— Они смеются над ним, — оказал мне один журналист с римской жестокостью. — Он им надоел. С души воротит. Кого сейчас волнует, что было в Италии? Кому хочется слушать про дуче? Мерло — романтик. А эти — нигилисты. Они ближе к маоистам. Им хочется просто разрушать.
— Чу́дные ребята, — говорил мне сам Мерло, — но им нужна сильная личность, как у нас. Такие молодые! Им бы прислушаться к тому, что говорят опытные люди. В наше время была дисциплина. В наше время у нас был дуче.
Балкон в четырехстах ярдах вверх по улице Корсо на площади Венеции пустовал, голос, похожий на кваканье лягушки-быка, замолк навсегда. Фашистские лидеры, фрейдовские шуты, воображавшие, будто это именно они заправляют цирком, старели. Захваченные водоворотом событий, они публично поощряли насилие с похотливостью стариков, одержимых сексом.
— Если хотите кое-что увидеть, — сказал мне Мерло, — приходите вечером в четверг на площадь Возрождения. Там будет антифашистская демонстрация.
— А вы будете ее разгонять?
— Возможно. — В его глазах прежний блеск. — Может быть, будем.
Митинг начался в сумерки. Жара еще не спала; наконец солнце скрылось за густыми, синими, траурными полосами, которые и сами начали растворяться, расползаться, уступая место ночи. Несмотря на звучное название, площадь Возрождения, лежавшая между угрюмым викторианским уродством Прати, населенной бедными торговцами, и мощными стенами Ватикана, была унылой и заброшенной. С одного из уголков площади из знакомого сиплого репродуктора партийных собраний лилась музыка. Коренастый человек лет за пятьдесят, с красным партизанским шарфом вокруг шеи, стоял на временном деревянном помосте с микрофоном в руке. Прямо перед ним, у самого помоста, в таких же красных шарфах стояло человек двадцать его сторонников, в основном молодежь.
Когда воинственная музыка утихла, коренастый мужчина закричал в микрофон:
— Товарищи! Итальянцы! Мы собрались здесь, чтобы заклеймить возрождение фашизма и пособничество буржуазного правительства.
Со всех концов площади к нему потянулись люди, образуя медленно, но неуклонно возраставшую толпу. За столиком соседнего кафе я вдруг заметил сидевшего в одиночестве Мерло в его неизменной шляпе. Наши взгляды встретились, но он смотрел как бы сквозь меня. Когда я вновь повернулся к оратору, меня поразило их сходство: тот же возраст, то же сложение; в этих противостоявших друг другу представителях одной эпохи внешне было гораздо больше общего, нежели между любым из них и длинноволосыми парнями в красных шарфах и расклешенных брюках, которые сейчас, пробираясь сквозь толпу, раздавали листовки.
У края толпы демонстрантов со скучающим и сардоническим видом стояло несколько полицейских. Слушая речь под темнеющим небом, я уловил изменения в составе толпы, присутствие каких-то новых элементов, новых возможностей. По двое, по трое, но не поодиночке, появлялись высокие длинноволосые молодые люди в джерси и целенаправленно, но незаметно просачивались в самую гущу толпы, иногда совсем глубоко, так что некоторые из них стояли уже прямо за первым рядом своих сверстников в красных шарфах, которые, как теперь выяснилось, представляли своего рода охрану. Полиция тоже, по-видимому, была об этом осведомлена, поскольку тоже держалась иначе: полицейские подтянулись и перестали улыбаться, напустив теперь вид не скуки, а усталости.
Поглядывая временами на Мерло, все еще сидевшего за столиком, я понял, что он не просто зритель.
Время от времени мимо него как бы невзначай проходил какой-нибудь из длинноволосых пришельцев, и Мерло, весь в напряжении, бросал в воздух, словно размышляя вслух, несколько фраз, после чего парень удалялся.
Коренастый говорил, вероятно, около часа, когда я заметил, что Мерло, свернув лежавшую у него на коленях газету, встал и помахал ею, словно подавал приятелю знак. В тот же миг послышалось несколько взрывов, небольших взрывов, один за другим, точно рвались выпущенные друг за другом хлопушки. Одновременно в толпе раздались вопли и крики, и она начала отчаянно расползаться в разные стороны, тогда как оратор призывал сохранять спокойствие, а полиция ринулась в эту кашу с дубинками наготове. Красные шарфы дрались с парнями без оных; один из красных шарфов упал, и трое противников безжалостно избивали его ногами. Положение стремительно менялось, словно составленные из осколков картинки в калейдоскопе; в мелькании воплей и криков жертвы нападения превращались в агрессоров, нападающие становились жертвами; полицейские то спасали коммунистов, то принимали сторону их врагов.
Держась поодаль от побоища, я увидел, что Мерло по-прежнему стоял у своего столика, подобно гордому генералу, который, теперь уже не в силах изменить ход событий, сосредоточенно наблюдает за схваткой.
Скоро стало ясно, что сражение склоняется не в пользу фашистов, это отразилось и в возросшем возбуждении Мерло — тревога на его лице вытеснила чувство удовлетворения. Его правая рука беспомощно простерлась к полю битвы, пальцы сжимались и разжимались, он то открывал, то закрывал рот, мучительно борясь с искушением закричать и таким образом выдать себя. Потом ночь прорезал вой сирен, на площадь въехали полицейский фургон и два «джипа», битком набитые полицейскими, и Мерло не мог больше сдерживаться.
Когда на него выскочил из свалки, пошатываясь, один из подходивших к нему раньше за инструкцией фашистских юнцов — у него по щеке текла кровь, — Мерло положил ему руку на плечо с явным намерением предотвратить его бегство, но тот с презрительным нетерпением сбросил его руку и вновь ринулся в драку, оставив Мерло, застывшего в позе бессилия.
В этот момент он вновь поймал мой взгляд и, тотчас же отвернувшись, поспешил прочь, словно, мгновенно исчезнув, можно было вычеркнуть из памяти и сам этот миг.
О том, что этого не произошло, я узнал, увидев его в следующий раз. От всего его процветания теперь не осталось и следа; он был так же угрюм, каким я его знал всегда, как будто то, что я видел, как его отвергли, и то, что он знал, что я это видел, закрепляло его ощущение собственной увечности. У него был вид человека, который не ест и не спит; его глаза, похожие на глаза спаниеля, налились кровью, обычно полные щеки ввалились. Когда я сдуру механически спросил его, как дела, он только передернул плечами.
— Пойдем выпьем, — предложил я, но он покачал головой, даже не взглянув на меня, сгорбившись в углу громадного отдела новостей, где я его отыскал.
— Слишком много бомб! — прокричал с другого конца презрительный голос его коллеги. — Ау, Мерло! Прежние фашисты были правы, те, что действовали касторкой! Страдали от этого только желудки! — Но Мерло не обратил на него внимания.
— Мне нужно работать, — сказал он наконец, протягивая мне руку, но по-прежнему глядя на машинку.
Я взял его широкую белую руку и заколебался, мне не хотелось оставлять его, однако что можно было сказать, что сделать? Нас разделяла слишком широкая и глубокая пропасть, помогать ему было бы последним, непростительным оскорблением.
Десять дней спустя, в ослепительный римский день, когда город красовался в летнем освещении изобилием куполов, стен и листвы — зелень на коричневом фоне, на прозрачно-голубом фоне, — я с тревогой подумал о Мерло. Подумав, я поспешно сбежал по лестнице на площади Испании, потом по мощенной булыжником, крытой Виа дель Кроче прошел в узкий, пышущий жаром коридор улицы Корсо, пока в галерее Колонна меня не остановил крик мальчишки-газетчика:
— Последние новости! Взрыв! Двое убитых!
Ко мне громко взывали громадные заголовки: «Новый разгул насилия! Гибель террориста от собственной руки!» Из-под заголовков с фотографии на меня с вечным укором глянуло озадаченное лицо Мерло с перебитым носом.
Гарри ТюркСерое дыхание дракона(Отрывок из романа)
Вступление и перевод с немецкого А. Суслова
Гарри Тюрк — один из наиболее известных современных писателей ГДР. Почти за тридцать лет литературной работы им написано более двадцати пяти крупных романов, большое число повестей, рассказов, документальных репортажей, киносценарии. Творчество Гарри Тюрка отмечено рядом крупнейших литературных премий социалистической Германии: Веймарской премией в области литературы и искусства (1961), премией Эриха Вайнерта (1963), премией Теодора Кернера (1971).
Личная и творческая биографии Гарри Тюрка во многом схожи с биографиями большинства писателей ГДР, пришедших в литературу после падения «третьего рейха». Родился он в 1927 году в семье служащего. Окончив коммерческое училище, некоторое время Тюрк работает на железной дороге и в семнадцатилетнем возрасте по закону о тотальной мобилизации попадает в ряды гитлеровского вермахта. После окончания второй мировой войны Тюрк поселяется в Веймаре, где, сменив около десятка различных профессий, становится вначале фоторепортером, а затем журналистом. В конце пятидесятых годов Гарри Тюрк полностью отдает себя писательскому творчеству.
Широка и разнообразна тематика творчества Гарри Тюрка. Он пишет рассказы о возрождении социалистической Германии, о строительстве новой жизни, об актуальных проблемах современности, обращается в романах к антивоенной и антифашистской темам, к героическим страницам движения Сопротивления.
В последние годы сильное влияние на Гарри Тюрка оказала его работа в Юго-Восточной Азии в качестве собственного корреспондента информационного агентства ГДР. С этого времени его творчество приобретает острый документально-публицистический характер, большинство работ писатель посвящает современным актуально-политическим событиям на юго-востоке Азиатского континента. В этот период написан и остросюжетный роман «Серое дыхание дракона», вышедший в 1975 году. Публикуемый отрывок из романа позволяет заглянуть за кулисы темных махинаций ЦРУ в районе «золотого треугольника»; так называют район, очерченный границами Таиланда, Бирмы и Лаоса. Именно в «золотом треугольнике» производится большая часть опиума, нелегально доставляемого в США и другие капиталистические страны.