Мистер и миссис Свит сидели на крыльце и приветствовали Лема и его жену так, словно они всю жизнь были лучшими друзьями. Они действительно были добрейшие старики. Немного таких встретишь на белом свете. И Эмма это быстро смекнула, поскольку была женщина неглупая, и, к облегчению Лема, держалась так приветливо и дружелюбно, как только можно было пожелать. Впрочем, насчет этого ему нечего было и волноваться, потому что никакая йоркширская хозяйка не даст повода считать, будто она не умеет себя вести.
Ее глаза вонзались во все, словно буравчики, но даже им не к чему было придраться. Фермер Свит был в выходном костюме, жена его тоже приоделась по случаю воскресенья. Да и в доме все было так чистенько, что, как говорится, хоть с полу ешь.
Они погуляли по ферме, посмотрели и на коров, и на свиней, и на кур, а потом фермер Свит со значением сказал:
— Давайте пройдем дальше по дороге, Лемюэль, и посмотрим на тот домик, о котором я вам говорил в прошлый раз.
— Что ж, давайте, — ответил Лем, с тревогой взглянув на жену, но та и звука не проронила.
Дом — достаточно просторный, одноэтажный — был в хорошем состоянии, хотя уже долгое время в нем никто не жил. Он стоял задней стеной к дороге, а перед крыльцом раскинулся сад.
— И здесь не так уж одиноко, как может показаться, — сказал мистер Свит. — Через лес есть прямой путь в Бриардейл. — Потом он взглянул на Эмму и спросил: — Муж рассказывал вам о моем предложении, миссис Бригс?
— Да, конечно, — ответила Эмма, прежде чем Лем успел вставить слово. — И мы вам очень признательны. Но ваше предложение так неожиданно, что я не знаю, на что решиться.
— Ну что ж, подумайте, с этим можно и не спешить, — согласился фермер, хотя Лем держался другого мнения.
После таких слов говорить уже было нечего, но Лему показалось, что его жена прикидывала, как бы повежливей отказаться или по крайней мере дать понять, что в конце концов она откажется. Но они по-прежнему беседовали дружелюбно, и, когда Лем и Эмма наконец собрались уходить, старый мистер Свит показал им прямой путь в Бриардейл, о котором он говорил. Путь этот шел через его собственный участок и намного сокращал их дорогу домой, а ведь для женщины, как заметил фермер Свит, такая прогулка должна быть очень утомительной. Вот ведь какой заботливый старик!
Лем и Эмма тихо шли по узкой тропинке между деревьями, землю под ногами покрывал толстый слой сосновых игл, и идти было легко. От деревьев исходил приятный запах смолы, к концу дня поднялся легкий ветер, шумевший в ветвях высоких деревьев и рассеивавший дневную духоту. Но все же дорога шла вверх, и, когда они добрались до вершины холма, оба были рады передохнуть.
— Давай немножко посидим, — сказал Лем, и Эмма согласилась.
Он расстелил свой пиджак на сосновых иглах в тени старых деревьев, она села на него, и муж опустился рядом. Они оказались на самом гребне холма, им была видна вся котловина, и синяя нить реки, и противоположный склон, поднимавшийся огромной полыхающей массой деревьев, багряных, желтых и рыжих, смешанных с сумеречной синевой вечнозеленых ветвей — все это было покрыто сияющим глянцем заходящего солнца.
У Лема к горлу подступил комок.
— Боже мой, Эмма, — произнес он, и его голос прозвучал с таким благоговением, словно он находился в церкви. — Ты только посмотри! Чудо! Просто чудо! Ты такое когда-нибудь видела?
Но Эмма не отвечала. Она в изнеможении опустилась на землю, полузакрыв глаза, ее длинные ресницы покоились на щеках, и между приоткрытых легким дыханием губ слегка белели зубы.
— Чудо! Чудо! — повторил Лем, и он уже не знал, относилось ли это к очарованию природы или к его жене. Он почувствовал вдруг удивительную нежность ко всему на свете: красота дня, и этого часа, и женщины казалась частью красоты большей — красотой, которая и была самой жизнью. Он приблизился к Эмме, обнял ее, а она прислонилась к его плечу, и, когда он, наклонившись, коснулся губами ее губ, она не двинулась, не шелохнулась.
Вдруг Лем почувствовал, что не может совладать с собой. Он с силой привлек Эмму к себе, и его рука с жадностью обвилась вокруг ее шеи; он начал целовать ее.
— Перестань! — Неожиданно Эмма стала сопротивляться. — Ну что ты делаешь! Перестань!
Но Лем уже был не в силах остановиться.
— Не надо! — снова проговорила она, когда его руки добрались до ее обнаженного тела. — Стыд какой! Это же моя праздничная юбка, и вообще! Здесь, посреди бела дня!
Но сопротивлялся только ее язык. Она сама была покорна ему.
— Чудо! Чудо! — сказал он снова, когда она отстранилась от него.
Через некоторое время они встали, вытряхивая из одежды сосновые иглы и стараясь не глядеть друг на друга. Он поднял пиджак и надел его.
— Ужас какой, — проворчала она, поглядывая на него из-под своих кудрей. — Вот уж не ожидала от тебя.
Он долго молчал, прежде чем ответить.
— Ничего ужасного. И зазорного ничего нет, Эмма, все так естественно! И это чудесно! Все чудесно. День этот. Дом, который мы ходили смотреть. Ты. Да на свете все просто замечательно, и я только сейчас это понял. Оказывается, я жил как слепой. И вот прозрел.
Она на него странно посмотрела, но ничего не сказала, и они тихонько спустились по тропинке в деревню, где уже стемнело, и вошли в дом Бакстеров. Те, празднично одетые, собирались в гости к соседям.
— Чаю мы вам не приготовили, — сказала Анна Элиза, хлопотливо бегая по комнате, словно толстая наседка. — Нам уже пора. А вы тут сами хозяйничайте.
— Спасибо, Анна Элиза, — сказала Эмма тихо. — Мы управимся.
— Мы вернемся поздно, так что на сегодня дом в вашем распоряжении.
Эмма опять сказала: «Спасибо, Анна Элиза». И, наверное, в голосе у нее прозвучало что-то необычное, потому что Анна Элиза, взглянув на нее, добавила:
— Неужто я не понимаю? Двум семьям нелегко приходится в одном доме, хоть и намерения у нас самые что ни на есть добрые. Так что вы хоть пару часов посидите в тишине. Мы ведь хотим, чтоб вам было хорошо.
— Спасибо на добром слове, Анна Элиза, — сказала Эмма. — Мы с Лемом и так уж вам благодарны и за заботу вашу, и за хлопоты. Это же мы вас стесняем, а не вы нас. Да только я вот что вам скажу — теперь все будет по-другому. Лем и я — у нас теперь будет свой дом, мы затем и уходили сегодня. Сразу-то мы вам не стали говорить, пока точно не решили. Но это уже точно. Вот еще не знаем, когда переселяться будем. Но как можно скорее. И уж не сомневайтесь, первым делом в гости позовем вас. Правда, Лем?
Белькасем Аль-БархумиПечали забытого человека
Перевод с арабского Л. Тюревой
Время было позднее, и ночь уже опустила полог непроглядной тьмы на улицы шахтерского поселка, забившегося между широко раскинувшимися фосфатными холмами с одной стороны и высокими надменными горами с другой. Шел дождь, и крупные капли монотонно сыпались на долину, в которой примостился поселок. Небо было плотно затянуто мрачными тучами. Время от времени на поселок налетали порывы ураганного ветра, от которого содрогались его незатейливые строения и ветхие жилища. В эти моменты мне слышался грохот обваливающегося со старых стен кирпича. Острая боль пронзала мое сердце, оно разрывалось от жалости к людям, жившим за этими стенами и испуганно воздевающим сейчас руки ко всемогущему аллаху, умоляя его смилостивиться и защитить их от ураганов и холодов, которые обрушились на них в эту зиму.
«О господин! Пошли нам свою милость!»
Я читал, забившись в угол комнаты, которую я делю с пятью своими братьями и сестрами. Обложившись со всех сторон книгами и журналами, я пытался отвлечься от печальных мыслей. Но поселок Умм Аль-Араис с его бедами и страданиями не выходил из головы, а людские горести тяжелым грузом давили на меня.
Чувствуя себя беспомощным перед лицом жестокой действительности, я разрыдался. Мать с удивлением посмотрела на меня, а потом спросила, как мне показалось, с деланной тревогой в голосе:
— Что с тобой, сынок?
Я почувствовал, как пламя гнева разгорается в моей груди, и закричал на свою старую мать:
— Я проклинаю день своего рождения, мама! Я возненавидел эти мрачные, грязные улицы. Мне опротивели и люди и вещи в этом проклятом поселке. Я даже сам себе стал противен. Почему? И сам не знаю. Я сейчас в расцвете молодости и ненавижу молодость. Здесь, в нашем поселке, нет ни клубов для молодежи, ни кафе, ни танцплощадок… ничего, кроме фосфата и пыли.
Я взглянул на мать и заметил ироническую улыбку на ее губах.
— Ничего, сынок, — сказала она. — Это не так уж важно…
Я резко вскочил, быстро собрал бумаги, разбросанные вокруг, сунул их в карман и вышел, не видя ничего кругом, не обращая внимания на крики братьев и сестер, раздававшиеся позади меня.
Я убежал из дома. Бесконечная дорога легла передо мной. Куда идти мне в этом безлюдном унылом мраке под струями нескончаемого дождя? Этого-то я и не знал. Тяжело ступая, я брел вперед, и гравий, насыпанный посреди дороги, ранил мои ноги, а дождь хлестал по лицу. Пройдя немного, я увидел Аль-Араби. Он лежал у обочины на старом пледе, с которым не расставался ни летом, ни зимой.
Улегшись на один конец пледа, он использовал второй как одеяло, чтобы укрыться от холода и дождя. Я подошел к Аль-Араби, и он с мольбой протянул ко мне свои измученные руки:
— Кусочек хлеба… Да поможет тебе аллах!
Я поспешил в ближайшую лавку, купил хлеба и сардин и вернулся к нему. Он начал есть с неимоверной жадностью. Понурив голову, я сидел рядом. Судьба этого несчастного человека завладела моими мыслями.
— Что ты думаешь о жизни? — задал я ему наконец вопрос, который все больше занимал меня.
Аль-Араби прикрыл на минуту глаза, а затем начал рассказывать, как будто он давно уже ждал этого вопроса.
— Ох, сынок, что сказать об этой жизни? Она высосала из меня все соки. Бедность и одиночество терзают меня, а я ведь живу среди своих. Да, у себя на родине я корчусь от голода и холода и не слышу доброго слова. Как и многие другие, я работал раньше на шахте. Я был спокоен, и совесть моя была чиста. Но потом я споткнулся, оказался в компании дурных людей, стал выпивать, в общем, как говорят, сбился с пути. Меня никто не остановил, не принял во мне участия. Меня прогнали с работы под предлогом того, что я помешанный. От меня отреклись все родные и близкие. Только тогда я понял, что дружба основана на взаимной выгоде и уходит вместе с ней. Тогда я собрал свои пожитки и уехал. Ты не спрашиваешь меня куда? Я стал бродягой, все время шел и не знал, где остановлюсь. Преодолев тяжести странствия по пустыне, я вступил на ливийскую землю. Но там я не нашел того, что искал и о чем мечтал. Я устал жить на чужбине. Лишения были моими спутниками, а скорпионы голода снова и снова жалили меня. Я все туже затягивал пояс и терпел. Моим уделом стало попрошайничество. Но однажды какое-то затмение нашло на меня. В то время я был в полном отчаянии оттого, что не имел никакой возможности заработать себе на пропитание. И я протянул руку, чтобы украсть. Я украл, сынок! Ты можешь себе представить что-нибудь более отвратительно