— Скоро, скоро, — ответил Бакунин.
Они продолжали подниматься. Хотя почему «подниматься»? Почему это сооружение не могло быть сориентировано таким образом, что на самом деле они шли вниз? Возможно, за кулисами Мира Двойников во всех случаях предусматривался минимальный расход энергии.
Перед ними из ничего возникли и приобрели твердость последние ступени, и Цицерон оказался на плато. Тусклое, затянутое маревом солнце было уже на полпути к зениту. А вдали, на самом краю равнины, виднелись шпили и башни города.
— Что это за место? — спросил Цицерон. — Нам никогда о нем не рассказывали.
— Потерпите немного и увидите, — ответил Бакунин.
— Мы пойдем туда пешком? — спросил Цицерон, глядя на далекий город.
— Транспорт должен прибыть с минуты на минуту.
Едва Бакунин произнес эти слова, как в двадцати шагах от путешественников прямо из пустоты сгустилась большая позолоченная колесница. Кони отсутствовали, но ее литые украшения отличались редкостным изяществом. Бакунин забрался внутрь, Цицерон последовал за ним. Колесница немедленно двинулась по направлению к городу.
— Сделано со вкусом, ничего не скажешь, — промолвил Цицерон. — Мы на таких не разъезжаем.
Вблизи город на первый взгляд производил прекрасное впечатление, если не считать того, что по улицам не ходили его обитатели, собаки не задирали лапы у обочины, кошки не выглядывали безмолвно из дверных проемов, воробьи не порхали над головой. Ничто не двигалось, жизнь отсутствовала напрочь, и все же перед ними был новенький, с иголочки город, как будто только что вынутый из подарочной коробки. На чистых улицах ни единого пятнышка. Строения прекрасной архитектуры, украшенные сложным орнаментом, радующие взгляд, просторные и, казалось, приглашающие войти внутрь. Концертный зал, театр, целая группа общественных зданий, в том числе и суд, храмы, административные центры. Полностью завершенные, но пустые. Во всем чувствовался аромат новизны — такое ощущение обычно испытываешь, садясь в новый автомобиль: аромат новизны, которого города никогда не имеют, поскольку не бывает абсолютно новых городов. Они возникают, постепенно разрастаясь из небольших поселков или деревень.
Это было эффектное зрелище. Вслед за Бакуниным Цицерон вошел в одно из самых высоких зданий. Бесшумный лифт поднял путников на сотый этаж, и они оказались на террасе, где некоторое время оглядывали окрестности. Все было выполнено очень искусно. Город стоял на слиянии двух рек, берега которых соединялись множеством небольших мостов. Сверху как на ладони был виден гражданский центр, концертные залы, музей искусств и вместительный театр. Здесь имелось все, что, по мнению Цицерона, могло быть в городе, и много такого, чего он прежде и представить себе не мог.
— Это имитация?
— Конечно, — ответил Бакунин. — Причем проработанная во всех деталях с невероятной тщательностью.
— Но зачем здесь этот город? С какой целью его построили? — (Бакунин улыбнулся, не торопясь просвещать всезнающего и немного тщеславного Цицерона.) — И почему нам даже не заикнулись об этом?
— Действительно, почему? — повторил Бакунин, стараясь растянуть мгновения своего триумфа.
Они продолжили прогулку, и Бакунину предоставилась редкая возможность сполна насладиться своим преимуществом осведомленного человека. Ему не так уж часто выпадал шанс взять хоть в чем-то верх над красноречивым и образованным Цицероном. Труды Цицерона, возможно, и не были по достоинству оценены при жизни, и все же он, без сомнения, являлся одним из самых одаренных из всех когда-либо живших людей. Бакунину было интересно узнать, сколько времени понадобится этому выдающемуся римлянину, чтобы сложить все части головоломки вместе.
Центральное место в городе, безусловно, принадлежало великолепному дворцу. Такому огромному, что в нем легко можно было заблудиться. Цицерон и Бакунин переходили из комнаты в комнату. Некоторые были выполнены в классической французской манере, другие отражали все типы архитектуры и дизайна самых разных исторических периодов. В результате получилось нечто немного хаотичное, что, однако, вполне компенсировалось роскошью и причудливостью убранства. В конце концов путешественники оказались в огромном зале для аудиенций.
Любые слова бессильны описать великолепие этого зала. На троне могли бы без труда поместиться три крупных человека. Рядом стоял второй трон, меньших размеров.
Безусловно, происходило что-то странное. Цицерон пришел к выводу, что следует немедленно обсудить все увиденное с Макиавелли. Оба они в большой степени определяли политику Мира Двойников. Однако связаться с Макиавелли немедленно не удалось. Позднее Цицерону стало известно, что как раз в этот момент Макиавелли имел беседу с одной очень необычной «новорожденной».
Клеопатра открыла глаза, села, и тут же на нее нахлынули воспоминания. Жара, и пыль, и яд, пылающий в крови, — таковы были ее последние воспоминания о жизни. Ужасное мгновение полного краха, ненавистный Октавиан, наступающий со своими ордами, смерть Антония. Перед глазами все еще стояли накрашенные лица приближенных женщин с округлившимися от изумления ртами. На глазах у потрясенных служанок Клеопатра сделала то, что позволило ей лишить ненавистных римлян их триумфа.
И потом никаких воспоминаний до того мгновения, как она очнулась в этом самом месте и обнаружила, что снова жива.
Она лежала уже довольно долго, пытаясь понять, что произошло. Постепенно Клеопатра осознала, что на самом деле не жива, хотя и не умерла в полном смысле этого слова. Она осталась в точности такой же, как прежде, только лишилась тела. Нет, так тоже нельзя было сказать. Тело здесь, но оно ощущалось не так, как прежнее. Ее это не слишком удивляло. Хотя Клеопатра стала царицей — и даже богиней с точки зрения религии египтян, — она происходила из хорошей македонской семьи, боковой ветви королевского рода. Ее предки были военачальниками у Александра Македонского. Девушка выросла на греческой философии, искусстве, литературе. И конечно, читала Гомера. А Гомер писал о том, как ощущают себя люди после смерти, когда пробуждаются в Тартаре, — всего лишь как тени самих себя, без аппетита и каких-либо других желаний. Примерно так чувствовала себя сейчас и она. Только не совсем.
Сначала Клеопатра подумала, что это и в самом деле преисподняя, затем поняла, что ошибалась. Все здесь было не так, как она себе представляла. Нет, это не Тартар. Никто не сможет убедить ее в этом, даже сами правители нового царства, в котором она оказалась.
Клеопатра резко выпрямилась на постели, не столько услышав, сколько почувствовав, что дверь открывается. Света тусклой лампы хватало, чтобы разглядеть человека, стоявшего рядом с ложем. Такой одежды ей никогда прежде видеть не доводилось. Темный блестящий материал. Куртка с серебряными пуговицами. Волосы, связанные на затылке светлой лентой. Бородатое лицо, удлиненное и смуглое. Темно-голубые глаза, в которых сверкают ум и веселье.
Клеопатра уселась и внимательно оглядела вошедшего.
— И кто же ты?
— Никколо Макиавелли, к вашим услугам, Клеопатра.
— Тебе известно, кто я?
— Конечно. Ваша слава бессмертна, госпожа.
— Моя слава, но не я сама. Умереть от собственной руки и превратиться в тень в стране теней!.. Куда я попала, господин Макиавелли? Это преисподняя, где властвуют боги тьмы?
— Отнюдь нет, — ответил Макиавелли. — И будьте добры, называйте меня Никколо. Надеюсь, мы станем друзьями.
С его стороны это было нахальство, чтобы не сказать больше. Но что делать? Клеопатра понимала: здесь ей и в самом деле понадобятся друзья.
— Скажи, Никколо, это правда не преисподняя? Где я в таком случае?
— Моя королева, с тех пор как вы умерли, прошло много лет. Люди снова вернули вас к жизни, используя механизм, который они называют компьютером.
— И что же это такое?
— Вам все объяснят, Клеопатра.
— Кто?
— Те, кто теперь правит нами. Это не Тартар, хотя место весьма близкое к преисподней, какой ее представляли себе наши поэты. У нас есть тела, но они не похожи на прежние. Для их создания применено колдовство нового типа, называемое наукой. Они не стареют и не подвержены заболеваниям.
— Значит, мы бессмертны?
— В каком-то смысле да. В нашем теперешнем состоянии отсутствуют естественные причины, которые могли бы вызвать смерть. С другой стороны, мы существуем по прихоти наших хозяев, которые создали это место и вызвали нас к жизни внутри него. Стоит им пошевелить пальцем — и мы исчезнем снова. Весь наш мир своим существованием обязан только их капризу.
Клеопатра во все глаза смотрела на собеседника.
— Ничего не понимаю. Мы исчезнем? Но куда мы тогда денемся?
— Это, — ответил Макиавелли, — таинство, которого я тоже не понимаю. Меня просто известили, что, если они захотят от нас избавиться, мы прекратим существовать. Потом, если им вздумается оживить нас снова, это потребует так же мало усилий.
— Скверная ситуация, — сказала Клеопатра.
— Да.
— И мы бессильны изменить ее?
Макиавелли придал лицу задумчивое выражение.
— Не совсем бессильны, я полагаю. Кое-что еще в нашей воле. Ситуация не лишена определенных возможностей.
Они поглядели друг на друга долгим, исполненным значения взглядом. Клеопатра подумала, как сильно этот человек, с его странной одеждой, аккуратно подстриженной бородкой и сверкающими глазами, напоминает ей некоторых римских политиков. Больше всего он походил на Кассия, но казался умнее.
Макиавелли тоже изучал Клеопатру, и то, что видел, ему нравилось. Царица не была красавицей — лицо слишком удлиненное, нос великоват, губы чересчур тонки. Афродитой ее никто не назовет. Но в ней чувствовалось нечто такое, чего были лишены самые прекрасные женщины, которых он знал: сильный ум и магнетическая привлекательность. Тело, просвечивающее сквозь шелковую голубую накидку, выглядело маленьким, гибким, полным жизни, женственным, волнующим. Лицо излучало энергию.