Под фонарями проплывают шубки
Воздушных барышень.
Серебряная сабля
Честь отдает нижайше.
Туалеты
Прекрасных дам в покоях изумрудных
Домов игорных — точно шлейфы фей.
Сверкание призваний и признаний.
Осколки судеб. Выкрики. Игра.
И шепот надо всеми сатанинский:
«Сумей и ты в историю вползти».
По Петербургу — осень с зябким птичьим
Дождем. Нева сверкает, отражая
Цилиндр и чье-то бледное лицо.
Как баржу на буксире,
За собою
Мы тащим груз судьбы…
Свалилась крыса
С причала. Вдруг откуда-то приполз
Прогнивший запах апельсинов.
В полночь
Все улицы уже полным-полны
Телами падших ангелов. Трепещут
Еще крыла, еще душонка бродит
В саду Эдемском.
— Ангелочек!
— Ой! —
Отчаянье в трактирах хлещет водку.
Спасенье щиплет траву в небесах
И пьет нектар бессмертья,
Забывая
Юдоль скорбей, земной горчащий прах…
Осенний Питер. Близится конец
Столетья. Именитые персоны
Полны решимости объять все блага
Земли и неба. Эти господа
Сожрут и совесть, и жестокий призрак
Раскаянья.
Восстань же против зла
С народной ратью…
Там, за Волгой, жизнь —
Как ржанье скакунов огненногривых,
Оседланных луною.
Лишь однажды
Дано тебе прозреть, но — навсегда.
Проснулся мокрый колокол.
Марксист
Ульянов ест блины, светло смеется.
Чай золотится. Мельница времен
Домалывает век.
А грузный Питер,
Как якорь, тускло светит на борту
Державного дредноута — России.
Прогнивший мир,
Пробил твой смертный час!
Сначала вдоль Невы, а возле Охты —
Свернуть домой. А Надя так близка
И так нежна. Ей чудится во мраке
Зловещий шепот.
Брат казнен. Над братом
Трава растет.
Остался микроскоп.
И порванная нить судьбы. Запомни:
Отныне мы пойдем другим путем.
Другой стезей. Вот только маму жалко:
Ее еще такое в жизни ждет.
Мы знаем их, крикливых либералов.
Скулящих трусов, воющих вослед
Немногим смельчакам.
Мы знаем мямлей,
Страшащихся навлечь сановный гнев.
И старенький учитель не заходит
Сразиться в шахматы. Его понять легко.
Боится пересудов… Вы, Надежда,
Не можете представить,
Каково
Тогда нам было с мамой. Кто захочет
С семейкой арестанта чаевать?
Вот и сидим одни у самовара.
Бесцельность слов. Пустыня. Пустота.
Нельзя впадать в унынье.
Свищет плеть
Над нашею судьбой, как будто свищет
Юродивый.
На всех устах — печать.
Лишь блеянье баранье либералов.
Когда ж мы поумнеем, черт возьми!
— Да, кстати, вам не холодно, Надежда?
— Нет, вроде ничего…
Над Петербургом
Во всей красе луна. Помедли, время!
От нежности кружится голова.
И все короче шаг. Молчанье. Ветер.
Тебе немногим больше двадцати.
И в жилах — гул непрожитых столетий…
Ночь. Подгулявший жалостно поет.
Ах, Русь моя… Я от отца узнал
Ее историю…
Вы слышите, какое
У Стеньки Разина отходчивое сердце…
НАД
ХРИПЕНЬЕМ ВЗБЕСИВШИХСЯ ЗВЕЗДНЫХ ДРАКОНОВ,
НАД
ЯЗЫЧЕСКОЙ КРОВЬЮ ЗАБЫТЫХ БОГОВ,
НАД
ВЕКАМИ ПРОКЛЯТИЙ, СТРАДАНИЙ И СТОНОВ —
ТЫ —
ЦВЕТУЩЕЕ ДРЕВО ГРЯДУЩИХ ВЕКОВ.
ГДЕ
ЖЕСТОКО РАЗБИТЫХ МЕЧТАНИЙ КАМЕНЬЯ,
ГДЕ
ЗВЕРЕЕТ БЕЗВЕРЬЕ, ГДЕ ВЫХОДА НЕТ,
ГДЕ
ОТРАВА СОМНЕНЬЯ, ГДЕ УЖАС ЗАБВЕНЬЯ, —
ТЫ —
НА ТЬМУ ОБРЕЧЕННЫМ ЖИВИТЕЛЬНЫЙ СВЕТ.
Тюремный мрак… Ты получаешь книги
И письма, писанные молоком:
Разрезав на полоски, окунаешь
В горячий чай — и словно из темницы
Являются на свет слова друзей.
Слова друзей… Они, как купола
Василия Блаженного, навеки
Врастают в сердце арестанта.
Эх,
Дубинушка…
Глазок в дверях — бессонный страж порядка.
В тебя впились тюремные глазки.
Чуть зазевался — и изволь откушать
Чернильницу из хлеба с молоком.
Ну что ж. Обычный ужин деревенский.
Невинная игра. А за стеной
История уже загромыхала.
Она, Ильич, тебя на воле ждет.
Сегодня ты отведал шесть чернильниц —
Не спят, не спят тюремные глазки.
Но час пробьет — и ты рванешься смело
Слова преображать в святое дело…
ЧЕЛОВЕК РАЗГИБАЕТСЯ В ВЕЧНОСТЬ —
ПРОСЫПАЕТСЯ В НЕМ ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ.
Сквозь частокол красивых
пустопорожних фраз, —
Вперед, сыны России,
грядет желанный час!
Из грязи и колдобин
мы к самым облакам
Грядущего возводим
народный светлый храм.
Пусть клевета и злоба
вонзают в нас клыки,
Пусть торгаши и снобы
жрут лучшие куски.
Пусть заклинают: веруй
серединке золотой
И взыщешь полной мерой
довольство и покой.
Не суйся, где не надо,
корпи себе как крот —
И профиль твой усатый
в историю войдет.
О сытый жрец покоя,
ты славно заживешь,
Из года в год долдоня
везде одно и то ж,
В крамоле упрекая
сокровников своих,
Как только неблагая
мысль выпорхнет из них.
Но ключ студеный в чаще,
но хлеба каравай
Сынам России слаще,
чем ваш сусальный рай.
Рассвет в Разливе. Кринка
парного молока.
В цветущей ржи тропинка.
Озера. Облака.
Сквозь частокол красивых
пустопорожних фраз, —
ВПЕРЕД, СЫНЫ РОССИИ,
ГРЯДЕТ ЖЕЛАННЫЙ ЧАС!
Нетерпеливо ноздри раздувая,
Жандарм рычит:
«Мы ухватили след
Опасного бунтовщика. Ульянов
К нам припорхнул из-за кордона.
Братец
Его повешен. А теперча этот
У нас в когтях. Недолго пташке петь!»
Ты снова дал промашку, сыч жандармский,
Растаяли, уплыли все следы.
Без виселиц пока, без одиночек
Томись,
Ведь чемоданчик с дном двойным
Уже в надежном месте…
Очумело
Ищейки скачут за тобой. А ты
Спасаешься дворами проходными.
Вот и конец столетья подоспел.
Необходимо действовать.
Эпоха
Для каждого, кто бьется с темной сворой
Рвачей, отыщет ношу по плечу.
Дымятся «Торнтон», «Максвелл» и громада
Семянниковых небосвод коптит.
Там бьется за копейку пролетарий
И после смены отупляет водкой
Мозги.
И ты читаешь манифест
С солдатиком безногим, и с рабочим,
Съедаемым чахоткой, и с бродягой
Скукожившимся, —
Подкатило время
Глаза в глаза взглянуть в лицо судьбе.
И все ты помнишь, и во все вникаешь,
Поскольку нет на свете мелочей.
Сидишь всю ночь, чернилами выводишь
Невидимыми
Зримые слова,
Меж тем как прямо к горлу подступает
Конец столетья.
И нетерпеливо
Рычит жандарм: «Мы ухватили след…»
Низкий мой поклон ветрам
Над дорогами планеты,
Где, как радуга, воздеты
Наши грезы к облакам.
Звезд приветствую поток,
Их влекущее сиянье,
Их предвечное молчанье —
Как воды живой глоток.
Созерцать бы ввек с тобой
Эту бездну без предела,
Но труба поход запела —
Принимаем трудный бой.
В жерновах смерчей и гроз
Не смололи наши души,
Позади — равнины стужи,
Реки высохшие слез.
До конца испить с тобой
Все страдания и беды.
Впереди — лучи победы
В битве с темною ордой!
ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ!
Тяжелые вагоны сновидений
Кочуют из одной страны в другую.
Ты зажил жизнью сборов второпях,
Дорожных приключений поневоле
По всей Европе.
«Я так мало знаю
Россию», — говоришь, вздыхая, ты.
Но удаленность от родных погостов
Вселяет в душу скорбную скитальца
Познанье и любовь.
…Я все смотрю
На камеру твою конца столетья
Под номером 193.
Я поражаюсь твоему уменью
Глаза в глаза глядеть в лицо судьбе.
Учиться благородству, проникая
В глубины всех явлений.
Поражаюсь
Той ноше, что взвалил ты на себя.
Как можешь ты в скорбях неисчислимых,
Средь призраков и монстров
Столь ценить
Смешное,
Наслаждаться каждой шуткой,
Всем телом, да, всем телом хохоча.
Ты знаешь: мир стремится приспособить,
Принизить выдающихся людей
До средней мерки.
Может, потому
В характере твоем такая страстность,
Такой переизбыток вольных сил.
Ты слышишь глас истории,
Провидишь,
Как в муках воплотится новый мир.
Но ведомо тебе и то, как мертвый
Каток репрессий старого режима
Сминает слабонервных бунтарей,
Расплющивает их.
Ты обращаешь
Внимание на мелочи: ты знаешь,
Что именно они «решают все».
Без мелочей — а в этом ты уверен —
Не может быть великого вождя.
Я вглядываюсь в блики золотые
Медали за гимназию, что отдал
Ты в помощь голодающим Поволжья,
И на твое лицо опять смотрю.
Ты весь — залог преображенья мира,
Заваленный работой незаметной,
Работой, что приоткрывает облик