воле отца, за исключением одного небольшого обстоятельства».
Вот так, Уотсон, добавить мне нечего. С этим я и вышел, изо всех сил стараясь сохранять достоинство. И уже взялся за ручку двери, как вдруг он остановил меня.
«Кстати, мистер Холмс, – спросил Грюнер, – а вы слышали о Ле Бруне, французском агенте?»
«Да».
«Знаете, что с ним приключилось?»
«Слышал, будто на него напали и избили какие-то разбойники на Монмартре. Оставили калекой на всю жизнь».
«Совершенно верно, мистер Холмс. По странному совпадению он тоже попробовал влезть в мои дела всего неделю назад. Так что не стоит, мистер Холмс, не советую вам повторять его ошибку. Несколько человек уже убедились, к чему это может привести. Послушайтесь меня, идите своей дорогой, а я пойду своей. Всего вам хорошего!»
Вот так, Уотсон. Теперь вы знаете все.
– Да, опасный тип этот Грюнер.
– Очень опасный. Будь он заурядным хвастуном или забиякой, я бы и внимания не обратил на его угрозы. Но этот человек всегда подразумевает больше, чем говорит.
– Так стоит ли нам вмешиваться? Неужели так важно, женится он на этой девушке или нет?
– С учетом того, что Грюнер, несомненно, убил свою последнюю жену, весьма важно. И потом, клиент! Впрочем, не будем обсуждать это последнее обстоятельство. Ладно, допивайте свой кофе и идемте ко мне. Как раз сегодня вечером вездесущий Шинвел должен явиться с докладом.
Он уже поджидал нас, огромный грубый краснолицый мужчина с необыкновенно живыми маленькими темными глазками. Только они и свидетельствовали о том, что за грубой внешностью и дурными манерами кроется незаурядный ум. Шинвел явился не один, рядом с ним сидела на диване худенькая и стройная молодая женщина с бледным напряженным лицом. Странное то было лицо, молодое и вместе с тем состарившееся от пороков и скорби. Видно, немало пришлось ей испытать в этой жизни, и годы страданий и унижений оставили на ее лице свои отметины, как язвы и вмятины на лице прокаженного.
– А это мисс Китти Уинтер. – Шинвел Джонсон небрежно указал на спутницу своей толстой лапищей. – Правда, она пока не все знает… впрочем, пусть говорит сама. Вышел на нее, мистер Холмс, буквально через час после нашей беседы.
– Меня просто найти, – заметила женщина. – Этот Лондон – точно проходной двор. Тот же адрес, что и у Порки Шинвела, одна большая помойка. Мы с Порки старые приятели. Но, клянусь Богом, есть еще один тип, достойный еще худшего ада, если на этом свете есть хоть какая-то справедливость! Это тот самый человек, который интересует вас, мистер Холмс.
Холмс не сдержал улыбки.
– Похоже, наши цели совпадают, мисс Уинтер.
– Если мне удастся помочь вам воздать ему по заслугам, буду предана вам до гробовой доски, – с жаром поклялась наша гостья. И ее бледное напряженное лицо и яростно сверкающие глаза выражали такую ненависть, какую редко встретишь у женщин и на которую мужчины не способны вовсе. – О моем прошлом вам знать незачем, мистер Холмс, – добавила она. – Скажу одно. Это Адельберт Грюнер сделал меня такой. – Она яростно потрясла крепко сжатыми кулачками. – О, если б я только могла затолкать его в ад, куда сам он отправил столь многих!
– Вам известна суть дела?
– Да. Порки рассказал мне. Напал на очередную дурочку, хочет на ней жениться. А вы хотите помешать этому. Вам, должно быть, достаточно известно об этом дьяволе, чтобы отбить охоту выходить за него замуж у любой порядочной и здравомыслящей девушки.
– Едва ли можно сказать, что она в здравом уме. Влюблена в него до безумия. Ее предупреждали, все о нем рассказали. А ей все равно.
– О том убийстве говорили?
– Да.
– О Господи, да у этой дамочки просто стальные нервы!
– Считает все это клеветой.
– Так почему бы не представить этой дурехе доказательства?
– А вы можете с этим помочь?
– Разве сама я не доказательство? Допустим, приду к ней и поведаю, как он меня использовал…
– Так вы согласны?
– Еще бы нет!
– Что ж, пожалуй, стоит попробовать. Но он уже рассказал ей о своих прегрешениях, не всех, конечно. И она простила его. Так что не уверен, будет ли толк.
– Готова побиться об заклад, всего он ей не рассказывал, – заметила мисс Уинтер. – К примеру, мне известно об одном или двух убийствах, помимо того, из-за которого подняли такой шум. Как-то раз он рассказывал об одном человеке, бархатным своим голосом, а потом вдруг поднял на меня глаза, холодные как лед, и говорит: «Умрет не позже чем через месяц». Тогда я не придала значения этим его словам… сама была влюблена как кошка. Чего бы он ни вытворял, по-прежнему был мил, ну как сейчас, с той бедняжкой. Правда, одна вещь тогда меня потрясла. Да, Богом клянусь, если б не его лживый ядовитый язык, умение подольститься, утешить, приласкать, ушла бы от него той же ночью! Эта его книга… В коричневом кожаном переплете, на маленьком таком замочке, а на обложке его герб, золотой. В ту ночь он, видно, напился, иначе бы ни за что мне ее не показал.
– Что же было в той книге?
– Знаете, мистер Холмс, этот человек коллекционирует женщин и гордится своей коллекцией, ну, как другие собирают разных там мошек или бабочек. И все было в этой его книге – снимки, имена, всякие подробности, все об этих женщинах. Совершенно дьявольская книга! Да ни один мужчина на свете, даже самого низкого происхождения, не стал бы все это собирать. А Адельберт Грюнер держал такую книгу. «Души, которые я погубил». Да он бы похвалялся ею на каждом углу, если б не был так осторожен. Впрочем, не думаю, что эта книга чем-то поможет. Она у него, и заполучить ее невозможно.
– Где она хранится?
– Откуда мне знать, где она теперь? Я ушла от него больше года назад. Тогда знала, где он держит ее. Он страшный аккуратист, прямо как кот, во всем любит порядок. Так что, может, она до сих пор лежит в потайном ящике старинного бюро, которое стоит у него в кабинете. Видели его дом?
– Да. Как раз и был в кабинете.
– Вот как? А вы, смотрю, даром времени не теряете. Надеюсь, на сей раз любезный Адельберт нашел достойного противника. Так вот, есть у него большой кабинет, где он держит китайский фарфор в таком большом застекленном буфете, что стоит между окнами. А за письменным столом находится дверца, она ведет во внутренний кабинет, маленький такой, где он держит бумаги и разные другие вещи.
– Он что же, совсем не боится грабителей?
– Адельберт не трус. Даже заклятый враг не упрекнет его в этом. Он умеет защитить себя. Ночью там включается сигнализация от взломщиков. Да и потом что там брать этим взломщикам, кроме китайского фарфора?
– Да, скверно, – заметил Шинвел Джонсон тоном завзятого специалиста. – Такой товар ни одного скупщика краденого не заинтересует. Ни продать, ни обменять.
– Именно, – согласился Холмс. – В таком случае, мисс Уинтер, может, вы позвоните завтра вечером в пять? А я к тому времени решу, стоит ли вам встречаться с этой дамой, и если да, то как это устроить. Искренне признателен вам за готовность сотрудничать. Нет нужды говорить, что мои клиенты оценят это соответствующим образом и…
– Мне ничего не надо, мистер Холмс! – воскликнула молодая женщина. – Я иду на это не ради денег. Хочу увидеть этого мерзавца в дерьме, сделаю все ради того, чтоб он оказался там, чтоб я могла плюнуть в его мерзкую рожу! Вот моя цена. Свяжусь с вами завтра, буду работать день и ночь, лишь бы получилось! Порки знает, где меня найти.
С Холмсом мы увиделись лишь назавтра, вместе отобедали в том же ресторанчике на Стрэнде. В ответ на мой вопрос, есть ли какие-нибудь сдвиги, он лишь пожал плечами. А потом поведал мне историю, которую я попытаюсь изложить по-своему. Дело в том, что говорил Холмс сухо, оперируя лишь голыми фактами, вот я и взял на себя смелость немного приукрасить и оживить ее.
– Договориться о том, чтобы ее приняли, не составило особого труда, – сказал Холмс. – Ибо эта девица склонна демонстрировать дочернее упрямство и непокорность по каждому пустяку. Лишь бы подчеркнуть тем самым свое неколебимое намерение выйти замуж за барона. Генерал звонил, сказал, что все готово, и вот, согласно договоренности, ровно в половине шестого мы с пылкой мисс Уинтер подъехали в экипаже к дому под номером 104 на Беркли-сквер, где проживает старый вояка. Чудовищное, надо сказать, сооружение. Эдакий мрачный, серый, типично лондонский замок; в сравнении с ним любая церковь выглядит едва ли не фривольно. Лакей провел нас в просторную гостиную с желтыми шторами на окнах, где и ждала нас мисс де Мервилл, тихая, бледная, скромная, а вместе с тем холодная и неуязвимая, как ледяная статуя.
Не знаю, как еще описать ее вам, Уотсон. Возможно, вам выпадет случай увидеться с ней до того, как мы покончим с этим делом, и тогда вы используете свой дар слова. Она красива, но какой-то странной потусторонней красотой фанатички, чьи мысли и чувства витают где-то далеко. Я видел такие лица на картинах старых мастеров Средневековья. Как такому зверю удалось наложить свои грязные лапы на столь возвышенное существо, ума не приложу! Однако вы, возможно, замечали, как тянутся друг к другу противоположности, духовное – к скотскому, дикарь и пещерный человек – к ангелу. Словом, дела обстоят хуже некуда.
Она, разумеется, знала о цели нашего визита. Злодей даром времени не терял, успел настроить ее против нас. Думаю, появление мисс Уинтер несколько удивило ее, однако она не подала вида и небрежно указала нам на кресла тем жестом, каким аббатиса указывает прокаженным их место в церкви. И вот что, дорогой мой Уотсон, сказала нам далее мисс Вайолет де Мервилл.
«Да, сэр, – произнесла она голосом ледяным, точно дуновение ветра от айсберга, – ваше имя мне знакомо. И пришли вы, насколько я понимаю, чтобы опорочить в моих глазах моего жениха, барона Грюнера. Я согласилась принять вас лишь по просьбе отца. И заранее предупреждаю: все, что вы здесь скажете, не повлияет на мое решение».
Знаете, мне стало жаль ее, Уотсон. На секунду я даже представил, будто она моя дочь. Я не слишком склонен к сантиментам, живу разумом, а не сердцем. Но я начал умолять ее не делать этого, подбирая слова с особой теплотой, что прежде было мне вовсе не свойственно. Я обрисовал ужасное положение, в котором может оказаться женщина, став женой такого человека. Женщина, которую будут ласкать руки, по локти выпачканные в крови, и губы развратника. Я не щадил ее, описал весь ужас, стыд, страх и безнадежность положения, в которое она может попасть. Но все эти мои горячие слова не вызвали и тени краски на матово-бледных щеках, ни искорки эмоций в отрешенных глазах. Я вспомнил, что говорил этот негодяй о своих гипнотических способностях. Она не жила на земле, она витала где-то в облаках, точно в экстатическом сне. И в ответе ее не было никакой определенности.