— Наш ансамбль едет в Стражнице. На всю область прогремели… Поработаешь за меня эти дни?
— Ты сам до этого додумался?
— Винца, друг, неужто ты способен на гадость?.. Всего ведь несколько дней! Десять, от силы две недели!
Винца отрицательно покачал головой. Людва стоял с убитым видом, руки плетьми обвисли до коленей.
— Винца…
— Ты в своем уме?! Ну могу ли я работать зоотехником? Вот так, ни с того ни с сего!
— А почему не можешь?! Чему ж ты сто лет учишься? Председатель согласен… А иначе он меня не отпустит. В Стражнице, Винцик, ты можешь себе это представить?!
«Винцик»! Слово-то какое, будто улитка на языке. Винца встал:
— Мне пора!
— Винца… — И Людва досадливо махнул рукой.
А на дворе жара. И какая жара!
Его окрестили Винценцем, и он носил это имя будто второй нос. Винценц по фамилии Адамек. Как выражался отец, Винца учился «на пана». Теперь он идет по улице в белых брюках, черно-белой полосатой рубашке, на носу темные очки в серебристой оправе, ноги в вишневых носках и черно-белых кроссовках горят огнем.
А если и тут пройтись босиком?
И он слышит голос отца: «Вот станешь паном…»
На улице ни одной собаки. Только окна.
По мостовой зацокали подковы. Винца едва сдержался, чтоб не оглянуться. Даже в деревне отвыкли от зрелища лошади не в упряжке. Винца упорно смотрел себе под ноги. Он был как бы мишенью, а топот копыт — хорошо нацеленными стрелами. И вдруг ритмичный топот рассыпался звонкими хаотичными звуками. Винца не выдержал и оглянулся.
Вороной конь яростно пританцовывал, грызя удила, оседал на задние ноги и угрожающе взмахивал в воздухе передними. На коне сидел верхом соседский мальчишка Олин. В прошлом году на каникулах Олин спустил все четыре колеса на семейном «сокровище» Адамеков за то, что Адамеки задавили его курицу из породы корольков.
— Здорово, а?!
Олину было пятнадцать, и раза два в году он резко и бесповоротно менял свое решение о будущей профессии.
На то ему и пятнадцать.
Винца кивнул.
— И я бы не прочь так прокатиться.
Олин похлопал вороного по шее.
— Я теперь буду жокеем. После каникул поступаю в Кладрубский техникум.
После каникул.
— Тебе хорошо, — сказал Винца.
— Ни фига хорошего, — сердито отрезал Олин и озабоченно добавил: — На семь кило я уже похудел, а надо сбросить еще не меньше пяти.
— Нечего было брюхо набивать.
— А кто мне советовал больше лопать?
— Я?!
— А то кто же!
— Ты же хотел тогда стать водолазом.
Олин засмеялся.
— Такие дела.
И ударил пятками вороного. Из-под копыт коня брызнули голубоватые искры.
Он уже не спрашивает совета, отметил про себя Винца. И вспомнил, как когда-то даже советовал Олину стать актером.
Едва он отворил ворота, в нос ему ударила тошнотворная вонь; Винца чуть не заплакал.
Разве я могу позвать кого-то в гости?
Он имел в виду Марию.
Козлу на это было наплевать. Он вонял, потому что жил. В пасмурную погоду и перед дождем, когда от Палавы[10] низовым ветром приносило тяжелый туман, он вбирал в себя всю эту вонь в саду и в хлеву под орехом и полную охапку ее вываливал прямо к порогу.
Хозяева настолько привыкли, что не замечали ее.
В сенях Винца посмотрелся в тусклое зеркало и услышал голос отца, разносившийся всегда гораздо дальше, чем это было необходимо:
— Она пришла яиц спросить, я ее и не узнал. Огляделся даже по сторонам — не на сцену ли я попал? Нет, в кухне мы… Так вот, под глазами у ней синее, веки серебряные, волосы отстегиваются, а титьки полистироловые…
Отец читал газеты и отлично знал значение новых слов, но частенько нарочно коверкал их и употреблял не к месту.
Винца продолжал смотреться в зеркало.
— Проклятье, — сказал он почти так же громко, как и отец, засмеялся над собой и вздохнул.
Он был дома.
— Добрый день.
Отец ел сало с огурцом, запивая его горячим молоком. Все ясно — мама снова приготовила мясо из магазина. Когда отцу случалось куда поехать и время обеда заставало его где-нибудь в трактире, он утолял голод стопкой горькой. Ни за что на свете не согласился бы он съесть кусок «купленного» мяса. «Вот будешь диплом получать, я просто не знаю, что стану есть на банкете», — говаривал он, размечтавшись.
— Здоро́во… Ты где болтался?!
— Есть хочешь? — спросила мать. — Суп еще не остыл.
— Ну, чего стоишь, будто чучело огородное?! Переодевайся. Пойдем на скотный двор.
— Сперва поешь, — перебила мать. — Наконец-то, слава богу, отдохнешь от своей учебы. На кого похож — одни штаны остались.
Отец не сводил с него пристального взгляда.
— Я тоже, бывало, таял на глазах. — И исподлобья глянул на жену.
— Ладно, не пугай! — прикрикнула она на мужа.
В душной атмосфере коровника впору было выращивать орхидеи. Тут производилось молоко.
Проголодавшиеся коровы нетерпеливо мычали, дергали цепи, расшатывая железную ограду. А вдоль строя коров, в полуметре от их алчущих морд сантиметр за сантиметром ползли корытца, полные пахучей люцерны.
Старший Адамек стоит между дверей, одна рука в кармане, другой он держит пирог и аппетитно жует, с удовлетворением глядя на животных, одержимых своими повседневными потребностями. Карусель вращается; это похоже на модель мира — Земля так же обходит вокруг Солнца…
Винца держался за вилы, чтобы не удрать. Отец взял его в коровник не столько в помощь, сколько напоказ. Похвастаться он любил.
На скамеечках у стены сидели доярки с доильными аппаратами в ожидании, когда коровы набросятся на еду и перестанут бесноваться. Доярок было три: Маргита, Марика и Марта. В деревне судачили, будто они приехали в Доброе Поле искать женихов. Возможно, так оно и было, а может, и не так. Во всяком случае, от парней они не бегали. Девушкам было жарко; они сняли с себя все, что можно было снять, и расстегнули все, что можно было, расстегнув, не потерять.
— Господи Иисусе… А-а-а!
Дворжачкова растянулась в проходе в луже молока и тщетно пыталась изменить крайне непристойное положение ног.
Адамек перестал жевать, Винца, воспользовавшись общим замешательством, разглядывал по очереди Маргиту, Марику и Марту, подбежавших к Дворжачковой.
— Не ушиблись?
— Пока жива!
Пани Дворжачкова была женой зоотехника, но в таком срамном, заголенном виде она не показалась бы даже мужу. А жили они счастливо уже десять лет.
Дворжачкова брезгливо отряхнула и отерла места, которых касались руки этих бесстыдниц, оглядела мокрую и грязную юбку, осторожно вышла из молочной лужи.
Адамек очнулся от задумчивости, подскочил к перекрывающему рычагу, выключил конвейер. Где-то еще раз-другой стукнули рога, и наступила тишина.
Пани Дворжачкова подозрительно огляделась, стала в позу и подбоченилась:
— Вы еще и потешаться надо мной будете? Издеваться, да?
— Так я же и не…
— Из-за вас я чуть не покалечилась!
Адамек столько уже ругался с Дворжачковой, что сейчас с радостью отказался бы от этого удовольствия. Но из подсобки их слышал Винца. Маргита, Марика и Марта весело улыбались.
— Я, что ли, тебя толкнул?! Нечего было лезть доить, пока коровы не наелись!
— Корова лягнула меня вашей ногой! Для меня это все равно, что ваша нога! Я вас хорошо знаю!
Слова, как капли растопленной смолы, жгли Адамеку язык, но он проглотил их вместе с непрожеванным куском пирога, вытаращил глаза и обернулся за помощью. Но Винца был не здесь, а где-то далеко в чудесной сказочной стране.
Еще бы. Три невесты зараз!!
— Ну, давайте начинайте! Чего ждете?!. Бабы!
В десяти шагах от коровника Людву Дворжачека охватила странная смесь ощущений. Экая бурда, сказал бы он, если б это можно было пить; и все-таки он не до конца давал себе отчет в своих ощущениях. В коровнике находилась его жена, но шел он не к ней. Ему нравилась маленькая Марта, и он краснел при мысли, что все это замечают. Он уже даже не мог представить себе идти запросто куда-нибудь, где встретил бы Марту. Людва сильно потел, даже работая в леднике, когда был мясником, а в этой жаре и духоте ему и вовсе стало не по себе.
За десять шагов перед коровником он начинал уговаривать себя: я иду туда по делам службы. Эта подбадривающая решимость и была сейчас написана на его лице.
Марта улыбнулась и наклонилась за скамеечкой.
Людва ждал и смотрел.
— Ну что, что?! — закричала его жена. — Куда ты снова уставился?! Будет ли тут когда порядок?! Да, ты у меня мастер в корчме кривляться! А здесь, между прочим, не купальня и не корчма, здесь работают!
Людва Дворжачек достал блокнот и ручку.
— Ну, что опять?
— Меня корова ударила!
— Которая?
Жена вздохнула и беспомощно отвернулась:
— Она ж меня насмерть убить могла! Ногу перебить!..
Под навесом на чистенькой соломе возлежал молодой бычок. Он уныло помаргивал и апатично жевал жвачку.
Винца ходил вокруг бычка: хотелось потрогать его за чубчик между желтыми восковыми рогами, но стоило бычку дернуться, прогоняя муху, как Винца в панике отпрыгнул. Поглощенный игрой с собственным страхом, Винца не заметил отца.
Старший Адамек с сердитым видом стоял, опершись на почерневшие ворота загона.
Самый красивый и самый умный на свете сын боится глупого быка!
— Ты боишься его, что ли?
Винца мысленно совершил головокружительное сальто в детство: словно его застукали, как он рассматривал картинки в медицинской книге. Уши маково заалели, в горле застрял наждачный комок.
— Напугал-то!
— Боишься, да?!
— Он же привязан.
— А если б не был?!
Признавшись в страхе, можно было б и посмеяться над собой, но Винца ни за что не станет смеяться! А в груди холодящий сквозняк.
— На, смотри хорошенько! — Адамек-старший отвязал бычка, указательным пальцем зацепил за железное кольцо, продетое в ноздри, и с достоинством двинулся меж яблонями. Недоставало лишь стаккато барабанов и хлопанья парусины шапито под ветром. «…Тореадор, смелее а бой… ведь ждет тебя любовь…»