— Именно поэтому надо иметь голову на плечах… Есть у него по крайней мере какие-то деньги? Среди этой неотесанной деревенщины встречаются богатые. И трудолюбивые. Во всяком случае, те, кого я знаю.
— Я ненавижу тебя!.. И убегу из дома!
Тихий плач. Громкий всхлип.
— Не трогай меня!!
Тишина.
Скрип кровати. Тишина.
Сверкнула белым открываемая дверь. Осторожные шаги.
Мария дрожала, плакала и вся была страшно горячая. Дверь осталась приоткрытой. Против светлого оконного пятна Винца увидел черный силуэт и низкую табуретку, перенесенную от зеркала ближе к двери. Черная тень с хрустом в коленях осторожно села.
— Не сердись, пожалуйста, на меня… Я тебе не все рассказывала… Я боялась… Я не виновата.
— Я тоже сказал тебе еще не все.
Они гладили друг друга и целовались и под конец совсем запутались — где чья рука и чья слеза.
Когда Винца снова взглянул на дверь, она была закрыта.
— Это ваш автомобиль? — спросила утром пани Конечная и, едва дождавшись ответа, убежала на работу.
Завтракали чем бог послал — чай и кусок хлеба, намазанный плавленым сыром.
Хлеб успел зачерстветь, видимо, еще неделю назад. Прошедшая ночь подкрасила лицо Марии. Посмуглевшие щеки, бархатные карие глаза, сухие усталые губы. Короткие черные волосы — им бы развеваться на ветру либо разметаться по белой подушке.
— Не хочешь выкупаться?
— Неплохо бы.
— Я первая. У меня глаза слипаются.
Дверь в ванную она не закрыла. По радио передавали сводку погоды.
Шумел душ, дышали жаром желтые плитки. Плеск воды, гладившей шелковистую кожу. Игра теней на белой стенке; в зеркале — головоломка разрезанной на кусочки фотографии. Выложенная ослепительно черным ониксом ванная на глазах изменяла свой облик…
Из белой пелены вышел вороной конь, вороной конь, пасущийся ранним утром на лугу, вороной — для поглаживания вытянутой ладонью, черный конь в катафалке.
— Что с тобой? — Мария стояла перед Винцей; мягкий белый халатик с короткими рукавами, не доходивший до коленей.
Винца встряхнулся и попробовал улыбнуться. Но едва уголки его губ очнулись от неподвижности, только что виденное им одним, скрытое от посторонних глаз, чуть не стало явным и для них: эти образы выпорхнули, заколдованные и обжигающие, соскользнули легонько, будто капли по молодым листочкам. И Винца продолжал улыбаться, страшась слов, которые сразу же выдали бы его. И он убежал в ванную, подставил лицо под маслянисто-желтую голову душа на хромированном стволе. Вода текла теплая и ласковая.
— Тебе неприятно из-за вчерашнего? — спросила Мария.
— У меня нет времени на вчерашнее.
— Тогда скажи, в чем дело… Не изводи…
— На меня порой находит что-то, и тогда я не знаю, как жить… Такие дела… Жизнь то чересчур щедра, то жадна и ненасытна.
— А какая она сейчас?
— Я сгибаюсь под тяжестью ее даров. — Винца закрыл горячую воду, а холодной прибавил. Ледники таяли прямо в трубах.
Из ванны он вышел с тем же выражением лица, но другой.
— Хочешь, я покажу тебе наш альбом с фотографиями? Какая я была маленькой и когда у меня менялись зубы… Есть там фото, где я голышом… Показать? — Мария настороженно наблюдала за ним. Белый халатик как снег на статуе, забытой в ледяной пустыне.
Белое и черное.
Все существующие на свете цвета — и один-единственный цвет.
Цвета, немыслимые друг без друга, как ладони, как глаза, как два человека.
— Хорошо, что ты есть у меня. — Ничего другого он не придумал сказать. Он гладил ее и слышал ее дыхание. Снег не остужал, но и не таял. Он просто упал на землю легко и тихо.
— Лучше я покажу тебе наш садик, — сказала Мария погодя.
Они засмеялись.
— Зря стараешься. Я нашел бы садик и на тебе, и пригорки, и ложбинки, и истоки реки… Все… Весь мир.
Мария погрозила ему.
Садик оказался не больше двух маленьких вазонов. Городское чудо. Одна яблоня, два кустика клубники, две-три вытаращившиеся из земли редиски. Все равно это чудо: наклониться к земле и найти что-нибудь, чем можно жить.
— Это единственное нормальное место в нашем доме. — Мария села на траву. Для двоих там места не было. — Если мы когда-нибудь построим дом… Чего ты смеешься?
Винца пожал плечами:
— Я подумал — откуда эта уверенность, что наш дом будет непохож на дом, в котором мы родились?
— Наверное, она в нас самих… Одинаковы только нежилые дома.
Большой город в ложбине боялся показаться солнцу. Закутанный сероватой мглой, он походил на усталое лицо.
— Я поеду домой.
— Тебе здесь не нравится…
— Нет, не из-за этого.
— Я бы хотела поехать с тобой.
— Поехали.
— Нет, я приеду сама. А то будет хуже… Палатка и спальный мешок, как я и говорила.
— Лучше возьми вот это белое платье.
— Белое? В горы?
— Ты не поедешь в горы.
Старший Адамек морщил лоб, придирчиво осматривая бежевый капот, и ногтем большого пальца соскребывал налипших мошек.
— Что-то быстро ты воротился. Принимали тебя как полагается?
— Они приняли меня самым лучшим образом, на какой были способны.
В моторе сухо пощелкивало, пахло перегретым маслом. Из хлева в саду высовывал бородатую морду козел. Все как было.
Все как должно быть?
Иногда Винца задумывался — узнал бы он это место с завязанными глазами по звукам и запахам? Или его тяга возвращаться сюда просто стремление идти вообще куда-нибудь!
— Ничего себе путешествие, а?
— Пять часов. Аж спину ломит.
— Охота была так изматывать себя. У нас, что ли, красивых девчат не хватает?
— Хм… Я изматывал себя вовсе не ради красивой девчонки.
— Это что ж, некрасивая она, да?
— Нет, красивая. По-моему, красивая.
Адамек вздохнул с присвистом:
— Вот еще не хватало… Убогая, что ли, какая?
— Ты меня удивляешь.
— Ладно, ладно… В обед придет Людва Дворжачек. Мы уже кой о чем договорились. — Адамек сплюнул, сдвинул шапку на затылок.
Винца потер глаза.
— Лучше бы ты в это не вмешивался.
Адамек почесал заросшую грудь:
— Как не так! Это и мое дело, заруби себе!
— Не хочу я тут всем быть на посмешище.
— Я говорил тебе, что надо делать. А я помогу.
Адамкова поставила на стол курицу, тушенную в сметане, и тут же прикатился Людва Дворжачек, мокрый от пота и, как всегда, голодный. Под мышкой сверток в газете. Мать достала еще тарелку. Курицу в сметане можно есть и без вилки с ножом, но зрелище это не всегда приятно для других. Людва Дворжачек не видел себя со стороны и потому ел с огромным аппетитом.
— Вчера на генеральной у меня штаны лопнули. — Людва ткнул обсосанной косточкой в сверток, а затем и развернул его мизинцем. Красные облегающие штаны не просто лопнули сзади, они раздвоились сверху донизу. — Что делать?
— Посади заплатку.
— Заплатку! Моя тоже говорит: вставь клин. А где взять материи под цвет?!
— Можно поддеть красные трусы, — вмешался Винца. — Издали никто не заметит.
— А что! Красные трусы у меня найдутся, тренировочные, с лампасами. Сбоку штаны целые, лампасов не будет видно.
— Ты, главное, сильно не надувайся, — сказал Адамек.
— Само собой… — И Людва подлил себе еще половник соуса и положил кнедлик чуть поменьше средней дыньки.
После обеда Людва в общих чертах обрисовал, насколько ответственна работа зоотехника. Адамек напряженно слушал. Мать мыла посуду, а Винца думал о Марии.
— Ничего, за две недели много напортачить не успеешь, — великодушно заключил Людва.
Адамеку кровь ударила в голову.
— Будь спокоен, Винца постарается.
— В случае чего пошлю телеграмму, — сказал Винца.
Людва громко икнул.
Винца шел по проходу коровника. Адамек в пяти шагах позади. Винца остановился у загородки с телятами, отец внимательно смотрел под ноги коровам.
Чмокали пульсаторы дойных аппаратов, позвякивали цепи.
Адамек подбежал к сыну.
— Скажи им, — таинственно шепнул он, — скажи им, пусть как следует выдаивают, чтоб до конца. Особенно Дворжачкова. Она думает — ей все нипочем и никто ничего не посмеет сказать.
— Занимайся своим делом. Желоба вычистил?
— Полегче, полегче. Если на то пошло, мне тут вообще делать нечего. А ты старайся.
Из половинки Людвы Дворжачека вышло бы две его жены. Это, однако, не означало, что она позволяла игнорировать себя.
— Чего пялитесь? — набросилась она на Адамека. — Делать вам нечего?
— Ну, ну… Я вот только смотрю, что вы доите кой-как. Вымя-то хорошо теплой водой вымыли?
Ничего подобного пани Дворжачкова отродясь не выслушивала. Людва заговаривал с ней в самых крайних случаях, наперед зная: что бы он ни сказал, все будет невпопад.
— Вам-то что до этого? Что вы себе позволяете?
— Мне до этого такое дело, что мой сын тут зоотехник.
— Вот и пускай заботится о корме для коров и чтоб тут работали и языками попусту не трепали.
— Мы сами знаем, пани Дворжачкова, что нам делать. А если ты не знаешь, так мы тебе скажем!
— Гляньте-ка, это кто ж там голос подает?.. Адамек! И откуда что взялось — сразу ума полная сума!
— Небось не сразу! Я на тебя всю жизнь смотрю, пани Дворжачкова. Привыкла, что Людва рот раскрыть боится, когда тебя дело касается! Но нигде не записано, что Людве тут век вековать! Найдутся и получше его!
Винца был на другом конце коровника. За спиной мычали коровы, а перед ним были широко распахнутые двери. Он с усилием заставил себя повернуть назад. Маргита, Марика и Марта ничего не видели и не слышали, справедливо полагая, что иначе себе дороже обойдется: им уже не раз доставалось.
Пани Дворжачкова надрывалась что было сил:
— Ничего себе, подарочек нам подбросили!! Привязался к несчастной женщине!
— Подарочек — это Винца, что ли?
— Что один, что другой! Выжить меня хотите и Людву заодно!