е, чем воровство? Меня арестовали. И вот я — заключенный, в кандалах. После каждого удара тюремщика ярко-красная кровь выступает на моем теле. И так пять лет. Пять долгих лет провел я в тюрьме. Наконец наступил долгожданный день, и я вышел на свободу. Начал искать работу и не нашел. Я опять стал безработным. Как тяжела жизнь безработного на чужбине, сынок! Но вот однажды вечером всех бродяг затолкали в товарный вагон. Среди них был и я. Все мои надежды растаяли, как мираж. Я снова оказался в своей деревне. Я опять искал работу, но счастье мне так и не улыбнулось. Ты сам видишь, что стало со мной сейчас. Чужой для всех человек, не имеющий пристанища. Ни товарища, ни близкого друга, который посочувствовал бы мне. Нищета — это проклятие, тяготеющее надо мной, жестокий бич, увечащий мою душу и тело. Что еще сказать тебе об этой жизни? Что она коварна, убивает свет надежды в сердцах людей. Вспомни меня когда-нибудь, сынок! Только не говори, что Аль-Араби помешанный. Я потерял рассудок, потому что люди вокруг меня лают, как злые собаки. Я не мог перенести этого, сынок! Я взбунтовался против жизни и людских традиций. Но ты, конечно, знаешь, что бунт забытого человека, человека слабого, бедного, отчаявшегося, обречен на неминуемый провал.
Я горько усмехнулся.
— Я, как и ты, Аль-Араби, — невольно вырвалось у меня. — Мои несчастья очень похожи на твои, — продолжал я. — И мы будем с тобой друзьями. Мы оба нищие чужаки в этом шахтерском поселке, где фосфат покрывает лица рабочих, а деревья голы, где улицы бедны и жителей постоянно мучит жажда.
Прежде чем я закончил свой монолог, мой новый друг протянул мне руку. Мы распрощались, договорившись увидеться завтра в это же время. Я возвращался в свое жалкое жилище и думал о том, как сложится моя дружба с забытым человеком.
ПОЭТИЧЕСКИЕ ВСТРЕЧИ
Англо-уэльская поэзия: традиции и новаторство
Вступительная статья и переводы с английского Н. Сидориной
Линия морского побережья, уходящая в бесконечность, величественные горы, пропасти и валуны, неприступные замки, прозрачные озера и стремительные реки, водопады и поляны, покрытые вереском, горные пастбища и шахтерские поселки — таким предстает перед нами Уэльс в творчестве его поэтов.
С большой любовью пишет об Уэльсе поэтесса Флоренс Балл в стихотворении «Каникулы», но последние строки неожиданны и трагичны: «И все же позднее в английском городе я вспомню твою рыжую голову изгнанника». Для человека, незнакомого с историей Уэльса, они непонятны. Почему изгнанника?
В V—VI веке кельтские племена бриттов, оттесненные англо-саксонскими завоевателями на Уэльский полуостров, образовали маленькое валлийское государство. Вплоть до XVI века Уэльс боролся за свою независимость, а окончательно потеряв ее в 1536 году, потребовал от английских королей равноправия валлийского и английского языков и свободного развития национальной культуры. Но лишь в 50—60-е годы нашего века валлийский язык начинает приобретать официальный статус на территории Уэльса. В настоящее время валлийский язык преподается в университете, издаются книги и журналы на валлийском языке. Однако многие уэльсцы в силу незнания родного языка оказались оторванными от национальной культуры. Возникает вопрос: каково же влияние английской культуры на духовную жизнь Уэльса? Джон Таннер в стихотворении «Посторонние» пишет:
Англия близко к себе
не пустила.
Мы для нее —
зрительный зал.
Но Уэльс не сдался. Он не стал духовной окраиной Великобритании.
Мы возводили
свои города
и населяли свои долины.
Здесь мы живем,
новые корни
уходят в землю. Здравствуй, Уэльс!
Современное поколение уэльсцев видит свою историческую задачу в сохранении валлийского языка и культуры. Но позитивный характер движения за сохранение валлийского языка и то взаимопонимание, которое существует между «отцами и детьми», не всегда благотворно влияют на творчество молодых. Некоторые из участников движения за сохранение валлийского языка, одного из самых древних языков Великобритании, входящего в бритскую ветвь кельтских языков, зашли настолько далеко, что начали осуждать поэтов, пишущих о человеческих переживаниях, о своем личном опыте. С их точки зрения долг поэта — непосредственно служить общему делу. И все же многие уэльские поэты стараются охватить широкий круг проблем и не ограничивают свое творчество защитой узко национальных интересов. Так, Питер Эбс пытается диалектически рассмотреть развитие человечества, а Питер Финч с горечью пишет о людях, разучившихся любоваться красотой рек. Эти поэты, а также Джилиан Кларк, Ивен Гвин Уильямс, Мейк Стивенс, Тони Кертис и многие другие пишут на английском языке и являются представителями так называемой англо-уэльской школы поэзии. Как ни парадоксально это звучит, но их поэзия еще в большей степени, чем валлийская, обращена к истокам уэльской культуры. Мейк Стивенс, замечательный уэльский поэт, изучивший валлийский язык уже в довольно зрелом возрасте, с болью пишет об эмоциональном и интеллектуальном изгнании, в котором находятся многие уэльсцы по отношению к родной культуре. Дикие пони, столь характерные для горных долин Уэльса, которых поэт увидел в городе, стали в его стихах символом тоски по родине, по ее славному прошлому, по ее древней культуре.
Мейк Стивенс не только поэт, он видный общественный деятель. При его содействии подготовлен к печати ряд антологий, поэтических сборников, он не раз бывал в Советском Союзе и стал искренним и добрым другом нашей страны. В настоящее время Мейк Стивенс — заместитель директора Совета по делам уэльской культуры и редактор журнала «Поэзия Уэльса».
Другой широко известный в Уэльсе поэт, Питер Финч, редактирует журнал «Вторая вечность». В своей книге стихов «За гранью видения» он призывает «стать прекрасными в старом смысле этого слова». Но порой стихи Питера Финча звучат очень саркастично. Он видит оборотную сторону медали.
Жить в Уэльсе —
это значит постоянно
слышать об агонии
изгнанничества,
которая, возможно,
всего лишь однодневное путешествие.
О бедная, бедная
блохастая уэльская овца,
которую преследуют,
гонят через холмы
тысячи поэтических фраз,
твердящих одно и то же.
Не меньший интерес вызывает тонкая, проникновенная поэзия Джилиан Кларк. Окончив университет в Кардиффе, она живет вдали от города. Основная тема ее стихов — взаимоотношения внутри семьи, материнство, природа.
Ивен Гвин Уильямс родился и вырос в шахтерском поселке на юге Уэльса. В 1971 году вышла первая книга его стихов «Клоун». Поэт рисует трудную жизнь шахтеров, выступает против войны, пишет о детях, о беззащитных людях, «выносливых, словно море».
Глубоким психологизмом отличаются стихи таких поэтов, как Тони Кертис и Флоренс Балл. В центре их внимания — взаимоотношения между детьми и взрослыми, судьбы простых людей Уэльса: фермеров, рабочих, учителей.
Следует отметить, что в отличие от валлийской поэзии, для которой характерны классические размеры стиха, поэзия англо-уэльская при всем своем своеобразии тяготеет к верлибру. Но, как справедливо замечает уэльский литературовед Геральд Морган, отказ от классической формы правомерен только в том случае, когда он связан с повышением ответственности поэта за каждое поэтическое слово.
Стоя
на берегу озера,
в моем воображении
я долго ищу
точное слово —
скалу… —
написала Эйтер Джоунс, одна из немногих уэльских поэтесс, пишущих верлибром на валлийском языке.
В данную подборку, естественно, включены далеко не все современные англо-уэльские поэты, заслуживающие внимания. Среди них следует отметить таких хорошо известных в Уэльсе поэтов, как Джон Пук, Сэм Адамс, Алан Рис и Алан Перри. Их творчество поражает удивительным сочетанием лиричности с глубокой гражданственностью.
Хочется верить, что поэзия Уэльса, переживающая в настоящее время период своего второго расцвета, оставит глубокий след в мировой литературе, сохранившей имя Дилана Томаса, ставшего вершиной англо-уэльской поэзии тридцатых годов.
Питер Эбс
Поэма в четырех поворотах
Все утро
вода отступала,
темно-зеленая,
хмурая,
все дальше
и дальше,
и высыхали камни
и крабы
на берегу.
Чайки кричали
в небе
и устремлялись
в волны,
на гребешках
качались.
Пустынный мир:
вода
и песок.
Вода
набегает
и вновь
отступает,
и кажется,
край
столь знакомой земли
вдруг появится
в виде обрыва
у моря,
к нему
матросы Колумба
стремились,
и все им казалось:
доплыли.
Мятежный кошмар
в другие эпохи
метафорой стал.
Что вернется,
кроме ленивой воды,
которая берег зальет,
затопит спокойно
останками,
грязью?
Груз моря —
тела утопших.
Что праздновать человеку?
Что петь?
Слова,
словно корни,
впиваются
в мозг
и прорастают
цветами —
земля
истощается вновь.
А реки гонят
зловонную воду
в стоячее море,
и символ
не правит землей —
от него отказались люди.
Они смотрят
сухими учеными глазами
на высохший грамотный мир,
и налетают на пищу,
и раздирают ее
когтями,
безжалостным
клювом
и поедают.
Надежда?
Где обрести
надежду?
Где
отыскать ее
вновь?
Люди обвили
руками
бессмертное дерево,
его цветущие ветви —
и тихо падают
листья.
Что знает о любви
твое воображенье,
скульптор?
Резец
вонзается
в послушный камень.
Поймет ли
поколение
тебя?
Поэт
словами
изумляет мир:
стирает пыль
со стрелок циферблата
и вновь о красоте поет
для поколения,
которое приходит.
Опять метафора готова.
И символ понят,
и древний мир в руинах
на ладони.
Но прежде чем столетье
завершится,
отлив
приливом обернется,
песок покрыв
зловонною водой.
Флоренс Балл
Каникулы в Уэльсе
Чужая в этом краю,
где дети лепечут на языке,
который наследуешь ты,
каждый вечер я отправляюсь
к волнам и скалам,
чтобы понять прошлое
этой земли. Ни замки,
ни книги не помогли мне.
Это страна огромных склепов,
лошадок и сов,
ожидающих ночи, —
они спокойнее чаек,
которых тревожат мальчишки
у старых часовен,
похожих на часовых,
стоящих у моря.
И все же позднее в английском городе
я вспомню твою рыжую голову изгнанника.
Мейк Стивенс
Пони в Мертире
Зимою старик пригнал
этих лошадок с вересковых полей
в Мертир.
Они стоят спиною к ветру.
Копыта, покрытые льдом,
звенят от удара о камень.
Пар струится из красных ноздрей.
Гривы скручены холодом.
Прошлой ночью
они пытались бежать.
Сломали забор, промчались
мимо стоянки машин.
Удила страха в зубах.
Их водворили на место.
Они бродят по дорожкам,
покрытым гравием.
Их кормят и поят мулаты,
и дети играют с ними.
Мы рады этим лошадкам.
Они не местный колорит,
как скажут гиды.
Они принесли колдовство полей.
До появления заборов и дорог
они жили в этом краю.
Они старые хозяева этих долин.
И вот, прогуливаясь по площадкам,
они сшибают мусорные ведра
и трутся боками об изгородь.
А в нас поднимается что-то.
Мы вспоминаем зеленые приходы.
Они лежат за пределами городов
и наших сердец,
пригодные только для грустных песен.
Эти лошадки — наши товарищи.
Они пришли из далекого прошлого.
Эти долины — наша боль и тоска.
Мы все изгнанники
до наступления оттепели.
Джон Таннер
Посторонние
Листая страницы книги,
мы увидели
линии будущего.
В одну точку
они сходились.
Эта точка летела
навстречу нам.
Другие не ищут
линии будущего.
Прошлое льстит.
Туман горизонт покрывает,
и старая слава
витает над головой.
Была ли у нас слава?
Саксы, норманны…
Прошлое учит видеть
в побитых приземистых племенах,
которых они покорили,
предтечу народа.
Но это так отдаленно,
что трудно отречься.
И что мы могли поделать?
Англия близко к себе
не пустила.
Мы для нее —
зрительный зал.
Аплодисменты гремели.
Аплодисментов ждали.
Аплодисменты всему,
что не касалось нас.
Но мы возводили
свои города
и населяли свои долины.
Прошлое нас учило,
но скоро мы выросли
из него.
Горы стремились ввысь,
и зеленели долины.
Пропасти и валуны
создали наши замки.
И чаша Грааля украсила край,
волшебная чаша Грааля.
Мы возводили
свои города
и населяли свои долины.
Здесь мы живем,
новые корни
уходят в землю. Здравствуй, Уэльс!
Тони Кертис
Поезда
Поезда заставляют людей говорить;
рельсы скользят вдоль полей,
там прячутся кролики
и горделиво стоят крестьяне,
лица и руки цвета меди
на фоне зеленых дождей пшеницы,
а поезда мчатся мимо окраин городов,
мимо фабрик, сквозь новые города.
Поезда заставляют людей говорить.
Старая женщина
изливает душу соседкам по купе.
Они говорят
о мужьях, которые давно умерли,
о партиях и наградах,
которые не имеют уже никакого значения,
о саде умершего, о его лодке;
«У нас был маленький домик в Уэльсе» —
слова ничего не вернут,
но те, кто слушает, улыбнутся
и отплатят рассказом о своих жизнях
и о чьей-то внезапной смерти.
Поезда заставляют людей говорить —
и они начинают понимать,
что всегда разрывались
между стенами своих комнат
и взрослыми детьми,
которые всегда куда-то уезжают. Между
Манчестером и Лондоном,
между уютным домом и чьей-то болезнью
слова, словно колеса, отмеряют расстояние,
врываясь в черные глубины туннелей.
Деви
На поляне, покрытой вереском,
В тумане утра
Две нелепые тени:
Школьник с головой, набитой идеями,
И косоглазый Деви.
Рядом дорога, поселок,
Домишки из досок,
Сколоченных на скорую руку.
Я видел его на скамейке,
Покрытой росою.
Немного сутулый подросток.
Автобус не подходил,
Мы о чем-то с трудом говорили.
Щетина на подбородке
Делала Деви старше.
Он курил сигарету
И наслаждался дымом.
Полоска бумаги прилипла к губам.
Как в кинофильме, небрежно
Он снял ее, смял в пальцах.
— Деви, что ты видел в кино?
— Ну это, о парне.
Он скакал на коне,
Отбил у бандитов ферму
И спас подружку.
Названия фильмов,
Которые Деви смотрел по субботам,
Бессмысленны,
Как номерок билета,
Полученного им в автобусе.
Цифры поблекли
В прокуренных пальцах
Огромных беспомощных рук.
Деви бродил по полям
И собирал ботвинью,
На ощупь искал
Темные сладкие клубни.
Колосья зерном набухали.
Плоды свисали с деревьев.
И падали листья на землю.
В часовнях звонили и пели,
В этом круженье осеннем
Деви исчез, соскользнул в туман,
Который окутал его, словно старинный плащ.
И вот знаменитым стал
Тот, кто всегда был ничем.
Деви искали повсюду.
Собак привезли.
Нашлись очевидцы —
Щетина в усы превратилась.
Он соблазнил чью-то дочь
И с нею бежал,
Захватив с собою
Часы золотые и бритву.
Кто-то, конечно, видел,
Как он поднимался на скалы
И ночью по морю плыл
В сопровождении ведьм.
Зимою умер отец.
Похоронили его достойно.
Костер погребальный пылал.
Спалили и дом, и дрок,
И кустарник.
А Деви не отпевали.
Он танцевал с девчонкой.
И юбки ее кружились
Над мокрой травою.
Казалось, и скалы вертелись.
Он падал в белую пену.
Джилиан Кларк
Двое за работой
Мы работаем молча. Я привыкла
к словам, не ко мне обращенным,
а к инструменту и камню:
они завладели тобой.
Я — помощник в работе.
Приносила дрова, пищу и чай,
а с ними тепло,
когда тяжелели камни
и холод сводил пальцы.
И вот я стою
и думаю:
на белом листе бумаги
между теми, кто вместе работает,
должна быть линия,
которая ясно очертит
кремнистый край земли
и поток света в небе,
выделяя каждого, чтобы вновь
соединить в работе
у линии горизонта,
прочерченной куликом.
Приближение бури
Кошка ступает неслышно. Слушает
Ветер. И я, замирая, слушаю.
Железные плечи на дверь навалились.
Все предвещает бурю.
Чибисы вместе собрались,
Овцы блеяли ночью.
Чайки летели в белом,
Долго кружились, кричали.
Цыгане костры разводили —
Знак приближения бури.
Дождь обжигает. Ракитник бьется
О крышу. Домик к земле прижался.
Но странное спокойствие
Таится в буре.
Оно соединило нас.
Неужто ветер разломает
Все, что успели сделать люди?
Но, может быть, мы устоим.
А дерево на том холме за рощей,
Что будет с ним?
Мы слушаем. И сердце притаилось.
Питер Финч
Мы привыкли спешить
Мы должны опять стать прекрасными
в старом смысле этого слова,
но мы молоды,
и ветер у нас
в голове.
Мы должны остановиться
хотя бы на миг
и научиться петь,
как поют ангелы,
медленно вобрать небо
в наши голоса
и раскрасить мир красками,
мы должны успеть это сделать,
пока не разрушены звезды.
Стихотворение для себя
Вы думаете:
поэты редкость
и трудно их найти, как паровозы в наши дни.
Но если заглянуть
под кожу городов,
вы найдете
тысячи людей,
которые перебирают слова,
словно камушки, в своей голове.
Избранные
Кто-то из них
потерял разум
в треске и дыме
и начал думать,
что луна
находится где-то за Америкой
и что море —
это всего лишь вода
в его туфлях.
У самых сумрачных
и деловитых
старые газеты вместо глаз.
Ивен Гвин Уильямс
Грач
Между землею и небом
в сумерках
летит грач
(пылинка в зрачке
обугленного солнца).
Внизу
из чащи
смотрит ствол ружья
и, словно ложь,
проникает в его жизнь.