Гидроплан, стрекотавший в воздухе над Сан-Антонио, начал снижаться по широкой пологой спирали. Прекрасные люди с бронзовой кожей на пляже Сан-Антонио не обращали на него особого внимания. В воздухе постоянно разносился гул самолетов — по большей части больших аэробусов из Франкфурта и Парижа, Амстердама и Милана, мчащих сюда искателей удовольствий. Но попадались и мелкие самолетики, потому что с появлением на острове заезжих миллионеров тут возник растущий флот одномоторных прогулочных машин. Маленький гидроплан не принадлежал к этому классу авиатехники: явно утилитарная модель, небесный трудяга, а не игрок, воздушное грузовое такси из Барселоны, готовое доставить вас куда угодно, от Альп до Сахары, с минимумом суматохи, уклоняясь от радаров, если необходимо, потому что порой несут ландскнехтов нового времени, готовых взяться за любую работу и не слишком настаивающих на том, чтобы она была легальной.
И все же вопрос оставался неразрешенным: почему именно этот самолет снижается над заливом Сан-Антонио? Если это вылазка контрабандистов, то они выбрали неудачное время. Контрабандисты высаживаются по ночам. Тогда что же он там делает? Ну, сами посудите: гидроплан должен садиться на воду, а единственная вода, достаточно спокойная, чтобы позволить приземление, наличествует в заливе Сан-Антонио. Но не сегодня, потому что свежий ветер из Северной Европы поднял заметное волнение. Несмотря на это, машина снизилась к самым макушкам волн, летя параллельно линии буйков.
Тысяча двести — недурные деньги, если прикинуть. Но теперь, оказавшись на месте, Хоб обнаружил, что не может высадиться.
— Я не могу этого сделать, сеньор, — сказал пилот. — Море слишком неспокойное. Я же вас предупреждал о такой возможности, помните?
Поспешно, пока решимость не покинула его, Хоб проговорил:
— Знаете что, вы спуститесь пониже и сбросьте скорость над водой до минимума у самого пляжа, а последние пару футов я пройду пешком. То бишь прыгну.
Обдумав это предложение, пилот кивнул.
— Да, пожалуй, это я могу.
— Ладно, — промолвил Хоб, слегка расстроенный тем, что пилот даже не пытался хотя бы отговорить его.
Отдыхающие были внезапно вознаграждены видом непрошеного гидроплана, снижающегося над водой и направляющегося прямо к сгрудившимся купающимся.
На дощатой набережной за пляжем не счесть магазинчиков и закусочных валовой стоимостью в миллионы долларов. Если самолет и промахнется мимо отдыхающих, можно держать пари, он снесет что-нибудь из недвижимости.
Между пляжем и открытым морем в воде находилось 568 человек, подвергнутых неминуемой угрозе от надвигающейся на них маленькой «Сессны».
Находившиеся прямо по курсу, — где будет пропахана самая жуткая борозда, если самолет и дальше полетит в сторону суши, миновав некую границу, отмеченную линией белых буйков, — запаниковали. Они замахали на самолет руками, будто хотели отогнать муху. Стоны и вопли вырвались из пяти с лишним сотен глоток на семи разных языках и шестнадцати отчетливых диалектах.
Самолет все приближался — черной кляксой, заслонившей солнце, скользящей прямо над водой. Зрители заметили еще одну кляксочку, поменьше, отделившуюся от большой черной кляксы. И упавшую в воду. А самолет взмыл вверх над самыми головами отдыхающих.
Вздохнув было с облегчением, люди вдруг вспомнили о второй черной кляксочке, свалившейся в море. А вдруг бомба?! Или кто-то избавился от мертвого тела?!
— Добыл! — крикнул мужской голос.
Все-таки кляксочка оказалась телом — но только живым, барахтающимся, сквернословящим и фыркающим. Телом, пытающимся растолковать что-то людям, не готовым его выслушать.
Отдыхающие окружили его, потрясая кулаками и пребывая в полной уверенности, что этот человек позволил, чтобы его превратили в метательное орудие некой безумной террористической акции, направленной против них.
Из-за их гнева и уверенности в собственной правоте Хобу могло бы прийтись туго, если бы высокий смуглый черноволосый обладатель черных усов и маленькой татуировки на левом плече, а также значка, прикрепленного к плавкам, властным жестом не положил бы ему ладонь на плечо. Толпа расступилась, не желая без каких-либо оснований вставать на пути у закона.
— Я полицейский, — заявил человек. — Сеньоры, пожалуйста, пропустите. Я беру этого человека под стражу.
Глава 59
До сих пор Хобу еще ни разу не доводилось обозреть испанскую тюрьму изнутри. Не такое уж большое достижение, как кажется, потому что испанцы в те ушедшие золотые дни сажали иностранцев отнюдь не так поспешно, как их европейские коллеги — быть может, благодаря знаменитой лености испанского закона в сочетании со сговорчивостью тех, в чью функцию входило его блюсти. И все же, стоило только кого-то посадить, как о нем напрочь забывали.
Каменный мешок, в котором очутился Хоб, видимо, сохранился еще со времен Инквизиции. Деревянная кровать. Единственный деревянный стул. Каменный пол — тускло-рыжий, хорошо вымытый. Сбоку столик с умывальным тазом. Биде. Окно высоко над головой, слишком узкое, чтобы из него мог выбраться хоть кто-нибудь, кроме лилипута с альпинистским снаряжением. Камера находилась в стенах тюрьмы Форталеса в районе Ибицы, называемом Дальт-Вилья. Это самая высокая точка города — над Римской стеной, над карфагенскими и арабскими древностями. На одну из стен падал ясный, яркий до осязаемости солнечный луч. Из звуков сюда долетали только отдаленные крики торговцев с находящегося внизу рынка.
Хоб ничего не делал — просто сидел. Он целые годы раздумывал о медитации и порой бывал близок к тому, чтобы заняться ею. В качестве концепции она весьма привлекала его. Особенно он восторгался медитацией в випасане. Идея научиться созерцанию для него была просто бесценна. Хоб обожал созерцание. Он находил его все более и более желанным, поскольку умение созерцать — качество, которого ему ужасно не хватало. Хоб частенько пытался медитировать во многих городах и весях, где жил, но в его попытки всегда вторгались суета и хлопоты повседневности.
В камере заняться было нечем. Полиция не дала ему даже дешевого романа, чтобы как-то убить время, не дала даже испанской газетенки. Хоб не мог постичь почему, но вынужден был признать, что его заключение под стражу — не официальный арест, а скорее требование, чтобы он поговорил с властями. Он не намеревался считать это арестом в буквальном смысле, во всяком случае пока. Постичь причины столь странного поведения невозможно. Кому же дано понять действия полиции даже в родной стране? А уж если мотивы ее поведения столь часто непостижимы, то что уж говорить о Гвардии Сивиль в стране с раздвоенной душой, в скорбной Испании? Быть может, помогло упомянутое Хобом сразу после задержания имя друга — лейтенанта Наварро, лейтенанта Гвардии Сивиль.
Хоб дошел до точки, где уже мог выбросить из головы мысли обо всем этаком. Он сидел со скрещенными ногами в углу, лицом к стене, сидел так уже почти три четверти часа. Его рассудок достиг благословенной опустошенности. Он наконец-то подобрался к сути медитации, вник, ухватил за хвост уловку созерцания, наконец-то достиг рубежа, за котортым мирские заботы уже не занимали его. И надо ж было Наварре испортить все, открыв дверь камеры и войдя, громко топая своими черными кавалерийскими сапогами.
— Хоб! В чем дело?! Сержант Диас говорит, что тебя сбросили с самолета на невинных купающихся в Сан-Антонио-Абад.
— Меня не сбрасывали. Я спрыгнул с понтона. И вовсе я не пытался никого ранить. Как раз напротив. Я старался ни с кем не столкнуться и вполне в этом преуспел.
— Но зачем?! Зачем это тебе понадобилось?!
Хоб встал с пола и принялся разминать ноги.
— Рамон, ты же знаешь, зачем мне это понадобилось. Толь-ко так я мог оказаться на земле. Мне надо было на землю из-за traspaso.
Больше ему ничего говорить не потребовалось. На таком маленьком острове, как Ибица, не считая миллиона или около того народу, проездом бывающего на нем каждый год, а считая лишь более-менее постоянных жителей, о проблемах Хоба было известно каждому.
— Но, Хоб! Ты опоздал!
— Нет! Сегодня пятнадцатое июля, срок платежа.
— Хоб, — терпеливо промолвил Рамон, — тебе было послано уведомление. Поскольку день святого Франциска Ксавьера приходится в этом году на пятнадцатое, срок твоего платежа был передвинут на тринадцатое июля.
— Они не смели так поступать! — взвыл Хоб. Но сам понимал, что возражает лишь для проформы и проку от споров ни малейшего. Он проиграл.
Глава 60
Хоб и Рамон въехали вместе в долину Морна, сидя бок о бок в бронированном «Дю-Шевю» лейтенанта. Они мчались по главной дороге в сторону Сан-Карлоса на северной оконечности острова. Сразу за старым серебряным рудником съехали с главной дороги на проселок, петляющий между кукурузными полями и виноградниками. В огородах было хоть шаром покати, поскольку лето достигло самого пика. В каждом огороде посередке росло дерево algorobo, а по периметру — оливы, очень старые и скрюченные. Сосна, algorobo, олива, миндаль — деревья Балеарских островов. Машина скакала по дороге, становившейся все более каменистой и поднимавшейся к центральной гряде холмов, бегущих вдоль Ибицы, как выпирающий хребет кабана. Хоб уже не в первый раз изумился тому, как велик этот маленький остров в категориях искривленного пространства. Он кажется бесконечным, когда едешь прочь от берега по извилистым проселкам, огибающим каждый поворот и складку местности и соединяющим любую точку острова с любой другой с самых древних времен. Хоб никогда не мог забыть, что Ибица — одно из древнейших мест на Земле, где люди непрерывно жили на протяжении тысячелетий. Народы половины мира правили этим островом, один за другим уходя в прошлое, чтобы уступить дорогу потомкам. Разнообразнейшие наплывы доисторических народов. Затем иберы, финикийцы, арабы, визиготы, карфагенцы, римляне, каталонцы и, наконец, испанцы. Но народ острова, простой люд, оставался более или менее неизменным на протяжении веков — крепкая ветвь каталонского народа, преспокойно владеющая прекраснейшим краем на Земле. Краем, который, по мнению Хоба, теперь обречен и неминуемо должен быть испогане