— Вы слышите меня, Марк Туллий?
— Да, всесильный, — отвечал Цицерон. — Я слышу тебя.
— Почему вы назвали меня всесильным?
— Обычное именование того, кто превосходит тебя в могуществе.
— А почему вы решили, что я обладаю могуществом?
Цицерон в полной мере овладел собой и высыпал доводы с легкостью опытного оратора:
— Первый очевидный факт состоит в том, что вы знаете, кто я, но я не знаю, кто вы. Во-вторых, судя по всему, вы видите меня, но я не могу видеть вас. В-третьих, вы знаете, что происходит, я же — нет.
— Вы мне нравитесь, Марк Туллий, — сказал голос. — Но может быть, продолжим нашу беседу в более прозаической обстановке?
— Не могу не одобрить подобного предложения, — сказал Цицерон. — У вас есть на примете какое-то место?
— Выбор места, Марк Туллий, я предоставляю вам.
— Не будете ли вы любезны продолжить свою мысль? — осторожно спросил Цицерон. — И кто же вы все-таки?
— Зовите меня Мартином. Я сказал все, что намеревался сказать. Считайте, Марк, что это задачка для вашего ума.
— Но я бестелесен! — сказал Цицерон. — И пребываю в бестелесном. Разве можно в таких условиях осуществить какое бы то ни было действие?
— Поверьте, даже в вашем теперешнем положении задача разрешима.
Голос пропал, и Марк Туллий Цицерон остался один посреди неизвестности.
Эпикурейцы утверждали, что боги существуют в пространстве, в человеческой форме, но без человеческого тела. Цицерон в своем трактате «О природе богов» не только опроверг это, но и указал на абсурдность самой концепции. А теперь он сам обрел бытие где-то в пространстве — в человеческой форме, но без тела. Доказывает ли это, что эпикурейцы правы? Если так, означает ли это по определению, что Марк Туллий Цицерон — бог?
Что-то всему этому предшествовало, без сомнения. Но для того чтобы оценить природу и суть произошедшего, придется ждать, пока не появятся новые факты. А пока имеется вопрос: как вместо нигде очутиться где-то?
Проблема передвижения оказалась до абсурдного простой — Цицерон очень быстро нашел решение. Поскольку он не имеет возможности осуществить какие бы то ни было физические изменения, ответ должен находиться в ментальной сфере. Цицерон усилием воли вынудил себя спускаться сквозь облака — и дальше дело пошло на удивление легко. Облака остались позади, навстречу поднималась земля. Он легко, словно паутинка, опустился на краю поляны в сосновом лесу.
Местность была незнакомой. Впереди виднелось жилище, но необычной, можно сказать экстравагантной, формы. Варварское строение из грубо отесанных бревен, большое, с вырезанными или выпиленными украшениями. В доме было множество окон, и в каждом стекло невиданной чистоты и гладкости. Это не Италия и не Греция, и это не Галлия и не Германия. Возможно, он переродился в северных землях скифов?
Цицерон подошел к дому — точнее, подплыл, без усилий, стремительно привыкая к способу передвижения, свойственному призракам. Достигнув передней двери, он увидел возле нее незнакомца, одетого в плащ и бесформенные черные брюки, какие носят варвары. Человек был крупным, круглолицым, с редкой бородой и бледной кожей. Его лицо не казалось красивым, но притягивало взгляд. Особенно примечательны были, пожалуй, глаза. В них прослеживалось нечто восточное, с намеком на монгольскую складку у переносицы.
— Приветствую вас, — сказал Цицерон. — Я Марк Туллий Цицерон.
По крайней мере, варвар узнал его язык. Ответил он сразу:
— Я Михаил Бакунин. Полагаю, вы тоже будете здесь жить.
— Да.
Цицерон прошел внутрь, скользнув мимо и отчасти сквозь Бакунина, который слегка загораживал ему путь.
— Значит, нам предстоит делить друг с другом эту виллу, — отметил Цицерон, когда они беседовали. — Скажите, Михаил, есть ли у вас представление, где мы находимся?
— Удивительно напоминает мой старый дом в Прямухино, — сказал Бакунин. — Тут снаружи изгородь, похожая на ту, которую я помню. И дедушкины часы на камине. Да и этот портрет Екатерины Великой на стене.
— Значит, они изготовили копию вашего дома, — сказал Цицерон. — Интересно зачем.
Бакунин посмотрел на него и улыбнулся:
— Они умные.
— Они?
— Тайная полиция, которая устраивает подобные дела.
— Понятно, — сказал Цицерон. — Но зачем этой так называемой тайной полиции столь сугубые сложности?
Крупные черты лица Бакунина расплылись в мальчишечьей улыбке.
— Это же очевидно: я для нее важен. Поэтому она создала для меня всю эту иллюзию.
— Следовательно, я — не важен? — поинтересовался Цицерон.
— А вдруг вы один из них? — сказал Бакунин. — Или часть иллюзии.
— Если вы намерены придерживаться этой точки зрения, — сказал Цицерон, — нам непросто будет вести разговор.
— Хорошо, — сказал Бакунин, — для простоты я допущу вашу материальность.
— Весьма благоразумно, — кивнул Цицерон. — Так для чего же этой вашей тайной полиции мог потребоваться я?
— Несомненно, как человек, формализовавший существующую правовую систему, — ответил Бакунин. — Не в качестве новатора вроде меня.
— Вы? Новатор?
— Дорогой мой Цицерон, еще при жизни меня признавали основателем анархизма.
— Вздор! — сказал Цицерон. — Анархизм — древняя теория. Наш латинский поэт Овидий в своих «Метаморфозах» писал о золотом веке, когда люди жили без законов и внешнего принуждения, не ведая страха наказания. В ту эпоху люди доверяли друг другу по собственной воле и не было надобности гравировать законы на бронзовых табличках.
Бакунин пожал плечами:
— У меня с античной литературой в детстве было плоховато. Так или иначе, все это не имеет значения. Я основатель анархизма новейших времен. Даже Маркс это признавал. Возможно, тайные власти вернули меня потому, что я известен.
— Не хочу вас огорчать, — заметил Цицерон, — но вряд ли можно оспорить то, что я известен гораздо больше.
Бакунин вздохнул. Его воодушевление улетучилось.
— Наверное, вы правы. Но факт остается фактом: мы живем в русской усадьбе, а не на римской вилле. Как вы это объясните?
— Может быть, у них под рукой не оказалось других декораций, — сказал Цицерон.
В безмолвной русской усадьбе времени было не определить. Цицерон и Бакунин, словно призраки, проплывали по коридорам, через спальни, через кухню, где не было съестных припасов. Порой Бакунин принимался рассказывать Цицерону о своих надеждах на будущее человечества, о сомнениях в Марксе, о восхищении Фихте и, самое главное, о преклонении перед великим Гегелем. Он говорил о неизбежности наступления анархизма, о необходимости упразднения аристократии, буржуазии и, наконец, пролетариата.
Цицерон не пытался полемизировать. Бакунин как будто не воспринимал взвешенных доводов. Чувство логики у него отсутствовало напрочь. И все же Цицерон ощущал некий трагизм, цельность, детскость в этом измученном и отчаявшемся человеке. Но тем не менее тяготился его обществом. Большую часть времени он стал проводить в просторных комнатах второго этажа.
Бакунин нередко отправлялся в долгие прогулки по лесам. Вернувшись, он падал на кушетку и смотрел в окно на заснеженные березы.
На стене, обращенной к кушетке, висело длинное зеркало в вычурной позолоченной раме. Однажды, когда Бакунин, по своему обыкновению, лежал, зеркало затуманилось. Затем наполнилось светом, который постепенно угас и сменился черно-белым изображением мужского лица.
— Как у вас идут дела, Михаил? — спросил Мерчисон.
— Превосходно, превосходно, — сказал Бакунин. — Но не пора ли нам за работу?
— О чем вы?
— Я сделал выводы. Мне очевидно, что вы из будущего, которое наконец достигло зрелости и признало неоспоримость моей теории. Заверяю вас, что готов проводить консультации, но, во исполнение моих принципов, я отказываюсь возглавлять любое правительство и вообще принимать участие в его деятельности.
— Так вот, значит, что вы обо всем этом думаете.
У Бакунина засияли глаза.
— Я понял, что наконец получил признание! Моя грандиозная теория воплотилась в жизнь! Наконец-то она принята человечеством и восстановлена в правах!
— Боюсь, вы все не так поняли, — сказал Мерчисон. — В качестве работоспособной политической теории ваш анархизм примерно так же полезен, как снегогенератор на Северном полюсе. Анархизм — это что-то из курса наших студентов-политологов. Может быть, слишком жестоко так вам говорить, но лучше сразу уяснить положение вещей.
— Если моя теория не пользуется влиянием, почему вы вернули меня к жизни?
Мерчисон не мог назвать Бакунину реальную причину. Симулякрам не понять причудливой смеси государственных и деловых соображений, которые определяют выбор конкретного персонажа.
— Вы представляете исторический интерес для ряда наших ученых, — сказал Мерчисон.
— Понятно. И что я должен делать?
— Ничего особенного. Просто побеседовать с некоторыми людьми.
Бакунин рассмеялся:
— Всем вам только этого и надо. Просто небольшая беседа. Расскажите нам кое-что. Но вопросы продолжаются и продолжаются, и они не кончатся, пока ты не предашь самого себя, не обвинишь друзей и не поступишься всеми своими принципами.
— Все не так, — сказал Мерчисон. — Я говорю о нескольких непринужденных разговорах в приятном обществе образованных мужчин и женщин.
— Конечно, они всегда используют именно этот типаж. Думаете, я не понимаю, о чем идет речь?
— Кто эти «они», которых вы постоянно упоминаете?
— Разумеется, ЧК, тайную царскую полицию.
Мерчисон застонал:
— Послушайте, Михаил, вы все понимаете неправильно. И вообще, все эти дела уже давно в прошлом.
— Это вы так говорите!
— Черт возьми, Михаил, вы знаете, что мы вернули вас к жизни. Любые интересующие нас секреты мы могли бы взять прямо из вашей головы. Вы это понимаете?
Бакунин поразмыслил:
— Да, похоже на правду.
— Тогда давайте сотрудничать?
— Нет, — сказал Бакунин.
— Почему?