. Неискоренимая страсть к обличениям возобладала и на этот раз. Шабо заговорил об измене, о заговоре, об агентах Питта и Кобурга. Но если раньше его ораторский пыл вызывал у публики воодушевление, то теперь он принес Шабо лишь насмешки. Его перебивали, над ним глумились, требовали говорить по существу — не о Питте и Кобурге, а о себе самом. Шабо, совершенно не подготовленный прошлым опытом к такой враждебной реакции, запинался, потел, мялся и наконец, приняв поражение, начал спускаться с трибуны. И тут раздался визгливый женский крик, от которого у него застыла в жилах кровь:
— На гильотину!
Этот ужасный клич подхватили со всех сторон. Шабо замер на ступеньке, лицо его посерело. Он поднял над головой стиснутый кулак, призывая к молчанию, и крики, гремевшие под сводами зала, стихли.
— В чем бы ни обвиняли меня враги и революционерки, я всегда стоял на страже интересов народа! — крикнул он надтреснутым голосом, мало напоминавшим его обычные мягкие интонации.
С этим невразумительным заявлением он спустился на ватных ногах с трибуны и под враждебными и насмешливыми взглядами тех, кто еще вчера считал его полубогом, рухнул на ближайшую скамью.
На трибуну снова взбежал Дюфурни.
— И этот предатель еще смеет утверждать, что стоит на страже интересов народа! Человек, оскорбивший общественное мнение женитьбой на иностранке, на австриячке!
Шабо вскинул голову. Это было что-то новое. С этой стороны он не ожидал нападения. Значит, прежних обвинений им недостаточно. Значит, существует заговор с целью уничтожить его? Шабо обвел зал безумными глазами и наткнулся на взгляд Андре-Луи Моро, который с любопытством его разглядывал. И было в этом взгляде нечто такое, от чего Шабо пронзило ледяной иглой ужаса. Что делал здесь Моро? И что связывало его с этим негодяем Дюфурни? В Шабо проснулось смутное подозрение, но он тут же забыл о нем, услышав продолжение речи адвоката:
— Какую наглость, какое презрение к собственному народу и его чувствам надо иметь, чтобы выбрать такое время для такого брака! Он играет свадьбу с австриячкой в тот час, когда Антуанетта предстала за свои преступления перед Революционным трибуналом, когда страна, окруженная наемниками чужеземных деспотов, осыпает иностранцев проклятиями; когда наши братья на границах оставляют своих жен вдовами, а детей сиротами. И в такой момент Шабо заключает выгодный брак с австрийской подданной.
Всеобщая ненависть стала ответом и подтверждением его словам. Дюфурни чуть помолчал и продолжил:
— Женщина — это украшение мужчины. Если такое украшение потребовалось Шабо, ему следовало бы вспомнить, что нация запретила ввоз зарубежных товаров. Прежде чем брать себе в жены подобную особу, ему стоило бы поинтересоваться, не связана ли она узами родства с теми, кто служит интересам врагов Франции.
Тут Шабо не выдержал и вскочил с места. По крайней мере на это обвинение он мог дать достойный ответ. Депутат бросился защищать Фреев. Он напомнил собравшимся, что Юний — достойный член этого клуба, философ, патриот, первый представитель свободомыслящей Европы, человек, который пошел на значительные жертвы, чтобы жить в благодатной тени дерева Свободы.
— На жертвы, которые позволили ему исчислять свое состояние миллионами, — перебил его чей-то насмешливый голос.
Несмотря на смятение, в котором пребывали его чувства, Шабо показалось, что он узнал голос Моро. Но ему оставили мало времени на размышления. Зал снова разразился негодующими криками. Теперь Шабо обвиняли в изворотливости, в бесстыдстве, которым только и можно объяснить наглую ложь в защиту агента Кобурга, австрийского еврея, этого упыря, жиреющего на народных бедствиях.
Потом к прегрешениям Шабо против нации добавились обвинения в бесчеловечности. Их снова огласил Дюфурни, дождавшийся тишины, чтобы ни единое его слово не потонуло в общем шуме:
— До женитьбы, Шабо, у вас была сожительница-француженка, которая недавно стала матерью. Как вы обошлись с ней? Молчите? Вы бросили любовницу со своим ребенком, вы оставили их умирать с голоду!
Это известие вызвало новый взрыв негодования. Присутствовавшие в зале женщины готовы были растерзать депутата. Ему припомнили его монашеское прошлое. Теперь отступничество, которое прежде принесло Шабо славу просвещенного республиканца, истолковали как потворство собственным порочным наклонностям.
Яростные нападки вконец сломили дух Шабо. Сотрясаясь от рыданий, бормоча себе под нос невразумительные, беспомощные угрозы в адрес своих обвинителей, он на непослушных ногах покинул клуб, который стал местом его унизительного поражения.
Он отправился домой, в свои апартаменты на улице Анжу, новоприобретенная роскошь которых, еще недавно столь желанная, ныне казалась ему проклятием. Теперь он, возможно, поплатится за нее головой. По дороге он снова и снова спрашивал себя, какой враг так внезапно, безо всякого предупреждения, выскочил неведомо откуда, чтобы вцепиться ему в горло.
Братья Фрей выслушали рассказ шурина с тяжелым сердцем. Шабо ничего от них не утаил. Но когда он заговорил о тайном, невидимом враге, испуг Юния сменился презрением. Юний был здравомыслящим, практичным человеком. Лепет Шабо о мифическом неприятеле и дурных предчувствиях выводил его из терпения.
— Тайный враг! Фу! Какой тайный враг может у тебя быть? Обманутый муж, жену которого ты соблазнил? Какой-нибудь недотепа, которого ты облапошил? Друг или родственник какого-нибудь бедняги, отправленного тобой на гильотину? Подумай. Ничего подобного не припоминаешь?
Шабо задумался. Он знал, что виноват во всех перечисленных грехах, и не только в них. Но он не мог вспомнить никого, кто подходил бы на роль мстителя.
— Тогда успокойся и перестань забивать себе голову всякими бреднями. Твой тайный враг — банальная зависть, которую вызывают богатство и успех. Ты величайший человек во Франции после Робеспьера. Неужели тебя, с твоим положением, с твоей популярностью, могут уничтожить низкие завистники? Пусть этот негодяй Дюфурни распаляет якобинцев. Якобинцы не народ. А именно народ, суверенный народ, является сегодня во Франции верховным арбитром. Обратись к нему. Он тебя не оставит. Наберись мужества, дружище.
Стараниями не потерявшего присутствия духа Юния Шабо несколько оправился от того, что ему довелось пережить в этот день. Ночью он обдумал свое положение и возможные действия и к утру принял решение. Он пойдет к Робеспьеру. Неподкупный не останется безразличен к его судьбе. Он, Шабо, слишком ценен для партии Горы, а ей предстоит тяжелая борьба.
В последнее время ходили упорные слухи о грядущем сражении между Дантоном и Робеспьером, вызванном их политическими разногласиями. В этой битве Робеспьеру понадобится поддержка всех его друзей. И, за исключением Сен-Жюста, который в последнее время стремительно набирал силу, никто не смог бы оказать Робеспьеру более ценную помощь, чем Шабо.
Шабо успокоился и стал обдумывать ту версию событий, которую изложит Робеспьеру. Едва наступило утро, как он отправился на улицу Сент-Оноре, в дом краснодеревщика Дюпле, где жил Неподкупный.
Глава 33
По щиколотку утопая в древесной стружке, гражданин депутат Шабо пересек внутренний двор, заваленный широкими досками кедра, ореха и красного дерева, миновал двух молодых людей, усердно пиливших бревно, и поднялся по лестнице на второй этаж скромного дома на Сент-Оноре.
На его стук вышла Елизавета Дюпле, одна из двух дочерей краснодеревщика, одна из двух весталок, прислуживавших верховному жрецу Республики Максимилиану Робеспьеру. Ни единый шепоток злословия ни разу не коснулся этих отношений. Если Робеспьер боялся денег, то женщин он боялся еще больше. В самом деле, его отвращение к представительницам прекрасного пола отличало его всегда и временами принимало диковатые формы.
Великий вождь Горы жил просто, доступ к нему был открыт всем. Более того, Елизавете Дюпле нередко доводилось впускать в дом депутата Шабо, и потому она хорошо его знала. Правда, сейчас, в тусклом освещении лестничной площадки, она не сразу узнала старого знакомого в нелепом пышном наряде. До сих пор она видела депутата только в красном колпаке и бедной одежде простолюдина.
Девушка проводила Шабо в светлую комнату, окна которой выходили на улицу. Простота, строгость и безупречная чистота комнаты точно отражали характер ее обитателя. Голубые шторы на окнах смягчали и приглушали дневной свет, немногочисленная мебель была проникнута, как и облик хозяина, элегантным аскетизмом.
Робеспьер стоял перед письменным столом. Издалека его худую фигуру в облегающем полосатом сюртуке можно было принять за мальчишескую. О непомерном тщеславии и самолюбии вождя якобинцев свидетельствовали его изображения, во множестве украшавшие это святилище. Тут был набросок Давида[498] и портрет, писанный маслом, который два года назад висел в Салоне; с каминной полки взирал на свой оригинал бюст, воспроизводивший невзрачное квадратное лицо, неприятно тонкие губы, придававшие лицу Робеспьера неизменно злобное выражение, и широкий у основания нос с задорно вздернутым кончиком.
Когда Шабо вошел, Робеспьер выжимал апельсин в широкую низкую чашку. Он страдал от недостатка желчи и постоянно пил апельсиновый сок. Чтобы рассмотреть вошедшего, он поднял очки на массивный лоб, обрамленный тщательно уложенными и напудренными кудрями, и прищурил близорукие зеленые глаза. Усмешка, которая никогда не покидала его губ, стала немного шире. Она была единственным приветствием, которого удостоился гость. Робеспьер поставил чашку на стол, положил половинку апельсина на тарелку рядом с другой половинкой и молча стоял, ожидая, когда заговорит Шабо. Этот холодный прием яснее ясного сказал депутату, насколько оправданны самые дурные его предчувствия.
Шабо закрыл за собой дверь и прошел в комнату. Сегодня утром его походка не отличалась присущей ему величественностью. Он начал приволакивать ноги; намечавшегося брюшка, которое он обычно воинственно и самодовольно выпячивал, нынче почти не было заметно. Физиономия Шабо осунулась, взгляд затуманился. Даже дерзкий полишинелевский нос, росший из основания прискорбно скошенного лба, казалось, уменьшился в размерах. Трус, который скрывается во всяком задире, показал наконец свое лицо. Шабо провел бессонную ночь, оплакивая свою судьбу. Он винил в своих несчастьях людскую злобу и зависть, всех и вся, только не собственную персону. Он так долго лицемерил, что, возможно, обманывал даже самого себя и действительно до некоторой степени верил в истинность рассказа, который приготовил, чтобы заручиться поддержкой самого могущественного человека Франции.
— Извини, что так рано тебя потревожил, Робеспьер, но этого требовал мой долг. Я держу в руках нить заговора, самого опасного за всю историю Революции.
В зеленых глазах, устремленных на обличителя, сверкнул лед. Лед чувствовался и в голосе верховного жреца Свободы, когда он после долгого молчания заговорил:
— Что ж, тогда ты должен раскрыть его.
— Конечно. Но для этого мне необходимо и дальше поддерживать связь с заговорщиками. Я прикинулся одним из них, чтобы проникнуть в их замыслы. Я сделал вид, будто поддался соблазну разделить с ними награбленное, чтобы выяснить, насколько далеко простираются их цели. Теперь я начинаю сознавать, что они контрреволюционеры и вынашивают чудовищный, невероятный замысел. В моей власти захватить этих мерзавцев с поличным, со всеми необходимыми доказательствами.
— Никто не мог бы оказать более великую услугу своей стране.
— Ха! Ты видишь это! Видишь!
— Это бросается в глаза. — Если в холодном, ровном голосе и была ирония, то не слишком утонченный Шабо ее не заметил. К нему стало возвращаться самообладание.
— Так оно и есть. Совершенно верно.
— Ты не должен колебаться, Шабо, — заверил его Робеспьер и добавил: — Ты говорил о доказательствах. Какого они рода?
И тут маленький негодяй сказал истинную правду. Он вытащил из кармана пачку ассигнаций.
— Здесь сто тысяч франков. Мне вручили их в качестве взятки, чтобы я не выступал против одного финансового проекта. Если бы я последовал естественному порыву, отверг бы с ужасом это чудовищное предложение и немедленно разоблачил мерзавцев, которые его сделали, я упустил бы возможность выяснить их истинные побуждения. Теперь ты понимаешь, Робеспьер, какой тяжелый выбор стоял передо мной, сколько самообладания мне пришлось проявить. Но дело зашло довольно далеко. Я не осмеливаюсь допустить, чтобы оно зашло еще дальше, иначе я сам попаду под подозрение. Ради своей страны, ради нашей Республики, которая еще не знала более верного слуги, я пошел на риск. Но теперь я должен обелить свою репутацию. Я намерен незамедлительно сдать эти деньги Комитету общественной безопасности и назвать имена предателей.
— Тогда зачем ты пришел ко мне? Ты тратишь драгоценное время впустую. Комитет общественной безопасности, безусловно, с радостью тебя примет и выразит сердечную благодарность, приличествующую такому случаю.
Шабо замялся и переступил с ноги на ногу.
— Поспеши же, мой друг. Поспеши, — подгонял его Неподкупный. Он отошел от стола и остановился перед стушевавшимся гостем. Движения Робеспьера, его худые ноги в тонких шелковых чулках вызвали в памяти Шабо образ аиста.
— Да… но… Черт побери! Я не хочу, чтобы из-за моей связи с заговорщиками меня приняли за одного из них.
— Как такое возможно! Кто посмеет высказать такое подозрение в твой адрес? — Но в голосе Робеспьера не было и намека на убежденность. Его тон оставался безжизненно-ровным, слова звучали механически.
— Но по видимости дело обстоит именно так. Не все подобны тебе, Робеспьер. Не все обладают твоим здравым смыслом и чувством справедливости. Они могут сделать скоропалительные выводы. Поэтому мне необходима какая-нибудь поддержка.
— Ты говоришь, что речь идет о спасении страны. Могут ли патриоту с твоими взглядами помешать какие-то личные соображения, если ставка столь высока?
— Нет, — с силой сказал Шабо. К нему отчасти вернулось красноречие, завоевавшее ему славу трибуна. — Я готов умереть за родину. Но я не хочу погибнуть с клеймом предателя. Я должен подумать о своей семье: о матери и о сестре. Я не хочу разбить им сердце. Они не переживут моего позора, особенно сестра. Она настоящая патриотка. Не так давно она сказала мне: «Франсуа, если когда-нибудь ты предашь дело народа, я первая поражу кинжалом твое сердце».
— Римский дух, — прокомментировал Робеспьер.
— О да, моя сестра — римлянка из римлян!
— Тебе повезло с семьей, — кивнул Робеспьер. Он прошествовал обратно к столу, снова взял чашку и половинку апельсина и, не переставая говорить, возобновил свое занятие. — Твоя тревога совершенно необоснованна. У тебя нет никаких причин сомневаться в том, что члены комитета пойдут тебе навстречу и окажут любое содействие, необходимое для раскрытия этого заговора.
Шабо похолодел.
— Конечно-конечно. Но если бы у меня была какая-нибудь гарантия, если…
— Она у тебя есть, — перебил его ледяной голос. — Твоя гарантия — чистота твоих намерений. Чего же еще ты желаешь?
— Твоей поддержки, Робеспьер, и ничего больше. Ты меня знаешь. Твой взгляд проникает в самую суть людей и вещей, поэтому ты ясно видишь мои намерения. Но другие могут не столь тщательно разобраться в обстоятельствах.
Робеспьер отложил выжатую досуха половинку апельсина и взял вторую. Он поднес ее к чашке и остановился. Его зеленые глаза были устремлены на встревоженное лицо Шабо.
— Чего ты хочешь от меня?
— Помоги мне спасти страну, — последовал быстрый ответ. — Посодействуй мне в этом славном деле, достойном твоего великого патриотизма. Давай возьмемся за руки и вместе сокрушим эту гидру измены. Вот какую задачу я предлагаю тебе решить. И ее решение упрочит твою славу.
При всем своем непомерном тщеславии Робеспьер не откликнулся на этот призыв:
— Не хочу отнимать у тебя ни единого луча славы, Шабо. Кроме того, я чистоплотен во всех своих привычках. Я предпочитаю соблюдать формальности, а ты в данном случае вышел за рамки. Тебе вообще не следовало приходить ко мне. Ты должен обратиться в Комитет общественной безопасности. Не трать попусту время, иди туда. — И Неподкупный перевел взгляд на чашку с апельсином и принялся выжимать в нее вторую половинку.
Шабо понял, что проиграл. У него не было никакой уверенности, что комитет ему поверит. Его охватила паника, к которой примешивалась изрядная доля изумления. Священник в прошлом, Шабо выслушал немало исповедей, и глупость и порочность человека не составляли для него тайны. И все же его поразила мера глупости, выказанная сейчас Робеспьером. Неужели этот напыщенный олух в своем высокомерном самодовольстве и вправду не понимает, насколько ценен для него такой человек, как Шабо? Или это ничтожество думает, что вознеслось на такую высоту исключительно благодаря собственным усилиям и добродетелям? Неужели тщеславие настолько ослепило его, что он не понимает, кому обязан своим возвышением? Где бы он был, если бы не Шабо, не Базир, не Сен-Жюст? И теперь он смеет отказывать одному из них в защите! Смеет отдать его, Шабо, на съедение львам! Неужели ему не приходит в голову, насколько пошатнется его положение, если он потеряет такого сторонника, как Шабо?
Это было непостижимо. Но, наблюдая за тем, как Робеспьер спокойно выжимает апельсин, Шабо больше не мог сомневаться в этой невероятной истине.
Он невнятно пробормотал что-то себе под нос. Робеспьер решил, что он прощается, но на самом деле Шабо произнес: «Quem Deus perdere vult…»[499] С этими словами он нетвердым шагом вышел из комнаты.
От Робеспьера Шабо прямиком направился в Тюильри, в Комитет общественной безопасности. Комитет заседал в составе пяти человек под председательством Барера. По дороге Шабо снова пытался собраться с духом. Он думал о своих прошлых заслугах, о триумфах своего красноречия, о своем величии. Казалось невозможным, чтобы ему не поверили.
Он сохранил вновь обретенную уверенность в себе, даже когда предстал перед ужасным комитетом, члены которого были уже оповещены вездесущими агентами о вчерашних событиях в Якобинском клубе. Комитет встретил Шабо холодно, а ведь еще вчера никто из этих людей не посмел бы держаться подобным образом со столь знаменитым человеком.
Шабо прибег к пламенной риторике, представив себя истовым патриотом, чуть ли не святым, готовым при необходимости принять мученическую смерть во имя Свободы. Ему не удалось растрогать аудиторию. Перед ним была не толпа, а трезвые, расчетливые чиновники. Даже то обстоятельство, что все они входили в партию Горы, его партию, не расположило их в его пользу.
Тщетно Шабо воспевал свою проницательность и ловкость, позволившие ему одурачить заговорщиков, которые поверили, что он готов к ним примкнуть; тщетно восхвалял свою преданность делу Свободы; тщетно жестом величайшего презрения швырнул на стол сто тысяч франков. Напрасно он потребовал у членов комитета охранную грамоту, которая дала бы ему возможность продолжить расследование. Возможно, его заподозрили в намерении бежать под прикрытием этого документа за границу.
В конце концов холодная отчужденность чиновников убедила Шабо в том, что он проиграл. Оставалось разыграть последнюю карту.
— Эти предатели собираются завтра у меня дома в восемь часов вечера. — И он наконец назвал имена, надеясь, вероятно, впечатлить комитет высоким положением заговорщиков, трое из которых являлись членами Конвента, представителями партии Горы, причем один из них был в числе лидеров партии.
Итак, жалкий трусишка предал своих сообщников. Он назвал Базира, Делоне, Жюльена и банкира Бенуа в надежде, что его показания помогут ему спасти свою шкуру.
— Пришлите ко мне своих людей завтра вечером, и вы получите их всех. Я позабочусь о том, чтобы они не скрылись.
— И тем докажете свой патриотизм, — сказал Барер со странной улыбкой. — Но вы уверены, Шабо, что назвали всех?
У потрясенного Шабо вытянулась физиономия. Этот вопрос подразумевал, что он не сообщил комитету ничего нового. Значит, он успел сюда в самый последний момент. Еще немного, и за ним пришли бы.
— Да, я забыл еще одного, но он мелкая сошка. Это некий субъект по имени Моро.
— Ах да, — промурлыкал Барер, на породистом лице продолжала держаться непонятная улыбка. — Я уж думал, вы пропустили Моро. Что ж, теперь все понятно. Завтра, в восемь часов.
Остальные согласно закивали. Озадаченный Шабо переминался с ноги на ногу. Его не поблагодарили ни единым словом и все-таки, похоже, отпускали. Это было невероятно.
— Чего вы ждете, Шабо? — На этот раз вопрос задал Бийо-Варенн.
— Это все? — спросил Шабо растерянно.
— Если вам больше нечего сказать, то все. До завтра.
Шабо неуклюже вышел. Он чувствовал себя не хозяином, повернувшимся спиной к слугам, а скорее отпущенным лакеем.
По дороге домой его преследовала загадочная улыбка Барера. Что было на уме у этого наглеца? Может быть, он считал вчерашнее происшествие в Якобинском клубе достаточным основанием для того, чтобы задирать нос перед таким выдающимся патриотом, как Шабо? Проклятый аристократ! Да, Бертран Барер де Вьёзак[500] из Тарба по происхождению был дворянин. Он принадлежал к классу, который Шабо инстинктивно ненавидел с юности, как ненавидит низкородный тех, кто выше его по рождению. Да, это было упущение с его стороны: ему следовало уделить больше внимания господину де Вьёзаку. Ну ничего, он это исправит. Не пройдет и нескольких недель, как подлый аристократишка поплатится головой за свою надменность.
И каким образом он узнал, что Андре-Луи Моро участвует в деле?
Если бы Шабо знал ответ на этот вопрос, он не был бы столь уверен в своей способности расправиться в скором времени с Барером. Но он не подозревал, что на столе Комитета общественной безопасности со вчерашнего дня лежал полный отчет о махинациях с акциями Ост-Индской компании, представленный необыкновенно бдительным тайным агентом комитета Андре-Луи Моро. Не знал Шабо и того, что члены комитета уже обсудили план своих действий и его визит нисколько не повлиял на их решение.
Этот план несколько не совпадал с тем, что предложил Шабо. Правда, аресты действительно состоялись на следующий день, и как раз в восемь часов — только не в восемь вечера, а в восемь утра. Члены комитета не стали дожидаться, пока Шабо соберет заговорщиков вместе, и арестовали их порознь. Увидев пришедших за ним людей, Шабо сперва остолбенел, потом, разразившись яростной бранью, стал доказывать, что это ошибка, затем бурно запротестовал, вопя о депутатской неприкосновенности. Несмотря на это, его оттащили от маленькой Польдины, которая заткнула уши, чтобы не слышать непристойных ругательств мужа. Арестованы были все, кого назвал Шабо, за исключением одного лишь Андре-Луи Моро. В тот же час забрали еще одного человека — Фабра д’Эглантина, чье имя Шабо не упоминал. Однако Андре-Луи не преминул сделать это в своем отчете.
Глава 34
К полудню весь город уже лихорадило. Толпы наводнили сад Тюильри. Толпы шагали по улицам и вопили, требуя смерти для всех и вся. Толпы окружили помещение Якобинского клуба. Толпы ревели у здания Конвента. Рыночные торговки на галереях зала заседаний визгливо выкрикивали оскорбления в адрес отсутствовавших арестованных законодателей и требовали, чтобы им сообщили, кому они теперь могут доверять.
Вопрос этот в то утро был на устах у каждого патриота. Если Шабо изменил своему долгу, кому же тогда верить? Если Шабо злоупотребил своим положением, чтобы обмануть народ, кто же тогда честен?
В бурлящем людском потоке, затопившем улицы, крутились те, кто стремился еще больше разжечь гнев толпы и направить его в определенное русло. Их облик — от красных шапок на головах до деревянных башмаков на ногах — ничем не отличался от облика патриотов-простолюдинов. Они гневно кричали, что Франция сменила одних тиранов на других и последние еще более жадно пьют кровь несчастного народа. На террасе Фельянов озверевшая толпа схватила и растерзала какого-то щеголя, вся вина которого заключалась лишь в том, что он напудрил волосы. Какая-то мегера, увидев его, подняла крик, что он посыпает голову мукой в то время, когда у людей нет хлеба.
Положение становилось настолько угрожающим, что властям пришлось выпустить на улицы силы Национальной гвардии, чтобы восстановить хоть какое-то подобие порядка и защитить членов Конвента от народного гнева.
Де Бац оставался в своей комнате на улице Менар, чтобы любой из усердных агентов, занятых подстрекательской работой в городе, знал, где его найти. Барон нервно мерил шагами маленький салон, то и дело останавливаясь, чтобы послушать рев разъяренного Парижа. К его возбуждению примешивалось беспокойство за Андре-Луи, который ушел куда-то рано утром, ни словом не обмолвившись о том, куда и зачем идет.
Моро вернулся вскоре после полудня. Его бледность, поджатые губы и лихорадочный блеск в глазах свидетельствовали о плохо скрываемом возбуждении.
— Где вы были? — накинулся на него де Бац.
Андре-Луи сбросил плащ.
— Принимал благодарность от Комитета общественной безопасности. — И он наконец сообщил нахмурившемуся барону об отчете, представленном комитету два дня назад.
— Это сделали вы? — В недоверчивом тоне гасконца явственно проскользнула нотка обиды.
— Ну, нужно же мне было упрочить свое положение. Агенту следует что-нибудь делать, чтобы доказать свою полезность. После вчерашней вспышки в Конвенте я понял, что́ должно произойти. Я хорошо изучил Шабо. Он неизбежно предал бы сообщников, и мне нужно было его опередить. Так что я лишь ускорил то, что и так должно было случиться, — никому не навредив и при этом не без пользы для себя. Я очень предусмотрителен, Жан.
— И очень скрытны, — с досадой произнес де Бац. — Почему вы не поделились своей уверенностью со мной?
— Боялся, что будете возражать. Вы иногда бываете довольно упрямы. К тому же я не обязан был рассказывать об этом. Вот, рассказываю сейчас. Мог и вовсе ничего не сообщать.
— Благодарю за откровенность. Кого же вы выдали в своем отчете?
— Всех, на кого, как я предполагал, донесет Шабо, — за исключением Бенуа. С ним, я надеялся, можно повременить, но Шабо сдал и его. Это можно было предвидеть. Впрочем, Бенуа еще, быть может, сумеет спастись. У остальных же нет ни единого шанса.
Потом Андре-Луи объяснился несколько подробнее и сумел немного рассеять досаду барона. Однако де Бац продолжал упрекать друга в излишней скрытности.
— Разве я где-нибудь допустил промах? — защищался Андре-Луи. — Послушайте, что творится на улицах! Боже мой, да мы с вами, Жан, подняли бурю, которую непросто будет усмирить.
И он был прав. В «Монитёр» можно прочесть о волнениях, прокатившихся в последующие дни. В Конвенте гремели яростные речи, обличавшие коррупцию. Законодатели всеми силами старались восстановить пошатнувшееся доверие народа, о чем свидетельствует сама формулировка обвинения, предъявленного Шабо и его сообщникам: «казнокрадство и заговор с целью очернить и уничтожить революционное правительство».
Но буря все не утихала. Чтобы умерить ярость обманутого народа, Конвент санкционировал арест за арестом. Не избежали заключения и братья Фрей, и даже несчастная Леопольдина. Самого Робеспьера напугала сила землетрясения, до основания потрясшего Гору и грозившего скинуть его с вершины. Он спешно вызвал из Страсбурга Сен-Жюста: в этот страшный час архангел революции должен был находиться в Париже, подле своего божества. Сен-Жюст прибыл и направил всю свою энергию и ловкость на восстановление подорванного доверия.
Речь оратора производит впечатление на слушателей, только если оратору доверяют. Сен-Жюсту доверяли. Он снискал репутацию аскета. Все стороны его жизни отличала спартанская строгость. Он был примером всех гражданских добродетелей. Он страстно требовал моральной чистоты от других, но никто не мог бы обвинить его в том, что он менее требователен к себе.
Поэтому, когда Сен-Жюст гневно обрушился на уличенных в коррупции коллег-депутатов, народ решил, будто слышит наконец собственный голос, предъявляющий обвинение Конвенту. Сен-Жюст столь искусно повел дело, что ему удалось не только унять негодование против Горы, но и извлечь для своей партии выгоду из сложившейся ситуации.
Он воспользовался бесстыдным мошенничеством, приведшим к падению Шабо и его сообщников, как предлогом для того, чтобы списать на них все народные бедствия. Люди голодают, уверял он, потому что шайка низких негодяев присваивала и растрачивала народное добро. Он возблагодарил небо за то, что все вскрылось не слишком поздно и причиненный ущерб еще можно возместить. Стоит только преданным делу законодателям распутать клубок махинаций продажных коллег, как всем несчастьям тут же придет конец.
Убежденные его доводами, люди поверили всем обещаниям. Доверие к Конвенту было восстановлено, а с ним и спокойствие и готовность мириться с неизбежными трудностями перехода от тирании к свободе.
Победа, которую принес Сен-Жюст своей партии, отчасти объяснялась благоприятным поворотом в ходе военных действий. Он сумел подтвердить свои способности и потрудился в Страсбурге на славу. Правда, Тулон благодаря уловкам вероломного Питта по-прежнему оставался средоточием сил роялистской и иностранной реакции,[501] но в остальных частях Франции республиканские войска одерживали одну победу за другой и неуклонно гнали врага к границам.
А вскоре внимание толпы переключилось на борьбу титанов. Дантон и Эбер сцепились в смертельной схватке. Следует отдать должное неукротимости духа и мужеству Дантона, выбравшего именно это время для того, чтобы помериться силами с человеком, столь влиятельным, как Папаша Дюшен. К словам этого газетчика, одиозной во всех отношениях личности, прислушивались и Коммуна, и полиция, и революционная армия, и даже Революционный трибунал. Он был анархистом, то есть противником всякой власти, он решительнее, чем кто бы то ни было, защищал кровопролитие и способствовал свержению короля, а также самого Господа Бога в лице государственной религии.
Конструктивно мысливший Дантон решил, что революции принесено уже достаточно жертв и настала пора восстановления порядка и уважения к власти. Он вернулся из Арси, чтобы проповедовать умеренность, но наткнулся на жесткое противодействие Эбера. Между ними началась война.
Робеспьера такое положение вещей вполне устраивало. Он сохранял нейтралитет и наблюдал. Как бы ни опьяняло его собственное могущество, он сознавал, что путь к единоличной диктатуре будет непростым. Впрочем, он был согласен и на триумвират, в котором правил бы совместно со своими прислужниками Сен-Жюстом и Кутоном. А потому соперничество Эбера и Дантона, его собственных соперников, было ему на руку. Пускай один из них разделается с другим, а уж с уцелевшим Робеспьер справится сам, когда придет время.
Де Бац тоже наблюдал и выжидал. Сначала, увидев, что красноречие Сен-Жюста утихомирило разгоревшиеся страсти, барон испытал разочарование. Но постепенно Андре-Луи зарядил его своей стойкой уверенностью в конечном успехе. То, что удалось сделать однажды, всегда можно повторить.
— В следующий раз, — заверил его Андре-Луи, — они уже не оправятся. Общественное доверие не вынесет второго такого удара и рухнет окончательно. Поверьте мне на слово.
— Этому я могу поверить, но я не вижу новой благоприятной возможности.
— Возможность подворачивается тому, кто ее ищет. Именно этим я и занимаюсь. Робеспьер — единственный, кто неподкупен. Схватка между Дантоном и Эбером в любой момент может многое вытащить на свет Божий. Я действую заодно с Демуленом в поддержку Дантона, так что нахожусь в самом центре текущих событий.
Проникшись уверенностью друга, де Бац запасся терпением и засучив рукава взялся за работу. Его лжепатриоты снова смешались с толпой и при каждом удобном случае настраивали граждан против Эбера. Памфлетисты трудились не покладая перьев. Андре-Луи, сотрудничавший со «Старым кордельером»,[502] исписывал кипы бумаги, всячески помогая Демулену, в котором нашел родственную душу. Это сотрудничество приносило Моро тем большее удовлетворение, что Демулен не предназначался заговорщиками в жертву.
Между тем беспокойный ум Андре-Луи постоянно стремился отыскать уязвимое место в основании Горы. Демулен, союзник Дантона, тоже готовил почву для будущих битв, памятуя о том, что Дантону, когда тот избавится от Эбера, предстоит схватиться с Робеспьером и его сторонниками. Посему Демулен сделал несколько выпадов против Сен-Жюста, носивших шуточный характер и имевших целью всего-навсего вызвать смех в его адрес. Но одна из этих острот уязвила самолюбие молодого депутата, и он, не сдержавшись, высказал в ответ замечание, которое напоминало плохо завуалированную угрозу.
«Он считает свою голову, — писал Демулен, — краеугольным камнем Республики и носит ее на плечах с таким благоговением, словно это Святые Дары».
Несколько дней спустя, ранним ноябрьским утром, Демулен ворвался к Андре-Луи в крайнем возбуждении. Взгляд его светлых глаз казался диким, каштановые волосы растрепались, одежда была в беспорядке. О необычном волнении свидетельствовало и то, что он заикался сильнее обычного.
— Этот Сен-Жюст относится к себе чересчур серьезно! Строит из себя нечто среднее между Брутом и святым Алоизием Гонзагой.[503] Но я бы сказал, в нем куда больше от Кассия.[504]
— И ты воображаешь, что сообщил мне новость? — спросил Андре-Луи, несколько удивленный этим всплеском чувств со стороны обычно довольно спокойного Демулена. Он встал из-за стола, прошел к камину и бросил в угасавшее пламя несколько еловых шишек. На улице стоял туман, утро было сырое и холодное.
— Ах, но тебе известно, что он заявил? Что, пока я пишу, будто бы он носит голову словно Святые Дары, он тем временем проследит, чтобы я носил свою подобно святому Дионисию.[505] Что ты на это скажешь?
Намек на обезглавленного святого был предельно прозрачен.
— Хорошенькая остро́та!
— Хорошенькая! От нее пахнет кровью. Он собирается меня гильотинировать, так, что ли? Лишить меня головы в наказание за безобидную шутку? Раз он смеет столь открыто высказывать подобные угрозы, то, похоже, собственную голову он уже потерял. Пока в переносном смысле, а там — кто знает.
— Да уж, довольно неблагоразумно с его стороны, — мрачно согласился Андре-Луи.
— Гораздо более неблагоразумно, чем он полагает и чем вы подозреваете, друг мой. Я не из тех, кто поджимает хвост, услышав угрозу. Если это объявление войны, то я к ней готов. — Демулен вытащил из-за пазухи бумагу. — Вот, весьма своевременный подарок судьбы. Прочти. Мы сорвем маску с этого лицемера. Посмотрим тогда, как у него получится и дальше строить из себя святого Алоизия.
Бумага оказалась письмом от некоего Торена из Блеранкура. Оно было пропитано горечью и злобой против Сен-Жюста, которого автор, явно с недобрым умыслом, величал бывшим шевалье де Сен-Жюстом. Торен обвинял Сен-Жюста в том, что тот соблазнил его молодую жену, увез ее в Париж, где тайно содержит в качестве любовницы. И это в то время, когда всему свету известно, что Сен-Жюст недавно обручился с сестрой депутата Леба.[506]
«Он истинный отпрыск своего распутного аристократического рода, — писал негодующий муж. — Ci-devant шевалье де Сен-Жюсту, который ратует в Париже за преобразования, следовало бы начать с преобразования себя. Он вор и подлец, и я в состоянии это доказать. Мне говорили, что в Конвенте он выступает за чистоту как в общественной, так и в личной жизни. Пусть ему предъявят его собственные требования. Пусть подвергнут его очищению. Гильотина — великое национальное чистилище».
К сказанному автор письма присовокупил, что обращается к Демулену, поскольку, судя по некоторым его фразам в «Старом кордельере», проницательный редактор, похоже, заподозрил, какова истинная сущность этого развратного лицемера. Торен желал не только отомстить за нанесенное ему оскорбление, но и защитить несчастную женщину, которую Сен-Жюст вскоре, несомненно, вышвырнет умирать на улицу.
Андре-Луи с трудом перевел дух. Письмо пришло настолько вовремя, что он едва мог поверить такой несказанной удаче. Если изложенные в нем факты подтвердятся, Сен-Жюсту наступит конец. Вот оно, уязвимое место, которое искал Андре-Луи.
В обычных обстоятельствах того, кто увел чужую жену, вряд ли стали бы сильно осуждать, несмотря на воспеваемую депутатами чистоту нравов. Но с учетом того, что Сен-Жюст был помолвлен с сестрой Леба, такой поступок выглядел чудовищным. Помолвка не позволяла сделать скидку на искреннюю любовь к госпоже Торен. Несчастная женщина представала жертвой беззастенчивой похоти депутата.
Капитал, который можно было извлечь из этого письма, не поддавался подсчету. После аферы с акциями Индской компании скандал, коснись он любого члена партии Горы, мог получиться огромный. Но, будучи связан с Сен-Жюстом, народным кумиром, ближайшим сторонником Робеспьера, человеком, разоблачившим Шабо и через доверие к себе восстановившим доверие к своей партии, он должен был иметь совершенно непредсказуемые последствия, которые превзошли бы самые смелые надежды Андре-Луи.
Но торопиться было ни к чему. Пускай сначала Дантон отправит Эбера и его сторонников по пути жирондистов, а уж потом, когда расчистится арена неизбежной заключительной схватки между Дантоном и Робеспьером, придет время нанести удар, от которого Робеспьер со своими приверженцами, а с ними и сама революция, уже не оправятся.
Андре-Луи вернул письмо Демулену.
— Да, — проговорил он задумчиво, — если вы будете действовать осторожно, он ваш. Неплох оборот «бывший шевалье де Сен-Жюст». Возьмите его на вооружение, вскоре он может вам пригодиться. Он разворошит целый клубок предубеждений, гнездящихся в недрах патриотически настроенных умов. Да и «истинный отпрыск развратного аристократического рода» — тоже неплохо. Я это запомню. Кажется, этот Торен неглупый парень. Надо бы отправить за ним кого-нибудь — он должен быть под рукой, когда понадобится. Возможно, ему известно что-то еще. Помните, он называет Сен-Жюста вором и негодяем? Может быть, он намекает на кражу не только жены? Не теряйте времени, Камиль, но соблюдайте осторожность.
Демулен последовал всем советам Моро, кроме призыва соблюдать осторожность. Этому он так и не научился. Он позволял себе говорить почти в открытую, забывая, что Сен-Жюст — по-прежнему кумир толпы. А после низвержения Шабо — даже больше чем кумир. Плохо завуалированные намеки журналиста передали Сен-Жюсту, и тот, очевидно, их понял. Десять дней спустя Демулен снова пришел к Андре-Луи, но на этот раз в подавленном состоянии.
— Негодяй поставил нам шах и мат. Торен уже в Париже, но его привезли как арестанта. Сейчас он в Консьержери.
В первую минуту Моро помрачнел, но потом рассмеялся.
— Если это шах и мат, то только самому Сен-Жюсту. Он до такой степени усугубил свою ошибку, что теперь его подлость заметит и слепой.
Но бледный Демулен уныло покачал головой.
— Напрасно вы считаете его глупцом. Торен арестован за участие в роялистском заговоре. В противном случае Дантон с трибуны Конвента уже превратил бы Сен-Жюста в лепешку. Для этого достало бы всего двух вопросов, но на них у этого хитрого дьявола есть ответы: Торен — роялистский заговорщик, а история о его жене — ничем не подтвержденная ложь. Она не живет с Сен-Жюстом. Он слишком умен, чтобы поступать так безрассудно, и держит ее в тайном убежище. Я расспросил людей. Кроме свидетельства Торена, эту пару ничто не связывает.
— Черт бы побрал ваши расспросы! — вспылил Андре-Луи. — Они-то и насторожили Сен-Жюста. Да еще этот идиот Торен… Заговор… — Внезапно Моро осекся. — А, собственно, что известно об этом заговоре?
— Ах, это! По-моему, дело высосано из пальца. В наши дни это довольно просто.
— Да уж. Весьма просто. Человеку в положении Сен-Жюста расправиться с неугодным без суда проще, чем какому-нибудь Людовику. Вот как эти мерзавцы распорядились свободой!
— Повторите-ка! — воскликнул Демулен, хватая с письменного стола карандаш и бумагу.
— Повторю, только не следует это публиковать. До поры до времени.
— Когда же будет можно?
— После того, как я побываю в Блеранкуре.
— А это еще зачем? — Демулен выпрямился и удивленно воззрился на Моро.
— Правду надо искать там. Вот я и съезжу, погляжу, нельзя ли ее найти. Но до моего возвращения ни слова, ни единого слова о деле, и упаси вас Бог напечатать хоть строчку о Сен-Жюсте в «Старом кордельере». Одно неосторожное, преждевременно сказанное слово, и Сен-Жюст заполучит наши головы. Он на это способен, помните! Доказательство тому — арест Торена. Он способен на все.
Демулен оробел — ибо смелым он становился только с пером в руке — и поклялся молчать. Потом он спросил Андре-Луи, как тот собирается действовать.
— Надо все обдумать, — ответил Андре-Луи.
Моро обдумал это позже, вместе с де Бацем, которому он изложил план, призванный увенчать их долгие труды.
— Арестовав Торена, негодяй перегнул палку. Если удастся откопать в Блеранкуре то, что я надеюсь откопать…
— …битва будет выиграна, — закончил за него барон. — Робеспьер и его Гора не устоят перед новой бурей, поднятой нами. Вы окончательно расчистите дорогу, по которой вернется новый король.
Глава 35
За эти дни Андре-Луи похудел и осунулся, но не от скудной пищи. Хотя голод в столице все крепче сжимал свои тиски, тем, кто мог платить, поститься не приходилось. А барон, безусловно, принадлежал к числу людей, способных платить.
Силы Андре-Луи подтачивали умственное напряжение и лихорадочный труд, но больше всего — нетерпение, которое, казалось, пожирало его изнутри; нетерпение тем более сильное, что он не получал никаких вестей от Алины де Керкадью. Андре пытался уверить себя, что ею руководит осторожность, что она боится доверить письмо кому-нибудь из курьеров, которые курсировали между господином д’Антрегом и его парижским агентом шевалье де Помелем. Он успокаивал себя личными заверениями некоторых курьеров, видевших мадемуазель де Керкадью и ее дядю в Хамме и утверждавших, что у нее все хорошо.
Потом произошел любопытный эпизод с Ланжеаком, которого Андре-Луи по чистой случайности встретил в доме Помеля в Бур-Эгалите. Время от времени Моро приходил к роялистскому агенту за свежими новостями, и вышло так, что один из этих визитов совпал по времени с приездом Ланжеака, прибывшего непосредственно из Хамма. Молодой роялист впервые приехал в Париж с момента своего побега, последовавшего за неудачной попыткой освободить королеву из Тампля.
При виде Андре-Луи он заметно побледнел и так вытаращил глаза, что Андре-Луи воскликнул:
— Что такое, Ланжеак? Я что, призрак?
— Боже мой! Именно об этом я себя и спрашиваю.
Теперь Андре-Луи в свою очередь воззрился на него в немом изумлении.
— Вы хотите сказать, что все эти месяцы считали меня мертвым?
— А что же еще я должен был думать?
— Что еще? Вот так новости! Но Верни последовал за вами в Хамм с разницей всего в несколько часов. Он вез весть о моем освобождении. Вы что, не слышали об этом?
На лице Ланжеака появилось странное выражение. Казалось, он чувствует себя неуютно. Под пронзительным взглядом Андре-Луи его глаза забегали, и только после долгой паузы он нашелся с ответом:
— А, Верни! Верни задержался в дороге…
— Но он же добрался туда в конце концов, — нетерпеливо перебил Андре-Луи. Его всегда раздражало тугодумие Ланжеака. Он никогда не скрывал от молодого роялиста, что считает его глупцом, на что Ланжеак отвечал свойственной всем глупцам злобой.
— О да, — ответил он, фыркнув, — в конце концов он туда добрался. Но к тому времени я уже уехал.
— Но вы же бывали в Хамме с тех пор. Вы только что приехали оттуда. И вы ни разу не слышали, что я остался в живых?
— Насколько я помню, вас ни разу не упоминали, — неторопливо проговорил Ланжеак. И чтобы еще больше досадить своему недругу, добавил: — Да и с чего бы им упоминать вас?
Андре-Луи раздраженно обратился к шевалье де Помелю, который с мрачным видом прислушивался к их разговору:
— И он еще спрашивает? Полагаю, в Хамме знают, что́ держит меня в Париже. Полагаю, они отдают себе отчет в том, что я ежедневно рискую головой, пытаясь покончить с революцией и вернуть дом Бурбонов во Францию. Им известно это, господин де Помель?
— О, конечно же известно, — заверил тот Андре-Луи. — Они помнят и ценят это.
Тот разговор состоялся два месяца назад, в сентябре. Господин де Ланжеак задержался в Париже до падения Шабо и массовых беспорядков, которые за ним последовали. Когда разразился скандал, де Бац решил, что следует отправить регенту отчет о случившемся, и с этой целью они с Андре-Луи отправились к Помелю. Шевалье согласился с бароном и, поскольку Ланжеак был под рукой, предложил передать отчет с ним. В тот момент члены Роялистского комитета в Париже испытывали некоторые сомнения относительно местонахождения регента. Правда, точных сведений о том, что он оставил Хамм, не было, но долг предписывал его высочеству отправиться в Тулон, где роялисты при поддержке британского флота и испанских войск оказывали решительный отпор республиканской армии. Это противостояние требовало присутствия представителя дома Бурбонов, во имя которого сражались сторонники монархии, и, вероятно, принц уже выехал туда, чтобы лично возглавить войска. Но поскольку ничего определенного на этот счет известно не было, Ланжеаку предписали отправиться сначала в Хамм, а оттуда последовать за регентом, если он к тому времени уже отбыл, и держать путь в Тулон морем из Ливорно или какого-либо другого близлежащего итальянского порта, поскольку добраться туда сушей было невозможно.
Ланжеак стал собираться в дорогу. Перед отъездом Андре-Луи зашел к нему и попросил о любезности: передать письмо мадемуазель де Керкадью. Основная цель этого письма заключалась в том, чтобы упросить девушку послать ему хотя бы несколько строк, написанных ее рукой. Андре-Луи хотел получить подтверждение того, что у них с крестным все благополучно, непосредственно от самой Алины.
Господин де Ланжеак волей-неволей взялся исполнить это поручение, и у Андре-Луи не возникло сомнений, что молодой человек его исполнил, поскольку вскоре стало известно, что, вопреки настойчивой необходимости прибыть в Тулон, его высочество все еще находился в Хамме к моменту приезда туда Ланжеака и даже некоторое время после этого.
Задержка принца в Хамме вызывала досаду у большинства его сторонников, но никого она не раздражала сильнее, чем графа д’Аваре, человека честного и искренне привязанного к его высочеству. Мысль о том, что многие приписывают бездействие принца в этот критический час малодушию, не давала молодому графу покоя.
Возможно, малодушие и леность и впрямь сыграли какую-то роль в нежелании регента уезжать из скучного, но безопасного Хамма. Но господин д’Антрег придерживался другого мнения, и оно отнюдь не радовало господина д’Антрега. Ему было ясно, что, какими бы причинами ни объясняли бездействие Месье, настоящая причина заключалась в его безрассудном увлечении мадемуазель де Керкадью. Будучи по натуре циником, господин д’Антрег не сомневался, что истинное лекарство от этого недуга — в обладании предметом страсти. Поэтому он проявлял терпение. Но время шло, интересы регента требовали его присутствия в Тулоне. Однако, если бы он, д’Антрег, дал Месье совет не откладывать долее поездку, он, возможно, упустил бы шанс навсегда устранить с дороги госпожу де Бальби и одержать окончательную победу над д’Аваре. Посему д’Антрег разрывался между противоречивыми желаниями и мысленно проклинал целомудренность мадемуазель де Керкадью, которая уже столько месяцев не поддавалась настойчивым ухаживаниям его высочества.
Чего, ради всего святого, хотела эта девица? Неужели она не испытывала ни малейшего чувства долга перед принцем крови? Ее даже нельзя было оправдать слащавыми сантиментами вроде обязательства перед этим плебеем Моро, поскольку она вот уже четыре месяца как считала своего возлюбленного погибшим. И какая муха укусила его высочество, что он так долго обхаживал предмет своей страсти? Если Месье знал, чего добивается, почему он не шел к цели напрямик? Ему нравилось, когда его считали распутным. Так какого дьявола он не мог вести себя соответственно?
Д’Антрег уже начал было подумывать, не намекнуть ли Месье, как ему следует поступить. Однако он колебался. А тем временем д’Аваре не оставлял регента в покое и буквально изводил его разговорами о долге и чести, которые требовали воодушевляющего присутствия принца среди тех, кто готов был отдать за него жизнь в Тулоне.
Так обстояли дела, когда в Хамм прибыл Ланжеак с новостями из Парижа, где доверие населения к Конвенту было серьезно подорвано разразившимся вокруг ряда депутатов скандалом. Ланжеак подробно описал события д’Антрегу, тот отвел курьера к регенту и был единственным свидетелем беседы в длинной пустой комнате шале, в котором его высочество держал свой сократившийся до предела двор. Брат регента, граф д’Артуа, со своими слугами уехал в Россию просить поддержки у императрицы.
В то утро его высочество пребывал в дурном расположении духа. Д’Аваре настойчивее, чем обычно, убеждал его в необходимости срочного отъезда в Тулон. Новости, которые привез Ланжеак, отчасти рассеяли уныние принца.
— Ну наконец хоть что-то, — одобрительно проворчал он. — Признаюсь, я даже не ожидал такого от этого хвастливого гасконца.
Возможно, Ланжеак следовал данным ему предписаниям, а может быть, в нем заговорило подобострастие придворного подхалима, но он поспешил вывести принца из заблуждения, указав на то, что роль барона в произошедших событиях была второстепенной:
— Это скорее работа Моро, нежели господина де Баца, монсеньор.
— Моро? — Глаза его высочества недоуменно округлились, затем из глубин его памяти всплыло неприятное воспоминание. Принц нахмурился. — А, Моро! Стало быть, он все еще жив? — Выражение его лица не оставляло сомнений, что известие это ему крайне неприятно.
«Тяжелый человек», — подумал Ланжеак.
— Да, он поразительно живуч, монсеньор.
Его высочество, казалось, утратил интерес к разговору. Он кратко поблагодарил господина де Ланжеака и отпустил его.
Господин д’Антрег вызвался проводить посыльного в приготовленную для него комнату. Впрочем, причиной его любезности было вовсе не это.
— Кстати, о Моро, — сказал он, когда они покинули комнату регента. — Будет лучше, если вы не станете никому говорить о том, что он жив. Этого требуют государственные интересы. Вы меня понимаете?
— Никому? — переспросил Ланжеак. Его глуповатое лицо ничего не выражало.
— Именно так, сударь. Никому.
— Но это невозможно. Я привез мадемуазель де Керкадью письмо от него. Если она все еще в Хамме…
— Это ничего не меняет, — перебил д’Антрег. — Вы отдадите письмо мне. Я прошу вас об этом от имени его высочества. И забудьте, что привезли это письмо. — Устремив многозначительный взгляд на озадаченного Ланжеака, он повторил: — В государственных интересах, суть которых я не вправе вам открыть.
Возникла пауза. Потом Ланжеак пожал плечами, вручил д’Антрегу письмо и дал требуемое обещание. Возможно, то, что он недолюбливал Андре-Луи, помогло ему отнестись к происшедшему безразлично.
Граф д’Антрег вернулся к принцу.
— Этот Моро снова прислал письмо, — сухо объявил он.
— Письмо? — Регент поднял глаза. Его взгляд не выражал никаких чувств.
— Мадемуазель де Керкадью. Я принес его сюда. Едва ли мы можем допустить, чтобы его вручили адресату. Тогда стало бы известно и о других письмах.
Его высочество быстро сообразил, что имеет в виду д’Антрег.
— Черт бы побрал вас с вашими советами! Что из всего этого выйдет? Если этот субъект в конце концов останется в живых, ваши махинации с его письмами откроются. Как в таком случае мы будем выглядеть?
— Мои плечи выдержат этот груз, монсеньор. Вашему высочеству совершенно ни к чему раскрывать свое участие в маленьком обмане, продиктованном исключительно милосердием. И, кроме того, крайне маловероятно, что Моро уцелеет. Рано или поздно удача ему изменит.
— Ха! А если нет?
Смуглое худое лицо графа, изборожденное, несмотря на его относительную молодость, глубокими морщинами, осталось непроницаемым. Взгляд темных глаз был тверд.
— Ваше высочество желает выслушать мое мнение?
— Вы же меня слышали.
— На вашем месте, монсеньор, — тихо и медленно произнес д’Антрег, — я устроил бы так, чтобы новость о спасении Моро, даже если она и достигнет когда-нибудь ушей мадемуазель де Керкадью, пришла слишком поздно, дабы иметь какое-либо значение.
— Бог мой! Что вы имеете в виду?
— Только то, ваше высочество, что, на мой взгляд, до сих пор вы были чересчур терпеливы.
Казалось, регент был потрясен.
— Терпение в таких вопросах не всегда означает галантность, — осторожно заметил д’Антрег. — Оно не льстит женщинам, которые скорее простят излишнюю пылкость. Благоразумие поклонника подразумевает, что предмет поклонения недостаточно очарователен.
— Черт побери, д’Антрег! Какой вы, оказывается, низкий человек.
— Я готов стать кем угодно, лишь бы это служило интересам вашего высочества. Но где же здесь низость? Насколько я помню, прежде вы не колеблясь прибегали к решительным действиям, и, как должен показывать вашему высочеству прошлый опыт, ни одна женщина не может перед вами устоять. Почему же вы колеблетесь теперь? Тулон ждет вас с нетерпением, а вы никак не можете решиться и уехать. Я прекрасно понимаю причину вашего нежелания покидать эти места. Чего я не могу понять, так это того, зачем вы рискуете всем ради этой — да простит мне ваше высочество такую вольность — этой безрассудной страсти.
— Тысяча чертей, д’Антрег! — взорвался принц. — Теперь и вы заговорили как д’Аваре, который только что битый час читал мне проповедь о моем долге!
— Вы ошибаетесь, сравнивая меня с д’Аваре, монсеньор. Д’Аваре не понимает ваших затруднений. Он предлагает вам выбирать из двух зол: либо вы изменяете своему долгу, либо предаете свои чувства. Я же указываю вам выход, позволяющий сохранить верность и тому и другому. Отправляйтесь в Тулон, но возьмите мадемуазель де Керкадью с собой.
— Ах, легко вам давать советы! Но согласится ли она?
Д’Антрег продолжал гипнотизировать взглядом своего господина. На тонких губах графа появилась едва заметная улыбка, которая странным образом подчеркнула жесткое выражение его лица.
— При определенных обстоятельствах, безусловно, согласится, — многозначительно сказал он после долгой паузы.
Принц отвел глаза, избегая пристального взгляда помощника.
— А Керкадью? — спросил он. — Как быть с ним? Что, если он… — Его высочество не мог подобрать слов, чтобы закончить фразу.
Д’Антрег пожал плечами.
— Высшее чувство, которым движим господин де Керкадью, — это чувство долга по отношению к особам королевской крови. Я был бы удивлен, если бы он не привил это чувство своей воспитаннице. Но если у вас есть какие-то сомнения, монсеньор, если присутствие господина де Керкадью вас стесняет…
— Еще как! Чертовски стесняет. Что еще, по-вашему, до сих пор удерживало меня? В чем еще может крыться причина моего долготерпения, о котором вы так сожалеете?
— В таком случае все легко уладить, — спокойно сказал д’Антрег и объяснил, каким образом. Пусть регент объявит о своем отъезде в Тулон, — в конце концов, его нельзя больше откладывать. Он поедет через Турин и Ливорно. Ему потребуется отправить срочное донесение принцу де Конде в Бельгию, а тем временем господин де Ланжеак, постоянный курьер его высочества, уедет с поручением куда-нибудь еще. Единственный человек в окружении регента, которого его высочество может освободить от поездки в Тулон, — господин де Керкадью. Он и повезет письма Конде. Племянница едва ли сможет сопровождать дядю. Она останется в Хамме. Присутствие там кузины Керкадью, госпожи де Плугастель, устранит всякие трудности в этом отношении.
Регент погрузился в задумчивость. Он сидел, опустив голову и уткнувшись подбородком в грудь. Его лицо отчасти утратило румянец. Соблазн, предлагаемый искусителем, был настолько велик, что у принца перехватило дыхание.
— А потом? — спросил он.
Граф д’Антрег позволил себе циничный смешок.
— Я еще допускаю, что меры предосторожности в прошлом могли вызвать трудности у вашего высочества. Но чтобы монсеньор когда-нибудь испытывал затруднения впоследствии?
Вот так и вышло, что Ланжеак, едва ли успевший отдохнуть после своего путешествия, в тот же день снова уселся на лошадь и покинул Хамм. На этот раз ему поручили договориться о смене лошадей на протяжении всего пути до Тулона, куда его высочеству предстояло отправиться в ближайшее время. Едва лишь курьер отбыл, как граф Прованский обнаружил, что ему срочно необходим еще один посыльный. За неимением других кандидатур пригласили господина де Керкадью и возложили эту миссию на него. Уклоняться от исполнения долга перед августейшей особой — в чем бы этот долг ни заключался — было не в правилах сеньора де Гаврийяка. Ему наказали вручить несколько писем принцу де Конде, а затем вернуться в Хамм и ждать дальнейших распоряжений регента.
Если Алина и тревожилась за дядю, она ничем не выдала своего беспокойства. В отношении себя девушка не испытывала тревоги вовсе. Она подождет возвращения дяди в Хамме. Все ее внимание было сосредоточено лишь на том, чтобы должным образом снарядить господина де Керкадью для поездки.
И маленький двор его высочества, и немногие эмигранты, обосновавшиеся в деревне, испытали огромное облегчение. Наконец-то Месье принял правильное решение и спешит в Тулон.
Единственным человеком, которого не устраивал такой поворот событий, был граф де Плугастель. Он воспринял решение регента послать в лагерь принца де Конде господина де Керкадью как личную обиду. Сеньор де Гаврийяк был на девять лет старше графа и уступал ему в физической силе и выносливости. Более того, господин де Плугастель привык ездить с поручениями от принцев и часто выступал в роли их посланника. Он разыскал д’Антрега и высказал графу свои претензии.
— Честно говоря, я нахожу, что все это очень странно. Мне хотелось бы знать, чем я заслужил неудовольствие его высочества.
— Неудовольствие! Мой дорогой Плугастель! Как раз напротив. Месье так высоко ценит вас, что желает оставить при своей особе в момент кризиса.
Плугастель просиял.
— Значит, я буду сопровождать его в Тулон?
— Едва ли это возможно, как бы сильно ни желал этого его высочество. Вы должны понимать, что свиту Месье в этой поездке придется сократить до необходимого минимума.
Плугастель снова нахмурился.
— Господин д’Антрег, мне кажется, вы сами себе противоречите. Месье не посылает меня с поручением, хотя я обладаю опытом в такого рода делах. Вместо меня он отправляет человека, который едва ли приспособлен к тяготам далекого путешествия, особенно в эту декабрьскую погоду. По вашим словам, его высочество делает это из желания оставить меня при себе. И все же, когда самое большее через два дня он отправится в Тулон, я должен буду остаться здесь.
— Это кажущееся противоречие, — вкрадчиво объяснил д’Антрег. — У его высочества в отношении вас свои планы. Большего я не могу вам сказать. Если вы не удовлетворены, вам следует расспросить самого Месье.
Плугастель ушел еще более расстроенный, чем прежде. Он отправился в гостиницу — мучить графиню своими недоуменными тирадами.
Глава 36
Алина сидела в комнате на втором этаже гостиницы «Медведь» — одной из трех комнат, которые они с дядей занимали уже почти год. Никогда в жизни она не чувствовала себя более одинокой, чем в этот вечер, когда господин де Керкадью отправился в далекую Бельгию. Одиночество обострило скорбь и чувство непоправимой утраты, которое не покидало девушку с того черного дня, когда ей сообщили о гибели Андре-Луи. Алина чувствовала себя усталой и подавленной. Жизнь представлялась ей унылой пустыней.
Она поужинала в одиночестве, едва замечая, что ест. Потом со стола убрали, погасили верхний свет и принесли свечи. Хозяин, сочувствовавший печали Алины, пришел лично, чтобы оказать ей эту маленькую услугу. Перед уходом он тепло пожелал своей постоялице доброй ночи и справился, не может ли сделать для нее что-либо еще.
Алина сидела, погрузившись в печальную задумчивость, с томиком Горация на коленях. Это была не та книга, которую она сама выбрала бы для чтения, и все же девушка не расставалась с ней последние пять месяцев. Оды Горация были излюбленным чтением Андре-Луи; и Алина часто перечитывала их, пытаясь представить, какие мысли и чувства рождали они у ее возлюбленного. Это занятие вызывало у нее сладкую иллюзию духовного общения с Андре.
Но в этот вечер слова из книги не доходили до ее сознания. Слишком тяжело переживала она свалившееся на нее одиночество. И когда время уже близилось к десяти, ее уединение нарушил приход регента.
Он вошел в комнату бесшумно, не говоря ни слова. В последние три месяца он часто навещал Алину в любой час дня в подобной, не подобавшей его высокому положению, манере.
Принц тихо закрыл за собой дверь и остановился у порога, наблюдая за девушкой, которая не подозревала о его присутствии. Шляпу Месье снял, но остался в тяжелом плаще, припорошенном снегом.
В этот момент с улицы донесся хриплый голос ночного сторожа, возвестивший наступление десяти часов. Этот крик вернул Алину к действительности. Она заметила принца, и напоминание о времени отразилось на форме ее приветствия.
— Вашему высочеству не следовало бы выходить из дому в такой поздний час, — сказала она, вставая.
Улыбка смягчила пристальный взгляд его выпуклых глаз.
— Поздно или рано, это не имеет значения, моя дорогая Алина. Я живу, чтобы служить вам. — Регент снял плащ, прошел вглубь комнаты и бросил его на стул, потом величавым шагом приблизился к девушке. Он остановился у камина и машинально протянул пухлую белую руку к огню, который недавно развел заботливый хозяин.
В комнате повисло тяжелое молчание. Странная скованность и нервозность принца передались Алине и вызвали у нее смутное дурное предчувствие.
— Уже поздно, — повторила она. — Я собиралась отойти ко сну. Я не очень хорошо чувствую себя сегодня и очень устала.
— Какая вы бледненькая! Мое бедное дитя! Вам, наверное, очень одиноко. Поэтому я и решился прийти к вам, несмотря на поздний час. Я чувствую себя виноватым. — Принц вздохнул. — Но необходимость не знает жалости. Я должен был известить Конде, а, кроме вашего дядюшки, под рукой не оказалось никого, кто мог бы исполнить это поручение.
— Мой дядюшка поехал очень охотно, монсеньор. Мы верны своему долгу. У вашего высочества нет оснований упрекать себя.
— Если только вы не упрекаете меня.
— Я, монсеньор? Если я и упрекаю вас, то лишь за вашу чрезмерную заботу обо мне. Вам не следовало приходить сюда так поздно. Тем более в такую погоду.
— Не приходить? Зная, что вам здесь одиноко? Вы еще совсем не знаете меня, Алина, — сказал Месье с мягким укором. Но, несмотря на эту мягкость, в его голосе звучала странная горячность. Он взял девушку за руку. — Вы замерзли. Как вы все-таки бледны! — Его взгляд скользнул от ее лица к платью из зеленой тафты, низкий вырез которого частично открывал грудь. — Честное слово, бледность щек не уступит белизне вашей груди.
Вряд ли его высочество мог подыскать лучшее лекарство от бледности, чем эти слова. Лицо Алины залила краска. Девушка попыталась мягко высвободить руку, но Месье лишь сильнее сжал пальцы.
— Почему вы боитесь меня, дитя? Это несправедливо. Я был так терпелив! Так терпелив, что сам себя не узнаю.
— Терпеливы? — Глаза Алины вспыхнули, между бровями пролегла суровая морщинка. Вся робость слетела с нее, уступив место холодному достоинству. — Монсеньор, уже поздно. Я здесь одна. Я признательна вам за внимание, но вы оказываете мне слишком великую честь.
— Она и вполовину не так велика, как та, что я желал бы оказать вам. Почему вы так жестоки, Алина? Почему вы безразличны к моим страданиям? Неужели в этой прекрасной белоснежной груди скрывается каменное сердце? Или вы просто не доверяете мне? Говорят, я переменчив в своих чувствах. На меня клевещут, Алина. И даже если я и был переменчив, вы излечили меня. С вами я могу быть постоянен, дитя мое. Постоянен, как звезды.
Месье выпустил руку девушки, чтобы обнять ее за плечи. Он попытался притянуть ее к себе, но Алина выказала неожиданную силу, с которой рыхлый, изнеженный принц не сумел совладать.
— Монсеньор, это недостойно! — Алина вырвалась из объятий принца и застыла перед ним, выпрямившись и напрягшись, с высоко поднятой головой. Изменчивый свет пламени играл в ее золотистых волосах, румянец то приливал к щекам, то снова таял, грудь высоко вздымалась. Месье смотрел на прекрасное девичье лицо, изящную шею и плечи и чувствовал, как в нем нарастает раздражение. Да кто она, в конце концов, такая? Дочь неотесанного бретонского дворянина, дочь захудалого рода. А ведет себя словно герцогиня. Да нет, ни одна герцогиня во Франции — он готов был в этом поклясться — не стала бы встречать ухаживания принца крови с такой холодной сдержанностью. А учитывая его близость к трону — тем более. Придет день, и он станет королем. Неужели эта девица ценит свое глупое целомудрие выше тех почестей, которыми он сможет ее осыпать?
Но Месье не произнес вслух ни одного из своих риторических вопросов. Эта холодная, неприступная добродетель не растает от его доводов. Приступ гнева видоизменил его страсть. Теперь принцу почти хотелось причинить боль этой маленькой дуре. В какое-то мгновение Месье чуть не поддался этому порыву, но он ненавидел всяческое насилие. Кроме того, его высочество страдал от излишней полноты, и любое физическое усилие вызывало у него одышку. А судя по тому, как легко эта девица вырвалась из его объятий, справиться с ней принцу, возможно, было не по силам.
Ему оставалось снова прибегнуть к хитрости. Месье всегда больше доверял своему уму, нежели мышцам.
— Недостойно? — повторил он, и взгляд его сделался печальным. В больших блестящих глазах застыла трогательная мольба. — Да будет так, дитя мое. Вы научите меня достоинству. Ибо в целом мире для меня есть лишь одно, чего я желал бы быть достойным, — это вы. Даже трон значит для меня меньше. — Последнее замечание призвано было напомнить строптивице, как близко стоит он к трону. Но оно, похоже, не произвело на маленькую дурочку никакого впечатления. Она по-прежнему отгораживалась от Месье своим ледяным достоинством.
— Монсеньор, я здесь одна… — начала Алина и вдруг осеклась. Она пристально всмотрелась в лицо регента, и затем быстрое движение глаз выдало внезапно осенившую ее мысль.
В этом мгновенном озарении Алина увидела все прошедшие месяцы, когда принц навязывал ей свое общество; вспомнила уважение, с которым она его принимала, вспомнила, как льстило ей внимание столь высокой особы. В ее памяти всплыли попытки принца переступить границы их платонической дружбы. Как быстро он отступал всякий раз, когда она показывала, что попытки эти нежелательны! Теперь, мысленно обозрев в один миг все подобные эпизоды, Алина винила себя за слепоту, которая не позволила ей распознать истинные намерения Месье. Она вдруг осознала, что принц мог принять ее дружеское участие за поощрение его ухаживаний. Несомненно, он счел ее кокеткой, которая изображает непреклонность, чтобы сильнее разжечь страсть поклонника. Вероятно, Месье решил, что ее удерживает отсутствие благоприятной возможности. И он создал такую возможность.
— Так вот зачем вы отправили дядю с поручением к принцу де Конде! Чтобы оставить меня без защиты!
— Без защиты? Что вы такое говорите, Алина! В какой защите вы нуждаетесь, помимо собственной воли? Кто посмеет нарушить ее? Не я, во всяком случае.
— Вы успокоили меня, монсеньор, — ответила девушка, и принц спросил себя, не иронизирует ли она над его словами. И пока он размышлял, Алина добавила, склонив свою изящную головку: — Я умоляю, монсеньор, чтобы вы оставили меня.
Но Месье не двинулся с места и даже расставил пошире ноги, словно желая принять более устойчивую позу. Чуть склонив голову набок, он оглядел девушку и насмешливо улыбнулся.
— Я не привык, чтобы меня отсылали.
Алина усталым жестом поднесла руку ко лбу.
— Простите меня, ваше высочество. Но этикет здесь…
— Вы правы, моя дорогая. О каком этикете может идти речь, когда дело касается нас с вами?
— Я так поняла, что вы настаивали на правах, которые дает вам ваше положение.
— С вами? Как можно! Разве я когда-нибудь делал это? Разве я когда-либо был для вас принцем?
— Вы всегда были для меня принцем, монсеньор.
— Но не потому, что настаивал на этом. Я всегда хотел быть для вас просто мужчиной — мужчиной, который желал бы добиться вашего внимания, растопить преданностью ваше безразличие, снискать вашу благосклонность. Вас оскорбляют мои признания, дитя мое? Вас оскорбляет, что я предлагаю вам свое обожание, свое сердце, свою жизнь?
В его бархатистом голосе звучала слезная мольба. Не дав Алине времени на ответ, Месье продолжал:
— Вы пробудили во мне чувства, которые изменили саму мою сущность. Я думаю только о вас, мне нет дела ни до чего, лишь бы вы были рядом, меня ничто не страшит, кроме возможности потерять вас. И все это ничего для вас не значит? Но даже в этом случае мои слова не могут вас оскорбить. Если вы настоящая женщина — а, видит Бог, это так, — вы должны испытывать ко мне сострадание. Неужели вы совершенно бесчувственны? Неужели вас не трогают муки человека, который изменяет самому себе, своему долгу, своему предначертанию, потому что вы свели его с ума?
— Что вы говорите, монсеньор! — вскричала Алина и неожиданно ошеломила его вопросом: — Чего ваше высочество добивается от меня?
— Чего я добиваюсь? — Месье запнулся. Разрази гром эту девицу! Может ли мужчина выразиться более определенно? Или она надеется загнать его в угол, заставив высказаться еще откровеннее? — Чего я добиваюсь! — Он протянул к ней руки. — Алина!
Но девушка не выказала ни малейшего желания припасть к его могучей королевской груди. Она продолжала разглядывать его с недоуменной и горькой полуулыбкой.
— Если вы не можете ответить на мой вопрос, монсеньор, что ж, тогда я отвечу за вас. Вы просите меня стать вашей любовницей, не так ли?
Если Алина желала устыдить Месье, сбив пафос его возвышенных речей точным определением отношений, к которым он стремился, то она потерпела полную неудачу. Его большие водянистые глаза округлились от удивления.
— Что же еще я могу предложить вам, моя дорогая? Я уже женат. Кроме того, есть еще мой титул. Хотя, клянусь вам, я не принимал бы его в расчет, будь он единственным препятствием между нами. Я отдал бы за вас все и считал бы, что выиграл, клянусь вам.
— Такие клятвы легко давать, монсеньор.
Его высочество помрачнел.
— Вы не верите мне. Не верите, вопреки свидетельству собственных чувств. Как вы думаете, почему я здесь? Почему сижу в Хамме в такое время? За последние недели мне прожужжали все уши, что мое место в Тулоне, с теми, кто сражается за Трон и Алтарь. Три дня назад сюда прибыл дворянин, присланный Роялистским комитетом Парижа. Он позволил себе указать мне, в чем состоит мой долг. Он потребовал от имени французского дворянства, чтобы я немедленно отправился в Тулон и возглавил там войска, причем тон его требований был необыкновенно дерзким. А я не смею даже негодовать. Даже в таком маленьком удовольствии я вынужден себе отказывать, потому что в глубине души сознаю, что требования эти справедливы. Я знаю, что изменил долгу, себе, своему дому, храбрым защитникам Тулона. А почему? Потому что любовь к вам сковала меня цепями, не позволяющими мне сдвинуться с места. Я прикован к вам, Алина. Пусть падет мой дом, пусть я упущу все шансы когда-либо занять трон, пусть пострадает моя честь, но я не изменю своей любви к вам. Неужели это ни о чем вам не говорит? Неужели это не доказывает мою искренность, глубину моего чувства? Можете ли вы все еще думать, будто я предлагаю вам банальную и мимолетную любовную связь?
Месье сразу понял, что Алина потрясена и глубоко растрогана. Мантия горделивого достоинства, в которую она еще недавно куталась, спала с ее плеч. Она побледнела, в ее глазах больше не было прежнего вызывающего бесстрашия. И хотя девушка продолжала попытки образумить его высочество, ее словам теперь недоставало убежденности, а тону — решительности:
— Но теперь все кончено. Вы побороли эту недостойную слабость, монсеньор. Послезавтра вы отправляетесь в Тулон.
— В самом деле? Кто может поручиться в этом? Только не я, клянусь спасением души!
— Что вы хотите сказать, монсеньор? — Охваченная тревогой, Алина подалась к нему. Принц мгновенно заметил это и осознал, что пробудил в ней беспокойство за соотечественников, людей одного с ней класса, поднявших в Тулоне королевское знамя, людей, чья судьба зависела от его присутствия там. Как, должно быть, нестерпима была для нее мысль, что эти дворяне ждут своего принца напрасно.
— Что я хочу сказать? — повторил он медленно, и на полных чувственных губах появилась кривая улыбка. — Я хочу сказать, Алина, что судьба Тулона, судьба самого дела возрождения монархии — в ваших руках. Пусть это докажет вам глубину моей искренности.
Алина порывисто шагнула к принцу, дыхание ее участилось.
— О, вы безумны! — воскликнула она. — Безумны! Вы — регент, представитель Франции. И вы готовы ради прихоти, ради каприза изменить долгу, изменить храбрецам, которые рассчитывают на вас, которые жертвуют своими жизнями ради вас и вашего дома?
Охваченная волнением, Алина подошла так близко к его высочеству, что ему даже не пришлось стронуться с места, чтобы обвить талию девушки левой рукой. Он привлек Алину к себе. Она не сопротивлялась, напряженно ожидая его ответа и едва ли осознавая, что он делает, или, по крайней мере, едва ли беспокоясь об этом.
— Если потребуется, я пойду и на это, — заверил ее Месье. — Ради вас я готов пожертвовать всем. Я готов отказаться от трона, лишь бы доказать вам, сколь мало значит для меня трон в сравнении с вашей любовью, Алина.
— Но вы не должны! Не должны! О, это безумие! — Она попыталась высвободиться из кольца монарших рук, но это была слабая попытка, совсем не похожая на тот решительный рывок, которым она ускользнула из его объятий раньше. — Вы хотите сказать, что не поедете в Тулон? — Голос девушки в полной мере выдавал ее ужас.
— Если это потребуется — да. Все в ваших руках, Алина.
— Что значит — в моих руках? О чем вы говорите? Зачем вы взваливаете на меня такую ужасную ношу?
— Чтобы представить доказательство, в котором вы нуждаетесь.
— Мне не нужно никаких доказательств. Вы не должны ничего мне доказывать. Между нами нет ничего, что нуждалось бы в доказательствах. Ничего. Отпустите меня, монсеньор! Ах, отпустите меня!
— Что же, пожалуйста, если вы настаиваете. — Но Месье по-прежнему крепко прижимал девушку к себе. Его лицо, казалось, вот-вот прильнет к ее лицу — такому бледному, страдающему, такому соблазнительно-прекрасному. — Но сначала выслушайте меня. Клянусь вам, я не поеду в Тулон, я не покину Хамм, покуда не уверюсь в вашей любви, покуда не получу доказательств этой любви. Доказательств, вы понимаете? — С этими словами принц еще крепче обнял Алину и прижался губами к ее губам.
Алина содрогнулась от этого поцелуя, а потом безвольно застыла в объятиях его высочества. Ее мысли бродили в прошлом и в будущем, ибо мыслям неведомо время и ничто не может удержать их в тесных рамках настоящего. Андре-Луи, ее возлюбленный, человек, которому она поклялась быть верной до конца жизни, погиб шесть месяцев назад. Она оплакала его и рано или поздно смирится с его смертью. Без смиренного принятия смерти жизнь была бы невыносима. Но страдание, вызванное этой смертью, надломило душевные силы Алины, перетряхнуло все ее ценности, лишило жизненных перспектив. Какая разница, что станет теперь с ее жизнью? Кому теперь есть до этого дело? Если этот сластолюбец желает ее, если желание толкает его на такое безумство, что он готов изменить своему долгу и предать ее собратьев, — что ж, она пожертвует собой ради них, ради всего того, в почтении к чему ее воспитывали с детства.
В таком тумане блуждали мысли Алины в те несколько страшных мгновений, пока принц держал ее в объятиях. Потом до ее слуха дошел звук, раздавшийся у регента за спиной. Еще миг он прижимал ее к себе, припав губами к холодным, неживым губам, потом тоже ощутил движение за спиной. Месье отпрянул от девушки и обернулся.
На пороге, перед открытой дверью, застыли два господина — граф д’Антрег и маркиз де Ла Гиш. На лице графа мелькнула циничная, понимающая усмешка. Маркиз, забрызганный дорожной грязью, в шпорах и сапогах, был чернее тучи. Когда он заговорил, голос его звучал хрипло и грубо; в нем не было и намека на почтительность к августейшей особе, к которой он обращался.
— Мы помешали вам, монсеньор. Но это необходимо. Дело срочное и отлагательств не терпит.
Регент, застигнутый в столь неловкий момент, попытался напустить на себя ледяное высокомерие, но его фигура мало способствовала этому намерению. Желая изобразить достоинство, он добился лишь напыщенности.
— Что такое, господа? Как вы смеете врываться ко мне?
Д’Антрег на одном дыхании представил своего спутника и дал объяснения:
— Это господин маркиз де Ла Гиш, монсеньор. Он только что прибыл в Хамм. Его прислали из Тулона со срочным донесением.
Возможно, граф сказал бы больше, но ярость регента не оставила ему времени.
— Никакая срочность не может оправдать вторжения в мою частную жизнь. Или вы полагаете, что со мной можно совершенно не считаться?
Ответил ему маркиз де Ла Гиш, и ответил с откровенной издевкой:
— Я начинаю думать, что так оно и есть, монсеньор.
— Что такое? — Регент не поверил собственным ушам. — Что вы сказали?
Властный, уверенный в себе Ла Гиш пропустил вопрос мимо ушей. Его ястребиное лицо исказил гнев.
— Дело, которое привело меня сюда, не может ждать.
Регент, который с каждым мгновением все меньше доверял своему слуху и зрению, вперил в маркиза негодующий взгляд.
— Вы непростительно дерзки. Не забывайтесь. Вы будете ждать столько, сколько я сочту нужным, сударь.
Но маркиза не так-то легко было поставить на место или запугать.
— Я служу делу монархии, монсеньор, а оно не терпит промедления. На чаше весов его судьба. Вот почему я настоял на том, чтобы господин д’Антрег проводил меня к вам немедленно, где бы вы ни находились. — И, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, Ла Гиш презрительно и бесцеремонно швырнул в лицо его высочеству вопрос: — Вы выслушаете меня здесь или соблаговолите пойти с нами?
Регент смерил его долгим надменным взглядом, но бесстрашный маркиз не отвел глаз. Тогда его высочество повелительным жестом пухлой белой руки указал ему на дверь.
— Идите, сударь. Я последую за вами.
Де Ла Гиш чопорно поклонился и покинул комнату, следом за ним вышел д’Антрег, закрыв за собой дверь.
Побелевший от гнева регент повернулся к мадемуазель де Керкадью. Его била дрожь, черная ярость затопила душу. Но его высочество справился с собой и вкрадчиво сказал девушке:
— Я скоро вернусь, дитя мое. Очень скоро.
И Месье важно прошествовал к двери. Плащ остался висеть на стуле.
Ослепленная стыдом и страхом, Алина молча проводила регента взглядом. Ее преследовал жгучий, исполненный презрения взгляд маркиза, мысли которого были написаны у него на лице. Прижав руку к груди, девушка слушала, как шаги принца и двух его спутников стихают на лестнице. Потом она стремительно развернулась, упала на колени возле стула и, закрыв лицо руками, горько зарыдала.
Глава 37
Месье шагал по коридору гостиницы «Медведь», и его с головы до ног била дрожь. Досада на несвоевременное вторжение мешалась с гневом, вызванным беспримерной наглостью маркиза.
Граф и маркиз ждали его на галерее. Д’Антрег облокотился на перила балюстрады. Ла Гиш стоял прямо, в напряженной позе. Он тоже дрожал, но только от гнева. Этот бесстрашный солдат, горячий и прямодушный, презирал придворные манеры. Послание, которое он привез, было выдержано в довольно категоричном тоне, который маркиз не собирался смягчать.
Пока они ждали регента, маркиз устремил на д’Антрега пылающий взгляд и с глубочайшей горечью произнес:
— Так, стало быть, это правда!
Д’Антрег пожал плечами и, как всегда, цинично улыбнулся.
— Стоит ли из-за этого горячиться?
Ла Гиш ожег его презрительным взглядом и промолчал. Он считал ниже своего достоинства тратить слова на этого прихвостня. Он предпочитал приберечь их для принца.
И вот принц — воплощение надменного раздражения — предстал перед ними.
Под галереей, на которой они стояли, находилась общая комната. Там за картами и триктраком сидели несколько горожан. Несмотря на свое состояние, Месье понимал, что беседа не должна происходить здесь, где она может быть услышана посторонними.
— Следуйте за мной, — распорядился он и направился к лестнице.
Хозяин провел их в маленькую комнату на первом этаже, зажег свечи и оставил господ одних. Только тогда надутый как индюк регент обрушил на маркиза и графа свое негодование:
— Похоже, мое положение уже ничего не значит, господа. Дошло уже до того, что даже люди благородного происхождения настолько непочтительно относятся к моей особе, что не раздумывая врываются ко мне без спросу? Я еще многое мог бы сказать, но сначала хочу услышать ваши объяснения.
Ла Гиш не заставил себя ждать:
— Возможно, выслушав меня, вы сочтете, что вам не стоит больше ничего говорить, монсеньор, — язвительно заметил он. — Объяснений множество, и — предупреждаю вас — не очень приятных.
— Меня удивило бы, если бы это было иначе. — Принц фыркнул. Как и все неумные люди, он изливал свое дурное настроение, не обременяя себя мыслями о достоинстве, которое пристало августейшим особам. — Я почти оставил надежду услышать когда-нибудь приятные новости. Так уж скверно мне служат.
— Скверно! — От лица маркиза отхлынула кровь; даже губы его побелели. В глазах Ла Гиша сверкнули молнии. Ни один упрек в эту минуту не мог бы вызвать у него большего негодования, и потому он отбросил последние остатки почтительности, принятой в обращении с царственными персонами. — Вы сказали, вам скверно служат, ваше высочество? Бог мой! — На миг маркиз замолчал, словно не находя слов от возмущения. — Я приехал из Тулона, который три месяца назад признал короля, признал вас. С тех пор как мы подняли там королевское знамя, наша сила выросла. К нам стеклись роялисты со всей страны; и даже те, кто не поддерживал монархию, но озлобился на нынешнее правительство после падения жирондистов, присоединились к нам. В Тулон пришел английский флот под командованием адмирала Гуда,[507] к нам на помощь поспешили войска из Испании и Сардинии. Восстание в Тулоне открывало возможность поднять весь юг, привести его в движение, которое очистило бы Францию от революционной заразы. Чтобы добиться этого, чтобы пробудить энтузиазм и укрепить мужество восставших, нам требовалось присутствие одного из принцев крови; ваше присутствие, монсеньор, поскольку вы представляете Францию и фактически являетесь главой королевского дома, за который мы сражаемся. Нам казалось, столь бесспорного доказательства нашей преданности достаточно, чтобы привести вас к солдатам, проливающим за вас кровь. Когда выяснилось, что это не так, мы стали посылать к вам курьера за курьером, мы убеждали, заклинали, чуть ли не приказывали вам занять надлежащее место во главе вашей армии. Шли дни, недели, месяцы, но ни чувство долга, ни наши просьбы не побудили вас сдвинуться с места. И наше мужество стало таять. Люди начали спрашивать себя, как могло случиться, что принц крови пренебрег своим долгом перед теми, кто готов отдать за него жизнь.
— Сударь! — яростно перебил его регент. — Вы позволяете себе нестерпимые выражения. Я не стану вас слушать, пока вы не соблаговолите обращаться ко мне с подобающим почтением. Я просто не стану вас слушать.
— Станете, клянусь Богом, даже если это мои последние слова. — Маркиз переместился к двери, загородив регенту выход, и таким образом физически утвердил себя в роли хозяина положения. А его праведный гнев помог ему овладеть ситуацией и в моральном смысле.
— Господин д’Антрег, я взываю к вам! — вскричал принц. — Ваш долг — вступиться за меня!
Господин д’Антрег, обескураженный чрезмерными выражениями Ла Гиша, услышав этот призыв, стушевался окончательно:
— Но что я могу поделать, монсеньор, если…
— Ничего. Вы не можете сделать ничего, — грубо оборвал его маркиз. — Поэтому лучше помолчите.
Регент шагнул вперед. На его побледневшем лице выступил пот. Он сделал повелительный жест.
— Пропустите меня, сударь. Я не стану вас слушать сегодня. Завтра, если ваш рассудок будет в лучшем состоянии, я, возможно, приму вас.
— Завтра, монсеньор, меня здесь не будет. Я выезжаю на рассвете. Долг службы вашему дому и вашему делу требует моего присутствия в Брюсселе. Так что вам придется выслушать меня сегодня. Вы должны знать то, что я имею вам сказать.
— Боже мой, господин де Ла Гиш! У вас хватает наглости удерживать меня насильно?!
— Мной руководит долг, монсеньор! — прогремел маркиз. — Вам следует знать, что за последний месяц в Тулоне распространились крайне нелестные для вас слухи, которые ставят под угрозу дело монархии.
— Слухи, сударь? — Регент застыл как вкопанный. — Что за слухи?
— Говорят, будто, пока люди истекают кровью и умирают за вас на юге страны, вы здесь развлекаете себя любовной интрижкой; будто вы не уезжаете из Хамма из-за женщины; будто…
— Довольно, сударь! Я не намерен больше сносить эту… эти оскорбления! Это бессовестная ложь!
— Ложь? — словно эхо отозвался маркиз. — Вы говорите это мне, монсеньор? После того как я несколько минут назад застал вас в объятиях вашей девки?
— Д’Антрег! — визгливо возопил регент. — И вы стерпите это? Вы стерпите оскорбление, нанесенное вашему принцу? Заставьте этого человека пропустить меня! Я не останусь здесь ни минуты. И я не забуду ваших слов, господин де Ла Гиш. Будьте уверены, я ничего не забуду.
— От всей души на это надеюсь, монсеньор, — прозвучал страстный ответ.
Д’Антрег наконец стряхнул с себя оцепенение и шагнул вперед.
— Господин маркиз, — начал он, положив руку на плечо Ла Гишу. Больше ему не удалось произнести ни слова. Сильным толчком левой руки маркиз отшвырнул от себя графа. Д’Антрег отлетел к стене и пребольно ударился спиной. У него перехватило дыхание.
— Одну минуту, и я закончу, монсеньор. Меня прислал к вам граф де Моде, который, как вы должны знать, возглавляет силы роялистов в Тулоне. Он дал мне очень четкие указания. Я должен был встретиться с вами лично и рассказать вам то, что рассказал. Я должен был заставить вас вспомнить если не о долге, то хотя бы о чести. Может быть, еще не поздно погасить эти пересуды и возместить ущерб, нанесенный вашему делу. Вам надлежит отправиться в Тулон немедленно, пока апатия и уныние верных вам людей не заставили их сложить оружие.
Я закончил, монсеньор. Это наш последний призыв к вам. Даже теперь ваше появление в Тулоне может поднять упавший дух армии и положить конец порочащим слухам, которые — с болью вынужден утверждать — оказались правдой. Доброй ночи, монсеньор.
Резко повернувшись, Ла Гиш шагнул к двери и потянул ее на себя.
Трясущийся, взмокший, хватавший ртом воздух регент проводил его злобным взглядом.
— Будьте уверены, я не забуду ни слова из того, что вы сказали, господин маркиз.
Маркиз сжал губы, поклонился, вышел и закрыл за собой дверь. Он ступил в общую комнату и чуть не налетел на хозяина гостиницы, которого привлекли громкие голоса.
Ла Гиш вежливо попросил проводить его в приготовленные для него апартаменты и столь же вежливо выразил желание, чтобы его разбудили пораньше. На этом гость пресек суетливые попытки хозяина устроить его поудобнее и пожелал остаться в одиночестве. Но когда хозяин подошел к двери, маркиз задержал его вопросом:
— Как зовут даму, в комнате которой я застал его высочество?
— Мадемуазель де Керкадью.
— Керкадью! Как давно она здесь, в Хамме?
— Мадемуазель приехала сюда из Кобленца одновременно с его высочеством.
Маркиза передернуло от отвращения, и на этом он прекратил разговор и отослал владельца гостиницы.
Меж тем уход маркиза еще больше распалил ярость регента. Едва лишь дверь закрылась, его высочество набросился на своего помощника:
— Д’Антрег! И вы потерпите, чтобы этот негодяй ушел таким образом?
Д’Антрег, бледный и потрясенный не меньше своего господина, кинулся к двери, но в следующий миг регент остановил его:
— Стойте! Подождите! Какое это имеет значение? Пусть уходит! — Принц воздел руки и потряс безвольными кистями. — Какое это имеет значение? Что вообще теперь имеет значение? — Пошатываясь, Месье подошел к стулу и рухнул на него, отер пот со лба и невнятно захныкал: — Суждено ли мне испить до дна эту горькую чашу? Неужели чума санкюлотства распространилась так широко, что даже люди благородного происхождения забыли свой долг? Кто я такой, д’Антрег? Я принц крови или enfant de roture?[508] Каким низким негодяем должен быть этот, с позволения сказать, дворянин, чтобы бросать мне в лицо такие оскорбления! Это конец света, д’Антрег. Конец света!
И принц снова жалобно застонал. Он сидел сгорбившись, безвольно опустив руки между коленями, и уныло качал своей массивной головой. Наконец, не поднимая глаз, он снова заговорил:
— Идите, д’Антрег. Какая от вас польза теперь, когда все кончено? Ничего уже не поделаешь. Уходите. Оставьте меня.
Граф, обрадовавшись возможности положить конец этой неприятной сцене, пробормотал «монсеньор» и удалился, тихо прикрыв за собой дверь.
Регент остался сидеть на месте. Воспоминания о страшном унижении, которое он перенес, то и дело исторгали из его груди протяжные, со всхлипами, вздохи. Он долго размышлял о том, насколько прискорбно сложившееся положение вещей, если даже титул не способен отныне защитить его от оскорблений.
Через некоторое время Месье тяжело и устало поднялся со стула и замер в задумчивой позе, обхватив ладонью подбородок. Его дыхание выровнялось, сердцебиение стало менее частым. К принцу начало возвращаться самообладание, а с ним и уверенность в себе. Такое положение вещей не вечно. Бог не допустит, чтобы принц крови до конца своих дней влачил жалкое существование. И когда в мире восторжествует благоразумие и каждый человек снова займет в нем надлежащее ему место, маркиз де Ла Гиш получит достойный урок хороших манер и заплатит за свою наглость.
Эта мысль согрела душу его высочества. Принц снова расправил плечи, вскинул голову и принял свой обычный царственный вид. Тут в нем, вероятно, пробудилось воспоминание о беседе наверху, которую так грубо прервали в самый многообещающий момент. Во всяком случае, с принца мгновенно слетели все следы тяготивших его забот. Он вышел из комнаты, пересек общую комнату и снова поднялся по лестнице.
Владелец гостиницы с задумчивым любопытством наблюдал за тем, как легко этот тучный господин шагает по ступенькам. Он проводил принца взглядом до дверей в апартаменты господина де Керкадью. Потом, слегка пожав плечами, пошел тушить свечи.
Глава 38
Андре-Луи покинул Париж незадолго до Рождества. Точнее определить время его отъезда невозможно, поскольку в записях Моро нет никаких указаний на этот счет. Он отправился в Пикардию — собирать материал для последнего удара, который должен был сокрушить Сен-Жюста.
— Если вам повезет, — сказал ему де Бац на прощание, — в обозримом будущем все вернется на круги своя. Пока вы будете отсутствовать, завершится битва между Дантоном и Эбером. Исход ее предрешен: Эбер падет. Его сторонники последуют за жирондистами, и арена для последней схватки за власть расчистится. Дантон и Робеспьер вступят в решающую битву. Если вы привезете с собой оружие против Сен-Жюста, если нам удастся покрыть его позором и бесчестьем, Робеспьер падет вместе с ним. Народ, утратив последние иллюзии, разорвет их в клочья. И прежде чем в саду Тюильри зацветут деревья, трон будет восстановлен, а вы сыграете в Гаврийяке свадьбу. Вам понадобится все ваше мужество и хитроумие, Андре. Вы везете Цезаря и его удачу.[509]
С этим напутствием Андре-Луи сел в экипаж и отправился в маленький городишко Блеранкур, расположенный в департаменте Эна. Он пустился в это путешествие, вооруженный безупречно сделанным мандатом, выписанным на имя Моро, агента зловещего Комитета общественной безопасности. Андре-Луи сопровождал гигант Буассанкур, поехавший в качестве секретаря гражданина агента.
Их дорожный экипаж остановился перед гостиницей, которая до недавнего времени называлась «Auberge des Lis».[510] Но поскольку это название вызывало слишком прямые ассоциации с королевским знаменем, заведение переименовали в «Auberge du Bonnet Rouge»[511] и поверх лилий намалевали на старой вывеске фригийский колпак.
Андре-Луи отнесся к подбору одежды для предстоявшего ему представления как нельзя более тщательно.
— По призванию я актер, — сообщил он Буассанкуру. — Скарамушу еще не выпадала такая крупная роль. Мы не должны пренебрегать деталями.
К этим деталям относились облегающий коричневый сюртук, не слишком новый на вид, лосины и сапоги с отворотами, трехцветный кушак из тафты (его Андре старательно испачкал), свободно повязанный шейный платок и круглая черная шляпа с трехцветной кокардой. Отсутствие пера на шляпе и притороченная к поясу рапира вместо обычной шпаги придавали ему вид порученца власти, чего он, собственно, и добивался.
Напустив на себя самодовольный и высокомерный вид, отличавший революционных чиновников, чьи манеры, как правило, отвечали худшим представлениям о деспотах прежнего режима, Андре-Луи торжественно вступил в гостиницу. Мрачная физиономия дюжего Буассанкура, следовавшего за ним по пятам, добавляла внушительности их выходу.
Моро властно объявил, кто он такой и в каком качестве сюда прибыл, представил Буассанкура как своего секретаря, потребовал лучшие комнаты и пожелал, чтобы к нему незамедлительно вызвали мэра Блеранкура и председателя местного Революционного комитета. Своими короткими, отрывистыми фразами, повелительными манерами и пронзительным взором он добился ужасного переполоха. Владелец гостиницы согнулся пополам в раболепном поклоне. Не угодно ли гражданину эмиссару — он не осмеливался употребить фамильярное обращение «гражданин», ничего к нему не присовокупив, — пройти сюда? Гражданин эмиссар, конечно, понимает, что это всего лишь скромная провинциальная гостиница. Блеранкур немногим больше обычной деревни. Но гражданин эмиссар может не сомневаться: в его распоряжение будет предоставлено все самое лучшее.
Провожая Андре, хозяин пятился и непрерывно кланялся, словно перед ним была особа королевской крови. Он непрестанно сетовал на отсутствие комнат, достойных гражданина эмиссара. Но гражданин эмиссар убедится, что перед ним всего-навсего бедный владелец обычной провинциальной гостиницы, и, возможно, не будет чересчур требователен.
Гражданин эмиссар, следуя за отступавшим, суетливо кланявшимся виноторговцем по узкому, вымощенному каменными плитами проходу, обратился к своему секретарю:
— Как изменились времена, Жером! И изменились, несомненно, к лучшему. Ты заметил, что вдохновляющие принципы демократии проникли даже в этот убогий городишко? Обрати внимание на дружелюбие этого славного хозяина, чьи легкие наполняет чистый воздух Свободы. Как не похоже оно на низкопоклонство прежних дней, когда деспоты попирали эту землю! О благословенная Свобода! О всепобеждающее Равенство!
Буассанкур моргнул, едва не задохнувшись от распиравшего его смеха.
Но хозяин самодовольно улыбнулся похвале и стал кланяться еще более раболепно. Он провел гостей в небольшую квадратную комнату, окна которой выходили во двор. Ее обычно использовали как столовую для путешественников, желавших питаться отдельно от других постояльцев. Но на время визита гражданина эмиссара эта комната, конечно, в полном его распоряжении. К ней примыкает спальня, и, если гражданин эмиссар не возражает, другая спальня, расположенная напротив, будет отведена его секретарю.
Гражданин эмиссар прошелся по комнате, с брезгливым видом разглядывая ее убранство. На беленых стенах красовались несколько картин. Важная персона из Парижа устроила им тщательный смотр. На самом видном месте висела репродукция Давидовой «Смерти Марата». Перед ней гражданин эмиссар склонил голову, словно перед святыней. Потом он подошел к совершенно недостоверному портрету доктора Гильотена. Рядом красовалась литография, запечатлевшая площадь Революции с гильотиной в центре. Надпись под ней гласила: «Национальная бритва для предателей». Довершали эту выставку революционного искусства портрет Мирабо и карикатура, изображавшая триумф народа над деспотизмом, — обнаженный колосс, придавивший одной ногой гомункулов в коронах, а другой — столь же крошечных тварей в епископских митрах.
— Превосходно, — одобрил гражданин эмиссар. — Если эти картины отражают ваши убеждения, вас можно поздравить.
Хозяин, маленький высохший человечек, удовлетворенно потер руки. Он разразился было пространной речью по поводу своих принципов, но гражданин эмиссар грубо его перебил:
— Да-да. Не нужно многословия. Я сам выясню все, пока буду жить у вас. Мне много чего предстоит выяснить. — В его тоне и улыбке промелькнуло нечто зловещее. Хозяин поежился под недобрым взглядом гостя и замолчал, ожидая продолжения.
Андре-Луи заказал обед. Хозяин осведомился, не желает ли гость чего-нибудь особенного.
— На ваше усмотрение, — ответил Моро. — Путешествие было утомительным, и мы голодны. Посмотрим, как вы накормите слуг нации. Это будет проверкой вашего патриотизма. После обеда я приму мэра и председателя вашего Революционного комитета. Известите их.
Небрежным жестом руки Андре-Луи отпустил раболепного хозяина. Буассанкур закрыл дверь и, понизив свой зычный голос, пробормотал:
— Ради бога, не переиграйте.
Андре-Луи улыбнулся, и Буассанкур тоже заметил недобрый огонек в его глазах.
— Это невозможно. Никогда еще страна не знала таких деспотов, как наши апостолы Равенства. Кроме того, забавно видеть, как эти жалкие крысы танцуют под музыку, которую сами же заказывали.
— Возможно. Но мы здесь не для того, чтобы забавляться.
Если качество поданных на обед блюд было проверкой на патриотизм, то хозяин прошел ее наилучшим образом. От крепкого мясного бульона исходил восхитительный аромат, нежный и упитанный каплун был зажарен безупречно, вино вызывало сладкие грезы о берегах Гаронны, а свежий пшеничный хлеб превосходил по качеству все, что Андре-Луи и Буассанкур ели за последний месяц. Гостям испуганно и проворно прислуживали жена и дочь хозяина.
— Недурно, недурно, — похвалил Буассанкур. — Кажется, в провинции не голодают так, как в Париже.
— Члены правительства не голодают нигде, — резко заметил Андре-Луи. — Что мы скоро и покажем голодному народу.
После обеда, когда убрали со стола, в гостиницу прибыл мэр Блеранкура — упитанный, луноликий коротышка лет сорока, с маленькими красными глазками, которые придавали ему нездоровый вид. Коротышка назвался Фуляром. От него так и веяло самодовольством, и, заметив это, Андре-Луи с самого начала избрал агрессивную линию поведения. Он даже не привстал навстречу посетителю, а лишь нарочито неторопливо оторвал взгляд от бумаг, которые предусмотрительно разложил на столе, и недружелюбно оглядел вошедшего, причем глаза его задержались на солидном чиновничьем брюшке.
— Стало быть, вы мэр, да? — произнес Андре-Луи вместо приветствия. — Я гляжу, вы чрезмерно упитанны. В Париже все патриоты исхудали.
Гражданин Фуляр опешил. С него разом слетела вся его самоуверенность. Темные глазки растерянно заморгали, и он покосился на богатырскую фигуру Буассанкура, который стоял за спиной Андре-Луи. Но мэр был настолько обескуражен, что не осмелился указать гражданину эмиссару на вопиющее несоответствие его секретаря нарисованному образу истощенного патриота.
— Жизнь в провинции не так тяжела, как в столице, — промямлил он.
— Я заметил. Вы здесь жиреете. И не только это. — Таким образом Андре-Луи сразу же взял инициативу в свои руки. Мэр, который пришел задавать вопросы, обнаружил, что сам оказался в роли вопрошаемого. И плохо скрытая угроза, которая проглядывала в грубых манерах эмиссара, в его агрессивном тоне, в суровом и презрительном выражении его угловатого лица, мгновенно сбила с Фуляра всю спесь и превратила его в подобострастного и послушного слугу. — Прежде чем мы перейдем к делу, гражданин мэр, взгляните на этот мандат и ознакомьтесь с моими полномочиями. — Андре взял со стола удостоверение агента Комитета общественной безопасности и протянул Фуляру.
Мэр робко шагнул вперед. Он пробежал глазами документ и вернул его владельцу.
— Я к вашим услугам, гражданин агент. Располагайте мной, как сочтете нужным.
— Мы ждем вашего председателя и вашего коменданта. — Андре-Луи нетерпеливо постучал под столом ногой. — Вы тут не слишком торо́питесь, в этом вашем Блеранкуре.
Пока он говорил, дверь открылась. Хозяин гостиницы объявил:
— Гражданин председатель и гражданин комендант.
Названные персоны вошли в комнату с высокомерным видом. Тюилье, местный деспот и провинциальный проконсул, был другом и агентом Сен-Жюста, и близость к великому человеку создавала надежный фундамент для его самоуверенности. Этот энергичный, не слишком рослый малый со смуглой кожей, черными сальными волосами и неприятным лицом, которому тяжелая, выступавшая вперед нижняя челюсть придавала свирепое выражение, шел впереди. За ним следовал лейтенант Люка, возглавлявший местный отряд Национальной гвардии и формально именовавшийся комендантом. Светловолосый молодой офицер производил впечатление человека добродушного и любезного. В синем мундире с белой отделкой и красными эполетами он выглядел почти как дворянин.
Андре-Луи оглядел своих посетителей. Он не поднялся с места, выражение его лица, как и прежде, было недовольным. Мгновенно оценив по достоинству гражданина Тюилье, он не дал ему раскрыть рта и прибег к той же тактике, которая так успешно зарекомендовала себя в случае с мэром.
— Вы заставили меня ждать вас. При прежнем режиме чиновники могли позволить себе безнаказанно тратить впустую свое и чужое время. Теперь положение изменилось. Время чиновника принадлежит нации.
Тюилье, так же как и мэра несколькими минутами раньше, явно потрясло такое обращение. Сколь же огромна должна быть власть человека, который позволяет себе подобный тон в разговоре с председателем Революционного комитета! Но поскольку самоуверенность Тюилье покоилась на более прочном основании, чем самоуверенность мэра, ее было не так легко разрушить. Опомнившись, он надменно изрек:
— Вам нет необходимости напоминать мне о моем долге, гражданин.
— Надеюсь, вы правы. Но если я замечу такую необходимость, то сделаю это без колебаний. Лучше взгляните сюда, гражданин председатель. — И Андре-Луи снова предъявил свой мандат.
Тюилье разглядывал документ долго и внимательно. Среди других подписей он заметил и росчерк Сен-Жюста. Мандат произвел на него тем большее впечатление, что председатель имел весьма смутное представление о функциях агентов Комитета общественной безопасности. Прежде он уже сталкивался с одним или двумя порученцами правительства и знал, насколько широки их полномочия. Агент Комитета общественной безопасности встретился ему впервые — и неудивительно, поскольку агентов никогда не посылали с подобными поручениями. На это и рассчитывал Андре-Луи, полагая, что о его полномочиях будут судить по его поведению: чем более заносчиво он будет держаться, тем больше шансов, что его власть сочтут неограниченной.
— Передайте документ коменданту. Он должен знать, на каком основании я буду отдавать ему приказы, если возникнет такая необходимость.
Это было явным посягательством на чужие права. Тюилье нахмурился.
— Если у вас будут приказы для коменданта, он получит их от меня или от мэра.
Андре-Луи смерил его суровым взглядом.
— Пока я нахожусь в Блеранкуре, Национальная гвардия будет получать приказы и от Комитета общественной безопасности, через меня, его представителя. Я хочу, чтобы вы это четко себе уяснили. Я здесь не для того, чтобы в игрушки играть или спорить о формальностях. Я здесь по делу. По серьезному делу. Давайте перейдем к нему. Буассанкур, подай гражданам стулья.
Буассанкур поставил перед столом три стула, и вся троица села лицом к Андре-Луи и выжидательно посмотрела на гражданина агента. Мэр растерянно моргал красноватыми глазками, Тюилье сохранял надменное выражение лица, Люка с независимым видом развалился на стуле и поигрывал саблей.
Андре-Луи откинулся на спинку стула и хищно разглядывал представителей власти Блеранкура.
— Итак, — неспешно заговорил он, — этот невинный с виду провинциальный городишко оказался прибежищем реакционеров, оплотом заговора против Республики, единой и неделимой.
Тюилье попытался было вставить слово:
— Но это было…
— Не перебивайте меня. Я осведомлен о том, что здесь было. И мой визит сюда связан с делом, которое привело к аресту этого Торена.
Для Тюилье наконец все прояснилось. Этого агента прислал в Блеранкур сам Сен-Жюст. Прислал, чтобы тот добыл — а если понадобится, то и сфабриковал — доказательства, позволяющие отправить обманутого мужа госпожи Торен на гильотину. Тюилье отчетливо понял, в чем состоит его долг. Он обязан работать рука об руку с этим ловким и умелым агентом комитета. Хмурое, настороженное выражение его лица сменилось сочувственно-серьезным.
— Ах да. Это весьма прискорбный случай, гражданин агент. Блеранкур не может вспоминать о нем без стыда.
Ответ Андре-Луи привел его в полное замешательство:
— Я смог бы лучше думать о Блеранкуре, да и о вас, если бы вы представили мне какие-либо свидетельства вашей готовности вырезать эту раковую опухоль.
— Что вы имеете в виду?
— Послушайте, гражданин, не стоит со мной шутить. Где доказательства вашей доброй воли, вашего патриотического рвения?
— Но разве мы не арестовали негодяя Торена, разве не отправили его в Париж, чтобы он предстал перед судом?
— За участие в заговоре, — со значением произнес Андре-Луи и сделал выразительную паузу. — Ну же! Где остальные? Где другие заговорщики? Где сообщники этого мерзавца? Вы их уже арестовали?
Тюилье начал терять терпение:
— О чем вы говорите? Нам ничего не известно о других.
— Вот как? — Андре-Луи вскинул брови. На его лице внезапно появилась саркастическая улыбка. — Вы, кажется, собираетесь меня уверить, что в Блеранкуре человек может организовать заговор в одиночку? Это что, особенность жителей вашего края?
Мэра поразила проницательность этого замечания.
— Силы небесные! — воскликнул он и повернулся к Тюилье. — Ну конечно, у этого типа должны были быть сообщники! Человек не может участвовать в заговоре один. Гражданин агент совершенно прав.
— А, вам тоже так кажется? Я рад, что Блеранкур не лишен здравомыслия, хотя и приходится прилагать усилия, чтобы его обнаружить. Что ж, гражданин председатель, вы оказались не слишком бдительны. Вы обнаружили, что Торен — заговорщик. Вы арестовали его и на сем успокоились. Вы не взяли на себя труд установить сообщников этого малого. Честное слово, полагаю, Комитету общественной безопасности самое время разобраться в этом вопросе.
Андре-Луи взял карандаш и быстро написал на бумаге несколько строк.
Мэр выглядел совершенно ошеломленным. Тюилье снова нахмурился, но промолчал. Он сознавал, что чем меньше он скажет, тем лучше. Дело обстояло совсем не так, как ему казалось вначале, и с его стороны разумнее всего было предоставить Сен-Жюсту разбираться с этим наглым, пронырливым молодым агентом и не вмешиваться в ситуацию самому. Люка в продолжение всей беседы сохранял непринужденный, заинтересованный вид. В конце концов, он был лишь инструментом исполнительной власти и не нес никакой ответственности за ее изъяны и упущения.
Андре-Луи поднял взгляд, и Тюилье понял, что этот нахальный молодой проныра вовсе не собирается оставлять его в покое.
— В чем конкретно состоит суть этого заговора, гражданин председатель?
Тюилье неловко заерзал на стуле.
— Вы полагаете, что я держу в голове все дела своего комитета?
— Нет, зачем же. А что, у вас в Блеранкуре было много заговоров?
— Нет, других не было.
— И вы не можете вспомнить обстоятельства одного-единственного? Боюсь, вы выказываете чересчур мало интереса к своим обязанностям. Вы вели записи, я полагаю?
— Не помню, вел или нет.
Андре-Луи вскинул брови и впился в председателя долгим внимательным взглядом.
— Гражданин, вы вынуждаете меня напомнить вам, что речь идет о серьезном деле. Этот человек должен был предстать перед вашим комитетом для допроса.
— Так и было. Я допрашивал его лично.
— Это в высшей степени необычно. Но даже в этом случае вы обязаны были вести какие-то записи. Протокол допроса. Он должен был у вас сохраниться.
— О, полагаю, я вел протокол. Но откуда мне знать, где он сейчас?
— Вам придется отыскать его, гражданин председатель. Похоже, вы не вполне отдаете себе отчет в том, насколько это важно. Когда мы узнаем подробности заговора, мы ухватим нить, ведущую к сообщникам Торена.
— Это правда, — нехотя согласился мэр.
— Мы сможем отыскать этих негодяев, которые в настоящий момент, не будучи пойманы, по-прежнему продолжают строить козни против Республики. Надеюсь, вы понимаете это, гражданин председатель.
— Я понимаю. Да. Конечно, я понимаю. — Тюилье почувствовал, что его загоняют в угол, и решил показать зубы: — Но тысяча чертей! Говорю вам, у меня нет этого протокола!
Андре-Луи смотрел на него долгим, испытующим взглядом. Наконец Тюилье не выдержал и в ярости вскочил со стула.
— Что вы на меня глазеете? — завопил он.
— У вас нет протокола? Как прикажете это понимать?
Тюилье, полагаясь на защиту своего друга Сен-Жюста, в чьих интересах он действовал, когда арестовывал Торена, решил пойти ва-банк:
— Можете понимать как вам угодно. Я устал от ваших вопросов. Думаете, я допущу, чтобы меня запугивал какой-то mouchard?[512] А именно таковым я вас считаю. Вы думаете…
— Молчать! — перебил его Андре-Луи. — Вы в своем уме? Я представляю Комитет общественной безопасности! И я должен сносить оскорбления председателя провинциального Революционного комитета? Хорошенькое дело! Вы полагаете, я жду от вас речей? Я задал вам простой вопрос, и вам нужно было дать на него ясный ответ, только и всего. Но я полагаю, что нам с вами больше не о чем разговаривать.
— Рад это слышать, — огрызнулся Тюилье с высокомерным кивком. Он снова сел и быстрым, исполненным ярости движением закинул ногу на ногу.
Андре-Луи продолжал пристально смотреть на председателя. Затем он взял перо, обмакнул его в чернила, придвинул к себе чистый лист бумаги и принялся быстро строчить. Несколько мгновений в комнате не раздавалось ни звука, кроме скрипа пера и сердитого прерывистого дыхания гражданина Тюилье. Наконец агент закончил писать. Он отшвырнул перо, откинулся на спинку стула и помахал листком, чтобы дать чернилам просохнуть. Потом заговорил снова, на сей раз обращаясь не только к Тюилье, но и к Фуляру:
— Стало быть, положение дел таково: две недели назад гражданина Торена арестовали по приказу председателя Революционного комитета Блеранкура, предъявили ему обвинение в заговоре и отправили в Париж, где он был помещен в Консьержери. Я приехал сюда, чтобы выяснить детали заговора и имена сообщников Торена. Председатель не смог назвать мне ни того ни другого. Он заявил в оскорбительных выражениях, что не сохранил никаких записей по делу. Выводы из всего этого — не моя прерогатива. Это прерогатива Комитета общественной безопасности. Но уже сейчас ясно, что возможны только два объяснения случившегося. Либо гражданин председатель, исполняя свои обязанности, проявил преступную халатность, либо он покрывает остальных заговорщиков.
— Что вы сказали? — Тюилье снова вскочил.
Андре-Луи продолжал, невозмутимо и безжалостно:
— Какое из двух объяснений выбрать, предстоит решить комитету. Но мой долг мне совершенно ясен. Гражданин мэр, не будете ли вы добры подписать этот приказ? — И он протянул мэру бумагу, которую только что заполнил.
Фуляр читал; Тюилье с потемневшим от ярости лицом наблюдал за мэром.
— Что это такое? — не выдержал он наконец.
— Бог мой! — в тот же миг воскликнул мэр.
— Приказ о вашем аресте, разумеется, — ответил Андре-Луи.
— О моем аресте? Арестовать меня? Меня?! — Председатель отшатнулся. Его смуглое лицо внезапно сделалось бледным.
— Надеюсь, вы понимаете, что это совершенно необходимо, гражданин мэр? — произнес Андре-Луи.
Мэр задумчиво облизнул губы. Его красноватые глазки сузились. Он взял перо. Андре-Луи показалось, что на лице мэра мелькнула улыбка, когда он склонился над столом, чтобы подписать бумагу. Нетрудно было вообразить, как человек, подобный Тюилье, злоупотреблял положением председателя Революционного комитета, как задирал и унижал мэра. И теперь Фуляр одним росчерком пера сводил все старые счеты.
Тут онемевший Тюилье пришел в себя:
— Вы сошли с ума? Не подписывайте, Фуляр! Не смейте подписывать! Клянусь Богом, вы заплатите за это головой!
— Ха! Запишите эту угрозу, Буассанкур. Она дополнит мой отчет. И позвольте напомнить вам, гражданин Тюилье, что в данный момент под вопросом сохранность вашей собственной головы. Так что приберегите все, что вам есть сказать, для суда и ведите себя достойно. — Андре-Луи взял бумагу и обратился к потрясенному офицеру: — Вот вам наш приказ, гражданин комендант. Поместите гражданина Тюилье в местную тюрьму и держите его там до моих дальнейших распоряжений. Приставьте к нему надежную охрану и следите, чтобы он не мог ни с кем связаться без моего ведома. Он не должен отправлять и получать письма, не должен ни с кем видеться. Вы за это отвечаете. Предупреждаю вас: эта ответственность очень тяжела.
— Ей-богу, вы правы! — вскричал побагровевший Тюилье. — Кое-кто из вас ответит за это! И ответит головой.
— Уведите его, — приказал Андре-Луи.
Комендант отдал честь и, взяв приказ, повернулся к Тюилье.
— Пойдемте, гражданин председатель.
Тюилье не сдвинулся с места. На его скулах играли желваки, губы беззвучно шевелились. Потом он потряс кулаком в сторону Андре-Луи.
— Подожди, наглый выскочка! Ты еще увидишь, что с тобой будет!
Андре-Луи посмотрел на него с презрением.
— Сначала я увижу, что будет с вами, изменник. Впрочем, я и так могу предсказать это с полной определенностью.
И он небрежно махнул рукой в сторону двери.
Глава 39
Когда протестующие и угрожающие крики Тюилье наконец стихли за дверью, Андре-Луи обратился к Фуляру:
— Что вы об этом думаете, гражданин мэр?
Упитанный коротышка с серьезным видом покачал головой и вынес свой печальный приговор:
— Мне это не нравится. Скажу вам откровенно, гражданин агент, мне это не нравится.
— Что именно вам не нравится? Выражайтесь яснее, друг мой.
Мэр подпрыгнул на стуле.
— Мне не нравится поведение Тюилье. Оно неискренне. Патриот не станет так себя вести.
— Ха! Стало быть, вы тоже это понимаете. Что ж, теперь я уверен, что могу положиться на ваше здравомыслие. Хотя если в Блеранкуре чего и недостает, то уж никак не здравомыслия. Скорее недостает верности, рвения, патриотизма. У вас возник заговор, а председатель Революционного комитета покрывает заговорщиков.
— Вы так считаете? Вы в это верите?
— А вы? — прогудел Буассанкур.
— Я не знаю, что думать и чему верить.
Андре-Луи одарил его неприятной улыбкой.
— Придется нам что-нибудь отыскать для вас. Надо порыться в бумагах этого мошенника. Пойдемте, гражданин. Вы покажете мне дорогу к дому Тюилье. Вы с нами, Буассанкур.
Дом Тюилье располагался на окраине городка, в глубине густого, запущенного сада, который выглядел совершенно безжизненным в своей декабрьской наготе. Это была ветхая постройка, принадлежавшая вдове Грассе и ее незамужней сестре средних лет. Тюилье занимал две комнаты на первом этаже. Беглый осмотр спальни убедил Андре-Луи, что ею можно не заниматься. Он прошел в гостиную, где председатель, очевидно, держал бумаги, связанные с его служебной деятельностью. Моро с любопытством оглядел книжные полки. «Общественный договор»,[513] несколько томов «Века Людовика XIV»[514] Вольтера, одна или две работы по философии, переводы Овидия, экземпляр «Романа о Розе»[515] и многое другое, составлявшее вместе любопытную подборку.
На письменном столе, стоявшем у окна, лежали какие-то бумаги. Андре-Луи бегло их просмотрел: ничего важного они не содержали. Он открыл два выдвижных ящика, но и там не обнаружил чего-либо интересного.
Затем Андре-Луи и неотступно следовавшие за ним мэр с Буассанкуром перешли к бюро красного дерева, стоявшему в стенной нише. Оказалось, что бюро заперто на ключ.
Взломав замок, Андре-Луи сел и принялся просматривать бумаги, жестом пригласив мэра присоединиться к нему. Тот придвинул стул и устроился подле гражданина агента. Буассанкур, стоявший с другой стороны, помогал разбирать содержимое бюро, следуя указаниям молодого человека.
Дневной свет давно угас, и они в течение трех часов работали при свечах в холодной, неприбранной комнате. Результатом их энергичных поисков стала тонкая пачка документов, которую Буассанкур перевязал тесемкой. Наконец бюро закрыли, и мэр по распоряжению Андре-Луи его опечатал. Они также опечатали обе комнаты Тюилье, сообщив перепуганной вдове Грассе, что в них нельзя входить до тех пор, пока не поступит официальное разрешение Комитета общественной безопасности.
После этого все трое вернулись в «Красный колпак», где хозяин поспешно принялся разводить огонь, дабы гражданин агент мог согреть свои члены. Тем временем Андре-Луи и мэр предались более подробному ознакомлению с изъятыми документами, а Буассанкур, изображавший секретаря, делал записи, следуя указаниям гражданина агента.
Самым ценным трофеем оказалось послание Сен-Жюста, которое Тюилье неосмотрительно сохранил вопреки приписке в самом конце, призывавшей адресата незамедлительно уничтожить письмо. Оно было написано месяц назад и состояло из умышленно туманных выражений. Имя Торена там не упоминалось. Однако по прочтении этого письма в свете последующих событий невозможно было не усомниться в правомерности того обвинения, которое ему предъявили при аресте.
Если этот Панталоне, — писал Сен-Жюст, — не прекратит визжать, это может обернуться для меня серьезными неприятностями. Добродетель и целомудрие чрезвычайно популярны в последнее время, и я, естественно, выступаю в их защиту. Я сказал достаточно, чтобы тебе стала понятна щекотливость сложившегося положения. Выводы делай сам. Что-то необходимо предпринять. Не уверяй меня, что все можно уладить как-то иначе. Даже если я так поступлю, этот человек все равно может быть для меня опасен. Нужно гарантировать его молчание. Надеюсь, твоя изобретательность поможет тебе найти выход. При необходимости посоветуйся с Б. С. Ж. Вы оба можете рассчитывать на мою благодарность.
С братским приветом, навечно твой друг
Андре-Луи прочитал письмо вслух и стал выпытывать у мэра сведения, которые позволили бы расшифровать содержавшиеся в послании намеки:
— Панталоне в комедии — всегда обманутый муж. Следующая фраза письма подтверждает, что речь идет о рогоносце. Кто из рогоносцев здесь, в Блеранкуре, мог бы поставить в щекотливое положение депутата Сен-Жюста?
Вопрос перепугал мэра до крайности — с тем же успехом Андре-Луи мог приставить к его голове пистолет. Но как ни напуган был Фуляр, от ответа он увиливать не стал:
— Торен.
— Торен! — Андре-Луи изобразил изумление. — Но это же имя заговорщика!
— Именно так, — подтвердил мэр.
— Человек, молчание которого нужно гарантировать. Знаете, гражданин мэр, мне начинает казаться, что тут был заговор совершенно особого рода. Тюилье, который его раскрыл, не смог объяснить нам ни того, в чем этот заговор заключался, ни того, кто в него входил помимо несчастного Торена. Что же на самом деле случилось с этим человеком? Какова его истинная история?
Мэр рассказал все, что ему было известно. В городке ни для кого не являлось секретом, что Сен-Жюст соблазнил жену Торена. С тех пор как депутат уехал в Париж, госпожа Торен исчезла, и ходила молва, что Сен-Жюст забрал ее с собой.
Буассанкур быстро строчил, сокращая слова, чтобы поспеть за рассказом мэра.
— Поучительная история о человеке, который «выступает в защиту добродетели и целомудрия», — обронил Андре-Луи и перешел к следующему вопросу: — Теперь этот Б. С. Ж. Здесь есть две записки, подписанные этими инициалами. В первой Б. С. Ж. предлагает арестовать какое-то лицо, какое именно, он не называет. Во второй, отвечая, по всей видимости, на вопрос, он пишет: «Откуда я знаю, что тебе с ним делать? На твоем месте я бы отправил его в Суассон, на гильотину». Возможно, он имеет в виду несчастного Торена. Кто этот Б. С. Ж.? У вас нет никаких догадок на этот счет?
— Должно быть, это Бонтам, некий тип, живущий в Шоме. Он называет себя Бонтам Сен-Жюст.
— Называет себя? Как вас понимать?
— Он какой-то родственник депутата Сен-Жюста. Несомненно, он имеет право называть себя так. Но чаще его зовут просто Бонтам.
— Чем он занимается?
— По профессии он коновал. Но сейчас фермерствует. Он якобы приобрел недавно эмигрантское поместье. — Сказав это, мэр фыркнул.
— Что подразумевается под вашим «якобы»? — насторожившись, вскинул голову Андре-Луи. — Он купил поместье или нет?
— Вероятно, купил. Но я никогда не слыхал, чтобы у него водились деньги.
У Андре-Луи был вид охотника, напавшего на след.
— Это интересно. У этого малого нет денег, и все же он покупает землю.
— О, и много земли! Все в окрестностях Боса.[516] Чертовски много земли!
Гражданин агент погрузился в задумчивость.
— Возможно, нам придется поговорить с этим Бонтамом Сен-Жюстом, — сказал он наконец. — Пусть объяснит эти записки. — И он сменил тему: — Возвращаясь к Торену, что вы можете о нем сказать?
— Ничего хорошего. Никчемная личность, пьяница, бил жену. Никто не осуждал бедняжку, когда та уехала с гражданином Сен-Жюстом. Вот почему об этой истории мало судачат. Никто не пожалел Торена, когда его схватили.
Андре-Луи посуровел.
— Как бы он себя ни вел, это не оправдывает тех, кто пытается расправиться с ним руками закона, прибегая к ложному обвинению.
— Я этого не говорил, гражданин агент, — испуганно проблеял мэр.
— У него есть родственники?
— Замужняя сестра. Она тоже переехала в Шом. А здесь живет кузина Торена.
— Ну что же… — Андре-Луи встал. — Отложим наше дело на завтра. Уже почти полночь. Зайдите ко мне завтра в девять утра, гражданин мэр. Нам предстоит хлопотный денек. Буассанкур, спрячьте эти документы в надежное место.
Усталый Фуляр откланялся, радуясь возможности избавиться наконец от присутствия грозного агента Комитета общественной безопасности.
Андре-Луи и Буассанкур улыбнулись друг другу.
— Ну и стремительны же вы! — восхитился Буассанкур.
— Такова роль Скарамуша. Он добивается успеха быстротой натиска. Немедленный арест Тюилье был необходим, иначе он успел бы снестись с Парижем. Остальное просто подарок судьбы. И самая большая наша удача — это то, что нам удалось обнаружить кончик нити, которая ведет к гражданину Бонтаму. Нас ждут великие открытия, на которые я и не надеялся, когда отправлялся в Блеранкур.
Андре-Луи оказался прав. На следующее утро они в сопровождении мэра, коменданта и полудюжины солдат Национальной гвардии отправились верхом в Шом. Вскоре после десяти они подъехали к воротам миниатюрного, но изящного шато, одного из последних приобретений Бонтама, где тот и обосновался. Прежний владелец, виконт де ля Бос, несколько месяцев назад был гильотинирован, а законный наследник прозябал где-то в изгнании.
Привлеченный шумом, Бонтам самолично вышел во двор узнать, кто к нему пожаловал. Он оказался человеком лет тридцати, одетым как крестьянин, высоким и сильным, с широким полным лицом, которое было почти полностью лишено подбородка, так что возникало впечатление, будто его обладатель нерешителен и глуповат. Но когда комендант объявил Бонтаму, что по приказу Комитета общественной безопасности он арестован, молодой человек прибег к весьма крепким выражениям, которые снимали с него всяческие подозрения в слабости характера. Он осыпал визитеров угрозами и вопросами, осведомившись, не сошли ли они, часом, с ума, отдают ли себе отчет в том, что делают, знают ли о его родстве с депутатом Сен-Жюстом и понимают ли, что с ними станет, когда тот узнает об этой вопиющей ошибке. И только под конец своей бурной речи он задал вопрос по существу, пожелав узнать, на каком основании он арестован.
Андре-Луи стоял перед Бонтамом в воинственной позе, его круглая черная шляпа с трехцветной кокардой была надвинута на самый лоб.
— Основания будут полностью установлены, когда мы просмотрим ваши бумаги.
Лицо Бонтама изменило цвет и стало каким-то дряблым. Но через мгновение он справился с собой.
— Если вы рассчитываете на это, значит, у вас нет обвинения. Как вы можете арестовать меня, не предъявив обвинения? Вы злоупотребляете своей властью — если, конечно, вы вообще обладаете ею. Это грубое нарушение закона, и вы за него ответите.
— Для честного человека вы слишком хорошо знаете законы, — усмехнулся Андре-Луи. — Но, как бы то ни было, ваши знания устарели. Вы никогда не слышали про закон о подозрительных? Вы арестованы по подозрению.
— Не ухудшайте свою участь бессмысленным сопротивлением, — добавил Буассанкур. — Если вам нечего скрывать, то нечего и волноваться.
Бонтам воззвал к мэру, но мэр лишь повторил слова Буассанкура, и помрачневшего арестанта заперли в одной из комнат, выставив охрану у двери и под окном.
Андре-Луи не стал тратить время на допрос домочадцев Бонтама — двух мужчин и женщины постарше. Он пожелал узнать только, где гражданин Бонтам хранит свои бумаги. Три часа гражданин агент вместе мэром и Буассанкуром обшаривали кабинет. Когда обыск закончился и Андре-Луи нашел то, что искал, — несколько записок и пару писем, касающихся покупки земель в Босе, — они сели обедать. Домочадцы Бонтама выставили на стол все лучшее из запасов маленького шато: омлет, блюдо с куропатками и несколько бутылок превосходного вина из хозяйского погреба.
— Да он просто проклятый аристократ, этот Бонтам, — вот единственная благодарность, которой Андре-Луи удостоил прислугу за роскошную трапезу.
Потом он приказал расчистить стол и устроил в симпатичной столовой, залитой зимним солнцем, импровизированный трибунал. На столе разложили бумагу и перья, установили письменный прибор. Андре-Луи расположился в кресле, справа от него уселся Буассанкур с пером в руке, слева — мэр Блеранкура.
Бонтама, бледного, угрюмого и испуганного, привели в столовую под конвоем. Комендант расположился у двери в качестве официального наблюдателя.
Начался допрос. Бонтаму задали формальные вопросы о его имени, возрасте, общественном положении, месте жительства и роде занятий. Буассанкур записывал ответы. На последний вопрос Бонтам ответил, что он землевладелец и фермер.
— Как давно вы им стали? — последовал неудобный вопрос.
Бонтам долго колебался, прежде чем ответить.
— Год назад.
— А до этого чем вы занимались?
— Я был коновалом.
Андре-Луи оценивающе посмотрел на арестанта.
— Если я правильно понял, доставшееся вам наследство ничтожно. Вы человек молодой, гражданин Бонтам. Сколько лет вы были коновалом?
— Пять или шесть.
— Едва ли за это время можно нажить состояние. Но вы были очень бережливы, я полагаю. Вам удавалось откладывать деньги. Сколько вы скопили?
Бонтам раздраженно пожал плечами.
— Откуда, черт побери, мне знать, сколько я скопил? Я не веду бухгалтерских книг.
— Вы к себе несправедливы. Тут передо мной достаточно документов, показывающих, что бухгалтерия у вас поставлена прекрасно. Не тратьте попусту мое время, гражданин. Отвечайте, сколько вы скопили?
Бонтам взбунтовался:
— Какое вы имеете право меня допрашивать? Вы грязный шпион комитета, а не судья. У вас нет права меня пытать. Возможно, в вашей власти арестовать меня, хотя и в этом я сомневаюсь. Как бы то ни было, когда гражданин Сен-Жюст прослышит о вашем самоуправстве, для вас наступят черные минуты, это я вам обещаю. А пока, друг мой, самое большое, что вы можете и смеете сделать, — это отправить меня в Париж для судебного разбирательства. Ну так отправляйте! Отправляйте — и будьте прокляты! Я не стану отвечать ни на один из ваших вопросов. Гражданин мэр, и вы оказываете содействие этому субъекту? Боже мой! Берегитесь! Гильотина в Париже делает свое дело быстро. Возможно, вам придется познакомиться с ее работой за чинимый вами произвол. Гражданин депутат Сен-Жюст строго спросит с вас за него. Это не тот человек, с которым можно шутить, и вам следовало бы об этом знать.
Весь раскрасневшись от волнения, Бонтам сделал паузу, чтобы перевести дух.
— Запишите все, — спокойно распорядился Андре-Луи, обращаясь к Буассанкуру. — Все, до единого слова. — Он дождался, пока мнимый секретарь исполнит его указание, и снова обратился к арестанту. На этот раз он говорил тихо и бесстрастно, без прежнего напора, и, возможно, благодаря этому контрасту его слова звучали более весомо: — Ваша убежденность покоится на ложной предпосылке. Я уже говорил вам, что вы слишком хорошо знаете законы, но они устарели. Если вы честный человек, то поможете мне решить, отправлять вас для суда в Суассон или нет. Да-да, в Суассон, не в Париж. Гильотина в Суассоне делает свое дело не менее быстро. А что до гражданина депутата Сен-Жюста, на защиту которого вы, кажется, рассчитываете, то по ныне действующим законам Равенства и Братства ни один человек в государстве не обладает достаточной властью, чтобы защитить преступника. — Тон Андре-Луи стал жестче: — Повторяю: ваши знания устарели. Вы, по-видимому, пребываете в убеждении, что мы все еще живем в век деспотизма. И еще одно. Позвольте заверить вас: если вы не сумеете рассеять подозрения, которые возникли у меня, когда я изучал ваши бумаги, если не сможете удовлетворительным образом объяснить некоторые неблаговидные обстоятельства, о которых эти бумаги свидетельствуют, у гражданина депутата Сен-Жюста появятся куда более неотложные дела, чем ваша защита. Ему придется держать ответ за себя. — Андре-Луи стукнул кулаком по столу и с внезапной свирепостью добавил: — Республика не смотрит на чины и звания. Зарубите это себе на носу, гражданин Бонтам. Свобода, Равенство и Братство — не пустые слова.
Мэр энергично, хотя и невнятно выразил свое согласие с последним утверждением. Переняв у Андре-Луи эстафету, он принялся убеждать арестованного ответить на вопросы и снять с себя подозрения.
— Я не понимаю, в чем причина вашей нерешительности, — продолжил затем Андре-Луи. — Разве что вы молчите из ложно понятой преданности. Ложно, потому что никакая преданность не спасет исполнителя преступления. Единственное, чего вы можете добиться своим молчанием и запирательством, — это обвинение в предумышленном пособничестве злоумышленнику.
Приведенные доводы не только усмирили, но и заметно напугали Бонтама. Угроза Андре-Луи поколебала его уверенность в заступничестве Сен-Жюста. А без этого заступничества его действительно ждал наихудший конец.
— Бог мой! — не выдержал он. — В чем вы меня обвиняете? Вы ведь не сказали мне даже этого. Я не делал ничего плохого.
— Вы назвались землевладельцем и фермером. Я желаю получить представление об источнике богатства, которое позволило вам приобрести обширные участки земли в Босе.
— Я выразился неточно. — Страх выжал из Бонтама правду. — Я занялся земледелием, потому что оно более прибыльно, чем мое прежнее ремесло. Но я не землевладелец. Я всего лишь посредник. Что пользы меня допрашивать? У вас мои бумаги. Они должны были показать вам, что я всего лишь доверенное лицо.
— Чье?
Бонтам на мгновение замялся и нервно стиснул пальцы. Хотя в комнате было прохладно, его бледный выпуклый лоб покрылся крупными каплями пота.
— Гражданина депутата Сен-Жюста, — ответил он наконец. И, словно желая оправдать предательство, к которому его вынудили, добавил: — Вы должны были понять это из бумаг.
— Да, — кивнул Андре-Луи. — По крайней мере, в них содержится много довольно ясных указаний на ваше сотрудничество. — Он вновь умолк, выжидая, пока Буассанкур закончит писать. — В течение последнего года вы получили деньги, которые в пересчете на ныне утвержденную Республикой валюту составляют в сумме примерно полмиллиона франков.
— Да, если считать во франках, получится приблизительно столько.
— Самый крупный денежный перевод, в сто тысяч франков, получен вами всего лишь месяц назад.
— Да. Где-то около того.
— Седьмого фримера, если быть точным.
— Если вы знаете даже точную дату, зачем спрашивать меня?
— Я полагаю, эти деньги были высланы вам из Страсбурга?
— Не знаю.
— Вы знаете, откуда писал гражданин Сен-Жюст. Ведь это он прислал вам деньги, не так ли?
— Да. Они пришли от него. Вероятно, из Страсбурга. Да. Откуда же еще?
Андре-Луи откинулся на спинку стула.
— Запишите, Буассанкур. Все, дословно. Это важно. — Он повернулся к мэру. — Я выяснил гораздо больше, чем рассчитывал. Я приехал расследовать роялистский заговор, а обнаружил заговор совершенно иного рода. В начале фримера гражданин Сен-Жюст находился в Страсбурге. Он взимал там крупные штрафы. В его руки текло золото, которое ему доверили собрать в государственную казну. Эти деньги должны были облегчить бедствия народа. Но, оказывается, гражданин Сен-Жюст незаконно присвоил часть этих средств для своих личных нужд. Вот какой вывод позволяет сделать наше расследование. Добавьте это к протоколу, Буассанкур, для передачи на рассмотрение в другую инстанцию. И позаботьтесь об этих документах. Они содержат необходимые доказательства. — Он ненадолго задумался. — Что ж, на данный момент это все. Больше у меня нет вопросов. Можете увести арестованного.
Буассанкур закончил писать и положил протокол перед Андре-Луи. Тот внимательно прочел и подписал бумагу, потом передал ее на подпись мэру. Мэр убедился, что все изложено точно, и тоже поставил свою подпись. Отложив перо, он обратил к Андре-Луи бледное, испуганное лицо.
— Боже всемогущий! Вы совершили ужасное открытие, гражданин.
— И я не сомневаюсь, что мы только в начале пути.
Мэр задрожал. Но, в конце концов, виной тому мог быть холод, ибо солнечные лучи уже покинули комнату.
— Мы заходим на очень опасную территорию, гражданин.
Андре-Луи поднялся.
— Очень опасную для преступников, — уточнил он с уверенностью, которая немного успокоила мэра. — Очень опасную для лжепатриотов, чье мошенничество лишает Республику того, что принадлежит ей по праву; опасную для тех, кто злоупотребляет своим положением в личных интересах. Никому другому опасность не угрожает. Нация знает, как вознаградить тех, кто не жалеет усилий, чтобы победить коррупцию. Вас ждет великая слава, гражданин мэр. Надеюсь, вы достойны удачи, которая вам выпала.
— Я всегда был хорошим патриотом.
— Рад слышать это. Выполняйте свой долг и ничего не бойтесь. Fiat officium, ruat cœlum.[517] Нам пора. Прикажите коменданту отвезти этого малого в тюрьму Блеранкура. Пусть приставит к нему надежных людей и ждет, покуда мы за ним не пришлем.
Глава 40
Андре-Луи развил лихорадочную деятельность, стараясь как можно скорее закончить свои дела в Блеранкуре. Он ни на минуту не забывал о грозившей им с Буассанкуром опасности. Их расследованию пришел бы очень скорый и печальный конец, если бы слухи об этой деятельности достигли Парижа. Поэтому Андре-Луи стремился завершить сбор доказательств максимально быстро, пока его не разоблачили.
Вскоре у него появился дополнительный повод для беспокойства. Члены Революционного комитета, председателя которого он арестовал, начали выражать недовольство. Не исключено, что их тревожила нечистая совесть, и, не зная цели расследования, которое, словно круги на воде, неуклонно разрасталось вширь, они начали опасаться за собственную судьбу. Так или иначе, но в их среде происходило брожение. Все чаще и чаще члены комитета задавались вопросом о широте полномочий пронырливого агента. По счастью, мэр остался на стороне Андре-Луи и своевременно предупредил его о назревавшем бунте.
Андре-Луи принял меры незамедлительно. Он приказал созвать заседание комитета и предстал перед революционным ядром Блеранкура. Собравшиеся — десять местных торговцев — поднялись навстречу гражданину агенту, когда тот быстрым шагом вошел в гостиную мэра, где была назначена встреча.
Властным жестом Андре-Луи велел всем сесть, сам же остался стоять. Сценический опыт подсказывал ему, что такая позиция более выгодна для того, кто хочет подавить собеседников. Он широко расставил ноги, заложил руки за спину и обвел присутствующих суровым взглядом темных глаз из-под надвинутой на лицо шляпы. Желая усилить всеобщее замешательство, Андре-Луи долго молчал, а когда заговорил, голос его звучал резко и немилосердно, словно удары бича:
— Я слышал, вы ропщете, граждане. Мне стало известно, что некоторые из вас полагают, будто я превышаю свои полномочия. Вас якобы раздражает дотошность, с которой я расследую события, имевшие место в Блеранкуре. Позвольте мне дать вам один совет, граждане. Если вам дороги ваши головы, вы ему последуете. Оставьте подобные разговоры. Если бы вами двигало подлинное чувство долга перед Республикой и истинный патриотизм, вы приветствовали бы любые мои усилия, направленные на искоренение зла, которое пагубно для общественного блага. Вы приветствовали бы любой шаг — пусть даже он выходит за пределы моих полномочий, — который предпринимается с этой целью. Но, уверяю вас, я далек от злоупотребления своими полномочиями, более того, я пока не использовал их во всей полноте. Агент Комитета общественной безопасности облечен властью самого комитета и отвечает за свои действия перед ним одним. Вы желаете проверить границы моих полномочий? Что ж, проверяйте. Но ведь я могу включить в сферу своего расследования и деятельность проверяющих. Ибо мой долг обязывает меня предположить, что люди, недовольные моими действиями, имеют причины бояться следствия. — Андре-Луи сделал паузу, выжидая, пока стрела попадет в цель. Члены комитета украдкой поглядывали друг на друга. Никто из них не решался нарушить молчание. Тогда он продолжил более резко: — Если я до сих пор не занялся недовольными вплотную, то лишь потому, что у меня и без того хватает дел. В настоящий момент я согласен ограничиться заданием комитета и теми вопросами, которые возникают в непосредственной связи с ним. Но как только я замечу, что мне чинят препятствия, или узнаю о враждебной критике своих действий, могущей создать мне помехи, я начну преследовать своих критиков безо всякой жалости и угрызений совести. Я покажу вам, граждане, если вы вынудите меня к этому, что делу Свободы нельзя ставить палки в колеса. Я докажу вам это, даже если мне придется снять с вас головы. Ничто не смывает вину за преступление лучше крови. А мятежным головам корзина палача — лучшая награда. Помните об этом, граждане, и не заставляйте меня возвращаться к этому разговору, иначе он будет проходить совсем в ином тоне.
Андре-Луи снова сделал паузу. По виноватым взглядам слушателей он понял, что усмирил их.
— Если кому-нибудь из вас есть что мне сказать, воспользуйтесь благоприятной возможностью. Если хотите высказать какие-либо жалобы, говорите сейчас, откровенно и без обиняков.
С места нерешительно поднялся бакалейщик по имени Приёр, малый с тяжелой, выдававшейся вперед нижней челюстью. Благодаря революции он обнаружил в себе дар красноречия, коим и не преминул сейчас воспользоваться. Приёр заверил гражданина агента, что все собравшиеся — верные слуги Комитета общественной безопасности, которые и не помышляют о том, чтобы препятствовать гражданину агенту или критиковать его мудрые действия, предпринимаемые от имени комитета. Они полны решимости оказать ему всяческое содействие в исполнении его долга. Он также заверил гражданина агента, что никто из членов Революционного комитета не имеет ни малейших оснований опасаться самого тщательного расследования их деятельности.
Кроме этого, гражданину Приёру не удалось произнести ни слова, ибо на этом Андре-Луи грубо оборвал его:
— Кто уполномочил вас ручаться за коллег? Говорите за себя, друг мой, если хотите, чтобы я относился к вашим словам с доверием.
Стушевавшийся Приёр пробормотал, запинаясь, несколько фраз, в которых вновь выразил свое глубокое почтение к гражданину агенту, и сел на место. Тут поднялся еще один член комитета и почти дословно повторил заявление предыдущего оратора. Третьего Андре-Луи выслушать отказался.
— Теперь вы все по очереди собираетесь уверять меня в своей лояльности? У меня нет времени, чтобы выслушивать ваши речи. И к чему слова? Пусть ваши поступки станут доказательством ваших гражданских добродетелей.
На этом Андре-Луи распрощался и быстро вышел из комнаты.
Больше они не доставляли ему хлопот. Напротив, после этой беседы члены Революционного комитета начали состязаться друг с другом в ревностном стремлении услужить Моро.
Тем не менее Андре-Луи торопился как мог. В конце недели он располагал всем необходимым, чтобы сделать последний шаг.
Он приказал мэру вновь собрать Революционный комитет. На этот раз Андре-Луи устроил нечто вроде судебного разбирательства и назначил себя председательствующим. Он распорядился, чтобы Тюилье и Бонтама доставили из тюрьмы для допроса.
Но прежде чем вызвать одного из них, гражданин агент обратился к членам комитета с заявлением и вопросом:
— Вас собрали здесь, чтобы выяснить подробности очевидной антиобщественной деятельности двух граждан этого департамента. Один из них, Тюилье, был председателем вашего комитета. Исходя из результатов допроса вы должны решить, предстанут ли они впоследствии перед судом или — в случае, если дадут удовлетворительное объяснение своим действиям, — выйдут на свободу.
Около месяца назад гражданин Тюилье приказал арестовать человека по фамилии Торен, который был обвинен в том, что является участником заговора. Тюилье лично подписал приказ об аресте, но, для того чтобы приказ имел силу, на документе должны стоять две подписи. Гражданин комендант Люка не смог вспомнить, кто из вас подписался вторым. Я был бы рад, если бы этот человек сейчас назвался.
Возникла пауза. Андре-Луи не позволил ей затянуться сверх меры:
— Конечно, я мог бы послать в Париж за оригиналом приказа и таким образом получить ответ на свой вопрос. Но мы сбережем много времени и сил, если человек, о котором идет речь, расскажет все сам. Это отвело бы от него подозрения, которые в противном случае непременно возникнут.
Откашлявшись, Приёр подался вперед.
— Думаю, вторую подпись на приказе поставил я.
— Думаете?
— Я подписал столько приказов, что не могу сказать более определенно. Но я почти уверен, что среди них был и приказ на арест Торена.
— Вы почти уверены? Встаньте, гражданин. Смелее. Вы должны быть совершенно уверены. Тюилье должен был сказать вам нечто такое, что наверняка запечатлелось в вашей памяти. Он должен был как следует обосновать свое решение об аресте. Я желал бы услышать, какие доводы он представил.
— Ах да, теперь я вспоминаю! — На жилистой шее Приёра резко дернулся кадык. Его узловатые пальцы нервно теребили зеленое сукно, покрывавшее стол, на который он опирался. — Я вспомнил. Да, конечно. Тюилье сказал мне, что Торен участвовал в заговоре против Республики.
— И это все? Несомненно, он должен был предъявить вам какие-то доказательства, чтобы вы поставили подпись под приказом, в котором шла речь о жизни человека! Смелее, гражданин. Вам нечего бояться, если только вы будете искренни с комитетом. Думаю, Тюилье оказал на вас давление. Он был вашим председателем, и, естественно, вы были склонны доверять его словам. Но он должен был сказать вам что-то еще.
— Он сказал, что действует по приказу из Парижа.
— Париж не мог ничего знать о заговоре в Блеранкуре без сведений, полученных из Блеранкура. Вы понимаете это, гражданин Приёр?
— О да! Понимаю. Теперь понимаю. После ваших слов.
— Но в то время истина от вас ускользнула?
— Я доверял гражданину председателю.
— Так я и предполагал. — Андре-Луи сменил гнев на милость. — Но он хотя бы сказал, от кого в Париже исходил приказ?
Приёр в отчаянии огляделся по сторонам. Глаза всех присутствующих были устремлены на него. Все лица были серьезны. Испуганному бакалейщику показалось, что он читает на них свой приговор. Приёр судорожно сглотнул и наконец решился:
— Он сказал, что приказ исходит от гражданина депутата Сен-Жюста.
Это грозное имя вызвало у собрания переполох. Все зашевелились и заговорили разом, и только сидевший в конце стола Буассанкур невозмутимо записал ответ.
— Он рассказал вам что-нибудь о сути заговора?
— Ничего, гражданин агент. Я, естественно, спрашивал, но Тюилье ответил, что это не мое дело.
— А вам не пришло в голову, что это очень даже ваше дело? Что, если заговор существует, должны существовать и другие заговорщики? Почему вы ограничились арестом одного Торена? Это не приходило вам в голову, гражданин Приёр? — В тоне Андре-Луи снова появилась угроза, и Приёр почувствовал себя еще более неуютно.
— Что-то такое мелькнуло у меня в голове. Но гражданин председатель настаивал и… и…
— Он вас запугивал, вы хотите сказать?
Приёр мрачно кивнул.
— Что-то в этом роде.
Андре-Луи выразительно посмотрел на него, потом резко сменил тему:
— Пойдем дальше. Приказ исходил от депутата Сен-Жюста. Скажите мне, гражданин, а не слышали вы когда-либо прежде про этого Торена в какой-либо связи с гражданином депутатом?
— Да все в Блеранкуре слышали их историю. Торен не делал тайны из своей беды. Он обвинял Сен-Жюста в том, что тот соблазнил его жену и увез ее в Париж, где и держит по сей день. Любой в Блеранкуре подтвердит вам это.
— Это объясняет записку Сен-Жюста, найденную среди бумаг Тюилье. Да, полностью объясняет. Она у вас, Буассанкур? — Уголки губ гражданина агента дрогнули в улыбке. — Мы практически установили, граждане, что заговор в Блеранкуре действительно существовал и Торен имел к нему прямое отношение. Но он был скорее жертвой этого заговора, нежели участником. Вы можете сесть, гражданин Приёр. Гражданин комендант, прикажите привести сюда Тюилье.
Приёр бессильно опустился на стул. Коллеги посматривали на него кто с сочувствием, кто с осуждением.
Тюилье вошел в сопровождении двух стражников. Его походка была твердой, вид — надменным: голова высоко поднята, нижняя челюсть выпячена вперед еще более агрессивно, чем обычно.
Бывший председатель Революционного комитета разразился угрозами, перемежая их потоками сквернословия. Он в ярких красках описал собравшимся, что ждет их всех, когда его друзья в Париже узнают об этом фарсе.
Андре-Луи позволил ему высказаться до конца, потом с кривой усмешкой на лице обратился к комитету:
— Вы слышали заверения этого человека. Видите, как он рассчитывает на друзей в Париже, точнее, на одного друга? Этот несчастный пребывает в заблуждении, будто во Франции по-прежнему торжествует тирания, просто одни тираны сменились другими. Что ж, он и его парижский друг весьма скоро обнаружат, что они ошибаются. — Андре-Луи повернулся к арестованному. — Мой секретарь записывает каждое ваше слово, так что взвешивайте их тщательно, иначе Комитет общественной безопасности сумеет оценить ваше красноречие по достоинству. Но позвольте дать вам дружеский совет: лучше помолчите. Вы здесь не затем, чтобы говорить, но затем, чтобы слушать.
Тюилье бросил на него свирепый взгляд, но благоразумно внял совету. Андре-Луи был краток:
— В вашем допросе нет необходимости. Дело завершено. Из документов, обнаруженных у вас в доме и находящихся сейчас при мне, а также из показаний члена вашего комитета со всей несомненностью следует, что вы арестовали Торена и отправили его в Париж по распоряжению гражданина Сен-Жюста. Обвинение в заговоре, на основании которого Торен был арестован, целиком и полностью ложно. Установлено полное отсутствие какого-либо заговора вообще. Этот факт подтверждается тем обстоятельством, что, помимо Торена, никаких иных заговорщиков выявлено не было. Как я уже говорил вам ранее, никому еще пока не удавалось организовать заговор в одиночку. В ходе расследования также установлено, что Сен-Жюст увез жену Торена в Париж. У нас есть сделанные под присягой заявления сестры и кузины Торена, которые подтверждают этот факт. Все население Блеранкура готово засвидетельствовать, как Торен негодовал и возмущался поведением депутата Сен-Жюста в выражениях, способных запятнать его репутацию. Это объясняет причины, по которым гражданин Сен-Жюст расправился с обманутым мужем, бросив его в тюрьму.
Депутату Сен-Жюсту придется ответить за свое бесчинство, когда я предоставлю отчет Комитету общественной безопасности. Вы же ответите за свое пособничество этому отвратительному акту тирании, этому гнусному злоупотреблению доверием народа. Если вы можете привести в свое оправдание какие-то доводы, способные смягчить вашу участь, — извольте.
— Мне нечего сказать. — Лицо Тюилье исказила ярость. — Все это абсурдные домыслы, за которые вы поплатитесь головой. Вы сунули свой нос в опасное дело, гражданин, и скоро вы это обнаружите. И вы туда же, кретины! Этот человек ведет вас, словно стадо баранов, на бойню, и вы покорно следуете за ним!
— Уведите его, — распорядился Андре-Луи. — Отправьте арестованного обратно в тюрьму, пусть находится там до тех пор, пока из Парижа не придет распоряжение о его дальнейшей судьбе.
Изрыгавшего проклятия Тюилье вывели из комнаты. Его место занял Бонтам. С ним Андре-Луи разделался еще быстрее. Расследование установило, что в течение последнего года гражданин Бонтам приобретал обширные участки земли в окрестностях равнины Бос, общая стоимость которых составляет приблизительно полмиллиона франков. Из документов, найденных у гражданина Бонтама, стало известно также, что он выступает лишь в роли доверенного лица депутата Сен-Жюста, каковой снабжает его деньгами. Таким образом, земли, о которых идет речь, являются собственностью Сен-Жюста и зарегистрированы на имя Бонтама с целью скрыть бесчестные приобретения гражданина депутата.
Бонтам подтвердил все сказанное Андре-Луи.
Буассанкур составил заключения по делу Бонтама и по делу Тюилье. Андре-Луи потребовал, чтобы каждый член комитета поставил под этими документами свою подпись.
Эти заключения завершали грозное досье, с которым Андре-Луи покинул наконец Блеранкур, до основания потрясенный его визитом. Вооруженный досье, Андре-Луи рассчитывал столь же основательно потрясти Париж.
Глава 41
Андре-Луи вернулся в Париж в середине нивоза,[518] то есть в первые дни нового года.
Он не мог бы выбрать более удачного времени для возвращения. Час для нанесения последнего сокрушительного удара пробил. Борьба между партией анархии и партией умеренных, а точнее, жестокая схватка между негодяем Эбером и титаном Дантоном подошла к концу. Раздавленный тяжестью красноречия Дантона, который ухитрился сделать из соперника посмешище, слабоумного, способного лишь на то, чтобы превратить революцию в объект глумления и ненависти, обезумевший Эбер попытался возглавить мятеж.[519]
Этим он подписал себе смертный приговор.
Предвидя его крах и желая этот крах ускорить, Робеспьер пробудился от бездеятельного созерцания, в котором дотоле пребывал, и включился в борьбу. Он понимал, что вскоре ему самому предстоит помериться силами с победителем, и, желая укрепить свои позиции, напустил на Эбера своего доблестного оруженосца Сен-Жюста. Этот ужасный молодой человек с блестящими глазами, смотревшими на мир с бесконечным состраданием, нанес мятежнику смертельный удар страстной, пламенной речью, пересыпанной восхвалениями чистоты и добродетели.
Эбер и его союзники были арестованы за участие в заговоре против государства. Их судьба была предрешена.
Итак, арена для решающей битвы за власть была наконец расчищена. Сторонники Дантона и Робеспьера уже примеряли доспехи. Если бы Дантон одержал верх, он мог бы, по убеждению де Баца, сыграть во Франции ту роль, которую сыграл в Англии Монк, и использовать свое влияние для реставрации трона. Но если бы падение Робеспьера было вызвано бесчестьем, запятнавшим его партию, если бы голодавшему народу стало ясно, что их обманывала шайка продажных, своекорыстных мерзавцев, лицемерно прикрывавшихся доктринами Равенства и Братства, — тогда надежды де Баца на скорый конец революции и революционеров обратились бы в уверенность. Поэтому понятно, с каким нетерпением барон ждал возвращения Андре-Луи из Блеранкура и как жадно набросился на него с вопросами после краткого приветствия.
Среди бумаг Андре-Луи Моро сохранился черновик статьи, которую молодой человек приготовил для «Старого кордельера». Этот черновик он и преподнес по приезде де Бацу. Вот небольшая выдержка из этой статьи:
Граждане! Если нашу страну раздирает хаос, если наши соотечественники умирают от голода, то лишь потому, что жив деспотизм, от которого вы надеялись избавить Францию, когда дали ей конституцию. Вы проливали кровь, а в итоге одних тиранов сменили другие. И виной тому не конституция. Если бы у власти стояли честные, умелые правители, она принесла бы все те щедрые плоды, которых вы ждали. Но нами правят корыстолюбивые негодяи, продажные и лицемерные. Их единственная цель — служить собственным интересам и, пренебрегая своим священным долгом, обогащаться ценой ваших страданий.
Когда перед партией Горы встала необходимость смыть позор, которым покрыл ее один из лидеров — Франсуа Шабо, не было более красноречивого обличителя его преступления, чем депутат Флорель де Сен-Жюст. Именно обвинительные речи Сен-Жюста, направленные против продажных депутатов Конвента, умерили ваш праведный гнев и восстановили пошатнувшееся доверие к правительству. Сен-Жюст убедил вас, что с устранением этих мерзавцев работа по очищению Национального конвента будет завершена. Он обещал вам, что обновившееся таким образом правительство в короткий срок положит конец народным бедствиям; он убеждал вас призвать на помощь свой патриотизм и потерпеть еще немного. Вы вняли ему, как не вняли бы никому другому, потому что были убеждены: гражданин Сен-Жюст воплощает собой честность и неподкупность; он олицетворение чистоты в общественной и частной жизни. В ваших глазах он был равен в аскетизме самому Сципиону[520]. Всякий раз, когда Конвент рассматривает вопросы общественной морали, Сен-Жюсту предоставляется право не участвовать в этом из уважения к его добродетели, которая даже превосходит его дарования.
Моя задача, граждане, сорвать маску с этого архилицемера, с этого верного пса неподкупного Робеспьера. Я обвиняю этого народного кумира и мнимого республиканца, ci-devant шевалье де Сен-Жюста, в продажности бесконечно более отвратительной, в злоупотреблениях бесконечно более чудовищных, чем любое из заклейменных им преступлений Шабо и его сообщников.
Я располагаю исчерпывающими и неопровержимыми доказательствами того, что этот волк в овечьей шкуре, этот аристократ в трехцветной кокарде — истинный отпрыск порочного дворянского рода.
Одна из самых ужасных, самых омерзительных привилегий прежних деспотов — возможность избавляться руками закона от невинного, но неугодного им человека. По указу короля несчастных жертв бросали без суда и следствия в тюрьмы, где люди зачастую гнили годами, погребенные заживо. Самая память о них стиралась; нередко никто так и не узнавал причины, по которой была загублена человеческая жизнь. Шевалье де Сен-Жюст посмел воскресить эту мерзость ради своих исключительно подлых целей. Ci-devant шевалье де Сен-Жюст повинен в злоупотреблении властью, вверенной ему во имя Свободы и ради служения людям. На основании заведомо ложного обвинения он приказал арестовать и заключить в тюрьму неугодного ему человека; человека, которого он смертельно боялся, ибо несчастный располагал возможностью разоблачить лицемерного апостола морали, приписавшего себе все добродетели мира.
Далее шел подробный рассказ о Торене и о тайной связи Сен-Жюста с женой незадачливого рогоносца, причем особенно настойчиво подчеркивалось то обстоятельство, что Сен-Жюст помолвлен с сестрой депутата Леба.
За этим следовал отчет об украденных пятиста тысячах франков и обширных участках земли в Босе, приобретенных Сен-Жюстом на имя своего родственника Бонтама — подставное лицо, с помощью которого депутат рассчитывал утаить наворованные деньги. Факт воровства мог бы никогда не выплыть наружу, если бы не случайное открытие, сделанное в Блеранкуре в ходе расследования дела гражданина Торена.
В эффектной концовке автор искусно живописал народные страдания, желчно обличал породившую их коррупцию и требовал головы продажного лицемера.
Де Бац прочел статью до конца. Его дыхание участилось, на худощавом лице появился румянец, глаза заблестели.
— А доказательства? Доказательства есть? — спросил он, боясь поверить в такую немыслимую удачу.
Андре-Луи показал ему пачку бумаг, перехваченную ленточкой.
— Все здесь. Каждое слово в этой статье подкреплено более чем достаточным количеством доказательств. Показания сестры и кузины Торена об отношениях между женой Торена и Сен-Жюстом. Протоколы заседаний и признания Тюилье и Бонтама, все должным образом заверено. Документы, найденные среди бумаг Тюилье, в том числе письмо от Сен-Жюста, с его наставлениями по поводу ареста Торена и пресечения слухов. Документы, обнаруженные среди бумаг Бонтама и подтверждающие данное им под присягой признание о покупке земель для Сен-Жюста на сумму в полмиллиона франков. Здесь все. А при необходимости можно добыть еще много свидетельств. Можно вызвать из Блеранкура сестру и кузину Торена, они подтвердят свои показания под присягой. Можно привезти сюда Тюилье и Бонтама, чтобы они дали показания в Конвенте. Наконец, есть еще сам Торен. Теперь его обязаны будут выслушать. Все, дело сделано. Публикация вызовет настоящую лавину.
Де Бац дрожал от возбуждения.
— Боже мой! Это с лихвой возместит нам падение Тулона. Да ни одна победа роялистов не могла бы принести нам такого успеха! Это чудо! Они у нас в руках. Еще дело Шабо не успело остыть, а тут такое! Это конец не только Робеспьеру — это конец революции. Мы поднимем такую бурю, что Конвент разнесет вдребезги. И как своевременно подвернулось это дело! Терпению народа приходит конец. Вы думаете, он согласится и дальше умирать от голода, ради того чтобы мошенники сохранили власть? Ей-богу, я должен как можно скорее собрать своих людей. Они будут заняты как никогда. Если мы в ближайшие несколько дней не сведем Париж с ума, я готов признать себя последним дураком. — Он положил руку Андре-Луи на плечо и тепло улыбнулся. — Вы справились со своей задачей, друг мой. Вернули трон законному владельцу. Все, о чем вы мечтали в тот день в Хамме, стало реальностью. И все благодаря вашему уму, вашей изобретательности. По заслугам и честь, Андре. Если принцы способны хоть на какую-то благодарность, вас ждет великая награда.
— Да, — сказал Андре-Луи с задумчивой улыбкой. — Награда будет велика; она принесет мне все, к чему я стремился. Алина. Алина наконец-то будет моей!
Де Бац рассмеялся, как мальчишка, и хлопнул друга по плечу.
— Мой дорогой романтик! — воскликнул он.
— Я вызываю у вас насмешку, а, Жан?
— Насмешку? Нет. Удивление. — Барон внезапно сделался серьезным. — Возможно, даже зависть. Кто знает? Если бы я обладал таким источником вдохновения, каким обладаете вы, мне, наверное, тоже казались бы нелепыми все прочие стремления. Я могу понять вас, mon petit, хотя мне никогда не доводилось переживать ничего подобного. Дай бог, чтобы желания вашего сердца исполнились. Вы заслужили свое счастье, и скоро настанет день, когда король Франции скажет вам спасибо. — Он взял связку документов, которую Андре-Луи бросил на стол. — Спрячьте это до утра в безопасное место. Я отправлю Тиссо с весточкой к Демулену. Завтра утром покажем ему бумаги и все обсудим.
В углу комнаты стоял изящный шкафчик, вещица в стиле рококо времен Людовика XV, обшитый панелями красного дерева, которые были декорированы идиллическими пейзажами. Часть его задней стенки изнутри можно было сдвинуть с помощью секретной пружины, и тогда открывалось тайное углубление в стене, где де Бац прятал все компрометирующие бумаги. У Андре-Луи был второй ключ от этого хитроумного шкафчика, и сейчас он положил драгоценные документы в скрытую за ним нишу.
Засим молодой человек отправился с визитом к шевалье де Помелю в Бур-Эгалите — но не для того, чтобы сообщить о своем успехе в Блеранкуре, как полагал де Бац. Андре-Луи погнали туда нетерпение и тревога, вызванные отсутствием известий от мадемуазель де Керкадью. Он не сомневался, что за время его отсутствия кто-то из курьеров его высочества побывал в Париже и привез долгожданную весточку, о которой Андре просил Алину в последнем письме.
Де Бац отпустил его без возражений. Возможно, барон даже составил бы другу компанию, не будь у него неотложных дел, возникших благодаря успешному завершению миссии Андре-Луи в Блеранкуре. Необходимо было срочно подготовить агентов к новой подстрекательской кампании, предстоявшей им в ближайшие дни, после того как взорвется привезенная Андре-Луи бомба; и де Бац, соскучившийся по настоящему делу, не хотел терять ни минуты.
Он все еще пребывал в трудах, когда с наступлением темноты Андре-Луи вернулся домой. Но, несмотря на поглощенность работой, которая занимала и ум, и руки барона, от него не ускользнуло необыкновенно удрученное состояние друга. Прежний пыл, казалось, совершенно покинул молодого человека; от радостного возбуждения, от пьянящего предчувствия близкой победы не осталось и следа.
Поначалу де Бац истолковал эти симптомы неверно:
— Вы переутомились, Андре. Надо было вам оставить Помеля на завтра.
Андре-Луи скинул плащ и шагнул к пылавшему камину. Он облокотился о каминную полку и опустил голову на руку.
— Я не устал, Жан. Я разочарован. Я спешил из Блеранкура, будучи уверен, что в Бур-Эгалите меня наконец-то ждет письмо от Алины! А там — ничего.
— Так вот почему вы так торопились повидать Помеля!
— Это превосходит всякое разумение. Двое посыльных прибыли из Хамма с тех пор, как Ланжеак отвез туда мое письмо. И тем не менее от Алины — ни слова. — Андре резко повернулся к барону лицом. — Боже мой! Знаете, Жан, я, кажется, больше не в состоянии этого вынести. Уже скоро год, как мы расстались, и за это время я не получил от нее ни строчки, несмотря на то что отправлял ей письмо за письмом. Я был терпелив, я пытался занять свой ум тем, что необходимо было делать. Но в глубине души все время жила эта боль, эта мука. — Он помолчал, потом безнадежно махнул рукой. — О, разговорами тут не поможешь.
Де Бац принялся утешать друга:
— Мой дорогой Андре, молчание мадемуазель де Керкадью, возможно, объясняется страхом за вас. Подумайте, если письмо попадет не в те руки, оно может вас выдать.
— Я думал об этом. Поэтому и просил в последнем письме хотя бы о двух строчках, подписанных ее инициалами. Просил определенно, настойчиво. Алина не могла оставить без внимания такую просьбу. Это совсем на нее не похоже.
— И все же ее молчанию наверняка есть простое объяснение. А пока утешайте себя тем, что мадемуазель де Керкадью в добром здравии. Едва ли не каждый курьер, прибывающий из Хамма, уверяет, что у нее все благополучно. Ланжеак видел ее как раз перед своим последним приездом в Париж, два месяца назад. Эта мысль должна немного успокаивать вас.
— Но не успокаивает. В свете этого молчание Алины выглядит еще более странным. — Андре-Луи отвернулся к камину и снова уронил голову на руку.
Барон встал и, подойдя к Моро, сочувственно тронул его за плечо.
— Не поддавайтесь хандре, mon petit. Вы устали, а когда мы устаем, мы становимся пессимистами и начинаем бояться неведомо чего. Повторяю, вы знаете, что у девушки все благополучно. Пусть эта мысль поддерживает вас. Ведь осталось совсем немного. Скоро, очень скоро вы будете иметь счастье видеть не строки, написанные вашей невестой, а ее саму. Вы услышите все, что она хочет вам сказать. Боже, друг мой, я просто завидую радости, которая вас ждет. Думайте о встрече. Остальное не имеет значения.
Андре-Луи выпрямился и попытался улыбнуться, но не слишком преуспел в этом.
— Спасибо, Жан. Вы славный малый. Но меня мучит недоброе предчувствие. Возможно, его породило разочарование.
— Предчувствие? Ба! Оставьте предчувствия старухам и пойдемте ужинать. У меня припасено несколько бутылочек гасконского вина, которое способно ударить в голову не хуже, чем я. Оно окрасит ваше будущее в самые радужные тона.
Но дурные предчувствия не всегда бывают напрасными. Барон не знал, что в этот час в Париж прибыл маркиз де Ла Гиш, который привез с собой доказательства правоты Андре-Луи.
Глава 42
Ла Гиш прибыл на улицу Менар к девяти часам утра следующего дня. Де Бац и Андре-Луи уже закончили завтракать и, сидя за столом, обсуждали неотложные дела, которыми необходимо было заняться в ближайшие часы. Они уже отправили Камилю Демулену записку с просьбой прийти как можно скорее. Андре-Луи собирался ознакомить Демулена со своими заметками и посоветоваться, в какой форме их лучше обнародовать: опубликовать в виде статьи в «Старом кордельере» или сделать основой обличительной речи Дантона, произносимой с трибуны Конвента.
Неожиданный приезд маркиза застал друзей врасплох и на время отвлек их мысли от занимавшей их темы. Де Бац радушно распахнул объятия старейшему своему стороннику, которого не видел уже несколько месяцев — с тех самых пор, как Ла Гиш отправился служить монархии на другом фронте.
— Ла Гиш! Откуда бы ты ни свалился, ты не мог появиться более кстати. Ты приехал как раз вовремя, чтобы приложить руку к великому триумфу, который мы так долго готовили. Какой добрый ангел тебя прислал?
Теплота приема на миг рассеяла мрачность маркиза. На его бледном, хищном лице на миг появилась улыбка, которая растаяла так же быстро, как и появилась.
— Вижу, вы еще ничего не слышали, — сказал он.
Его серьезный тон поразил обоих друзей.
— О чем не слышали? — тревожно спросил де Бац.
— Прошлой ночью по приказу Комитета общественной безопасности арестовали Помеля. Все его бумаги попали в руки комитета. Если бы я прибыл в Париж часом раньше, меня схватили бы вместе с ним, поскольку первым делом я отправился в Бур-Эгалите доложить о событиях за границей. Я только что из Брюсселя.
Маркиз сбросил плащ и пристроил его на стуле вместе с конической шляпой, украшенной трехцветной кокардой. Он стоял перед бароном и Андре, высокий, стройный и элегантный, в темно-бордовом сюртуке, темных лосинах и высоких сапогах. Его роскошные волосы цвета бронзы были перехвачены на затылке черной шелковой лентой.
Де Бац на миг застыл как изваяние, потрясенный и испуганный мрачной новостью. Он быстро прикидывал в уме, какие последствия может повлечь за собой этот арест. Оба помощника с тревогой наблюдали за выражением его лица. Наконец де Бац вздохнул и пожал плечами в привычной для него манере.
— Не повезло Помелю. Но на войне как на войне. Тот, кто пускается в подобные предприятия, должен быть готов к худшему. Я, видит Бог, всегда к этому готов. Но я действовал осторожнее старика Помеля. Сколько раз я напоминал ему, что не следует терять бдительности. Его беспечность росла вместе с его безнаказанностью, и вот… — Барон снова пожал плечами. — Бедняга!
— В последнее время удача совсем от нас отвернулась, — мрачно произнес Ла Гиш. — Тулон пал.
— Это старая новость. Мы узнали ее более трех недель назад и уже успели примириться с ней. Тулон потерпел поражение, но это может подхлестнуть восставших роялистов в Вандее. Поражение в одном месте может уравновеситься победой в другом.
Но Ла Гиш не был склонен разделить оптимизм друга:
— Насколько я могу судить, восстание в Вандее закончится так же, как и в Тулоне, и в любом другом месте, где сражаются за дом Бурбонов.
— Нет причин для таких опасений, — вмешался Андре-Луи. — Во всяком случае, восстание, которое вскоре поднимется в Париже, едва ли ждет провал. — И он вкратце обрисовал Ла Гишу положение дел.
Лицо маркиза слегка прояснилось.
— Ей-богу, это первая хорошая новость, которую я услышал за последние несколько недель. Первый луч света в царстве мрака.
Он придвинул стул к камину и сел, протянув руки к огню. Январское утро выдалось промозглым. Ночью ударил мороз, и солнце еще не рассеяло холодный туман, повисший над городом.
— Полагаю, среди бумаг Помеля не было ничего, что компрометировало бы вас?
Де Бац покачал головой.
— Ничего. Помель был человеком д’Антрега. Я действую независимо от него. В противном случае мне ни за что не удалось бы так долго сохранять голову на плечах.
— Ты ничего не можешь сделать для бедняги, Жан? Он мой старый друг и верно служил нашему делу. Ради него я с радостью пошел бы на риск.
— Попробую. Возможно, мне удастся его выкупить. Я выкупил уже очень многих. Но беда в том, что почти все члены Конвента, которые работали со мной, в настоящий момент сами ожидают отправки на гильотину. Еще есть Лавиконтри и Люлье из Комитета общественной безопасности. Я увижусь с ними сегодня в Тюильри и постараюсь заручиться их поддержкой.
Барон сел. Андре отодвинул стул от стола и последовал его примеру.
— Вот незадача! — посетовал он. — Еще несколько дней, и ареста Помеля вообще не случилось бы. Да, не повезло.
— Не повезло, — согласился маркиз, глядя на своих собеседников. — Но я подозреваю, что наше везение соответствует нашим заслугам. Так что это и не везение вовсе, а естественное следствие наших поступков.
В его тоне было столько желчи, что неприятно пораженный де Бац возразил ему довольно резко:
— О нет. Тут я с тобой не согласен. Временами судьба довольно жестоко насмехается над нами. Наше усердие заслуживает лучшего.
— О, я говорю не о вас и не о горстке преданных делу людей, которые рискуют жизнями здесь, в Париже. Я имел в виду этого толстого дурака в Хамме.
— Бог мой, Ла Гиш! Ты говоришь о регенте!
— Который однажды может стать королем Франции. Я вполне отдаю себе в этом отчет.
Де Бац нахмурился. Трудно сказать, чего было больше в его взгляде — негодования или недоумения.
— Ты, часом, не стал ли санкюлотом?
— У меня было такое искушение, когда пал Тулон.
Андре-Луи, во многом разделявший чувства барона, воскликнул с досадой:
— Тулон! Дался вам этот Тулон! Никак он не идет у вас из головы. Но вы же не будете отрицать, что в Тулоне фортуна сыграла с нами злую шутку?
— Буду. Злую шутку с нами сыграл граф Прованский. Ответственность за наше поражение я возлагаю только на него.
— На регента? Но это безумие!
Ла Гиш скривил губы.
— Вот как? Безумие? А вам известны факты? Вы знаете, что защитники Тулона несколько месяцев ждали приезда принца? Они хотели, чтобы он возглавил войска. Моде отправлял к его высочеству курьера за курьером. Уговаривал, торопил, объяснял, насколько присутствие принца воодушевит тех, кто поднял во имя него королевское знамя.
— Но в конце концов он же поехал, — напомнил Андре-Луи.
— Поехал, когда было уже слишком поздно. Да и то лишь потому, что я пристыдил его. Он отправился в Тулон в тот самый момент, когда роялисты, устав сопротивляться, смирились со своим поражением. Их обескуражило безразличие принца к героизму своих сторонников и к их страданиям. Об этом безразличии весьма красноречиво свидетельствовало отсутствие главы дома, под знаменем которого они шли умирать. И воля к победе постепенно покинула их.
Барон все же попытался защитить своего принца:
— Вероятно, он просто не мог уехать из Хамма раньше. Как можно судить его, не зная причин задержки?
— Вышло так, что я их как раз знаю. Регента удерживала в Хамме женщина. Банальная любовная связь оказалась для этого неповоротливого кретина важнее долга и всей крови, которая за него лилась.
— Вы сошли с ума, Ла Гиш!
Маркиз улыбнулся, устало и презрительно.
— Не сейчас. Когда я узнал об этом, то и впрямь едва не обезумел. Но с тех пор прошло время, и я успел осознать, что важен не человек, а дело. Дело — все, а человек — ничто. Поэтому я сожалею только об одном — что не пристрелил этого жирного негодяя, когда выяснил причину, удерживавшую его от выполнения священного долга. Сплетники оказались тысячу раз правы. Пока роялисты истекали кровью и умирали за него в Тулоне, глава королевского дома не мог найти в себе силы покинуть нежные объятия мадемуазель де Керкадью. Вероятно, он искал там утешения после измены госпожи де Бальби, которая, как поговаривают в Брюсселе, нашла себе русского любовника.
Гневно передернув плечами, маркиз резко повернулся к камину и снова протянул руки к огню.
В комнате за его спиной повисла неестественная тишина. Двое собеседников маркиза, казалось, не дышали. Только тихое звяканье севрских часов на каминной полке, отметивших половину десятого, нарушило это жуткое безмолвие.
Де Бацу показалось, будто невидимая рука сжала ему сердце. Барон застыл в кресле, глядя прямо перед собой, и боялся повернуть голову в сторону Андре-Луи, который сидел справа от него на расстоянии вытянутой руки.
Услышав имя Алины, Андре-Луи дернулся, словно от удара. Теперь он сидел неестественно прямо, как мраморное изваяние, и бледность его лица действительно не уступала белизне мрамора.
Некоторое время никто не произносил ни слова. Потом маркиз, ощутив странную тишину у себя за спиной, обернулся и озадаченно посмотрел сначала на одного, потом на другого.
— Что, черт побери, с вами происходит?
Этот вопрос рассеял чары, которые сковывали Андре-Луи. Он поднялся на ноги и застыл в напряженной позе, с неестественно прямой спиной.
— Злой язык — признак жестокого сердца, — произнес он очень медленно, холодным язвительным тоном. — Я слушал вас с растущим недоверием, господин маркиз. Последнее ваше утверждение, низкое и лживое, доказывает никчемность прочих ваших слов.
Теперь и Ла Гиш, и де Бац тоже оказались на ногах. Барон впервые в жизни по-настоящему испугался. Ла Гиш с видимым усилием обуздал свой гнев.
— Моро, вы, должно быть, потеряли рассудок. Я не потерплю подобных выражений ни от одного человека в мире.
— Я сознаю это. И я к вашим услугам.
Де Бац бросился вперед и встал между ними.
— Стойте! Что такое? Mordieu! Сейчас не время для личных ссор. Дело превыше всего…
— Есть кое-что, что я ставлю превыше дела, Жан, — перебил его Андре-Луи. — Честь мадемуазель де Керкадью, которую запятнал этот лжец.
Ла Гиш шагнул вперед.
— Ах так! Parbleu![521] Возможно, во Франции и произошла революция, но все революции на свете…
— Остановитесь! Ради бога, остановитесь! — Барон стиснул локоть маркиза. — Послушайте минутку, вы оба! Слушайте, говорят вам! Ла Гиш, вы не знаете, вы не понимаете, что вы сказали…
— Не понимаю, что сказал? — Ла Гиш надменно посмотрел на барона сверху вниз. — Тысяча чертей, Жан! Ты тоже полагаешь, что у меня злой язык? Разве я похож на человека, который может с легкостью запятнать честь женщины?
— Судя по вашим словам, так оно и есть, — огрызнулся Андре-Луи, сверкнув глазами.
Де Бац поспешно заговорил, стремясь предотвратить новую провокацию:
— Вы доверились разговорам, сплетням, скандальным слухам, которые всегда есть вокруг имени принца…
— Доверился сплетням, говорите? Я что, похож на разносчика сплетен? Я говорю то, что знаю. Эти разговоры, эти слухи действительно ходили в Тулоне, когда я там был. Опасаясь вреда, который они могли нанести миссии принца, Моде отправил меня в Хамм сообщить его высочеству, что он должен немедленно приехать, — в противном случае его честь невозможно будет спасти. По приезде я стал выпытывать правду у д’Антрега, и д’Антрег не смог отрицать, что эти слухи обоснованны. Но это еще не все. Я потребовал, чтобы меня немедленно отвели к регенту. Я был в таком негодовании, что д’Антрег побоялся мне отказать. Мы застали принца врасплох в объятиях женщины. Говорю вам, я видел его собственными глазами. Я ясно выразился? Я нашел его в объятиях мадемуазель де Керкадью, в комнате мадемуазель в гостинице «Медведь».
Де Бац уронил руки, отшатнулся и издал вздох, полный отчаяния. При виде лица Андре-Луи его охватила жалость.
— Вы говорите, что видели… вы видели… — Андре-Луи не смог повторить слова маркиза. Голос, только что такой холодный и жесткий, внезапно сорвался: — О мой Бог! Это правда, Ла Гиш? Правда?
Неожиданный переход от гнева к горю, от угроз к мольбе поразил маркиза. Он подавил негодование и ответил серьезно и торжественно:
— Богом клянусь, это истинная правда. Разве стал бы я порочить честь женщины?
Несколько мгновений Андре-Луи смотрел на него пустыми глазами, потом закрыл бледное лицо трясущимися руками, колени его подогнулись, и он снова упал на стул. В памяти его всплыла сцена, подтверждавшая этот ужасный рассказ. Андре-Луи снова очутился в Кобленце, в гостиной «Трех корон». Перед ним стояла госпожа де Бальби, которая предостерегала его от опасности, которую таил в себе интерес его высочества к Алине, и предупреждала о намерении Мадам взять Алину с собой в Турин. Андре вспомнил, как пылко, чуть ли не гневно осуждала его Алина, когда он поставил под угрозу уважение, которое выказывал девушке Месье. И он, жалкий глупец, так и не сделал вывода, со всей очевидностью вытекающего из этой пылкости! Он вспомнил сцену в комнате принца в Хамме, когда Месье накинулся на брата, желая устранить все препятствия для отъезда Андре-Луи с де Бацем в Париж. Теперь, в свете ужасного открытия, сделанного Ла Гишем, поведение его высочества было совершенно понятным. Теперь Андре стало ясно, почему Алина ни разу не написала ему за все эти месяцы, почему не вняла последней настойчивой просьбе прислать хотя бы пару строк, написанных ее рукой.
Андре-Луи сел, уронив лицо в ладони, и зарыдал.
— Этот слизняк! Этот мерзкий жирный слизняк осквернил мою чистую белую лилию!
Ла Гиш отпрянул. Его лицо исказилось от ужаса. Он бросил вопросительный взгляд на де Баца, словно желая получить уже ненужное подтверждение.
— Они были помолвлены, Ла Гиш.
Маркиза охватило мучительное раскаяние.
— Андре! Мой бедный Андре! Я не знал. Простите меня. Я не знал.
Андре-Луи молча махнул рукой. Но маркиз все никак не мог прийти в себя. Его ястребиное лицо потемнело от гнева и боли.
— Что за принцу мы служим! Вот за кого мы гибнем! Как он последователен в своих поступках! Он не мог присоединиться к тем, кто сражался за него в Тулоне, потому что не мог оставить женщину, принадлежащую человеку, который сражался за него в Париже. Вот она, благодарность принцев! Знай я все это в Хамме, я определенно пристрелил бы этого жирного мерзавца!
Ла Гиш воздел руки, словно призывал в свидетели небо, потом с поникшими плечами повернулся к камину и мрачно уставился на огонь.
Де Бац пересек комнату и мягко обнял Андре-Луи за плечи. Но слова не шли барону на ум. Его горе было глубоким и искренним, но к нему примешивалась досада. Эта ужасная новость пришла так не вовремя! Она лишила Андре-Луи душевного равновесия в тот момент, когда он был так нужен им для выполнения стоявшей перед ними задачи.
— Андре! — тихо позвал он. — Мужайтесь, Андре!
Андре-Луи выпрямился.
— Уйдите, — попросил он. — Оставьте меня оба.
Де Бац посмотрел на него, потом перевел взгляд на маркиза и сделал ему знак. Вдвоем они тихо вышли из комнаты, оставив Андре-Луи наедине с его горем.
Глава 43
Де Бац провел утро в Тюильри с Ла Гишем, известным революционным чиновникам под именем гражданина Севиньона. Они пытались сделать все возможное для освобождения шевалье де Помеля. Но их усилия не увенчались особым успехом. Лавиконтри, на которого де Бац рассчитывал в первую очередь, заявил, что в это дело вмешиваться опасно. Улики, оказавшиеся в распоряжении Комитета общественной безопасности, насколько он понял, исчерпывающе доказывали вину Помеля, и с ними уже ознакомился Сен-Жюст, чья кровожадность едва ли позволит несчастному агенту сбежать. Но тем не менее Лавиконтри сдержанно пообещал разузнать, что можно сделать.
Сенар, секретарь комитета и еще один ценный тайный союзник барона, тоже обещал сделать все возможное, так чтобы не навредить себе. Впрочем, и по его мнению, Сен-Жюст был неодолимым препятствием.
— Хорошо, хорошо, — сказал де Бац. — По крайней мере постарайтесь отложить суд над Помелем. Посмотрим, что принесут нам следующие несколько дней.
Когда они с Ла Гишем шли по холодному сырому саду, барон высказался более определенно:
— Если мы сумеем выиграть несколько дней, неодолимое препятствие будет устранено.
Тем не менее на улицу Менар оба вернулись в далеко не радостном настроении. Андре-Луи сидел у очага, упершись ногами, обутыми в сапоги, в каминную решетку и подперев кулаком подбородок. Огонь почти догорел. Когда де Бац и Ла Гиш вошли, Моро обернулся и тут же снова уставился на гаснущее пламя. Друзей поразило серое, внезапно постаревшее, искаженное болью лицо Андре-Луи.
Де Бац подошел и положил руку ему на плечо.
— Ну-ну, Андре, прекратите растравлять себе душу. Я знаю, как вам плохо, но надо набраться мужества. У нас еще многое впереди. Займите свой ум делами, это помогает.
— Меня уже ничего не ждет впереди, всему конец.
— Я понимаю, что вы сейчас чувствуете. Конечно, это тяжелый удар, но молодость поможет вам его вынести. Направьте мысли на что-нибудь другое. О, я знаю жизнь, Андре, я старше вас и знаю кое-что о человеческой душе. Вам необходимо отвлечься, а ничто не отвлекает лучше, чем работа.
Андре-Луи удивленно посмотрел на барона и горько рассмеялся.
— Работа? Какая работа?
— Та, что нам предстоит. Я послал за Демуленом — ему следовало бы уже появиться, — и когда он придет…
— Говорю вам: все кончено, — перебил его Андре-Луи. — Спасение монархии меня больше не интересует.
— Клянусь честью, на его месте я чувствовал бы то же, — произнес Ла Гиш.
Де Бац оставил Моро и, медленно подойдя к окну, вздохнул.
— Ах, если бы это проклятое известие дошло пораньше, перед его отъездом в Блеранкур!.. — Барон выразительно рубанул воздух кулаком.
— Это было бы губительно для дела его высочества, не так ли? — продолжил за него Андре-Луи.
— Разумеется, — ответил маркиз. — И я не стал бы вас осуждать.
Моро снял ноги с решетки и повернулся к друзьям.
— Спасибо, Ла Гиш, я рад это слышать.
— Рады? Это еще почему? — спросил барон, которому не понравились ни тон, ни выражение лица молодого человека. — Что вы имеете в виду?
— Если я вообще что-то имел в виду… Ладно, Жан, ближе к делу. Демулен заходил, пока вас не было.
— Так вы уже отдали документы? Отлично, отлично, нельзя терять времени. Что он сказал? Он был в восторге?
— Об этом деле я не упоминал.
— Как? Но тогда… — Барон нахмурился. — Вы не отдали документы? Вы что, не понимаете, как это опасно — хранить их при себе? До Сен-Жюста в любую минуту могут дойти новости из Блеранкура.
Андре-Луи снова резко и невесело рассмеялся.
— На этот счет можете не тревожиться, никакой опасности нет. Сен-Жюст ничего не найдет. Документы там. — И он указал в сторону камина.
Барон подбежал и, вытаращив глаза, уставился на горстку черного пепла, полускрытую каминной решеткой. Потом спросил хриплым от волнения голосом:
— Вы хотите сказать, что сожгли их? Сожгли наши доказательства? Плоды стольких трудов?
— Вас это удивляет? — Андре-Луи резко встал, опрокинув стул.
— Только не меня, — ответил Ла Гиш.
Побагровевший барон набросился на маркиза:
— Боже мой, да ты понимаешь, что именно он сжег? Он сжег улики, которые отправили бы Сен-Жюста на гильотину и навлекли проклятие на сторонников Робеспьера! Он сжег все наше дело — вот что он сжег! Уничтожил плоды многомесячной работы, сделал ее бесполезной! — Барон грозно повернулся к Андре-Луи. — Нет, это немыслимо! Вы не могли так поступить! Вы не посмели бы! Вы меня дурачите! Наверное, вы и правда об этом подумали — и решили показать нам, как могли бы отомстить.
— Я сказал, и я это сделал, — холодно ответил Андре-Луи.
Де Бац весь затрясся от гнева и вознес над головой сжатую в кулак руку, словно собираясь ударить Андре-Луи, а потом разом сник.
— Какой же вы негодяй! Эти бумаги принадлежали не вам. Они были частью нашего общего дела.
— Алина тоже не принадлежала ему. Она была моей невестой.
— Боже всемогущий! Вы сведете меня с ума! Ваша невеста! Регент и ваша невеста! Что важнее — они или будущее целой нации? Наше дело касается не только регента!
— Что регент, что его семья — мне все едино, — сказал Андре-Луи.
— Вам все едино? Глупец! Как вы можете так говорить, когда речь идет о судьбе монархии?
— Монархия — это дом Бурбонов. Дурная услуга, которую я оказал Бурбонам, не идет ни в какое сравнение с той подлостью, которую совершил один из них в отношении меня. Вред, который я нанес их делу, можно исправить. Вред, который причинил мне глава дома Бурбонов, тот самый человек, ради которого я трудился и рисковал жизнью, не исправить никогда. Могу ли я служить ему после этого?
— Оставить службу — ваше право, — тихо и печально ответил Ла Гиш. — Но вправе ли вы были уничтожать то, что принадлежало не только вам?
— Не только мне? А разве не я обнаружил и собрал эти документы? Разве не я ежечасно рисковал собственной головой, чтобы посадить на трон это ничтожество — графа Прованского? И после этого вы говорите мне, что бумаги не мои? Впрочем, мои они или не мои, но их больше нет. Все кончено.
В ярости и отчаянии де Бац мог лишь поносить компаньона:
— Ах, негодяй! Все вот-вот должно было успешно разрешиться, а вы в припадке злобы все разрушили, не оставив никакой надежды! Все наши труды насмарку, все жертвы были напрасны: Шабо, Делоне, Жюльен, братья Фрей, Леопольдина, наконец! Маленькая Леопольдина, о которой вы так пеклись! Все пошло прахом. Все принесено в жертву на алтарь обиды. Проклятье! И все потому…
— Довольно уже, — прервал его восклицания Андре-Луи. — Этого достаточно. Когда вы успокоитесь, вы, возможно, поймете…
— Что пойму? Вашу низость?
— Страдание, толкнувшее меня на этот поступок. — Моро устало провел ладонью по лбу и хрипло продолжал: — Жан, если какое-то соображение и смогло бы меня удержать, так это мысль о том, каким ударом это станет для вас. Но в ту минуту я об этом не подумал. Мы были хорошими товарищами, Жан, и мне жаль, что все так вышло.
— Можете убираться со своими сожалениями к дьяволу! — рявкнул де Бац. — Там вам самое место! — Он замолчал было, но распиравшая его ярость требовала выхода, и барона вновь понесло: — Вот что происходит, когда полагаешься на человека, способного хранить верность только себе самому. Сегодня он роялист, завтра революционер, потом снова роялист — смотря по тому, что более выгодно для него лично. Единственное, в чем вы верны себе, — это ваше вечное амплуа Скарамуша. Бог свидетель, я не понимаю, почему до сих пор не убил вас. Скарамуш! — с бесконечным презрением повторил он и наотмашь ударил Андре-Луи по щеке.
Ла Гиш в мгновение ока оказался рядом, схватил барона за руку и оттеснил его от Моро. Дыхание Андре-Луи участилось, на бледной щеке отчетливо проступил красноватый след баронской ладони. Но Моро только грустно усмехнулся.
— Это не важно, Ла Гиш. Несомненно, он по-своему прав, как и я по-своему.
Но эта реплика лишь сильнее распалила ярость гасконца.
— А, так мы подставляем другую щеку! Сладкоречивый моралист! Грошовый мыслитель! Убирайтесь на свои подмостки, шут! Прочь!
— Уже ухожу, де Бац. Хотелось бы расстаться иначе, но не судьба. Я сдержу удар в память о вас. — Андре-Луи двинулся к двери. — Прощайте, Ла Гиш.
— Минутку, Моро! — крикнул маркиз вдогонку. — Куда вы теперь?
Но Андре-Луи не ответил. Он и сам не знал, куда идет. Закрыв дверь, он вышел, пошатываясь, в коридор, снял с крючка плащ, надел шляпу и, взяв шпагу, спустился по лестнице.
Во внутреннем дворике его арестовали.
Как только Моро вышел из дома, в воротах показался человек в тяжелом плаще и круглой шляпе. За ним шагали двое муниципальных офицеров. Но и без эскорта в человеке невозможно было не признать полицейского шпика. Он преградил Андре-Луи дорогу и пристально всмотрелся ему в лицо.
— Вы живете здесь, гражданин? Как ваше имя?
— Андре-Луи Моро, агент Комитета общественной безопасности.
Однако упоминание грозного комитета не смутило незнакомца.
— Покажите ваше удостоверение.
Андре-Луи протянул ему требуемую бумагу, незнакомец взглянул на нее и кивнул своим спутникам.
— Вы-то мне и нужны. Вот ордер на ваш арест. — И он помахал перед носом Моро каким-то листком.
— В чем меня обвиняют? — справившись с секундным замешательством, осведомился Андре-Луи.
Человек в тяжелом плаще, не удостоив арестованного ответом, повернулся спиной.
— Ведите за мной, — бросил он своим людям.
Андре-Луи больше ни о чем не спрашивал и не протестовал. Он не сомневался в причинах ареста. До Сен-Жюста наконец дошли известия из Блеранкура, и народный представитель нанес стремительный контрудар. А документы, которые в это время должны были бы находиться в руках Демулена и посредством которых Андре-Луи мог бы парализовать действия Сен-Жюста, документы, которые могли бы оправдать несанкционированную деятельность Моро в Блеранкуре, совсем недавно превратились в горку пепла, и над ней, должно быть, все еще бушевал наверху де Бац.
«Только и остается, что рассмеяться», — подумал Андре-Луи — и рассмеялся. Его мир рухнул.
Арестованного провели через сад Тюильри, по набережной и Новому мосту к Консьержери. Там, в привратницкой, его обыскали, но не нашли ничего ценного или важного, кроме часов и нескольких ассигнаций на сумму около тысячи ливров. Вещи ему вернули и повели по темным сводчатым коридорам, вымощенным каменными плитами. В конце концов Моро оказался в одиночной камере, где ему представилась возможность поразмышлять о внезапном и малоприятном конце своей удивительной карьеры.
Если Андре-Луи и размышлял о своей участи, то безо всякого страха. Боль, разъедавшая ему душу, привела его разум в такое оцепенение, что думать о конце можно было с полным безразличием. Андре-Луи казалось, что он уже умер.
Со странной отрешенностью он вспоминал все, что сделал в Париже, начиная с того июньского утра, когда пали жирондисты. То, что он совершил, не вызывало в нем гордости. Он занимался довольно грязными делами. Говоря без обиняков, он использовал тактику агента-провокатора. Это было подло. Утешало одно: эти действия как нельзя лучше соответствовали подлости принца, агентом которого был Моро. Слава богу, теперь всему этому наступит конец. Андре-Луи уснет вечным сном и будет наконец свободен. Он изо всех сил старался не думать об Алине: образ, возникавший перед его умственным взором при мысли о ней, причинял ему невыносимые страдания.
Поздно ночью в замке загремел ключ, дверь распахнулась, и в проеме возникли двое. Один из них взял у другого фонарь, сказал ему несколько слов и, войдя с фонарем в камеру, закрыл за собой дверь. Пройдя к грязному сосновому столу, он поставил фонарь, и Андре-Луи разглядел стройного, элегантного молодого человека с копной золотистых волос и лицом Антиноя.[522] Вошедший с интересом посмотрел на неподвижного Андре-Луи большими, блестящими, добрыми глазами, но выражение его лица осталось суровым. Это был Сен-Жюст.
— Стало быть, вот он, тот мошенник, что разыграл в Блеранкуре целую комедию? — проговорил он насмешливо.
В погруженной во мрак душе Андре-Луи вспыхнула искорка прежнего Скарамуша.
— Да, и комедиант я неплохой, вы согласны, мой дорогой шевалье?
Сен-Жюст нахмурился, раздосадованный таким обращением, но потом усмехнулся и покачал золотистой головой.
— Нет, в комедии вы недостаточно хороши. Надеюсь, трагедия удастся вам больше. Ваш выход на сцену состоится на площади Революции. Пьеса называется «Гильотина».
— Автор, я полагаю, стоит передо мной? Но попомните мои слова, пройдет совсем немного времени, и для вас тоже найдется роль в другой пьесе, под названием «Поэтическое правосудие». Или «Отрезанный ломоть».
Сен-Жюст не сводил с Андре-Луи цепкого взгляда.
— Вероятно, вы питаете иллюзию, будто вам дадут возможность выступить в суде и вы сумеете поведать миру о неких фактах, которые раскопали в Блеранкуре?
— А это иллюзия?
— Полная. Никакого суда не будет. Я уже отдал необходимые распоряжения. Произойдет ошибка. Ошибка в интересах государства. Вас по чистой случайности включат в партию приговоренных, которых завтра отправят на гильотину. Ошибка — очень досадная ошибка — обнаружится слишком поздно. — Сен-Жюст замолчал, ожидая реакции на известие.
Андре-Луи безразлично пожал плечами.
— Какая разница?
— Думаете, я блефую?
— Не вижу, с какой еще целью вы могли бы прийти сюда и развлекать меня этим разговором.
— А вам не приходит в голову, что я, возможно, хочу дать вам шанс?
— Я предполагал, что рано или поздно вы об этом заговорите. Сначала блеф, потом торг.
— Да, торг, если вам так угодно. Но никакого блефа. Вы похитили кое-какие бумаги у Тюилье в Блеранкуре.
— Да, похитил — у него, а также у Бонтама. Вы об этом еще не слышали?
— И где они теперь?
— Вы хотите сказать, что не нашли их? Разве вы не обыскали мою квартиру?
— Не валяйте дурака, Моро. — Вкрадчивый до сих пор голос Сен-Жюста приобрел жесткость. — Конечно, квартиру обыскали — под моим личным наблюдением.
— И не нашли писем? Какая досада! Любопытно, куда же они подевались?
— Мне тоже любопытно, — буркнул Сен-Жюст. — Мое любопытство настолько возбуждено, что я предлагаю вам жизнь и охранную грамоту в обмен на сведения о том, где они находятся.
— В обмен на сведения?
— В обмен на письма, иначе говоря.
Андре-Луи ответил не сразу. Он задумчиво разглядывал народного представителя. За восхитительным самообладанием Сен-Жюста угадывалась нешуточная тревога.
— А! Это не одно и то же. Боюсь, отдать вам эти письма не в моей власти.
— Если вы этого не сделаете, ваша голова падет, и падет завтра же.
— Что ж, значит, моей голове суждено пасть. Ибо, как это ни прискорбно, я не могу отдать вам письма.
— Чего вы надеетесь добиться своим упрямством? Письма — это плата за вашу жизнь. Где они?
— Там, где вы их никогда не найдете.
Последовала длительная пауза, в продолжение которой Сен-Жюст пристально вглядывался в лицо узника. Он дышал несколько учащенно, румянец на его щеках в желтом свете фонаря слегка потемнел.
— Я предлагаю вам единственный шанс, Моро.
— Вы повторяетесь, — заметил Андре-Луи.
— Стало быть, вы твердо решили ничего мне не говорить?
— Я уже все сказал вам, мне нечего добавить.
— Что ж, прекрасно, — сказал Сен-Жюст спокойно, но с явной неохотой. — Прекрасно. — Он взял фонарь и пошел к двери, возле которой повернулся и направил свет в лицо узнику. — В последний раз предлагаю: письма в обмен на вашу жизнь.
— Как вы утомительны! Убирайтесь к дьяволу.
Сен-Жюст поджал губы, опустил фонарь и вышел. Андре-Луи вновь остался один. Он сидел в темноте и говорил себе, что, несомненно, наказан за содеянное по справедливости. Потом узник снова впал в безразличие ко всему на свете. Он слишком устал.
Рано утром тюремщик принес кусок отвратительного черного хлеба и кружку воды. Андре-Луи выпил воду, но к хлебу не притронулся. Потом он уселся на табурет и, ничего не чувствуя ни душой, ни телом, принялся ждать.
Не прошло и часа, как тюремщик появился снова — гораздо раньше, чем ожидал Андре-Луи. Он придержал дверь открытой и жестом подозвал узника.
— Вы должны пойти со мной, гражданин.
Андре-Луи посмотрел на часы. Была половина десятого — слишком рано для отправки повозок с приговоренными. Может быть, сначала он все-таки предстанет перед судом? При этой мысли в душе его невольно зажегся крошечный огонек надежды.
Но он погас, как только Андре-Луи ввели в зал, где обычно совершался последний туалет осужденных. В пустом помещении был только один человек. При виде его невысокой, крепкой, подтянутой фигуры в черном платье Моро захотелось протереть глаза. Перед ним стоял де Бац.
Барон шагнул навстречу Андре-Луи.
— У меня приказ о вашем освобождении, — произнес он спокойно и серьезно. — Идемте отсюда.
Андре-Луи гадал, не сон ли это. Может, он все еще спит в своей одиночной камере? Сумрачный в это непогожее январское утро зал усиливал впечатление нереальности происходящего. Как в тумане Андре-Луи проследовал рука об руку с де Бацем до привратницкой, где их остановили. Барон протянул стражу бумагу, тот пометил что-то в большой книге и, подняв взгляд, ухмыльнулся.
— Повезло тебе, парень, что покидаешь нас так скоро и на своих двоих. Обычно отсюда едут с шиком. Ну, счастливо!
Друзья вышли на набережную. Над вздувшейся желтой рекой нависло свинцовое небо. Моро и де Бац молча побрели к Новому мосту, посреди которого устанавливал свою будочку местный шарлатан. Миновав его, Андре-Луи замедлил шаг.
— Пора нам поговорить, Жан. Не объясните ли, каким образом вам удалось вытащить меня на эту утреннюю прогулку?
— У меня перед вами должок, только и всего. Вчера я вас ударил. Поскольку вы, возможно, захотели бы когда-нибудь получить сатисфакцию, я не мог позволить вам так быстро отдать концы.
Андре-Луи невольно улыбнулся этой гасконаде.
— Так это единственная причина, почему вы меня вызволили?
— Нет, конечно. Есть еще одна. Если угодно, считайте, что я сделал это в расчете на компенсацию.
Барон оперся о парапет и устремил взгляд на воду, бурлившую у опор моста. Андре-Луи встал рядом. Простояв так с минуту, де Бац мрачным и ровным тоном изложил события прошедшей ночи и утра:
— Тиссо видел, как вас вчера увели. Он, конечно, немедленно сообщил об этом нам. Мы не знали, что за этим последует, но понимали, что оставаться на улице Менар небезопасно, и стремительно покинули дом. Мы спрятались у Русселя на улице Гельвеция, и, как оказалось, сделали это вовремя. Я оставил Тиссо наблюдать за домом. Он пришел к нам ночью и сообщил, что через несколько минут после нашего ухода явился сам Сен-Жюст с двумя муниципальными офицерами и устроил в квартире обыск, перевернув там все вверх дном.
Поскольку вы не отдали документы Демулену, мы не могли бросить Сен-Жюсту вызов, что поставило всех нас в очень опасное положение. Необходимо было что-то предпринять, и два часа назад я пошел к самому мерзавцу. Он еще валялся в постели, но, увидев меня, очень обрадовался и тут же начал угрожать немедленным арестом и гильотиной, если я не выкуплю свою жизнь и свободу, отдав ему письма, которые вы изъяли у Тюилье и Бонтама.
Я только посмеялся.
«Вы полагаете, Сен-Жюст, что я отправился к вам домой, не понимая, какой прием меня ждет? — сказал я ему. — Вы думаете, я не принял мер предосторожности? Вы не слишком-то умны, Сен-Жюст. Вам удается производить впечатление человека неглупого, но только на людей еще более недалеких, чем вы сами. Вы грозитесь снять с меня голову, но тогда и вам не сносить головы. Одно с неизбежностью вытекает из другого».
Это заставило его задуматься.
«Вы пришли, чтобы заключить со мной сделку?» — спросил он.
«Если бы вы дали себе труд хоть секунду пораскинуть мозгами, вы бы поняли, что никакой иной цели у меня быть не может, и не стали бы тратить время на пустые угрозы».
Казалось, этот несчастный дурак вздохнул с облегчением.
«Значит, вы принесли мне письма?»
«Либо вы чрезвычайно наивны, Сен-Жюст, либо считаете таковым меня. Нет, дружище, я не принес вам письма и никогда не принесу. Я пришел предупредить вас, только и всего. Если вы не выполните моих требований и если тронете меня хоть пальцем, эти письма немедленно окажутся в руках Дантона».
Эта угроза повергла его в панику.
«Вы не посмеете!» — взревел он.
«А что мне помешает? — спросил я. — Это вы не посмеете отказать мне — теперь, когда вам известно, что за отказ придется поплатиться головой. Вряд ли вы питаете иллюзии насчет того, как Дантон распорядится этими письмами. Их публикация покажет всему миру, что ci-devant шевалье де Сен-Жюст (а вас будут называть именно так, вас так уже называют) — истинный отпрыск своего порочного аристократического рода, что он обогащается за счет народа и злоупотребляет своей властью, чтобы расправляться без суда с неугодными ему людьми. И все это он скрывает под мантией добродетели и аскетизма, лицемерно проповедуя чистоту в частной и общественной жизни. Славная история, Сен-Жюст. Особенно если человек, который ее расскажет, будет располагать необходимыми доказательствами».
Он бросился на меня словно тигр, вцепился обеими руками мне в горло. Пришлось утихомирить его пинком в живот и предложить в дальнейшем обходиться без насилия.
Он немного пришел в себя, сел, полуодетый, на скомканную постель и попытался со мной договориться. Сначала нес всякую чепуху, потом заговорил более разумно. Я мог бы получить все, что угодно, в обмен на письма. Но я только покачал головой.
«Я не доверяю вам, Сен-Жюст. Я знаю, что вы собой представляете. Вы низкий, бесчестный негодяй, и только глупец может положиться на ваше слово. Так что это вам придется положиться на мое. И другого выхода у вас нет. Выполните мои требования, и даю вам слово чести: ни один человек никогда не увидит этих писем. Можете считать их все равно что уничтоженными и спать спокойно. Но отдавать их вам я не стану, поскольку в этом случае у меня не будет никакой гарантии, что вы честно выполните условия сделки. Другими словами, я сохраню их, чтобы поощрить вашу честность».
На этом разговор, конечно, не окончился. Мы препирались еще почти полчаса. Но в конце концов он, как и следовало ожидать, сдался. Выбора у него не было. Он предпочел рискнуть и довериться мне, поскольку я дал ему понять, что в противном случае бумаги неизбежно и немедленно попадут к Дантону, а этого Сен-Жюст допустить не мог. В итоге он согласился ничего не предпринимать против меня и выдать мне приказ о вашем освобождении и охранную грамоту, чтобы вы могли беспрепятственно покинуть страну.
Они помолчали. Затем Андре-Луи тяжело вздохнул.
— Вы поступили очень великодушно, Жан. Я этого не заслужил.
— Знаю, — сурово сказал де Бац. — Но я ударил вас вчера, и повторяю: мой кодекс чести требует, чтобы я сделал все возможное для сохранения жизни человеку, который имеет основание требовать от меня сатисфакции.
Андре-Луи повернулся, облокотился о каменный парапет и взглянул в лицо де Бацу.
— Но вы сказали, что у вас была и другая причина?
— Верно. Я спас вас еще и для того, чтобы попросить взамен внести последний вклад в наше дело.
— О нет! Ради бога! Я и пальцем не шевельну…
— Погодите, крикун! Сначала выслушайте, о чем идет речь. Возможно, это придется вам по душе. Если нет, я не стану настаивать. Я предлагаю вам повидать графа Прованского. Он сейчас, должно быть, в Турине, под гостеприимным кровом своего тестя, короля Сардинии. Расскажите ему о том, что здесь произошло, о том, как мы едва не одержали победу, которая могла бы привести его на трон. А потом расскажите, каким образом эта победа обернулась поражением и почему.
Предложение застигло Андре-Луи врасплох.
— Но с какой целью?
— У этой истории есть мораль. Возможно, она послужит ему предостережением. Может быть, поразмыслив над ней, он сведет знакомство с честью. Пусть он узнает, что безответственное пренебрежение ею стоило ему много больше, чем потеря Тулона. Вдруг это сделает его более достойным положения главы французского королевского дома? Кто знает, возможно, когда-нибудь он будет занимать его не только по праву рождения, но и благодаря своим личным качествам. Можете передать ему, что вас прислал я. Еще скажите, что я остаюсь в Париже лишь потому, что верю: этот горький урок не пройдет для него даром. — Барон помолчал, и его темные проницательные глаза вспыхнули, когда он обратил их на своего спутника. — Так вы поедете?
На осунувшемся лице Андре-Луи появилась улыбка, исполненная бесконечной горечи.
— Вы неисправимый оптимист, но я все равно поеду, Жан.
Глава 44
Тем, кто любит анализировать ход событий и хитросплетения обстоятельств, из которых складываются узоры человеческих судеб, возможно, будет интересно поразмышлять о том, чем закончилась бы история Андре-Луи Моро, если бы не последнее поручение барона де Баца. В сохранившихся бумагах Андре-Луи нет ни единого намека, позволяющего предположить, как могла бы повернуться его судьба.
Нет там и каких-либо подробностей о его поездке в Турин. Принимая во внимание, что вся французская граница от Бельгии до Средиземного моря в то время представляла собой сплошной военный лагерь, Андре-Луи должен был столкнуться с немалыми трудностями при ее пересечении. Этот вывод косвенно подтверждается тем, что в столицу Сардинского королевства он приехал лишь в начале апреля. Как раз в это время сторонники Робеспьера, судьбу которых он еще недавно держал в руках, одержали победу над своими соперниками и стали полновластными хозяевами Франции. Большая голова Дантона скатилась в корзину палача, а Робеспьер при поддержке своих приспешников Сен-Жюста и Кутона основал грозный триумвират, власть которого была абсолютнее власти любого монарха. Никогда еще реставрация монархии не казалась столь далекой.
Турин, первоначальная цель путешествия Андре-Луи Моро, оказался лишь остановкой в пути. Там Андре-Луи узнал, что граф Прованский не нашел надежного пристанища при дворе трусоватого тестя и после долгих унизительных просьб вымолил разрешение обосноваться в Венецианской республике, а именно в Вероне. Это разрешение было получено в результате переговоров, которые вели от имени регента Россия и Испания, взявшие на себя обязательство обеспечить его в скором времени постоянным политическим убежищем.
Его высочество получил приглашение «самой мирной республики» на довольно жестких условиях. Он обязался не предпринимать действий, которые ставили бы под сомнение ее строгий нейтралитет. Принятый им титул регента там не признавался, и, более того, ему отказывали в почестях, обычно воздаваемых особам королевской крови.
Подчинившись этим требованиям, принц принял титул графа Лилльского и поселился в летней резиденции патрицианского семейства Гаццола, близ капуцинского монастыря в предместье Вероны. Это была простая, скромная вилла, утопавшая в жасмине и клематисах.
Его маленький двор остался почти неизменным со времен Хамма. Его по-прежнему составляли граф д’Аваре, граф д’Антрег, двое секретарей, одним из которых был граф де Плугастель, врач господин Колон и четверо слуг. Прочие придворные, последовавшие за принцем в изгнание, поселились в городских гостиницах. Здесь, как и в Вестфалии, принц испытывал острую нужду в средствах, отчего ему приходилось вести весьма умеренный образ жизни — обстоятельство отнюдь не радостное для человека, так любившего пиры и увеселения.
Получив в Турине эти сведения, Андре-Луи снова отправился в путь. Дорога пролегала через Пьемонт и плодородные равнины Ломбардии, которые весна уже покрыла роскошными зелеными коврами. Наконец в один из апрельских дней он прибыл в прекрасный древний город и, запыленный, утомленный продолжительной скачкой, спешился во внутреннем дворике гостиницы «Две башни», располагавшейся на Пьяцца-деи-Синьори.
Едва Андре-Луи ступил наземь и передал конюху поводья, из дверей гостиницы вышла на прогулку дама в длинной бордовой накидке и черной широкополой шляпе. Увидев Моро, она пошатнулась и замерла как вкопанная у крыльца.
Андре-Луи тотчас узнал госпожу де Плугастель, несмотря на то что лицо ее побледнело, рот приоткрылся, глаза расширились, а брови взлетели вверх. Трудно было определить, чего в этом лице выразилось больше — изумления или страха.
Для Андре-Луи эта встреча тоже оказалась неожиданной, но не слишком его удивила. Присутствие в городе госпожи де Плугастель было вполне естественным, и он собирался увидеться с нею перед отъездом.
Он снял шляпу и, пробормотав «сударыня», низко поклонился. В ту же минуту графиня вышла из оцепенения, промчалась мимо хозяина гостиницы и вцепилась в приезжего обеими руками.
— Андре-Луи! — воскликнула она с радостью, к которой примешивалось недоверие. — Андре-Луи! Это ты!
Неподдельная нежность в голосе графини тронула Моро, но, испугавшись, что она сейчас расплачется, он ответил подчеркнуто спокойным, ровным голосом:
— Я, сударыня. Кажется, мой приезд — большая неожиданность для вас.
— Неожиданность? Ты сказал — неожиданность? О господи! — Она как будто не знала, плакать ей или смеяться. — Откуда? Откуда ты взялся?
— Из Франции, разумеется.
— Разумеется! Боже мой! Восстал из могилы, а говорит: «Из Франции, разумеется»!
Тут настал черед Андре-Луи онеметь от изумления. Графиня взяла его под руку.
— Пойдем, — сказала она и едва ли не силком потащила его внутрь. Хозяин гостиницы в недоумении пожал плечами и заявил конюху, что все французы не в своем уме.
Графиня провела Андре-Луи по темному коридору с неровным полом в просто обставленную, но довольно просторную гостиную. На каменном полу лежал потертый коврик. Потолок был разрисован грубыми фресками, изображавшими цветы и фрукты. Скудную мебель темного ореха украшала незатейливая резьба. Высокие окна, увитые буйной растительностью, выходили в залитый солнцем сад.
Моро остановился в центре комнаты, чувствуя себя неловко под жадным, бесконечно счастливым взглядом госпожи де Плугастель. В следующее мгновение она, к немалому смущению Андре, заключила его в объятия. Графиня нежно целовала его, повторяя его имя, пока он, уже не на шутку встревоженный, не призвал ее к благоразумию:
— Сударыня! Сударыня! Ради бога, успокойтесь!
— Не могу с собой справиться, Андре-Луи, не могу! Я считала тебя погибшим, оплакивала все эти месяцы, а тут… — И она расплакалась.
— Вы считали меня погибшим? — Андре-Луи внезапно напрягся в объятиях матери. Его быстрый ум мгновенно оценил все, что подразумевало это утверждение.
Неожиданно дверь позади них открылась, и кто-то сказал недовольным тоном:
— Сударыня, я жду уже… — Говоривший осекся и тут же воскликнул: — Господи! Что это значит?
Андре-Луи отстранился от графини и обернулся. На пороге стоял господин де Плугастель. Его брови грозно сошлись у переносицы, во взгляде читалось возмущенное недоумение.
Андре-Луи смутился и испугался за мать, но она, поглощенная одной-единственной мыслью, не выказала ни малейшего признака неловкости.
— Ты только посмотри, кто это, Плугастель!
Граф вытянул шею и впился взглядом в лицо Андре-Луи.
— Моро! — с легким удивлением, но, впрочем, довольно равнодушно произнес он. Крестник Керкадью ничего для графа не значил, и он всегда находил привязанность жены к этому молодому человеку немного смешной. Во всяком случае, ее объяснение этой привязанности — она-де знала его с пеленок — казалось графу недостаточно веским. — А мы думали, вы погибли, — добавил граф, закрывая дверь.
— А он жив! Жив! — воскликнула графиня дрожащим голосом.
— Вижу, — сухо отозвался господин де Плугастель. — И бог знает, можно ли ему позавидовать.
Андре-Луи, бледный и мрачный, пожелал узнать, как могло возникнуть нелепое убеждение в его гибели, и, разумеется, услышал ответ, что весть о ней привез в Хамм Ланжеак.
— Но вслед за Ланжеаком выехал другой курьер, который знал истинное положение дел и вез от меня письмо Алине. И я знаю, что он в конце концов добрался до места.
— Это письмо не приходило, — уверенно заявила графиня.
— Но это невозможно, сударыня. Я знаю, что письмо доставили, а кроме того, оно было не единственным. Я отправлял и другие, и кое-кто из курьеров, с которыми я впоследствии виделся, уверяли, будто письма дошли по назначению. Что за всем этим кроется? Могла ли Алина…
— Алина оплакивала твою смерть, — перебила сына графиня. — Рассказ Ланжеака о твоей гибели был последней весточкой о тебе, которую она получила. В этом ты можешь не сомневаться. Я готова поручиться, что Алина считала тебя погибшим, равно как и я.
— Но в таком случае… Где же мои письма? — вскричал Андре-Луи едва ли не в гневе.
— Она их не получала. Она не смогла бы не сказать мне о них. Алина знала о моем… — Графиня запнулась, вспомнив о присутствии супруга, и вместо «горе» произнесла: — О моей тревоге. Но, кроме всего прочего, я знаю, Андре, знаю: она пребывала в убеждении, что тебя нет на свете.
Андре-Луи, упершись в грудь подбородком, нервно сжимал и разжимал кулаки. Во всей этой истории было нечто, не поддававшееся его разумению. Ему недоставало связующих звеньев, чтобы мысленно восстановить всю цепочку событий.
— Как могло случиться, что Алине не вручили письма? — резко спросил он мать и графа де Плугастеля, который хранил надменно-отстраненный вид. И затем, не успели они что-либо ответить, Моро обрушил на графа следующий гневный вопрос: — Чьи это происки? Вам известно, господин де Плугастель?
Плугастель вскинул брови.
— Что вы имеете в виду? Что мне должно быть известно?
— Вы находились при его высочестве и имели возможность знать обо всем. То, что письма благополучно прибыли в Хамм, не вызывает сомнений. По крайней мере одно из них, то, что вез Ланжеак. Он заверил меня, что передал письмо господину д’Антрегу… Господин д’Антрег… — Андре-Луи вопросительно посмотрел на Плугастеля. — Значит, это дело рук д’Антрега и регента.
— Если письма попали к д’Антрегу, их, должно быть, изъяли, Андре, — предположила госпожа де Плугастель.
— Я тоже склоняюсь к такому выводу, сударыня, — мрачно заявил Андре-Луи.
Граф возмущенно накинулся на жену за столь чудовищное, по его мнению, предположение.
— Чудовищно не предположение, а сам факт, — возразила графиня. — А то, что это факт, совершенно очевидно.
Господин де Плугастель побагровел.
— Меня всегда поражала опрометчивость ваших суждений, сударыня. Но сейчас она перешла всяческие границы.
И господин де Плугастель разразился пространной отповедью, на которую Андре-Луи не обратил ни малейшего внимания. Он слышал возмущенный голос графа, но не вникал в суть его речи. Внезапно он развернулся, выбежал из комнаты, потребовал у хозяина гостиницы лошадь и испросил пояснений, как добраться до Каза Гаццола.
Добравшись вскачь до этой скромной виллы на окраине города, Андре-Луи привязал лошадь у ворот и решительно зашагал к двери под увитым зеленью портиком. За приоткрытой дверью был виден небольшой вестибюль. Андре-Луи постучал рукояткой хлыста по дверному косяку и, когда на стук вышел слуга, назвался курьером из Парижа.
Его появление вызвало переполох. Не прошло и минуты, как в вестибюль торопливо спустился д’Антрег, как всегда безукоризненно одетый, величественный и любезный, словно он встречал посетителя в приемной Версаля. При виде Андре-Луи граф остановился, и выражение его красивого смуглого лица, изрезанного глубокими морщинами, заметно изменилось.
— Моро! — воскликнул он в некотором замешательстве.
Андре-Луи поклонился. Он уже полностью владел собой и держался с необыкновенной холодностью. Худое угловатое лицо его было решительным и мрачным.
— Ваша памятливость делает мне честь, господин граф. Полагаю, вы считали меня погибшим?
Д’Антрег предпочел не заметить насмешки в тоне Андре-Луи. Он поспешил дать утвердительный ответ и выразил удовольствие по поводу того, что слухи о гибели господина Моро оказались необоснованными. Затем, быстро оставив скользкую тему, господин граф перешел к расспросам:
— Так вы из Парижа, я правильно понял?
— Из Парижа. И с чрезвычайно важными известиями.
Взволнованный д’Антрег потребовал подробностей, но Андре-Луи заявил, что не хочет повторять свой рассказ дважды, и пожелал, чтобы его незамедлительно провели к регенту.
Д’Антрег сопроводил его в приемную, которая если и не превосходила размерами кабинет принца в Хамме, то, по крайней мере, выглядела более величественно. Пол был выложен мрамором, потолок украшали традиционные фрески с купидонами и гирляндами работы какого-то заезжего художника. У стены стояли золоченый кессон, резной секретер и несколько высоких стульев, обитых темной кожей, а в центре хорошо освещенной комнаты находился стол с витыми ножками, за которым работал регент. Месье, казалось, несколько прибавил в весе и объеме, но густой румянец на его лице несколько потускнел. Облик принца, тщательно одетого и напудренного, довершали лента ордена Святого Духа и небольшая шпага. У дальнего конца стола сидел бледный, хрупкий граф д’Аваре.
— Господин Моро с новостями из Парижа, монсеньор, — объявил д’Антрег.
Его высочество отложил перо и поднял голову. Светлые глаза навыкате остановились на визитере, отметили дорожную пыль, прямую осанку и стройность худощавой фигуры.
— Моро? — переспросил он. — Моро? — Это имя пробудило в августейшей голове какие-то смутные воспоминания. Затем эти воспоминания хлынули потоком, и крупное лицо принца пошло багровыми пятнами. Его высочеству стоило немалого труда сохранить ровный тон: — А, Моро! Из Парижа с новостями, говорите?
— С важными новостями, монсеньор, — ответил Андре-Луи. — Меня прислал барон де Бац, с тем чтобы я изложил подробности подрывной кампании, которую мы вели против революционеров, и рассказал о действиях, благодаря которым мы завладели ключами к успеху нашей миссии.
— Успеху? — отозвался регент и порывисто подался вперед. — Успеху, сударь?
— Судите сами, ваше высочество, — холодно и официально ответил Андре-Луи и приступил к рассказу.
Он начал с падения жирондистов, подчеркнув ту роль, которую сыграла в этом событии их с бароном пропагандистская деятельность.
— Жирондисты были самыми опасными врагами монархии, — пояснил он, — поскольку исповедовали умеренность и благоразумие. Если бы на их стороне был перевес, им, скорее всего, удалось бы сформировать сильное республиканское правительство, которое устроило бы народ. Таким образом, их устранение было огромным шагом вперед. Власть полностью перешла в руки некомпетентных людей. В результате в стране начались разруха и голод. В массах стали расти недовольство и склонность к насилию, так что нам требовалось только направить их в надлежащее русло. За выполнение этой задачи мы и взялись. Нам предстояло разоблачить продажных негодяев, пользовавшихся доверием народа, и вскрыть связь между мошенничеством в верхах и теми страданиями и лишениями, которые терпели простолюдины во имя Свободы.
Андре-Луи коротко описал скандал вокруг Ост-Индской компании, в который они вовлекли Шабо, Базира и других известных монтаньяров, что тут же подорвало доверие ко всей партии Горы. Он продемонстрировал, как пропагандистская деятельность агентов де Баца вновь, как и в случае с жирондистами, усилила возмущение народа.
— Для сторонников Робеспьера настали трудные времена. Этот скандал сильно пошатнул их позиции и лишил якобинцев ореола радетелей о народном благе. Но они оправились от удара. Сен-Жюст, самый способный среди соратников Робеспьера, ринулся в бой и объявил крестовый поход против негодяев, торгующих своими мандатами. На какое-то время утраченное доверие было восстановлено. Но репутация сторонников Робеспьера уже пошатнулась, и еще один подобный удар, нанесенный в надлежащий момент, сокрушил бы их окончательно.
Андре-Луи заговорил о возвращении Дантона и подробно остановился на его умеренном и довольно реакционном настрое, вызванном экстремизмом Робеспьера и Эбера. Упомянув об уверенности де Баца в том, что Дантон вернет Францию к монархической форме правления, если его политические соперники будут устранены, Андре-Луи рассказал о принятых для этого мерах, о схватке Дантона с Эбером и о поражении последнего.
И вот наконец рассказ Андре-Луи коснулся его собственных действий, предпринятых для разоблачения продажности, лицемерия и скрытого деспотизма Сен-Жюста. Моро удалось передать регенту свою убежденность в том, что революция не пережила бы падения этого народного кумира.
— Я вернулся в Париж с исчерпывающими доказательствами низости и продажности Сен-Жюста. — Андре-Луи перечислил их и продолжал: — Мы планировали передать документы Демулену, с тем чтобы он для начала напечатал разоблачительную статью в «Старом кордельере». На следующем этапе предполагалось ввести в игру Дантона. Мы рассчитывали, что его атака с трибуны Конвента должна неизбежно сокрушить Сен-Жюста, который потянет за собой Робеспьера, а с ним и всю партию Горы. Во главе государства останется Дантон, которому придется управлять народом, уставшим от революции и утратившим всякие иллюзии в отношении революционеров.
Андре-Луи сделал паузу. Его слушатели, чье волнение нарастало по ходу этого увлекательного повествования, напряженно молчали. Пауза затянулась, и д’Аваре, не спускавший с рассказчика глаз, сделал нетерпеливое движение. Не менее заинтригованный регент подстегнул Андре-Луи:
— И что же, сударь? Что же дальше?
Более проницательного д’Антрега немало озадачила скованность, с которой держался Андре-Луи:
— Вы хотите сказать, господин Моро, что такова сложившаяся на этот день ситуация?
— Ситуация была такова перед тем, как я покинул Париж. Мы ликовали, полагая, что наш неизбежный успех возместит потерю Тулона и поражение роялистов на юге. Да, такая победа стоит дюжины побед на поле боя, поскольку она открывает двери для беспрепятственного возвращения монархической партии. Ваше высочество согласен со мной?
— Разумеется, мы согласны, — ликующе произнес регент. — Поразительно! Мне едва верится, что после всего пережитого нам наконец улыбнулась удача — и какая удача!
— Я рад, что вы сознаете неизбежность победы, монсеньор.
— Если такая ситуация сложилась накануне вашего отъезда из Парижа, к настоящему времени эта победа уже стала свершившимся фактом, — заметил д’Аваре. — И скандал, и все, что должно было за ним последовать, безусловно, уже произошли.
Андре-Луи обвел присутствующих задумчивым взглядом. Естественная бледность его лица в последние несколько минут стала пугающей, уголки губ едва заметно изогнулись в насмешливой улыбке.
— Что такое, сударь? — тревожно вскричал регент. — У вас есть какие-то сомнения в правоте господина д’Аваре? Но какие тут могут быть сомнения?
— Никаких, если бы план, над разработкой которого мы трудились, был воплощен в жизнь, если бы оружие победы, выкованное нами, было пущено в ход.
Д’Антрег стремительно шагнул вперед. Регент и д’Аваре застыли словно изваяния. Все трое одновременно выдохнули испуганный вопрос:
— О чем вы?
— Я не стал бы занимать ваше время этим отчетом, если бы не просьба барона де Баца, — сказал Андре-Луи, предваряя объяснение. — По возвращении из Блеранкура, где я, рискуя головой, собирал документы, компрометирующие Сен-Жюста, мне стало известно, что, пока я несколько месяцев играл со смертью в Париже, глава королевского дома, ради которого мы старались, воспользовавшись моим отсутствием, соблазнил мою невесту. Только сегодня утром, по прибытии сюда, я узнал всю меру его вероломства. Чтобы устранить препятствия, которые верность и целомудрие этой дамы не могли не воздвигнуть на его пути, этот бесчестный принц не постеснялся распространить слухи о моей смерти и перехватить мои письма к невесте, доказывавшие обратное. Невероятная история, не правда ли, господа?
Пораженные слушатели не произнесли ни слова. Андре-Луи бесстрастно продолжал:
— Когда я сделал это открытие, то пришел к выводу, что правление столь низкого и вероломного человека не принесет стране ничего хорошего. Поэтому я бросил в огонь документы, которые должны были уничтожить Робеспьера и иже с ним и открыть дорогу скорому возвращению вашего высочества во Францию. Вот и весь мой отчет, господа. Повторяю, я не потрудился бы приехать сюда, если бы барон де Бац не счел, что вашему высочеству следует знать эту историю. Барон увидел в ней мораль, которую ваше высочество, возможно, тоже сумеет разглядеть, — во всяком случае, барон на это надеется, поскольку он остается у вас на службе. Быть может, уяснив ее себе, ваше высочество научится вести себя достойнее, дабы лучше соответствовать своему высокому предназначению.
— Как вы смеете! — гневно воскликнул д’Аваре, вскочив с места.
— О нет, это не мои слова. Они принадлежат господину де Бацу. Сам я никаких надежд на этот счет не питаю. Если насчет благодарности принцев я не обманывался никогда, то относительно их чести у меня еще оставались кое-какие иллюзии, иначе я не стал бы рисковать жизнью, чтобы вернуть вам трон. Но в том, что человек не способен идти против собственной природы, я не сомневался никогда.
Андре-Луи пожал плечами и умолк. Его взгляд медленно скользнул по лицам собравшихся, и его губы скривились в невыразимом презрении.
Регент откинулся назад, тело его обмякло, лицо побледнело так, что даже губы стали белыми. Д’Аваре остался стоять в прежней позе, с горящими глазами и пунцовым лицом. Д’Антрег приблизился к Андре-Луи и смерил его злобным прищуренным взглядом.
— Негодяй! Мало того что вы совершили чудовищное преступление, так вы посмели еще явиться сюда и похваляться перед нами своими подвигами. Вы, должно быть, совершенно забылись, если позволяете себе такой тон с его высочеством. Где ваше уважение к особе королевской крови?
— Я не ослышался? Вы действительно произнесли слово «уважение», господин д’Антрег? — Андре-Луи откровенно рассмеялся в лицо графу. — Вряд ли вы можете всерьез полагать, будто я питаю к его высочеству подобное чувство. Пусть скажет спасибо, что его королевская кровь лишает меня возможности потребовать удовлетворения.
Регент покачнулся вместе со стулом.
— Это оскорбление! Боже мой, меня оскорбляют! Как же низко я пал!
— Вот уж воистину, — язвительно подтвердил Андре-Луи.
В тот же миг д’Аваре, дрожа от гнева, стремительно вышел из-за стола.
— Я накажу наглеца, монсеньор. Поскольку ваше положение запрещает вам ответить обидчику, я сделаю это за вас. — Он повернулся к Андре-Луи. — Вот вам за вашу наглость, каналья! — С этими словами он хлестнул молодого человека ладонью по щеке.
Андре-Луи отшатнулся, затем учтиво поклонился.
В тот же миг раздался вопль силившегося подняться на ноги регента:
— Нет-нет, д’Аваре! Не бывать этому! Я запрещаю, вы слышите? Запрещаю! Пусть убирается! Какое значение имеют его слова? Вы не можете драться с этим ничтожеством, с этим ублюдком! За дверь его! Д’Антрег, покажите господину Моро выход.
— Я знаю, где выход, господин д’Антрег, — сказал Андре-Луи и повернулся на каблуках.
Д’Антрег все же успел его опередить. Он широко распахнул дверь и с надменным видом отстранился, пропуская Андре-Луи. На пороге Андре-Луи задержался и обернулся.
— Я остановился в «Двух башнях», господин д’Аваре. Если ваши понятия о чести требуют, чтобы мы встретились, вы найдете меня там до завтра.
Но регент опередил своего фаворита:
— Если вы завтра еще будете там, я, ей-богу, пошлю своих грумов устроить вам трепку, коей вы заслуживаете.
Улыбка Андре-Луи источала презрение.
— А вы последовательны, монсеньор. — И с этими словами он вышел вон, оставив позади себя ярость и стыд.
Глава 45
Посещение Каза Гаццоло вызвало в душе Андре-Луи нестерпимую горечь. Несмотря на самообладание, которое он демонстрировал на протяжении всего визита, этот день разбередил в нем ужасную душевную рану; удовлетворение же, которое юноша надеялся получить, исполняя поручение де Баца, оказалось значительно меньшим, чем он ожидал.
Андре понимал, что ему не удалось пробить броню эгоизма, которая защищала Месье. Да, принц пришел в ярость, почувствовал себя оскорбленным, но его совесть осталась непотревоженной. Ему даже в голову не могло прийти, что он заслужил оскорбление, которое нанес ему Андре-Луи. Гневная речь Моро вызвала у принца такое же негодование, которое мог бы вызвать непристойный жест какого-нибудь мальчишки-сорванца на улицах Вероны. Глупцы и эгоисты верны себе, поскольку их защищает самодовольство и неспособность к самокритике. Не в их власти увидеть собственные поступки в том свете, в каком они предстают взорам других. Они громко возмущаются неблагоприятными для себя следствиями, будучи слепы к породившим их причинам.
Так размышлял Андре-Луи на обратном пути к «Двум башням». Мысли эти не подняли ему настроения и не пролили бальзама на его рану. Его месть провалилась, поскольку человек, против которого она была направлена, не мог уразуметь, что заслуживает ее. Чтобы задеть такого человека, как граф Прованский, требовалось нечто более сильное, чем слова. Надо было пойти дальше. Настоять на дуэли с этим дураком д’Аваре. Или, еще лучше, затеять ссору с д’Антрегом. Этот мерзкий слизняк сыграл далеко не последнюю роль в истории с письмами. Там, на вилле, Андре-Луи совсем забыл об этом грязном своднике, целиком сосредоточив свой гнев на принце. Впрочем, это не имело большого значения. В конце концов, какую сатисфакцию могли дать ему эти лакеи, д’Антрег и д’Аваре, за грехи своего хозяина?
Андре-Луи спешился во внутреннем дворе «Двух башен», и внезапно на него нахлынуло ощущение абсолютной бессмысленности собственного существования. Ему казалось, что его жизнь внезапно подошла к концу. Он не знал, куда направиться, к какой цели стремиться.
На пороге гостиницы Андре-Луи встретил хозяин, который сообщил, что ему приготовлена комната, а также передал просьбу госпожи де Плугастель, пожелавшей видеть господина Моро, как только он вернется.
— Проводите меня к ней, — безразлично сказал Андре-Луи.
Все еще не умывшись и не переодевшись с дороги, он прошел в комнату, где два часа назад оставил графиню. Она в одиночестве стояла у окна, выходившего во двор. Вероятно, она стояла там давно, ожидая возвращения сына. Когда дверь отворилась, госпожа де Плугастель стремительно повернулась и сделала несколько шагов ему навстречу. В ее движениях и выражении лица читались напряженность и беспокойство.
— Спасибо, что пришел так скоро, Андре. Мне нужно многое тебе рассказать. Ты уехал так поспешно, что я даже не успела начать. Где ты был?
— В Каза Гаццоло. Решил дать им знать, что все еще жив.
— Этого я и боялась. Ты не совершил ничего опрометчивого? Ты ведь не потерял голову? — Графиня задрожала.
— Что я мог сделать, сударыня? — Андре-Луи скривил губы. — Причиненное мне зло уже не поправить. Я мог только говорить. Сомневаюсь, что это произвело на них сильное впечатление.
Графиня испытала явное облегчение.
— Расскажи мне все. Только давай сначала сядем, мой мальчик.
Она указала на один из стульев, стоявших у окна, а сама заняла другой. Андре-Луи устало сел, выронил шляпу и хлыст на пол и обратил утомленное лицо к матери.
— Ты видел Месье? — спросила она.
— Да, сударыня, я его видел. У меня было для него послание от господина де Баца. — И Андре-Луи вкратце повторил ей то, что сказал регенту.
Графиня слушала, и на ее грустном лице появился слабый румянец, полные губы сложились в горькую улыбку. Когда он закончил, она одобрительно кивнула.
— Что ж, он это заслужил. Хотя, уничтожив бумаги, ты подвел и других людей, я не могу тебя винить. И я рада, что ты все высказал принцу. Не думай, что это не задело его за живое. Как бы он себя ни вел, в глубине души он не может не понимать, что обязан своим провалом собственному вероломству. Он наказан заслуженно.
— Меня не так легко удовлетворить, сударыня. Сомневаюсь, что на свете существует кара, которая могла бы уравновесить совершенное им зло. Не забывайте, он разбил мою жизнь.
— Разбил? — переспросила графиня, глядя на сына широко раскрытыми глазами. — Он разбил тебе жизнь?
— Вы считаете, что это слишком сильно сказано? — желчно спросил Андре-Луи. — Что теперь можно поправить или переиграть?
Госпожа де Плугастель ответила не сразу. Помолчав, она тихо спросила:
— Что тебе рассказали, Андре?
— Горькую правду, сударыня. Этот жирный боров сделал Алину своей любовницей и…
— О нет! Нет! — вскричала графиня, вскочив со стула. — Это неправда, Андре!
Андре-Луи поднял голову и устало посмотрел на мать.
— Вы пытаетесь обмануть меня из жалости, сударыня. Я получил эти сведения от человека чести, человека, который видел все собственными глазами.
— Ты, должно быть, говоришь о господине де Ла Гише.
— А, так вы знаете! Да, это Ла Гиш. Он сам не ведал того, как много мне рассказывает. Он лично видел Алину в объятиях регента, когда…
— Я знаю, знаю! — перебила его графиня. — Ах, подожди, мой бедный Андре. Выслушай меня. Ла Гиш рассказал тебе правду. Он и в самом деле видел Алину с регентом. Но все остальное — неправда. Все выводы, все допущения, которые он сделал, неверны. Неверны! Господи, какие же муки ты вынес, мой мальчик, если поверил этому!
Она прижала голову Андре к своей груди, гладила, успокаивала, утешала его, словно малое дитя. И пока она говорила, Андре-Луи сидел как зачарованный и слушал затаив дыхание.
— Как ты мог подумать, что твоя Алина способна уступить чьим бы то ни было домогательствам? Даже убежденность в твоей смерти не смогла лишить силы ее целомудрие. Месье осаждал ее долго и терпеливо. В конце концов, надо полагать, терпение его истощилось. Защитники Тулона настойчиво требовали его присутствия, и долее откладывать отъезд было уже невозможно. Желая избавиться на время от господина де Керкадью, Месье под надуманным предлогом отправил его в Брюссель, а сам в тот же вечер явился к Алине, чтобы скрасить ее одиночество. Напуганная его напором и чувствуя себя беспомощной, поскольку была одна, она растерялась и позволила принцу обнять ее, и как раз в этот момент появился господин де Ла Гиш. Подожди, Андре! Выслушай до конца. По настоянию господина де Ла Гиша, который был очень разгневан и, полагаю, весьма несдержан в выражениях, регент оставил Алину. Сопровождаемый Ла Гишем, он перешел в другую комнату, с тем чтобы маркиз мог передать его высочеству привезенное им послание. Как только они ушли, Алина тут же спустилась ко мне и рассказала о произошедшем. Она вся дрожала от ужаса и отвращения к Месье. Больше всего ее пугала мысль, что Месье может возобновить свою атаку. Алина заклинала меня, чтобы я оставила ее у себя и защитила от его посягательств. — Госпожа де Плугастель помолчала, потом медленно и торжественно произнесла: — И она не отходила от меня до тех пор, покуда, двумя днями позже, принц не уехал из Хамма.
Андре-Луи поднялся и посмотрел на графиню затуманенным взором.
— Это правда, сударыня? Правда? — воскликнул он жалобно.
Госпожа де Плугастель взяла его руки в свои и грустно сказала:
— Разве я могу обманывать тебя, даже из милосердия, мой мальчик? Кто угодно, только не я.
В его глазах заблестели слезы.
— Сударыня, — пробормотал он, — вы подарили мне жизнь.
— Значит, я дарю ее тебе уже во второй раз, — с невыразимой печалью улыбнулась она. — И благодарю Бога за то, что он мне дал такую возможность. — Госпожа де Плугастель подалась вперед и поцеловала сына. — Поезжай к своей Алине, Андре-Луи. Поезжай и ни о чем не думай. Забудь о Месье. Ты наказал его за злые намерения. Слава богу, больше его наказывать не за что.
— Где она? Алина? — прерывисто спросил Андре-Луи.
— В Хамме. Когда мы последовали за регентом в Турин, господин де Керкадью еще не вернулся из Брюсселя. Алина осталась его ждать. Кроме того, ей и ехать-то было некуда, бедняжке. Я оставила ей немного денег, их должно хватить на некоторое время. Поспеши к ней, Андре.
Он выехал на следующий день. Мать благословила его в дорогу. Она знала, что, скорее всего, больше никогда не увидит сына, но утешала себя мыслью о счастье, которое ждало его впереди.
В этой поездке Андре-Луи не щадил ни себя, ни лошадей. Денег у него было больше чем достаточно. При расставании де Бац, помимо пачки ассигнаций, вручил ему пояс с пятьюдесятью золотыми луидорами. До приезда в Верону Андре-Луи почти ничего не потратил. Но теперь он пускал золото в ход не задумываясь, при малейшем намеке на задержку или препятствие.
Через неделю, в ясный апрельский день, усталый и измученный, но с ликованием в сердце, Андре-Луи въехал в маленький вестфальский городок на Липпе. Он спешился у дверей «Медведя» и, пошатываясь, переступил порог гостиницы. Выглядел он как призрак, за который, собственно, его вскоре и приняли.
Когда ахнувший от изумления хозяин пришел в себя и сообщил, что господин де Керкадью с племянницей находятся в своих комнатах наверху, Андре-Луи велел передать сеньору де Гаврийяку, что к нему прибыл курьер.
— Больше ничего не говорите. Не упоминайте моего имени в присутствии мадемуазель.
Дав такое напутствие, Андре-Луи шагнул к креслу и буквально упал в него. Но спустя несколько минут он снова оказался на ногах: по лестнице торопливо спускался крестный.
При виде Андре-Луи господин де Керкадью замер и побледнел, потом издал радостный вопль на всю гостиницу и бросился обнимать крестника, снова и снова повторяя его имя.
Андре-Луи сжал старика в объятиях. Господин де Керкадью то плакал, то смеялся, а Андре бормотал бессвязно и счастливо:
— Это я, крестный. В самом деле я. Я вернулся. Покончил с политикой и вернулся. Мы едем на мою ферму в Саксонии. Я всегда знал, что эта ферма однажды нам пригодится. Пойдемте же, найдем Алину.
Но искать Алину не было нужды. Она уже стояла на лестнице. Громкие крики дяди, повторявшего имя Андре-Луи, заставили ее выбежать из комнаты. Прекрасное лицо девушки было смертельно бледно. Она дрожала так сильно, что едва могла стоять.
Увидев Алину, Андре-Луи высвободился из объятий господина де Керкадью и, забыв об усталости, кинулся ей навстречу. Он остановился на ступеньку ниже, так что его запрокинутое лицо оказалось на уровне ее плеч. Алина обвила руками шею возлюбленного и притянула его голову к своей груди.
— Я ждала тебя, Андре, — прошептала она. — Я ждала бы тебя вечно. До самого конца.