— Займитесь своим делом! — Винца едва переводил дух.
Адамек вошел в раж:
— Не больно-то замахивайся на родного отца!
— Об этом мы поговорим дома!
— Я тут двадцать лет работаю! Имею я право слово сказать!
— Лучше всего скажи его себе и потихоньку.
— Ух, и влепил бы я тебе!
— Вот бы одолжение мне сделал.
В психиатрической больнице определили, что Храстек вполне здоров. Печень, правда, увеличена несколько, но люди живут на свете и с более опасными болезнями. И все же в Доброе Поле Храстек вернулся для всех психом. Ведь только псих может сжечь обстановку и станет спать в одной постели с неверной женой.
— У меня справка, что я нормальный, — сообщал он всем, кто хоть на минуту задерживался с ним при встрече, и извлекал из кармана плотную мелованную бумагу с круглой печатью и неразборчивой подписью. Он демонстрировал бумагу в корчме, перед костелом, на кладбище.
Жена не отходила от него ни на шаг, повсюду молча его сопровождая. Платья она носила все более просторные, но растущий живот они все равно не скрывали.
— У меня есть справка, — повторял Храстек и виновато усмехался, неуверенно оглядываясь вокруг, словно ждал, что написанное на красивой официальной бумаге кто-то подтвердит дополнительно. Неизвестно, правда, кто это будет и чем подтвердит. Когда Храстек смотрел на жену, по его взгляду не было заметно, что он действительно видит ее. Хотя вот и сейчас она была рядом с ним.
Солнце спряталось за высокий щипец белого амбара, и голуби слетались под крышу.
Винца шел через двор в конюшню. Храстек сидел у дверей на буковой колоде, жена чуть поодаль, перед колесной мастерской, на желтой тачке.
— Оставь моих лошадей в покое, — прогудел Храстек вместо приветствия. — Я хорошо запомнил тебя.
Вороной отворачивался от нежно-зеленой травы в яслях, до самой земли опускал тяжелую и печальную голову.
— Людва Дворжачек велел мне слушаться тебя, покуда он не вернется… Отец твой козла держит, а я чтоб тебя слушался?!
Вороной бил копытом по выщербленным половицам.
— Вот тебе казенная бумага, тут черным по белому сказано, что я не псих. Чтоб ты знал.
— Я знаю.
— Откуда?
— Просто я вас знаю.
— Черта с два!
Лошади Храстека были серые от покрывавшего их толстого слоя пыли, только на крупах как шрамы темнели полосы от кнута. Прежде Храстек никогда не трогал лошадей кнутом. А одному мужику, на его глазах ударившему лошадь, он свернул челюсть.
— Утром как следует почистите лошадей.
— Отец твой козла держит, а ты мне указывать будешь?
— Буду.
— Ну и дела, ну и дела. — Храстек аккуратно сложил бесценный документ, обернул носовым платком и убрал в задний карман.
— Завтра будете возить солому в коровник.
— Это можно… Если мне захочется.
И Храстек размашисто зашагал по мощеному двору. Жена за ним, вперив взгляд под ноги, на пять сантиметров перед носками своих красных сандалий.
Вороной смотрел на Винцу. В глазах его двоилось заходящее солнце. Он несколько дней не покидал конюшню и стал похож на тень усохшего дерева. Сперва его хотели пристрелить, но Винца сказал:
— Он сделал это на радостях.
И его осудили печалиться. Не нашлось никого, кто захотел бы вычистить его скребницей. Вода в его поилке была постоянно, к траве он не притрагивался; оброка ему не давали, поскольку он не работал. Одного коня не запряжешь; один конь ни то ни се, это тебе не канарейка.
Винца заговорил с вороным на том особенном языке, для которого пока что никто не придумал слов. На языке, с которым рождается все меньше и меньше людей, но он все же не вымер еще, потому что, родившись с ним, вы уже не сможете его забыть, — и это не привилегия и не благословение свыше.
Тихие и успокаивающие звуки голоса Винцы, видно, напомнили вороному утраченный мир привольно раскинувшихся лугов. И сразу будто сняли тяжесть с резко очерченной, теперь такой поникшей головы. Вороной шевельнул ушами, насторожил кофейные карие глаза.
— Если сейчас лягнешь, старик, отправишься на гуляш. Гарантирую.
Вороной ударил копытом.
Подкова лязгнула по пустому ведру, оно вылетело в окошко и со стуком и грохотом покатилось по камням на дворе.
— Сволочь…
К лошади всегда можно подойти так, чтобы избежать удара. Иногда достаточно показать ей ручку от вил. Вороной приник к деревянной перегородке стойла, ощерил желтые зубы и прижал уши, так что они спрятались за гривой. Может, он боялся, а может, и вправду был такой бешеный. В конюшню люди вообще редко заглядывали, а просто так похлопать лошадь, потому что она лошадь, никому и в голову не приходило.
— Ну, что с тобой?
Винца вышел во двор. Белые камни залиты лунным светом, в окнах черно, ворота на запоре. Винца вернулся в конюшню, подошел ближе к вороному, на всякий случай еще раз помахал вилами и загнал его в щель между желобом и стеной. Протиснувшись к его голове, Винца схватился за недоуздок и с силой задрал голову вороного к потолку. Зубы коня скрипели в сантиметре от сжатого кулака.
Отвязав цепь с деревянным ядром, прижавшись боком к упругой шее, он вывел вороного во двор. Выпустив узду из рук, отскочил в сторону. Конь неподвижно стоял на месте. В лунном сиянии, отражавшемся в белых камнях, он снова стал похож на себя, напоминая обо всем том, чего ради нетерпеливой кобылке намазывали копыта глобином, надевали упряжь, подшитую зеленым войлоком, и вели через поле к жеребцу; и вороной кладрубской породы поднимался на дыбы и неуклюже махал синей дали, давая знак приблизиться; за это уже в сумерках, под колокольный перезвон лохматые мужики распивали затем бутылку абрикосовой. Обо всем этом напоминал вороной, посеребренный лунным сиянием, живой.
Он побежал по кругу двора, и первые же его шаги как по волшебству вызвали в железе страстные вздохи.
А давно ли они мальчишками бросались головой вниз с обрывистого берега в Дыю, стремглав летели навстречу собственному отражению в зеркальной глади? Они доставали со дна желтоватые кремни, гладкие на ощупь, и где-нибудь в тени потаенных уголков ударяли ими друг о друга, с изумлением следя за зигзагами полета высекаемых искр и благоговейно принюхивались затем к камням, белым в месте удара и пахнущим загадочно, как не пахло ничто на свете из вещей, известных им.
Кругом было множество точно таких же камней, но ни один из этих не мог пахнуть так, как те, что были со дна Дыи.
Однажды летом в ней утонул единственный сын добродушного вдовца Кадержабека, а за много лет до этого случая здесь же, на реке, испугавшиеся лошади разбили паром, и утонули многие ребята из класса, выехавшего на экскурсию в конце учебного года.
А река по-прежнему течет себе дальше меж поросших вербами берегов, мимо скромного памятника погибшим школьникам. И, кто не трус, прыгают в нее, сигают на голову своего отражения, чтобы вынырнуть и промытыми глазами снова увидеть мир, в который они вернулись.
Вороной остановился перед Винцей, шумно дыша и пофыркивая, в глазах — дважды выплывающая луна.
Седло висело в конюшне.
«Если он не вернется в конюшню, я пойду и возьму седло».
Лошади сами знают, когда пора возвращаться к полному желобу, на чистую солому.
Вороной стоял.
Винца принес седло, уздечку. Он шел прямо на вороного, глядя ему в глаза. Вороной переступил, звякнув подковой, нагнул голову. Винца накинул узду, продвинул ее за уши, удила сами собой оказались между зубами. На спину — седло, одним движением затянул подпругу, чуть отпустил стремена. Безропотно сносить все эти манипуляции будет только лошадь, задумавшая подвох.
«Лучше пускай поплачусь именно я. Хотели ж его отправить на бойню…»
Ухватясь за гриву, Винца вспрыгнул в седло.
Надо было подвести его к куче навоза! А теперь к навозу можно было только подъехать, но необходимости в этом не было: тронутый коленом, вороной послушно направился к воротам.
С лаем вскочила собака. Винца покрылся холодным потом. Вороной копнул копытом, собака отбежала на почтительное расстояние, но продолжала хрипло облаивать вороного, пока из сторожки не вышел, ковыляя, старый Шпиготек. Он, видно, только проснулся: волосы на его голове торчали во все стороны, глаза как у лягушки.
— Ты в своем уме?!
— Конь должен работать. Жаль было бы потерять такого.
— Жалко хорошего человека.
— А вы как-то метили в меня оглоблей.
— Сопляк!
— И вам очень хотелось попасть.
— Это уж беспременно.
— Открыли бы ворота.
— Куда едешь?
— Так… прокатиться.
— Смотри вернись… Вот психи! Погоди, стукнет и тебе семьдесят.
— Лежа на диване, до семидесяти здоровым тоже не доживешь.
— Погоди, завтра все отцу доложу, он тебя разукрасит в синий цвет.
Скрипнули ворота. Очнувшись от богатырского сна, кукарекнул петух. Шпиготек смачно сплюнул.
Винца направил уздой вороного на траву под акациями, чтоб не слышать скрипучего лязга подков по брусчатке шоссе.
Винца сказал себе, что даст коню самому выбирать, в какой стороне этой ночи цель ближе всего.
Винца разговаривал сам с собой, повторяя слова, поднимал лицо к верхушкам тополей, устремленных к концу своего пути, концу своего пути над головами людей. Люди растут наоборот. Деревья растут из людей, люди — из деревьев. Как ночь — это всего лишь половина земного шара, а о второй половине мы только знаем. Знаем о корнях деревьев, о сетчатке глаза, об извилистых тропинках под волосами. Знаем, знаем, понимаем. Четыре, пять книг — и жизнь наша; этого так же мало, как и всего на этом свете.
Три девушки шли к пруду.
Плакали лягушки, летучие мыши молчали.
Вороной почуял воду.
Винце стало не по себе от чужой страсти, которую он привез сюда, с месяцем за спиной, тень без лица. Вороной перестал слушаться и пошел по шуршащему песку.
Девушки молчали и втягивали головы в плечи.
Вороной пил воду.
— Хотите покататься?