ому же мы не находим подходящего мотива для такого странного и тщательно продуманного поступка. Вы улавливаете наши трудности, Уотсон?
– Еще бы! – убежденно ответил я.
– И все-таки, если у нас появится чуть больше материала, мы преодолеем их, – сказал Холмс. – В ваших архивах, Уотсон, наверняка имеются подобные случаи. А пока отложим это дело до получения более точных сведений и закончим утро поисками неолитического человека.
Кажется, я уже упоминал, что мой друг мог полностью переключаться на другие проблемы, но никогда я не поражался этому больше, чем в то весеннее утро в Корнуолле, когда он в течение двух часов рассуждал о кельтах, кремневых наконечниках и черепках, причем так беззаботно, словно загадочного дела не было и в помине. Однако по возвращении в коттедж мы обнаружили, что нас дожидается посетитель, сразу же вернувший нас к обстоятельствам дела. Нам не нужно было его представлять. Гигантская фигура, изборожденное глубокими морщинами грубое лицо, горящие глаза, орлиный нос, достававшая почти до потолка седеющая голова, золотистая борода с проседью, пожелтевшая возле губ от неизменной сигары – все эти приметы были отлично известны и в Лондоне, и в Африке, и могли принадлежать лишь доктору Леону Стерндейлу, прославленному путешественнику и охотнику на львов.
Мы слышали, что он живет где-то поблизости, и пару раз замечали на торфяных болотах его высокую фигуру. Но он не стремился к знакомству с нами, да и нам это не приходило в голову, ибо все хорошо знали, что именно любовь к уединению побуждает его жить в маленьком домике, затерявшемся в глухом лесу Бичем-Эрраэнс. Там он жил в полном одиночестве, окруженный книгами и картами, сам занимался своим нехитрым хозяйством и не особенно интересовался делами соседей. Поэтому меня удивила настойчивость, с которой он пытался выяснить, удалось ли Холмсу хоть как-то продвинуться к разгадке этой непостижимой тайны.
– Полиция в тупике, – сказал он, – но, может, ваш богатый опыт подскажет какое-то приемлемое объяснение? Прошу вас довериться мне, ведь за время моих частых приездов сюда я очень близко познакомился с семьей Тридженнисов – они даже приходятся мне родственниками со стороны матери, здешней уроженки. Естественно, их ужасная судьба стала для меня огромным потрясением. Должен сказать, что я направлялся в Африку и уже был в Плимуте, когда сегодня утром узнал об этом событии. Разумеется, я тут же вернулся, чтобы помочь расследованию.
Холмс поднял брови.
– Из-за этого вы пропустили пароход?
– Поеду следующим.
– Боже мой, вот это дружба!
– Говорю вам, что мы родственники.
– Да-да, по материнской линии. Багаж уже был на борту?
– Не весь, большая часть осталась в гостинице.
– Понятно. Но ведь эта новость никак не могла попасть в утренние плимутские газеты.
– Нет, сэр. Я получил телеграмму.
– Позвольте спросить, от кого?
По худому лицу исследователя пробежала тень.
– Вы чрезвычайно любопытны, мистер Холмс.
– Это моя работа.
Доктор Стерндейл с трудом обрел относительное спокойствие.
– Не вижу причин скрывать это от вас, – сказал он. – Телеграмму мне прислал священник, мистер Раундхей.
– Благодарю вас, – сказал Холмс. – Что касается вашего вопроса, то я могу ответить, что мне еще не вполне ясна суть дела, но я твердо рассчитываю прийти к определенному заключению. Говорить что-то еще было бы пока преждевременно.
– Не могли бы вы сказать, подозреваете ли вы кого-нибудь конкретно?
– Увы, на это я не могу вам ответить.
– В таком случае я напрасно потерял время. Не стану более вас задерживать.
Недовольный результатом беседы, знаменитый путешественник стремительно вышел из коттеджа. Через пять минут за ним последовал Холмс. Он отсутствовал до самого вечера, а когда вернулся, по его медленной походке и усталому лицу я понял, что особого успеха он не добился. Взглянув на ожидавшую его телеграмму, он бросил ее в камин.
– Это из плимутской гостиницы, Уотсон, – пояснил он. – Я узнал у священника, как она называется, и телеграфировал туда, чтобы проверить слова доктора Леона Стерндейла. Похоже, он действительно ночевал там сегодня, и часть его багажа действительно ушла в Африку; сам же он вернулся, чтобы присутствовать при расследовании. Какой вывод вы из этого сделаете, Уотсон?
– Видимо, его очень интересует это дело.
– Да, очень интересует. Вот нить, которую мы еще не схватили, а ведь с ее помощью можно распутать весь клубок. Но не падайте духом, Уотсон, я совершенно уверен, что мы еще не все знаем. Когда мы узнаем побольше, все трудности останутся позади.
Я никак не предполагал ни того, что слова Холмса сбудутся так скоро, ни того, каким странным и жутким окажется неожиданный поворот событий, открывший перед нами совершенно новую линию расследования. Утром, во время бритья, я услышал стук копыт и, выглянув из окна, увидел двуколку, которая галопом неслась по дороге. Когда она остановилась у ворот, из двуколки выпрыгнул наш друг священник и помчался к дому по садовой дорожке. Холмс был уже полностью одет, и мы поспешили навстречу гостю.
От волнения тот не мог произнести ни слова, но через несколько секунд, тяжело дыша и глотая слова, он все же заговорил.
– Мы во власти дьявола, мистер Холмс! – воскликнул он. – Мой несчастный приход оказался во власти дьявола! У нас орудует сам Сатана! Мы все в его руках! – Он приплясывал от возбуждения, и это было бы смешно, если бы не его мертвенно-бледное лицо и испуганный взгляд. В конце концов он все-таки выпалил свою ужасную новость:
– Мистер Мортимер Тридженнис умер сегодня ночью с точно такими же симптомами, что и у всей его семьи!
Холмс вскочил на ноги, мгновенно преисполнившись энергии.
– В вашей двуколке нам хватит места?
– Да, конечно.
– Тогда, Уотсон, завтрак придется отложить. Мистер Раундхей, мы полностью в вашем распоряжении! Скорей, скорей – пока там ничего не тронули!
Мортимер Тридженнис занимал в доме священника две угловые комнаты, расположенные одна над другой. Внизу была просторная гостиная, наверху – спальня. Окна выходили на площадку для игры в крокет. Мы опередили и доктора, и полицию, так что все осталось на своих местах. Позвольте мне точно описать сцену, представшую нашим глазам в то туманное мартовское утро. Она навеки врезалась в мою память.
В комнате царила ужасная гнетущая духота. Если бы вошедшая утром служанка не распахнула окно, дышать было бы просто нечем. Это отчасти объяснялось тем, что на столе в центре комнаты еще горела и дымила лампа. У стола, откинувшись на спинку кресла, сидел мертвец; его жидкая бородка стояла торчком, очки были сдвинуты на лоб, а на обращенном к окну смуглом худом лице застыло выражение того же ужаса, которое мы видели на лице его покойной сестры. Судя по скрюченным пальцам и сведенным судорогой рукам и ногам, он умер в пароксизме страха. Он был полностью одет, хотя, судя по некоторым признакам, одевался второпях. Мы уже знали, что ночь он провел в своей постели и что трагический конец настиг его рано утром.
Как только мы вошли в роковую комнату, Холмс преобразился, внешнее бесстрастие внезапно сменилось бешеной энергией. Он мгновенно подобрался и насторожился, глаза его засверкали, лицо застыло, руки и ноги вибрировали от напряжения. Он выскочил на лужайку, влез обратно через окно, осмотрел комнату, промчался наверх, в спальню – точь-в-точь как гончая, почуявшая дичь. Быстро оглядев спальню, он распахнул окно, что, кажется, дало новую причину для возбуждения, так как он высунулся наружу с громкими восклицаниями интереса и радости. Затем он ринулся вниз по лестнице, выбежал в сад, упал ничком на лужайку, вскочил и снова бросился в комнату – и все это с пылом охотника, настигающего дичь. Он тщательно обследовал лампу, которая с виду была самой обычной, и измерил ее резервуар. Затем с помощью лупы внимательно осмотрел слюдяной абажур, закрывавший верх лампового стекла, и, соскоблив немного копоти с его наружной поверхности, ссыпал ее в конверт, а конверт спрятал в бумажник. Наконец, после появления полиции и доктора, он поманил к себе священника, и мы втроем вышли на лужайку.
– Рад сообщить вам, что мое расследование привело к некоторым результатам, – объявил он. – Я не намерен обсуждать это дело с полицией, но буду чрезвычайно признателен, мистер Раундхей, если вы соблаговолите обратить внимание инспектора на окно в спальне и лампу в гостиной. И то, и другое по отдельности наводит на определенные размышления, а вместе приводит к почти однозначным выводам. Если полицейским понадобятся дополнительные сведения, буду рад видеть любого из них у себя в коттедже. А теперь, Уотсон, я думаю, нам лучше заняться чем-нибудь другим.
Возможно, полицейских возмутило вмешательство частного сыщика, а может, они вообразили, что находятся на верном пути; во всяком случае, в ближайшие два дня мы ничего о них не слышали. В это время Холмс мало бывал в нашем коттедже, а если бывал, то он проводил время в размышлениях или просто курил; но в основном он в одиночку гулял по окрестностям, по возвращении ни словом не упоминая о том, где был. Тем не менее, один опыт Холмса помог мне понять его линию расследования. Он купил лампу – точную копию той, что горела в комнате Мортимера Тридженниса в утро трагедии. Заправив ее тем же маслом, каким пользовались и в доме священника, он тщательно высчитал, за какое время оно выгорает. Другой его опыт оказался не таким безобидным, и я вряд ли когда-нибудь о нем забуду.
– Вы, вероятно, помните, Уотсон, – однажды заметил он, – что во всех показаниях, которые мы слышали, есть нечто общее. Это касается воздействия атмосферы комнаты на того, кто входил туда первым. Помните, как Мортимер Тридженнис, описывая свой последний визит в дом братьев, упомянул, что доктор, войдя в комнату, едва не лишился чувств и упал в кресло? Неужто забыли? Ну, а я готов утверждать, что все было именно так. Дальше – помните ли вы, как экономка, миссис Портер, говорила нам, что ей стало дурно, когда она вошла, и ей пришлось открыть окно? А во втором случае – после смерти Мортимера Тридженниса – вы вряд ли можете забыть ужасную духоту в комнате, хотя служанка уже распахнула окно. Как я потом узнал, ей стало до того плохо, что она слегла. Согласитесь, Уотсон, это очень показательно. В обоих случаях одно и то же явление – ядовитая атмосфера. В обоих случаях в комнатах также что-то горело, в первом случае – камин, во втором – лампа. Огонь в камине был еще нужен, но лампу зажгли, когда уже полностью рассвело – это видно по уровню масла. Зачем? Тут явно есть какая-то связь между огнем, удушливой атмосферой и сумасшествием или смертью этих несчастных. Надеюсь, это ясно?