— Подушку смотрю…
— Ладно тебе… это что? Не подушка? Сейчас ребята придут, мы их малость обогнали. Куришь?
— Не решил еще, может, начну. А сам давно куришь?
Траян вытащил сигарету из початой пачки и направился к двери, бросив на ходу, что в комнате курить не разрешается. Пэцикэ задвинул свой деревянный чемодан под кровать, сунул шапку под подушку и тоже вышел. Начинало смеркаться. «Как будто костры со всей земли собрали — так пылает закат», — размышлял он, усаживаясь на некое подобие скамейки возле барака.
— О чем задумался? — прервал его Траян, бросая окурок.
— Я? — удивился Пэцикэ. — Ни о чем.
— Ни о чем, а сам уставился на небо, вроде как в моргалки с ним играешь.
— Да не играю я, а просто говорю: это самое солнце взять бы надеть на ось и крутиться вместе с ним, пока голова не закружится. Ты как думаешь, солнце не устает крутиться? Вон какое оно сейчас… Думает, поди — налюбовались и хватит, поглядим еще, выходить завтра снова или нет.
Траян сдвинул берет на затылок, встал и подошел вплотную к Пэцикэ.
— Ты где этого нахватался?
— Чего? Насчет солнца, что ли? Да так просто… надумал; смотрел на солнце, и показалось, будто держит его земля, боится упустить…
Пэцикэ умолк и взглянул на Траяна — тот стоял, запустив одну руку за ремень, другой потирал то лоб, то затылок. Пэцикэ тоже встал и рассмеялся:
— Что это у тебя с рукой, Траян? Машешь ею туда-сюда? Взгляни-ка на мои, вишь?
— Какой в них интерес — это пока еще не твои руки…
— Ну, считай, что ты ничего и не видел… Ночь опускается, пора их под подушку прятать.
Пэцикэ поскреб голову — видать, от шапки натерло — и попросил сигарету.
— Ты же вроде как не собирался!
— Да я и сейчас еще не решил, так чего-то…
Взял сигарету, поглядел на нее и тут же вернул.
— Не стоит, — сказал, — лес вон какой большущий, и без того меня одурманил запахами разных цветов да трав.
Он вошел в барак, плюхнулся на кровать — устал с дороги — и заснул, придумывая для себя вопросы на следующий день.
«Мама, познакомился я тут с людьми. Рядом спит Траян — он старше меня и много знает. Глянул как-то на мои руки и сказал, что еда вкуснее, когда сам сготовишь. Я ответил, что мне мама еду готовила и это всегда было вкусно. Он засмеялся: «Слушай, Пэцикэ, вовсе необязательно готовить самому. Надо, чтобы мысли твои и руки были жадными до работы, как до еды, и чтобы, когда тебе предстоит тяжкий труд, ты понимал, что это и есть еда…»
А руки у меня вытянулись, мама, и сам я как будто подрос. Кожа на ладонях толстая и шероховатая, но мне они нравятся и такими, а пуще всего люблю я их мыть. Солнце их палило, дождик поливал, но все равно это, как и прежде, мои руки…
Опять же Траян меня спрашивает, почему я до сих пор не работал. Я говорю — не успел, но с детства дивился тому, что у меня есть руки, лишь потом голова и глаза помогли смекнуть кое-что, чего даже тебе, мать, было не ухватить… Руки Траяна похожи на твои — такие же неуемные, с толстыми пальцами, почти без ногтей, все как будто ищут чего-то. Но только кожа у него на руках натянута сильнее… Видала бы ты его на экскаваторе, как играет он с землей — разравнивает, выглаживает ей наряд».
— Никак, Пэцикэ, письмо домой сочиняешь? Отдохнул бы, работы впереди вон сколько — начать и кончить…
Траян подошел к нему, стащил берет со своих упрямых вихров, отчего они показались еще растрепанней, и уселся на кучу щебня.
— Не письмо я писал, а разговаривал с мамой. Всегда у нее найдется, что рассказать…
Траян отряхнул берет о колено, другой рукой безуспешно попытался пригладить волосы, покачал головой, улыбнулся — и зубы у него как будто стали еще белее.
— Ну и что же она тебе рассказала?
— Да я не расслышал, ты помешал. Обыкновенно я внимательно ее слушаю, где бы ни находился. Никто не должен знать, о чем она мне толкует, это только для моих ушей. Слушаю я ее всем нутром, и только глаза занимаются своим делом, потому что многое видели, ко всему привыкли. Ты замечал, как я сплю? Руки за голову — слушаю историю своих рук, ведь это и моя история. Так же как история твоих рук — твоя история…
— Пэцикэ! Мои руки никаких историй мне не рассказывают…
— Верю. Им просто некогда, но начало было и у них.
— Было, такое же, как и у тебя, но уже давно. Тогда я и себя, и руки свои по-другому ощущал… Ладно, хватит языком трепать, пора за дело приниматься… Как ты там говоришь? «Нас тянет земля».
Встали. Пэцикэ спрятал письмо в карман, а Траян опять провел рукой по упрямым нестриженым волосам. Обеденный перерыв закончился, и, глядя на муравейник людей, словно пытавшихся вырвать у земли неведомое бремя, Пэцикэ добавил, что разговор рук отзывается в песне творимых ими дел…
На следующий день он отправился на самосвале в соседнее село. В дороге весь пропылился, пересохло в горле. Нестерпимо захотелось яблока, и это желание изводило его целый день. Вечером, на обратном пути, он остановился у первых же ворот, чтобы спросить яблок. Открыла женщина и, явно напуганная его видом, поинтересовалась, есть ли у него деньги. Пэцикэ, не ожидавший такого вопроса, сорвал защитную каску с головы, хватил ею о землю и ругнулся.
— Ясное дело, покупаю я, а не подаяние прошу… Смотри, вот деньги. — И вытащил из кармана бумажку в двадцать пять лей. Женщина, однако, не ответив, захлопнула дверь у него перед носом, и Пэцикэ ничего не оставалось как пойти дальше.
Село протянулось до самых гор, и некоторые дома стояли прямо на склонах. Пэцикэ сунул деньги в верхний карман спецовки так, чтобы они были на виду. Редкие прохожие поворачивали голову и задерживались, гадая, куда этот парень держит путь. Какой-то старик остановил его и спросил, зачем это он деньги приготовил. Пэцикэ объяснил, что хочет купить яблок, что его спросили про деньги и теперь пусть все видят, что они у него имеются. Старик подивился, потом усмехнулся и, зазвав к себе, наполнил ему яблоками карманы, а когда Пэцикэ собрался расплачиваться, произнес:
— Придержи деньги-то. Все, что я тебе дал, родила земля, ей и отплатишь.
Теперь уже Пэцикэ удивленно взглянул на старика — в руке застыло надкушенное яблоко, — а тот продолжал:
— Да, земля, вода и солнце, а я только помогал…
— Вот за помощь я тебе и заплачу. — И Пэцикэ потянулся к верхнему карману.
— Оставь. Вы воюете с камнем, ровняете, чистите землицу — вот и она, стало быть, должна вам воздать…
Пэцикэ поблагодарил старика, пообещав заскочить как-нибудь еще не за яблоками, а просто так — рассказать историю про землю, — и уехал, прикидывая, что можно и пешком добраться — стройка близко.
В это самое время откуда-то из-за гор уже растекался вечер. «Здесь не знают, что такое настоящий закат, потому что не видно, как солнце борется с пастью земли. Вон, аж краснеет, силясь вырваться, а самой пасти не видать. Думаешь — близко, а она бежит от тебя, выматывает силы, чтобы никто не догнал…»
Пэцикэ жевал яблоко, не обращая никакого внимания на суетившихся вокруг людей, как вдруг его остановил какой-то человек, велел бежать за ним, заметив, что, мол, тут не до яблок. И показал на дом у самого края села, возле леса.
Когда Пэцикэ увидел пламя, тут же швырнул недоеденное яблоко и, придерживая карманы, чтоб не растерять остальные, побежал. Прибыв, смешался с людьми, которые тщились сбить огонь, поливая его из ведер и всего прочего, что попадалось под руку. Несколько мужчин попытались было выломать дверь, но их отбросил угрожающий огненный язык, на конце которого бесновался ядовитый жар. Изнутри донесся кашель и плач ребенка.
Люди снова попробовали подойти, и снова их остановил огонь. Кашель слышался все реже, а плач прекратился, и все вокруг беспомощно переглядывались.
Пэцикэ приворожила игра огня, сопровождаемая треском горевших балок, но кашель в доме возобновился и отрезвил его. Не раздумывая долго, он выхватил ведро с водой из рук какой-то женщины, опрокинул на себя и исчез в зияющем проеме двери, которую наконец удалось выломать.
Толпа умолкла. Было слышно только, как потрескивает умирающий огонь, стараясь уничтожить последнее, что оставалось. Кто-то крикнул, чтобы водой окатили дверь, и в эту минуту на пороге появился Пэцикэ, поддерживая женщину и прижимая к груди ребенка, которого он укутал в мокрую фуфайку, исходившую паром. Рубашка у него выбилась из брюк. Дойдя до людей, Пэцикэ передал им погорельцев, отошел и упал. И так, лежа в сторонке, не замечаемый никем, покашливал, пока кто-то вдруг не услышал стон: «Мои руки!»
Лицо Пэцикэ было сплошь покрыто сажей, а руки сильно обгорели. Он держал их на весу, время от времени поднося к глазам, и бормотал: «Мои руки…»
Появились ребята со стройки.
Подбежал Траян:
— Что с тобой, Пэцикэ?
— Руки, Траян. — От слез на закопченных щеках пролегли две дорожки.
— Ладно… Ничего страшного… До свадьбы заживет…
Когда его стали поднимать, он остановил:
— Не надо пока. Погодите… — Но его унесли, вскоре разошлись и остальные. Огонь, поглотив все, что смог, медленно затух. А на том месте, где упал Пэцикэ, остались лежать крупные кроваво-красные яблоки.
Иван БалабановНелицеприятные беседы
Вступление и перевод с болгарского Св. Котенко
Публицистический жанр широко и бурно развит в современной болгарской литературе. Тем сложнее обратить на себя читательское внимание новооткрывающемуся автору. Однако когда вышла в издательстве «Народна младеж» книга Ивана Балабанова «Нелицеприятные беседы», то этот дебют комсомольского журналиста в книжном мире оказался замечен и читателями, и немалым числом рецензентов. Весомое свидетельство успеха дебютанта — две награды: премия ЦК Димитровского коммунистического союза молодежи за публицистику и премия Союза журналистов за лучшую работу года.
Действительно, замысел и исполнение книги привлекают своей оригинальностью и социальной остротой: Балабанов провел собеседования со многими ведущими писателями страны, а темой бесед были отрицательные социально-психологические типы и пути борьбы с ними. Интервью — так именует свои разговоры автор, но это истинные диалоги, притом композиционно продуманные как единое целое по форме и содержанию, по страстной гражданственной направленности.
Знакомя читателя «Всего света» с фрагментами этого дебюта, добавим разве, что с 1978 года, когда он состоялся, Иваном Балабановым написаны еще две книги в том же публицистическом жанре, тоже отмеченные остротой поднимаемых проблем и темпераментной яркостью их воплощения.
ПРО БЕЗОТВЕТСТВЕННОГОСобеседник: Симеон Султанов
— Кого мы называем безответственным?
— У Феофраста среди тридцати характеров нет подобного персонажа. Нет его, насколько я помню, и у Лабрюйера, который в XVII веке прокомментировал и дополнил «Характеры» древнего философа. Но это, конечно, не означает, что безответственность придумана в наше время. Человек безответственный существовал во все времена, бодро шагал сквозь века, пришел он и в наши дни.
Пожалуй, приведу здесь один пример.
Я новосел; забегаю в хозяйственный магазин у гостиницы «Плиска» купить индийский замок с секретом. Продавщица подает мне его, распаковывает. На нем ядовитыми цветами распустились большие пятна ржавчины. Я прошу заменить замок, но продавщица смущенно отвечает, что все они, полученные ею недавно, с ржавыми пятнами, кто-то, видно, оставил их под дождем…
Кто он, этот «кто-то», который позволил себе за счет государства и покупателя испохабить импортную вещь?
Наверное, один из тысяч безответственных людей, что живут безнаказанно в нашем обществе, а когда наносят ему ущерб, прикидываются тихими и кроткими голубками.
— Из каких «внутренних» побуждений действуют безответственные?
— Почему безответственный человек работает «от сих до сих», «через пень колоду», халтурно и небрежно, — это проблема для серьезных психологических и социологических исследований, которые мне не по плечу. Может, у него много собственных ответов и собственных побуждений. Но на мой взгляд, все индивидуальные объяснения сводятся к одному: к неуважению людского труда, к отсутствию общественно осознанной совестливости перед народом и государством, к безответственности перед временем, в которое мы живем.
— У безответственного разные перевоплощения. Это может быть и симпатичный врун, и мелкий хулиган, но может быть и убийца, верно ведь?
— Да, конечно. И малый камушек сворачивает телегу. Сколько раз малая безответственность приводила к немалым последствиям, которые лишали людей жизни! За примерами далеко ходить не нужно. Разве мало случаев, когда безответственные шоферы садятся в пьяном виде за баранку и становятся причиной смерти невинных людей?
— Но есть и такие типы: на вид он безответственный, а оказывается удивительно нахальным и пробивным. И вполне «ответственным», когда надо ему что-то для себя устроить.
— Верно. Очень часто встречаемся мы с людьми, безответственными перед обществом, но ответственными перед собой. Такими, кто всегда добивается себе прав и притворяется глухим, лишь только речь коснется обязанностей. И эти люди, на первый взгляд флегматичные, ленивые, развивают тут такую активность, проявляют такую силу, что превращаются в ядра, пробивающие бетонные стены. Ничто не может их сдержать, когда они решили достигнуть своего. Верные девизу: «Меньше работать, больше получать», они любят принципы: «Я тебе — ты мне», «Услуга за услугу». Слыхал я одного сельского грубияна, который вслух рассуждал так: «На государство вкалывай помалу — на своем дворе копай яро…»
— Не остановиться ли нам несколько подробнее на том, что служит безответственным опорой и защитой, чем надеются они уберечь себя, если до них доберутся.
— Много лет я работаю на издательском фронте, а с известного времени — руководителем одного из крупнейших наших издательств, и встречался с безответственностью во всевозможных воплощениях и на различных уровнях. Ничто, пожалуй, не возмущает меня так, как бессовестная и безответственная работа, работа спустя рукава, лишь бы день пережить, до пенсии дотянуть. Почти всегда, если спрашиваем ответа за что-то, оказывается, что виновных нет, потому что имеются объективные трудности, дескать, все мы виновны. Настоящий виновник умело скрывается за коллективной ответственностью, которая, по сути, превращается в коллективную безответственность.
Проиллюстрирую эту мысль на свежем примере. У меня имеется небольшая коллекция полиграфических курьезов. Недавно она пополнилась двумя новыми. Поэт Иван Николов преподнес мне с посвящением один из экземпляров своей новой книги «Подземная вода», в котором листы подобраны в обратном порядке и переплетены кувырком.
Посвящение автор написал мне следующее:
Симеон, с книгой только такой
Я хочу к тебе обратиться:
Уж ее-то прочтешь легко
До последней страницы.
Подобных ошибок в единичных экземплярах у нас изобилие. Конца и краю нет. Каждый день приходят жалобы от читателей. Обычно мы отсылаем дефектные экземпляры в типографию на исправление и не ищем виновного в допущенной ошибке. Но страшней иные ошибки — в целом тираже. Тут поправить трудно и зачастую невозможно. Сейчас выходит третий том собрания сочинений Иордана Йовкова, в конце книги можно прочесть, что по вине типографии на странице 51 первого тома перепутаны десять строк. Когда мы решили разобраться в этом случае и привлечь виновного к ответственности, то уткнулись в стену. Так и не смогли обнаружить совершившего ошибку. Виновник исчез. А по всей вероятности, ошибка была допущена рабочим печатного цеха, рассыпавшим по невниманию часть набора той страницы, и она была набрана на скорую руку, небрежно, без необходимой квалифицированной корректуры и отправлена в машину печататься.
Эта анонимная безответственность хуже всего: надо раскрывать ее и преследовать, доказывать и наказывать.
— Согласитесь, очень неприятна самодовольная усмешка такого типа, которого ничем не проймешь, меньше всего тем, что мы сочтем его безответственным.
— Бывают и такие «герои», нахальные лентяи, но большей частью это мышки, которые примолкают и прячутся в норку, покуда минует буря, а после продолжают в прежнем своем духе: я не я, и лошадь не моя.
— Как, при каких обстоятельствах можно стать жертвой человека безответственного?
— При любых обстоятельствах. Что особенно любопытно, безответственный из одной отрасли становится жертвой безответственного из другой отрасли. И тогда один безответственник начинает ругать другого, не задумываясь о том, что в тот же момент еще какой-то гражданин и его самого ругает… Формула такова: X ругает Y, Y ругает X, a Z ругает X и Y.
ПРО БЮРОКРАТАСобеседник: Николай Хайтов
— Когда я предложил вам несколько «профилей» социально-нравственной проблематики, вы, товарищ Хайтов, предпочли говорить о бюрократе. И выбрали его с искренним желанием. Очевидно, есть на то личные причины, очевидно, приходилось вам страдать от бюрократов. Мне тоже, признаюсь чистосердечно. Так давайте же не щадить их в нашей беседе, поскольку и они не щадят никого и ничего, кроме, конечно, собственного спокойствия за своим столом. Итак, ваше первое чувствительное осязание и прикосновение к бюрократу — когда это было, при каких обстоятельствах?
— Первый раз я почувствовал, каков бюрократизм, еще при первых своих трудовых шагах. Шестнадцати лет я работал на прокладке шоссе Наречен — Асеновград. Во время работы со мной произошел несчастный случай, и я нуждался в операции. С документами в кармане преодолел я пешком расстояние между Нареченом и Пловдивом (регулярного автобусного сообщения тогда еще не было), но в пловдивской больнице оказалось, что мне на препроводительное письмо не пристукнули печать… И хоть на документе о несчастном случае имелись и подпись и печать, меня завернули обратно в Нареченский курорт, и мне пришлось прошагать пешком расстояние между Пловдивом и курортом, километров восемьдесят в оба конца, да еще через горы. Причем с грыжей, полученной во время того несчастного случая.
Вот какое было у меня первое столкновение с бюрократизмом, который я с тех пор очень крепко запомнил…
— С тех пор и до нынешних продолжают ли осыпать и засыпать ваш быт и взаимоотношения с людьми вмешательства бюрократов, малые и большие затруднения, которые они с радостью подстраивают человеку, чего-то от них добивающемуся? Как реагируете лично вы в таких случаях? Характер, насколько я знаю, у вас резкий…
— Каждый непрестанно сталкивается с бюрократией, так и со мной было, есть и еще будет, поскольку она нечто едва ли не вечное: тверже гранита, живучей кизила. Непоколебима, как Балканский хребет, эластична, выпрядена тонко, как паутина, которою паук оплетает свои жертвы. Где-то я прочел, что было найдено заявление, написанное на папирусе во времена египетских фараонов, заявление надзирателю водоемов, содержавшее целых 42 параграфа. То есть бюрократизм — он старый-престарый… Но нынешний бюрократизм ни в каком отношении нисколько не ушел от древнеегипетского. Он не имеет ничего общего с идеями социализма, хотя растет, крепнет и развивается в наше время, на наших глазах, он просто паразитирует на нашем едином административном механизме. И вообще-то «бронебойные патроны» против бюрократизма все еще не открыты.
— Почему вы так думаете?
— Потому что бюрократия — это единая, могучая, замкнутая, многим людям выгодная система, у которой есть свои как психологические, так и материальные предпосылки. Кроме того, она идеально приспособлена к обстановке, идеально прикрыта и замаскирована. Бюрократия как угодно перевоплощается в нужном случае, прячется за принципы, злоупотребляет идеями и оправдывает свое существование… интересами человека и общества. Очень редко можем мы увидеть ее истинное лицо, но узнаем его всегда с уверенностью.
Ну вот, если взять мой случай с печатью: что на письме должна быть печать — это неоспоримо. У того, кто вернул меня назад ради одной печати, ошибки не было. Он соблюдал правила, он был неуязвим. Это одна сторона вопроса (бюрократическая), но есть и человеческая: что бы вышло, если б бюрократ рискнул и пропустил меня без печати? Оперировать меня надо было с печатью или без печати — имелся и акт о несчастном случае, имелась и грыжа… Но тот человек искал лишь печать… Лишь человечности ему недоставало, да и не только ее: он испытывал удовольствие, что пользуется своей властью надо мной, поскольку была у него мелкая, маломерная и злая душа.
Другие же поступают так не со зла, а от страху: не станут рисковать, поскольку имеют над собой бюрократа-начальника, который может их наказать… Как видите, явление это непростое…
— А почему бюрократия разрастается?
— Нагромождение чиновников на чиновников — то другой вопрос.
Один бригадир в связи с этим рассказывал мне (уж не знаю, в шутку или всерьез), что рабочих, выходивших в поле в их аграрно-промышленном объединении, столько же, сколько и чиновников в дирекции объединения. В свое время я, инженер-лесовод, был директором Персенского лесохозяйства; мы тогда производили 28 тысяч кубометров древесины, и было нас 9 (девять): директор, лесничий, пять лесников, кассир-счетовод и конюх. Пятнадцатью годами позже чиновников в этом хозяйстве трудилось 72 души! (При той же выработке и даже меньшей!) Вот только один пример, микроскопический, того, как мы за короткое время бюрократизировались.
Сколько я замечаю, закон всемирного тяготения действителен и для бюрократии: чем больше чиновников скапливается в одном месте, тем с большей силой они притягивают новых. А механическое накопление приводит к качественным изменениям в бюрократическом организме. Он развивает индивидуальное и коллективное чувство самосохранения: чтоб доказать необходимость своего существования, симулирует полезность, занятость, необходимость и даже идейность.
— Как, по вашему мнению, бюрократия это осуществляет?
— Осуществляет она это, прежде всего постоянно усложняя бюрократический механизм, поскольку такая сложность выставляет бюрократизм необходимым и неизбежным.
За примерами далеко ходить не нужно: шестнадцатый день дожидаюсь я подписи на выплатном документе — за работу оконченную, одобренную и принятую месяц назад… Всего-то подпись! И не знаю, когда еще ее поставят. На практике выходит, что я и моя работа существуем ради бюрократической пирамиды, для нее и все это «производство» заведено, вместо того чтоб было наоборот — чтоб бюрократическая машина обслуживала производство… Не знаю, видали ль вы очередь в бухгалтерию: люди там чувствуют себя чуть ли не виновными в нарушении спокойствия счетной машины: все робкие, смущенные, забитые… заждавшиеся…
Бюрократия не действует просто так — у бюрократа всегда имеется какое-то «основание»: то ли параграф, то ли запятая, то ли «рука», на которую он уповает. Восхитительна притом солидарность меж бюрократами. Им достаточно мгновения, чтобы распознать друг друга и сплотиться против влетевшего в их болото чужеродного тела… А после вас засыплют аргументами… фразами… Бюрократия вообще любит прятаться за броню громких фраз.
— Как вы думаете, невзрачно ли житье бюрократа, или ничего подобного — живет он солидно, хорошо застрахован от всего и от всех?
— Почему ж невзрачно?.. Есть и высокопоставленные бюрократы, которые живут с размахом, так сказать, масштабно! Зависит это от ранга бюрократа. Бюрократ канцелярский, в нарукавниках, — рядовой, так назовем его, — не самый опасный. Опаснее для нашего социалистического общества бюрократы высокого ранга, от бюрократизма которых страдают не только время и чувства обыкновенных просителей, но и государственные дела, производство, финансы… Бюрократизм — одна из основных причин невыполнения производственных планов, несоблюдения сроков поставок… Бюрократизм обходится нам дорого и экономически и политически. И не следует об этом забывать!
ПРО ВЕЩЕПОКЛОННИКАСобеседник: Дамян Дамянов
— Страшен гнет вещей. Он не только унижает человека, но в конечном счете подминает его и обезличивает. Превращает в аранжировщика больших и малых предметов, коими уставляет этот человек витрину своего благополучия, восторгается он этими предметами, служит им, и что ж в итоге? Люди обсуждают его квартиру и машину, холодильник и обои… А сам он остается на заднем плане. Знакомы вам такие вещепоклонники? Как они на вас действуют?
— Прекрасно знакомы. Их не перечесть. А на меня они едва действуют. Но стоит поразмышлять над историей вещепоклонства и объяснить, прежде всего себе, как я его понимаю.
Оно, вещепоклонство это, не вчера родилось и не сегодня. Я убежден, что в широком смысле родилось оно вместе с человеком. Или, точнее, вместе с осознанием человеком, что вещи есть нечто полезное и удобное и чем больше их иметь, тем жизнь становится легче, удобней, спокойней и проч. Если рассматривать так, на уровне самой примитивной точки зрения, вещепоклонником еще был первобытный человек, разобравшийся, что с двумя шестами ему будет легче, нежели с одним, что два сбитых им плода не будут излишком, хоть ни сбить, ни проглотить их враз он бы и не мог. То есть первая метафора вещепоклонства в этой двоякости: с одной стороны, необходимость, с другой — это самое «а вдруг сгодится».
Звучит, конечно ж, анекдотически. Но есть тут одна истина: имея больше, живешь легче и слаще. Потому человек всегда жадно добивался чего-то, явно или скрыто, и копил. Но это еще предвозвестье вещепоклонства, его робкий зародыш, нечто весьма отдаленное от его обнаженного, грубого, подлинного вида. И уже оттого нужно видеть разницу между человеком, который имеет в чем-то необходимость, честно и убежденно стремится к этому, знает истинную цену добывания, и вещепоклонником. Второй в отличие от первого копит ради того, чтоб копить.
Спрашиваешь ты, Иван, знаком ли я с такими людьми? Конечно. Да я сам, к примеру, абсолютный вещепоклонник: глянь, вокруг меня книги, мебель, ковры, абажуры… Разве это не вещи? Но я, думается, знаю истинную им цену и, когда накапливал их подле себя, имел в виду лишь то, насколько, как и чем каждая из вещей будет мне полезна. И единственные новые вещи, которые я в последние годы допускаю по-прежнему к себе, так это только книги.
Как действуют на меня другие, с квартирами, машинами, холодильниками и обоями? Да именно так — как вечно подменяющие себя квартирой, машиной, холодильником и обоями. И совсем редко как люди.
— Вы, случаем, не говорили «а король-то голый» какому-либо вещепоклоннику? Говорили ему это открыто, прямо в глаза? И что он?
— Говорить говорил, и неоднократно, и не одному. Но каков прок? Самое большее, обидишь его да отругаешь, а он тебе ответит так, что, в свою очередь, обидит тебя. Человек самолюбив. Моя реакция может быть истолкована как зависть, злоба, как невесть что еще. Ежели у человека есть совесть, он прекрасным образом сам себе скажет, когда вещь, за которой он гонялся, со временем ему опротивела, и сам поймет то, о чем в народе молвится: «На тот свет ничего с собой не унесешь». Куда важней, что оставишь. Коли оставишь одни вещи — увы тебе!
— Какой вещепоклонник опасней — обыкновенный гражданин или тот, кто с претензиями, с неким положением в обществе, с хорошей зарплатой, со связями, с возможностями ездить за границу? Вопрос этот я задаю не случайно. Знаю я, к примеру, как человек, служивший за рубежом, проявил при возвращении в Болгарию кипучую деятельность при обзаведении квартирой — в ней даже ручки на дверях и окнах были импортные.
— Во-первых, уточним понятия: необыкновенных граждан, я считаю, нет. А если такие объявятся, тем хуже для них — пусть-ка покажут, насколько больше у них, чем у меня, рук, ног или желудков. То, что в сей момент кто-то занимает какое-то положение в обществе, нисколько, ничуть не делает его необыкновеннее. И может, как раз в той иллюзии, что делит людей на «обыкновенных» и «необыкновенных», ключ ко всем разновидностям вещепоклонства.
Во-вторых, проведем-таки условно разграничительную черту между теми, кто с самоуважением и кто без него, кто с положением и кто без него, с возможностями, претензиями и т. п. и без них. Конечно, намного опаснее вещепоклонники категории «с». Уж если он вещепоклонник да такой категории, то это «с» он использует где угодно: в служебной карьере, в поездках за границу, в овладении противоположным полом, ну да где угодно. Неужто тогда не использовать того же «с» в этакой мелочи, как добывание той или иной вещи! Айда за ней! Но именно эта последняя вещь, которой у него пока еще нет, а он хочет любой ценой ее заполучить, поскольку она в его собственных глазах и в глазах ему подобной публики делает человека могущественным и солидным, в глазах-то других и подминает его и обезличивает. Подобных случаев с импортными, чужестранными замками и рамами сколько хочешь. Сталкиваясь с таким, я перестаю сознавать человека, видеть его перестаю. Вижу одну только кучу, роскошного мусора, средь которой ее собственник самый роскошнейший, но и самый жалкий… предмет.
Ничего нет отвратней дома, обставленного как витрина. Боюсь, в последнее время у нас изобилие таких витрин. И, больше того, мы внешне корим за них вовсю, а внутренне сами к ним стремимся.
ПРО ДУРАКАСобеседник: Марко Ганчев
— Стоит ли про него разговор вести?
— Пожалуй, стоит — не в надежде исправить дурака, но чтоб помочь себе не оказываться в его положении.
— Кого мы называем дураком, как распознаем его, какова его заведомая отличительная черта, принадлежащая ему одному?
— Нет дураков в чистом виде. Раз уж и умнейший бывает простоват, то и дурак порой умен. Для меня дурак — это тот, кто не развивается и доволен собственным положением. Если б он на том и остановился, то не был бы социально опасен. Но он воюет, притом чаще организованно, против тех, кто развивается и способен к развитию.
— Но разве мы не ведем себя по-дурацки, хоть сами и не дураки?
— Всякий из нас не только выглядит иногда дураком в работе, которую понимает, но всегда им оказывается, если лезет в область, в которой не разбирается. Не перестаю удивляться этакому умному дилетанту, приносящему дурацкие стихи. Человек-то с умом и наверняка уважаем по своей специальности, а безосновательный замах на стихотворство ставит его в дурацкое положение.
— Чем обычно занят дурак, пусть он и не в чистом виде? В чем выражается его активная, последовательная и целеустремленная деятельность, которая раздражает всех, кроме, конечно, его самого и окружающих дураков?
— Что касается окружающих его дураков, то подозреваю, что их такая его деятельность раздражает больше, чем людей толковых. Потому что дураки не какая-то секта, хоть часто и выступают организованно. Как же устраивается дурак? Да он первым делом ищет себе работу. Однажды старушка мне сказала: «Дурак по нас командарит…» Секунду, погляжу в словаре. Нет этого слова, но смысл его ясен, как и корень…
— Конечно, ясен, но не относится ли это больше к характеристике мещанина, а не дурака?
— Именно настоящий дурак не может не быть мещанином. Поскольку он не развивается как личность, как мастер своего дела и как гражданин, то, естественно, его энергия целиком обращена на собственное эгоистичное устроение. Я имею в виду не только устройство быта, но и все то более сложное, чем удовлетворяется разнуздавшийся эгоизм. По сути, тут можно позавидовать уму и изобретательности дурака.
— А бывали вы свидетелем такого глупейшего явления, чтобы восхвалял себя и поощрял дурак или, еще интересней, группа дураков? Как вы тогда реагировали?
— Свидетелем да, бывал. А как реагировать? Если вопрос о принципе, отвечать легко, но коль скоро речь идет о личном поведении, то, надо сказать, обычно я следую совету Пушкина: «не оспоривай глупца». Предоставляю времени самому рассудить, что та глупость была глупостью, сколь бы ни была велика группа совершавших ее глупцов и сколь бы ни была масштабна сама глупость.
— Ну а удается ли этого дождаться?
— Как ни коротка жизнь, человеку удается все-таки кое-чего дождаться.
— А вас кто-нибудь когда-нибудь счел дураком?
— Конечно. Жена постоянно считает меня таковым. С того я и согласился на эту беседу — покажем-ка ей, что дурак есть нечто сложное и вполне заслуживающее уважения.
— Как держится дурак, облеченный властью?
— За двадцать лет трудового стажа, от репортера и корректора до редактора, были у меня начальниками и умницы и дураки. Первое, что делает дурак начальник, — показывает, что имеет власть над тобой. А тому, кто умный, не надо это выпячивать. Ну, например, природа имеет безграничную власть надо всеми нами, а предоставляет нам видимость, будто мы свободны.
— Вообразите, что вас обсуждают два дурака. Но один с претензиями, с высшим образованием, которое где-то, может, играет свою роль, а другой обыкновенный, кроткий, невзрачный дурак. Кого больше бояться, если от него зависит решение какой-то вашей проблемы?
— По-моему, бойся дурака с дипломом, потому как он считает, что коли кончил вуз, то перестал быть дураком. Но разве ж не мы ему это высшее образование давали и разве не знаем, насколько он притом поумнел?..
— Кому ж в конце концов суждено снять голову дураку?
— Если вести речь о голове отдельно взятого дурака, то ее прежде всего снимут новые дураки, поэнергичней, идущие ему на смену, лучше приспособленные к новым условиям, налагаемым жизнью. А вынести свой суд о дураке и дураках как социальной категории сможет естественный ход жизни, не терпящий ничего, кроме здравого смысла.
— Вы кому-нибудь говорили: «Здравствуйте, дурак!»? Коль почаще говорить открыто дуракам, кто они есть и что творят глупость за глупостью, то, может, они спрячутся в свою скорлупу и не станут высовываться?
— Может быть — если вот только дураки сами позволят держать себя с ними так…
ПРО РАВНОДУШНОГОСобеседник: Эмил Манов
— Приходилось ли вам страдать от равнодушных людей?
— Уточним-ка прежде, что означает равнодушный человек. Вместо определения приведу вам один пример.
В свое время некий рядовой зоотехник открыл препарат, стимулирующий рост скота, то есть способный принести огромную пользу нашему животноводству. Долгое время молодой изобретатель, человек явно талантливый, мыкался, преодолевая бюрократизм ряда наших научных инстанций и добиваясь комиссии по проверке практического применения своего стимулятора. Впустую! Разработал он технологию производства этого препарата, диссертацию представил в соответствующий научный институт, поддержали его серьезные ученые — биологи и эндокринологи. Ни ответа ни привета. Шли себе месяцы и годы, часть диссертации была с хорошими отзывами напечатана в советском научном журнале, у нас же она так и лежала в папке в одном институте. А у меня в том институте был знакомый ученый-администратор, который мог посодействовать — отрецензировать труд молодого человека, разрешить эту защиту диссертации. Пошел я к своему знакомому. Принял он меня очень любезно. Рассказал я ему историю парня со всеми ее печальными перипетиями. Мой знакомый слушал меня с большим вниманием и все время что-то записывал в блокнот. В тот момент, когда мне уже стало казаться, что я его убедил и принял он дело близко к сердцу, нажал он кнопку на столе и в кабинет вошел преисполненный почтительности сотрудник с папкой под мышкой. Начальник вырвал из блокнота исписанный листок, подал его сотруднику и тихонько сказал:
— Вот возьми эти продукты в магазине и свези ко мне домой… Прости, что прервал тебя, — обернулся он ко мне. — Так я слушаю…
Взял я шапку и ушел. А тот, наверно, был немало удивлен. Сегодня давний рядовой зоотехник уже научный работник и препарат его производят, но нет в том никакой заслуги моего знакомого, кроме той, что молодой талант стал куда старше, пока пробил жесткую скорлупу зависти и равнодушия.
— Разве равнодушие — это не издевательство над человеком, особенно когда тот нуждается в помощи, а ему отвечают тупым и холодным безразличием?
— Это верно. Отвратительно не подать руку упавшему, притвориться глухим, когда кто-то зовет на помощь, при пожаре у соседа тревожиться лишь о том, чтоб какая искра не попала к тебе на крышу… Но это частные случаи равнодушия грубого, всеочевидного. Намного общественно опасней, по-моему, «крупномасштабные» равнодушные умники, хитрецы, хорошо владеющие тезисами и лозунгами наших идеалов как средством приспособиться и продвинуться; в действительности же судьба людей, народа, социализма интересует их как прошлогодний снег. Эта прослойка закоренелых циников, которые выше всего ставят собственное благоденствие, говорят одно, а делают другое, всегда мотивируя свои поступки высокими соображениями, — она очень опасна. Урон, наносимый ею жизни, душам людей, трудноустраним.
— Что, по вашему мнению, порождает в человеке равнодушие? Может ли сердечный человек стать равнодушным?
— И правда, что порождает людское равнодушие? Думается, на первое место нужно поставить обыкновенное мещанство, психику мелкого собственника, которая отличается чудовищной устойчивостью: «моя хата с краю» или «своя рубашка ближе к телу»… На второе место — равнодушие. Это не парадокс и не афоризм: равнодушие рождает равнодушие. И не только оттого, что социальные болезни весьма прилипчивы, но и оттого, что некоторые стороны нашей современной жизни, например, давление бюрократии, большая зависимость гражданина от чиновника и большая независимость чиновника от гражданина, те трудности, кои создает чиновническое безразличие людям и справедливости, — все это неизбежно порождает равнодушие. Восхищает меня один мой знакомый, бывший офицер Народной армии, который изобличил в финансовых и валютных аферах своего начальника, был им уволен по самой тяжкой статье и два-три года ходил без работы. Жил он на зарплату жены, оба чуть не голодали, но он упорно толкался в инстанции. Не соглашался на какую-нибудь работу, боролся за аннулирование позорной мотивировки увольнения, за свою личную и гражданскую честь. Наконец его начальник получил по заслугам, а его самого восстановили в прежней должности, и теперь он борется, чтобы ему выплатили законное возмещение за незаконное увольнение. И не столько ради денег, сколько ради принципа: во имя справедливости… Да, но многие ли обладают такой силой духа, такой поистине болгарской «настырностью»?
Чего ж удивляться, если порою и сердечные люди оказываются бессердечными, становятся равнодушными, готовы на все махнуть рукой: пусть будет как будет, не интересуют меня ни политика, ни международное положение, быть бы живу — и того довольно. Мне ли выпрямлять кривые деревья? Поклониться — вперед пригодится…
Нет ничего хуже, если такие настроения начинают шириться, разъедая душу человеку.
— В чем видите вы общественную опасность равнодушных?
— В атмосфере моральной и интеллектуальной депрессии, которую создают вокруг себя равнодушные. Во вреде, который они наносят гражданской сознательности и активности. В посягательстве на исконные добродетели нашего народа — трудолюбие, социальную отзывчивость, чувство гражданского и национального достоинства.
Равнодушные потребители жизни; безголовые крикуны; добрейшие супруги, изменяющие вечерком жене; мастера строить себе виллы за государственный счет; вечные организаторы банкетов по поводу и без повода; лжеученые, создающие излишние, никому не нужные институты; лжеэкономисты, выдумывающие новую терминологию для «обновления» старых бед; мелкие льстецы и прочие — весь этот сброд равнодушных циников действительно представляет собой общественную опасность.
— Можно ли ждать от равнодушного, чтоб он проявил свои чувства, пошел на риск ради чего-то такого, что неизвестно еще как ему обернется?
— Равнодушные никогда не рискуют, если только не оказалось под угрозой их благоденствие. Тогда они готовы взять на себя ответственность хоть за судьбы человечества… Зачем мы сердимся на равнодушных? У них перед нами одно большое преимущество — они всегда «чисты и незапятнанны». «Запятнанны» только те, кто, вперясь в огоньки на своем человеческом и гражданском пути, ступает и по грязи, не заботясь о своей обуви…
Посему мне больше по душе «грешники», нежели стерильные праведники. Последние всегда мне подозрительны.
— Чем можно изгнать из равнодушного его равнодушие?
— Во всяком случае, не палкой. Неотложная социально-хирургическая помощь тоже не спасет. Нужны здесь средства, которые и равнодушнейшему внушили бы, что жизнь его и жизнь его детей зависят от «большой политики», как и «большая политика» зависит от него, гражданина. Нужно истребить чувство беспомощности перед «фактами» и перед «историей»… Это потребует немалых усилий, но я верю в будущее. Наш народ найдет пути и средства разрушить блаженный покой равнодушных!
ПРО САМОДОВОЛЬНОГОСобеседник: Симеон Правчанов
— Что за человек тот, кого зовут самодовольным? Кто его побудил стать таким, что помогало?
— Я бы сказал так: самодовольный — это вполне достигший своего мещанин; удовлетворившая свои претензии бездарность; сошедший за высокоученого мужа дурак; увернувшийся от возмездия преступник, расхититель, развратник и т. д. Этот самодовольный может выкармливать поросят на продажу или заноситься докторской, может выпускать книги, заполнять поддельные счета, воровать или же коллекционировать фотографии соблазненных девушек. Какой бы он ни был профессии и какой бы пост ни занимал, все одно он просто в восторге от себя — так или иначе, кой-чего достиг, о чем прежде робко мечтал под теплым одеялом. И потому у него зуд — как можно бесцеремонней показать окружающим, что наконец-то живется ему всласть — служба есть, деньги есть, жена есть, не хуже мы прочих!
— Много ли самодовольных вам знакомо? Как вы себя держите с ними? Даете ли понять, как про них думаете?
— К моему прискорбию. Всякий день стараюсь избегать их, общение с ними терзает меня. Несносно наблюдать, как любуются они на собственный пуп, выслушивать визгливые похвальбы и плоское умничанье. Но в публицистической практике мне часто приходилось писать о самодовольных, которые даром едят государственный хлеб. И следует признаться: нелегко тому журналисту, который посмел нарушить благоденствие самодовольных! Лет пятнадцать назад опубликовал я статью о смехотворных результатах многолетних исследований одного научного института, громогласно выдаваемых за крупный вклад. Титулованные и нетитулованные заняли своими брюхами мощную круговую оборону и стали в один голос обвинять меня в злонамеренности, предвзятости и некомпетентности. Слава богу, вмешались различные партийные инстанции и правда свое взяла…
— Как держится самодовольный со скромным человеком, особенно когда понимает, что тот не только скромнее, но и одаренней, ценнее, заметней?
— Самодовольный никогда не станет публично признавать ничьего превосходства. А коль скромный и одаренный мягковат характером, самодовольный шеф (или коллега) не преминет использовать его самым бесцеремонным путем. Известно немало случаев такого рода: когда, например, чьи-то научные исследования уже обещают положительный результат, то самодовольный, но издавна дисквалифицировавшийся начальник этих ученых немедля «возглавит» коллектив, развернет рекламу и снимет сливки. К счастью, растяпы на пути к исчезновению. Принципы нашей социалистической морали всех учат уважать свой труд, свою трудовую честь и не соглашаться на подобную «дележку». Тогда самодовольный изыскивает другие средства — наговаривает на способных, пускает сплетни, подставляет ножку. Такая конфликтная ситуация — серьезное испытание для коллектива. Но не всякий коллектив достигает зрелости. Порой «коллектив» — это союз посредственности, содружество самодовольства. Недавно в нашу редакцию пришло письмо от молодого, несправедливо уволенного врача. Практическая работа не помешала ему защитить диссертацию, искать, экспериментировать, предложить свой метод лечения. Его коллеги, самодовольно покоящиеся на вузовских познаниях, стали косо на него глядеть, собрались да смастерили заявление, в котором приписали ему сто смертных грехов. А самодовольный их главный, с годами преобразившийся из практикующего врача в функционирующего администратора, того только и ждал — привесил формулировку о дисциплинарном увольнении вопреки всем статьям кодекса о труде.
— Может ли самодовольный быть самокритичным?
— Полагаю, это чувство ему совершенно неведомо.
— Чего, считаете вы, можно ожидать от самодовольного? Какие потенциальные опасности для общества заложены в его психологии?
— В таком динамично развивающемся обществе, как наше, самодовольный всего опасней своею социально-психологической неподвижностью и внутренней пустотой. Ему надо, чтобы сегодняшний день непременно походил на вчерашний, завтрашний — на сегодняшний. А нас, строителей социализма, отличает священная неудовлетворенность достигнутым, порыв к идеалу. Так встряхнем же самодовольного, извлечем из оранжерейного тепла на живое солнце, дождь и ветер, пусть даже с риском, что самодовольный окажется недовольным!
ПРО ТРУСАСобеседник: Коста Странджев
— Наверное, есть трусы по рождению, но есть и постепенно сложившиеся трусы, с приобретенным пороком, так сказать. Кто опасней и вредней для общества?
— Трусов по рождению нет. Наступают условия, в которых человек должен действовать. И тогда так или иначе он раскрывает свою сущность. Всю жизнь человек готовится к решающему мгновению. И приходит к нему уже как потенциальный трус или потенциальный герой. Одним словом, не верю я ни в нежданных героев, ни в нежданных трусов.
— Сколько шагов от трусости до предательства?
— Сколько там шагов, не знаю. Но знаю другое — из трусости рождается предательство. От Иуды и доселе человечество перевидало целую армию предателей, начинавших свою карьеру подленькой трусостью. За всяким Христом всегда подымался Иуда, тянувшийся дрожащей рукой за тридцатью сребрениками. Хотелось бы здесь сказать еще об одном: очень часто трус ощущает, что ступил на путь предательства. Но изо всех сил старается переложить вину на других, на время или на обстоятельства. Более того, он верит, что таким способом исхитрится вывернуться.
— Трус обыкновенно не признает за собой такого своего «достоинства»…
— Тут вы абсолютно правы. Человек жалуется, что страдает от язвы, от почечных колик, от ишиаса и не знаю чего еще. Но никогда не слыхал я, чтоб кто-нибудь поставил себе диагноз: страдаю от страха. А как же можно лечить с успехом болезнь, когда больной не признает, что носит ее в себе, когда он не видит ее симптомов?
— Попадался ли вам когда-либо трус, выглядевший удальцом?
— Много раз. Глянешь на него — мужчина словно горный кряж: налитая мускулатура, квадратные челюсти, кулаки что булыжники. Но удаль его тем и ограничивается… Поскольку отсюда впредь начинается трус душой. Потому что сей могутный молодчага страдает духовным малокровием. Нет спору, жизненный уровень у нас непрерывно растет, спорт укрепляет нашу мускулатуру, организации и ведомства заботятся о нашем здоровье. В наше время сила в человеке возрастает неимоверно. Но рядом с тем должно бы расти и человеческое достоинство, человеческая гордость. А таковское вот удальство вряд ли может сослужить здесь службу…
— Когда, в каких случаях способен, по-вашему, трус проявить себя смельчаком?
— Коли ты своевременно не воспитал в себе нравственное чувство, то, хочешь не хочешь, настигнет тебя в решающий миг падение. Проиллюстрирую эту свою мысль одним жизненным фактом. На стройке подземной электростанции шофер совершил трудовой подвиг. Возил он своим грузовиком камни по тоннелю с сильным уклоном. О нем писали в газете, на видном месте висел его портрет. Как-то в праздничный день этот шофер выпил, посадил к себе в кабину девушку, в пути попытался посягнуть на честь девушки, но та на ходу, спрыгнула на мостовую, получила тяжелые раны, а наш герой подлейшим образом исчез. Помню, тогда делались какие-то выводы, кто во всем этом виновен. Но, кажется мне, не докопались до сути вины. Виновны были мы — в том, что так щедро бросались высокими словами — герой, подвиг, преданность и т. п. Сей шофер был трус. Он долгое время прикрывал это позой мнимого героя, а мы в парадной шумихе того не разглядели. Не могу не вспомнить здесь сентенцию: «Оружием и наградами играть запрещается».
— Существует ли трус в чистом виде? Каким вы представляете себе такого?
— Не знаю, есть ли лакмусовая бумажка, чтоб определять трусливость на пробу. Потому я не могу утверждать, что знаком с трусом в чистом виде. Но думаю, что самые трагичные мгновения в жизни труса наступают тогда, когда он вспомнит, что хотел быть героем, а вместо того превратился в лакея. Не дай бог, если такому дана власть. Не хотелось бы мне повстречаться с трусом в тот час. И не позавидую я тем, кому придется с ним повстречаться.
Лично я питаю особенную ненависть к тем трусам, кто самоутверждается за счет зависящих от него людей, кто превращает верность идее в оправдание своей жестокости и произвела по отношению к тем, над кем он имеет власть. Унижение человека — этого никогда и никому не могу я простить. А трус, имеющий власть, тем только и занят — унижает людей. Это в самой природе трусости.
И еще на одном виде трусов хотелось бы остановиться. Их философия гласит: «Можешь проявлять смелость! Но соблюдай дистанцию, то есть знай, до какого предела следует простираться этой твоей смелости». Трусов такого рода я трушу. Потому что они быстрее, с головоломной скоростью пробиваются наверх. Одному дьяволу ведомо, докуда их доведет эта поза смельчака.
— Хотелось бы, очень бы хотелось, чтобы мы отделили труса-бюрократа и обыкновенного подхалима от труса высокого ранга с решающей подписью.
— Чем вы докажете, что именно Икс — трус высокого ранга? Трус есть трус, как оспа есть оспа. Другой вопрос, что, если трусостью заболевает человек, облеченный, как вы говорите, большими правами и решающей подписью, вред будет многократно печальней.
Но мне также кажется, что непросто провести демаркационную линию, которая отграничила бы бюрократа и подхалима от труса. Группы крови у них родственные. И поэтому в жизни очень часто те и другие идут рука об руку.
Думаю, именно в трусости берут начало равнодушие и жестокость, подлость, подхалимаж и всякое прочее свинство. Малейшая победа над собственной трусостью позволяет тебе гордиться собой, придает тебе человеческое достоинство.
Не для того человек рождается на свет, чтоб унижать себя трусостью…
ПРО ТЩЕСЛАВНОГОСобеседник: Ивайло Петров
— Вы, товарищ Петров, писатель, обладающий и талантом, если позволите мне так выразиться, самоиронии. Драгоценное, но все реже встречающееся качество… На меня очень сильное впечатление произвело то, что вы сами пожелали говорить про тщеславного. Может, от любви к своему антиподу?
— На меня же произвело впечатление, что, когда шла речь о моем участии в ваших интервью, я говорил, что хотелось бы побеседовать не о тщеславном, а о насильнике. Объясняю это недоразумение со своей стороны хоть малой дозой, но зато прекрасного вина, которым вы меня при нашей встрече угощали, но не могу объяснить с вашей стороны, поскольку вы непьющий…
Как бы там ни было, ваши вопросы передо мной и надо на них отвечать, тем более что я не люблю брать назад свое слово. (Это, между прочим, один из видов тщеславия — вот, дескать, какой я почтенный, держу свое слово.) Позвольте, о каком таком моем таланте самоиронии вы говорите? Да бывает ли такой талант? Я просто стремлюсь определить свое место в обществе, стараюсь, как могу и не могу, посмотреть на себя со стороны, примериться на литературном и житейском безмене, одним словом, разглядеть, что я за птица и зачем топчу грешную землю. Эту попытку определить свое предназначение в жизни, свои возможности и способности и вообще отношение к миру критики вроде вас нарекают самоиронией. В таком смысле я не только люблю своего антипода, но завидую ему и радуюсь за него. Как известно, господь бог сотворил мир в шесть дней, а на седьмой сел и опочил (и по сю пору почиет). Каждый вечер после работы он оглядывал свершенное и говорил себе: «И это получилось очень хорошо!» А скажи ты те же слова, завершив какую-то работу, будет это не просто довольство, а божественное самодовольство, на которое, по-моему, имеет право, увы, один лишь господь…
— А вас никогда не «прихватывало» ли тщеславие?
— Не то что прихватывало, от тщеславия я раздувался, как воздушный шар, в те годы, когда сочинял первые свои книжки. Тогда мне казалось, что нет на свете занятия проще литературы…
— Человек становится тщеславным, когда теряет чувство самопознания. Но почему теряет, что тому помогает, что подталкивает?
— Одни рождаются тщеславными. Древняя легенда про Нарцисса сложена не случайно. Другие становятся тщеславными, поскольку им недостает чувства (как вы сказали) самопознания. А потерять или приобрести это чувство им помогает среда, в которой они живут и воспитываются, причем с самой колыбели, первым делом в семье. У нас, у болгар, сентиментальное отношение к своим детям, оно пагубно для развития самопознания. Оставим уж в стороне непременную куртуазную любезность близких и знакомых. Матери и отцы верят или хотят верить, что их младенец уже в месяц или в два совсем «умный, толковый и все понимает». А по тому, как дитя реагирует инстинктивно на предметы, цвета, на жесты и мимику окружающих, родители уж определяют ему будущую профессию: врач, инженер, художник, артист, писатель, архитектор и, конечно, эстрадный певец или певица. Наши дети проявляют свои задатки еще в пеленках. В дошкольном возрасте обыкновенно хотят стать поварами, продавцами, дворниками, милиционерами, регулировщиками и т. п., ибо эти профессии первыми западают в детское сознание. А когда станут юношами и девушками, то родители решительно вмешиваются и упорно подталкивают своих детей к тем профессиям, которые определили им еще с колыбели — повыгодней и «посовременней». Естественно, человек не всегда может с ранних лет осознать свое призвание и следовать ему, но не слыхивал я, чтоб родители когда втолковывали детям, что труда унизительного нету. Все полагают, что каменщик, плотник, рабочий или ремесленник — это означает тяжкое вкалывание, роняющее твой престиж. Высшее образование! Даешь высшее! Ладно, но к высшему образованию не всякий способен, а если способен, не может учиться там, где желает. Собирается в архитектурный, а места есть в лесотехническом или ветеринарном, и он туда поступает. И уже с первых шагов начинает презирать свою профессию. Так складывается армия недовольных и пессимистов, которые ищут утешения в ресторанах и пивных. Ежегодно после вступительных экзаменов появляются в газетах «курьезы» неграмотности поступавших. Читатели и соответствующие органы просвещения посмеются над этим анекдотическим невежеством, и только. Таким образом, не одна лишь семья, но и школа, и вуз, и наша общественность споспешествуют формированию чувства тщеславия. Молодые люди, о которых идет речь, получают знания, но знание — это далеко не самопознание, оттого-то народ часто говорит: «Учен, а сущая простота».
Вы знаете, какие вопросы по литературе задают поступающим, по сути, все одинаковые. «Трудовой элемент в творчестве Смирненского», «Патриотический дух у Вазова (Ботева, Вапцарова)» и т. п. Это необходимое. Каждый молодой болгарин должен хоть отчасти познакомиться с нашей национальной литературой и ее творцами, чтоб воспитаться идейно и эстетически. Но слышно ли, чтоб в школе или в университете задавали такие, например, темы: «Что вы думаете о себе и о других?», «Почему вам нравится или не нравится ваша улица?», «Опишите себя такого, каким вы не хотите стать», «Что вам больше всего надоело?» Уверен: школьники и студенты ответят на эти темы непосредственней, чем на возвышенные, поскольку тут не процитируешь вызубренные отзывы критиков на произведения Ботева, Вапцарова, Смирненского, Вазова. Так учитель или профессор узнает скрытые и, может быть, пока не осознанные склонности молодого болгарина, его отношение к жизни, к идеологии и к коллективу и вообще его сущность и нацелит на истинное призвание. А уж молодой болгарин искренне примет тогда профессию, которой хочет заниматься, полюбит ее, а полюбив, увидит, как трудно отдать себя ей до конца, и вместо тщеславия испытает муки самопознания, убедившись, что люди до него достигли тут многого и надо не только их настичь, но и превзойти. И уж тогда вспомнит, может быть, пресловутую фразу древнего мудреца: «Я знаю, что ничего не знаю». А это ведь и знание и самопознание. Темой «Познай самого себя» не стоило бы пренебрегать организациям по образованию и воспитанию молодежи.
— Какие у тщеславного интересы? Что его особенно волнует и чем удается привести его в отчаяние?
— Будь я чрезмерно самовлюбленным, то, безусловно, ответил бы исчерпывающе на этот вопрос, потому как только подлинно влюбленный может наилучшим образом рассказать о своей любви. Предполагаю, что тщеславный усердно подчиняет себе мир и впадает в отчаяние, когда понимает, что мир все-таки возвышается над ним.
— Как и все люди, тщеславные порой промахиваются, делают в жизни ошибочные ходы. Как по разочаровании переносит он достающиеся ему тогда удары?
— Коль есть разные степени тщеславности (а они наверняка есть), в зависимости от этого тщеславный и переносит удары. Кто-то из французских, кажется, писателей сказал, что нет ничего хуже падшего демократа. Чем с большей высоты падает тщеславный, тем ему больней. Сверх того, из него тогда получится большой «демократ», то есть чуть ли не человек из народа, и протестовать против недостатков начнет он пуще других, хоть сам несколькими днями или неделями ранее взирал на этих самых других свысока, снисходительно, презрительно и враждебно. Скажете, образумился? Он, не рисуясь, докажет нам, что стал жертвой своих принципов справедливости и прочего. Но случись тут вскарабкаться ему вновь на лестницу, с которой перед тем упал, то немедленно приобретет он свой прежний облик.
— Пусть уж последний вопрос зададите вы мне, товарищ Петров…
— Вы тщеславный или славный?
— А как вы думаете?
— Как воздушный шар, не надут все-таки, хотя… кто знает? И вы сейчас сочиняете свои первые книжки…
ПРО ЧЕЛОВЕКА СО СВЯЗЯМИСобеседник: Димитр Вылев
— С каких пор бытует на свете человек со связями?
— У меня никогда не было повода раскапывать древние корни человека ее связями. Едва при наличии двух конфеток на три души дойдет до дележа, обойденный начнет обязательно изыскивать связи.
— Как нынешний человек со связями добивается в обществе своего процветания? Есть тут какой-то механизм, какая-то тактика, которую не всякий освоит и талантливо приведет в действие…
— Безусловно, человек со связями во все времена тем отличался от прочих, что от него отвратительно несло заискиванием. Как известно, крайняя вонь гнили и тонкий аромат духов сродни друг другу. Может, посему заискивание приятно щекочет высокомерные носы. Но нынешний «связист» модернизировался. Его надежнейшее орудие для процветания в обществе — спекуляция нашими идеалами. Стоит ему ощутить в какой-то миг, что душа, совесть, воля не мешают ему двинуться из прихожей в зал, «связист» выкладывает на свой лоток отливки с идеала. Он избирает себе патрона в лице некоего бесплодного бюрократа или завзятого карьериста, издавна выдающего маргарин за масло. И вот на лотке вместо идейной преданности появляется личная преданность, вместо тревоги — страх, вместо восторга — слепое опьянение, вместо критики — паника, вместо информации — доносительство.
Что касается механизма, тактики, то вправду не всякий освоит ее и талантливо приведет в действие. Для этого надо прежде обнаружить в себе способность быть хоть немного мошенником. Знаю я людей, пытавшихся в дни черного отчаяния стать мошенниками. Не выходило. И не оттого, что не хватало им ума найти нужные связи. Нет, внутреннее сопротивление совести было сильнее их. А выйди за порог совести, механизмы связей сами объявятся. Тогда не понадобится никаких особых способностей.
— Есть связи случайные, некрепкие, легковесные. Есть и посерьезней. А есть и совсем солидные и непоколебимые. Основательный, положительный человек может из-за своего добродушия и доверчивости выглядеть иной раз жалким. Как Оргон перед жульническими комбинациями какого-нибудь Тартюфа (имеющего связи).
— Думаю, оргоны идут к исчезновению, как осокори вдоль наших рек. Нет, мне кажется, ни обманутых, ни обманщиков. Все заменено взаимным интересантством. «Связист» и его патрон действуют на взаимных началах, с равными правами и обязанностями. Конечно, на первое время «связист» получает аванс, который позже возмещает с лихвой. Он обычно симулирует большую дружбу со своим покровителем. Облагодетельствованный покровителем, зубами держится за интересы своего патрона. Когда взаимные интересы рухнут, как прогнившая крыша сарая, дружба эта испаряется и заменяется взаимной клеветой. Но до той поры оба не чают души друг в друге.
— Когда человек обзаводится связями? Сложный ведь вопрос. Порой, к сожалению, это оказывается прямо-таки неизбежным. И по мелкому же, совсем мелкому поводу: как, например, купить сегодня кило леща… И это тем обидней. Почему так выходит? Кто здесь виноват?
— Если брать леща не как продукт, а как метафору, то уж скажем: купить кило леща человек не может без связей. Потому что желающих поесть леща больше, чем имеющихся лещей. В связях не было бы нужды, если б леща было много или вовсе не было.
— Каким людям помогают связи? Как используют свои связи люди бездарные и корыстолюбивые, а как те, кто способней и лучше? Не скажешь ведь, что хорошие люди никогда не пользуются связями…
— Если не разграничивать резко связи и взаимопомощь, борьбу за общее дело, то придется сказать, что связи необходимы как пройдохам, так и людям доблестным. Конечно, бездарные и корыстолюбивые намного более ловки. Больше того, их мерзкие домогательства, сопровождаемые хитрым притворством, куда скорее напоминают белый цветок невинности, нежели законные и честные требования сознательного человека.
Признаем же, что связи бездарных и корыстолюбивых срабатывают почти всегда, а связи тех, кто способней и лучше, — почти никогда. Первые, конечно, используют связи для удовлетворения узко своих интересов. Вторые всего чаще стремятся к решению какой-либо проблемы, час которой обычно еще не пробил. Их стук в ворота — первый звук завтрашнего торжества. Ай, до торжественного колокольного звона сколько еще звуков заглохнет!..
— Знаете ли вы авторов с посредственными возможностями, достигших благодаря связям достаточно многого или, точнее говоря, много взявших? Не назовете ли поименно кого-либо из них? Сомневаюсь…
— Мы знаем, литература образовывается не из одних вершин. Ей требуются все хорошие и честные перья — и посильней и послабей. Но необходимо иметь сообразную их ценности табель о рангах. Нация должна знать своих великих и отличать их от посредственностей. Остановимся на посредственности. Она воинственна. Она хорошо вооружена. Сильнейшее ее оружие — торгашество: я — тебе, ты — мне. Хватает и в наших издательствах, журналах, литературной прессе торгашей-лотошников. Я не отрицаю полезности их труда. Но вместо того чтобы оказывать известные необходимые письменные услуги и удовлетвориться скромным уважением, они порою достигают и величия, получают литературные награды и представляют нас за границей как своими переведенными там книгами, так и собственным присутствием.
Конечно, какие-то дарования есть в каждом. При правильной градуировке ценностей не будет поражать нас, если вдруг окажется, что посредственный автор — отличный редактор. А когда писатель дает мало и благодаря связи получает много, то заболевает нравственно и заглушенным его способностям к другого рода деятельности тоже делается больно.
Имена, а? Список вышел бы весьма и весьма длинный. Надо ж беречь бумагу.
— Не отграничить ли под конец нашей беседы еще раз доброжелательную принципиальную помощь от использования связей?
— Думаю, в течение всей беседы мы отграничивали человеческую взаимность от корыстного пособничества.
Тут могут явиться сотни соображений, откроются тысячи различий. Но есть водораздел, который, мне кажется, все поставит на свои места в чьих интересах ты совершаешь тот или иной поступок. Всякое доброе дело в пользу людей, общества носит высокоморальный характер. Я так просто и не верю, что дурные средства, с которыми некий индивидуум хочет осуществить благую цель, могут снискать какое-то извинение. Я даже считаю, что коль средства дурны, то человек или заблуждается в своих добрых намерениях, или прячет свое злодейство под маской благородной цели.
ПРО ЧУЖЕПОКЛОННИКАСобеседник: Тончо Жечев
— Как вы думаете, товарищ Жечев, почему Добри Войников в своей «Лжетолкуемой цивилизации» разоблачил этот тип и совершенно беспощадно его осмеял? Вероятно, он ясно отдавал себе отчет в опасности «чужепоклонства» еще на заре нашего Возрождения?
— У нас всегда, больше или меньше, цивилизация была вправду лжетолкуемой. Это из-за того, что мы не усматривали основной разницы между цивилизацией и культурой. С цивилизацией связан прежде всего прогресс в технике, в быту, в жизненных удобствах, так сказать. А культура охватывает все нравственные, общественные и духовные устои народа. Еще на заре национального пробуждения Добри Войников видел, как легкомысленные ничтожные выскочки меняли золото народности нашей культуры на медные гроши моды. Так что еще со времени написания «Лжетолкуемой цивилизации» актуален вопрос о чужепоклоннике в нашей жизни. Если развернуть лучшие газеты и журналы Возрождения — «Былгарски книжици», «Читалиште» и др., то видно, что там очень часто говорится о «цивилизации, которая прет сегодня на нас», по выражению Петко Славейкова, и которая побуждает нас легкомысленно забывать и отрицать начала народной жизни, начала исконные, выработанные веками…
— Где граница между чужепоклонством и преклонением перед красивым и прекрасным у других народов? Вспоминается ваша интересная статья об Иво Андриче, она произвела впечатление на нашу общественность и долго обсуждалась. И были на то основания, ибо не всякое восхищение чужой красотой есть чужепоклонство, верно ведь?
— К сожалению, сорняки лучше всего растут на хорошей почве… Сорняк, чужепоклонства у нас произрастает на прекрасной, открытой и искренней симпатии болгарского народа к культуре других народов. Но когда такая симпатия вырождается у кого-то в податливость и унизительное преклонение, тут уже чужепоклонство.
Нам и пятисот лет недостало, чтобы возненавидеть даже своего поработителя. Вспомните, как Апостол[15] говорил о турецком народе словно о своем болгарском народе. Это великодушие болгарина, прекрасная черта национального характера, есть основа нашего интернационализма, который всегда был очень силен и искренен.
Но рядом с этим иногда наблюдаются и унизительные для нас метания и поклоны перед чужим и завозным. Тогда мы не замечаем хорошего, даже намного лучшего, что сами имеем. Вот настоящее чужепоклонство. Спрашивая меня, вы вспомнили мою статью об Иво Андриче. Не скрою, я был потрясен его подлинным боснийским европеизмом, полнокровным присутствием Боснии и ее народа в его творчестве, сочетаемым с гётевским ощущением мира. Я никогда не забуду нелегкий вопрос одного из героев «Травницкой хроники»: «Это почему же моя мысль, если она хорошая и правильная, имеет ценности меньше, чем точно такая мысль, рожденная в Париже или Риме? Не потому ли только, что рождена она в этой влажной котловине, нареченной Травником?»
— В своей книге «Болгарская Пасха, или Страсти болгарские» вы неоднократно останавливаетесь и на исторических корнях чужепоклонства у нас. Пересохли эти корни сегодня?
— Отсталые по той или другой причине народы потом развиваются в ускоренном темпе. У их культуры слегка повышена температура, в ней есть некая лихорадочность, ненасытность. Это создает психологический климат для заимствования готовых решений — будто кто-то где-то решил предварительно наши собственные проблемы, и нам остается только позаимствовать то решение, и оно выведет нас на высший уровень. Снова мы утыкаемся в различие между цивилизацией и культурой. Можно заимствовать изобретение, лицензию, даже вещь какую-то… но по рецептам, притом чужим, ничего не создать в области культуры и духовных ценностей. Надо, давно надо осознать вековую каменную суровость этой проблемы, чтоб не платить дорогую цену за заблуждения и ошибки, порожденные вертлявыми реверансами перед чужими модами и образцами.
— Чужепоклонник уже другой — пожалуй, «посовременней». Он отличается от вчерашних жадных до цивилизации выскочек, так хорошо обрисованных классиками нашей литературы — Вазовым, обоими Славейковыми и др. Кого мы в наше время назовем чужепоклонником?
— Какой там другой! Одежды сменились. Сущность прежняя. Но, может быть, климат вот слегка изменился. Мировая стандартизация создает более приятную и удобную атмосферу, более широкий простор для существования современного выскочки. А у нас сегодня нет той строгости нравов и обычаев, которая прежде была естественной преградой проявлениям чужепоклонства.
— Что вы имеете в виду, товарищ Жечев?
— Ну, например, то, что сегодня некоторые родители сверх всякой меры безразлично, а часто и с умилением глядят на обезьянские преображения и выбрыки своих детей — в костюме, прическе, в гражданском их поведении. Те, бедняги, думают, что хорошее, только потому что оно старое, должно уйти, а почтения заслуживает все новенькое, лощененькое, импортненькое. Да еще какого почтения!..
— Что нравится чужепоклоннику, какими глазами он на это смотрит, за какую цену покупает?
— Народная мудрость говорит: «Соседня курочка индюшкой сдается». Над кем эта горькая ирония? Над жадными, неодухотворенными глазами не имеющих контакта с нашими ценностями. У человека очень часто желания выше возможностей. Он забывает, что если хочешь что-то иметь, то надо хорошенько оглядеть себя и оглядеться кругом, прежде чем порываться объять необъятное. Иначе будешь бродить в этом необъятном, как духовный скиталец-горемыка.
Ранний Гео Милев — модернист, он любил говорить: «Покинем родные бреги, вылезем из себя». Но оказалось, и он сам в том разобрался, что этот лозунг не может быть платформою творчества. Когда увидел кровь сентября 1923 года, когда сам попал под расправу и разделил народную трагедию, Гео Милев понял свою ошибку и навсегда остался в родных брегах.
— Чужепоклонник — это иногда официант или бармен, часто человек без определенных занятий, «независимый интеллектуал», но может им быть и кто угодно — мы знаем случаи, когда он директор внешнеторгового объединения или учреждения культуры… Значит, мы можем говорить о чужепоклоннике обыкновенном и о квалифицированном. Но как оно выходит, товарищ Жечев, что преуспевают эти «заморские птицы»?
— Да вот так! Нет, все еще нет у нас сложившегося сильного национального иммунитета к этой заразе…
— Считаете ли вы, что у нас достаточно силен общественный отпор чужепоклонству?
— Думаю, что нет. Конечно, вызывающие проявления чужепоклонства всем заметны и бороться против них несложно. Труднее, однако, распознать самый микроб, самую бациллу, сказывающуюся по двум линиям, — нехватки самосознания и нехватки у кого-то сил и возможностей для оригинального творчества.
— Как и когда человек становится чужепоклонником? Вероятно, это целый процесс — одно накапливается, другое накапливается?… Может, чужепоклонство начинается с национального нигилизма?
— Меня мучительно занимал и занимает этот вопрос. Я убежден, что чувство рода и родины есть конечный результат длинной и непрерывной цепи чувств начиная с отношения к матери, к близким, к родным местам, природе, языку…
Кто ниоткуда, тот никуда!