На что я, совершенно не подумав:
— Знаю, друзья мне говорили.
Он, мгновенно скиснув, с печальным укором:
— Я тоже ваш друг…
— Все фашисты, — произнес он теперь, трепеща от удовольствия, — все они, все трое, все мы вчетвером, — с торжествующим видом глядя на меня, отмщенный. — Все из университета, — продолжал он и ущипнул Марио за коленку. — Ну ладно! Какие новости?
Молодые люди переглянулись.
— Ничего особенного, — сказал белокурый Карло; его рука грациозно покоилась на плече девушки.
— В пятницу, — сказал Мерло, — кто-то приложил того профессора-коммуниста. Есть последствия?
— Никаких, — отозвался Карло, не взглянув на него.
— Коммунистический кретин, — объяснил мне Мерло, — вечно организует демонстрации. Ведет на занятиях пропаганду. Вот кое-кто и позаботился о нем. Он еще в больнице?
— Полагаю, — сказал Марио и нервно постучал ложечкой по чашке.
Мерло предложил выпить еще кофе: девушка, Анна, согласилась, остальные отказались.
— В наши дни, — произнес Мерло, — мы пользовались касторкой. Был один директор школы, жил неподалеку от Пьяцца Фиуме. Занимался подрывной деятельностью. Выступал против дуче. Как-то мы трое схватили его, когда он выходил из дому, привязали к забору, влили ему касторки и так там и оставили. — Он стиснул рот. — Quello stronzo, какая вонища!
Молодые люди молчали, по-прежнему не глядя на него, а девушка посмотрела, словно на какое-то доисторическое животное, с интересом и отвращением.
— Извините за сильное слово, — сказал он, и она ответила мимолетной механической улыбкой, показывая, что непристойность еще не самое неприятное, на что он способен.
— Вам не нравится жестокость, — сказал мне Мерло, — но жестокость может быть вынужденной, жестокость может быть спасительной. — Он задрал подбородок так, что это казалось пародией на дуче. — Очистительной.
— Необходимой, — сказал Марио, не глядя на него.
— Вот именно. Необходимой.
— Демонстрация, — сказал он, когда я проходил через отдел новостей, и водрузил на свою лысую голову шляпу, словно каску. — Совсем рядом, в галерее Колонна. Коммунистические подонки. Против североатлантического пакта. Ничего особенного. Привезли мне сигарет?
Я ездил в Англию.
— Вот, — сказал я, протягивая ему пачку; вдруг лицо его перекосилось от нескрываемого ужаса, как у ребенка, которому на рождество преподнесли не тот подарок.
— Не эти. Я просил не эти.
Портик галереи Колонна и маленькая темная площадь за нею были запружены отрядами полицейских для борьбы с беспорядками, в серой форме и стальных шлемах. Проходя через кордон, Мерло поздоровался с ними: он знал их, и его знали.
Воздух кипел от возбуждения, от сдерживаемой готовности к насилию. Смуглые молодые полицейские ждали, переговариваясь вполголоса и переминаясь на месте. Вдруг со стороны Виа дель Корсо, словно выпорхнула захоронившаяся в укрытии пернатая дичь, выбежал молодой человек. Едва он успел что-то выкрикнуть и выпустить стайку листовок, как полиция с неистовым бешенством и преувеличенной яростью набросилась на него, на его голову посыпались удары полицейских дубинок, его потащили вдоль галереи прочь, вниз, на маленькую площадь, и бросили в грузовик.
Через несколько минут — второй, потом — третий, каждый их демарш — самоуничтожение, безжалостно прерываемая бессмыслица. Мерло бесстрастно взирал на все это из-за своего щитка репортера уголовной хроники. Этот переход от спокойного ожидания к бешеной деятельности совершился так внезапно, что казалось, будто все происходит во сне, и это смягчало и ослабляло силу шока.
— Видели? — сказал под конец Мерло, и только. — Выпьем кофе. — Еще одна из множившегося, простиравшегося в неведомое будущее ряда чашек cappuccino[16], выпитых нейтрально, на нейтральной территории. Где его дом? Что он такое? С кем живет? Кто его мать, отец, дядья, тетки? Я никогда не спрашивал, он никогда не говорил. Он был итальянцем, как его определил однажды какой-то итальянский поэт, «беспощадным, любящим свою семью животным», одержимым семейным чувством вины, семейной гордостью, семейным стыдом.
Похожи ли они на него, задавался я вопросом, глядя на лощеных, уверенных юных дэнди и их хорошенькую девушку; я никогда не видел Мерло с девушкой, да всего и слышал-то от него лишь мимолетные непристойности. Из-за учтивости, модной одежды проглядывали убогая квартира, мрачная комнатка и визгливая, усатая Tamma.
Сейчас Мерло разрывался между желанием рассыпать передо мной свои новые сокровища и сознанием того, что этого нельзя делать, что нужно непременно соблюдать осторожность. Карло и Марио, словно само воплощение осторожности, в основном молчали, как люди, которых прервали в самый разгар интересной беседы и теперь они только того и ждут, как бы возобновить ее. Отчасти это дошло и до Мерло. Он повеселел, принялся острить, адресуя мне свои шутки, добиваясь одобрения остальных.
— И так по всей Италии, во всех университетах: и в Милане, и во Флоренции. Всем приходится считаться с нами, фашистами. Молодым осточертела прогнившая демократия. Они раскусили этих обманщиков-коммунистов. И вновь обратились к истине.
— К истине? — спросил я, и Мерло посмотрел на меня. — У вас своя истина, у нас своя.
Анна улыбнулась.
— Для нас, — заметил Карло, — английская истина — ложь.
— Каждая нация, — произнес Мерло, вновь выставив подбородок, — должна следовать своей собственной судьбе.
— Bravo! — сказал Марио. И, получив поддержку, Мерло, уже не стесняясь, страстно заговорил о прошлом: об Испании и наступлении на Мадрид, о Северной Африке и наступлении на Каир, об Индии и бессчетных томительных днях под палящим солнцем, о проигранной войне, когда ничего нельзя было поделать и делать было нечего.
Все это трое юных римлян выслушивали с учтивой снисходительностью, едва ли не кипя от нетерпения, но не показывая вида, подобно тому, как если бы они присутствовали в церкви во время привычного богослужения, которое одновременно и устраивало их, и уже навязло в зубах. Однако это все, что было нужно Мерло, который, если его не перебивали, не требовал беспрекословного внимания. На лице Анны все еще было написано недоумение. Наконец Карло и Марио встали, от них исходило ощущение трудно определимой целенаправленности.
— А встреча? — с тревогой спросил Мерло.
— В обычном месте, — сказал Марио, глядя в пол.
— В обычное время? — не отставал Мерло.
— Да.
Они ушли. Мерло, словно гордый отец, провожал их взглядом через всю великолепную площадь.
— Вот, — сказал он. — Новое поколение фашистов. Что вы о них думаете?
— Трудно сказать.
— Я тоже был таким. Тоже был идеалистом.
— Вроде них?
— Происходит нечто, — произнес он самодовольно, — о чем я просто не могу вам сказать. Но вы об этом услышите. Вас ждет сюрприз. — Он стиснул мою руку. — Они были не очень приветливы — не принимайте на свой счет. Просто они не любят англичан. И они не знают вас так, как я. Да и осторожность надо соблюдать.
— Да, разумеется.
В его глазах появилось довольное и торжественное выражение.
— Всем нам, — произнес он с удовольствием, — все нам надо соблюдать осторожность.
На следующий день мы пили вечером коньяк в баре на Корсо, рядом с редакцией его газеты.
— Вам я кое-что скажу, — сказал он. — Они решительно настроены, эти юные фашисты. Отличные ребята. Карло — инженер и знает все про взрывчатку. А Марио великолепно говорит, он их вдохновляет. Я бы хотел, чтобы вы его послушали. Только вам нельзя, — добавил он, окинув меня взглядом.
— Я знаю, что нельзя.
— Месяц назад они заняли экономический факультет в знак протеста против того, чему их там учили. Марксистская пропаганда. Повышвыривали профессоров, всех студентов и держали здание целых два дня, пока не приехала полиция.
То было время маршей и забастовок по всей Италии, взрывов и захватов зданий, демонстраций и контрдемонстраций.
— Вот погодите! — сказал Мерло. — Через год-другой им придется пригласить нас, фашистов, в правительство. Видели, как поднялось число наших голосов на региональных выборах? Потом, когда мы войдем в правительство…
— Снова поход на Рим?
— Никакой надобности, — ответил он загадочно. — Мы уже здесь. — И многозначительно умолк.
Подожгли книжную лавку на Виа делле Ботеге Оскуре, в которой торговали коммунистической литературой. Повсюду говорили о фашистских злодеяниях, о провокациях, о возрождении фашизма.
— Ваших людей дело? — спросил я Мерло.
— Возможно, что так, — он улыбнулся, довольный, — кто знает?
Но продолжения не последовало.
Там, где когда-то была касторка, squadristi[17], карательные погромы, теперь рвались бомбы; часы вновь отвели на сотню лет назад — к жестокости, терроризму, инфернальной машине. Взрывы со смертями, увечьями, развороченными зданиями следовали один за другим; в сложной, подчас непостижимой игре с шантажом и маскарадом фашисты обвиняли маоистов, маоисты — фашистов.
От взорвавшейся в банке бомбы в Риме погибла женщина с ребенком.
— Ваши или их? — спросил я Мерло.
— Не знаю, — ответил он, уставясь в пространство.
Обе стороны, как водится, поносили друг друга.
— А если б ваши, вы бы одобрили?
— Если наши, значит, непреднамеренно. Фашисты не убивают женщин и детей.
— Только в результате несчастного случая.
Он повернулся ко мне лицом.
— Когда цель так величественна, — сказал он, — несчастные случаи неизбежны.
— Насилие очищает?
— Вы англичанин, — сказал он, — вам не понять.
Однажды я увидел Мерло, поднимаясь по лестнице на площади Испании, куда лето выплеснуло колонию хиппи. Он прошел мимо меня, точно я был невидимкой, непостижимый за темными стеклами очков. Я видел Анну на Виа Венето — она отвернулась с чувством неловкости, словно от случайного любовника. В Риме я провел шесть недель, и всякий раз, когда встречал Мерло, мне казалось, что его радость постепенно убывает.