Бык был послушней собачонки. Адамек почти год выводил его на прогулку, чтобы к аукциону загривок у бычка стал как диван, а поступь как у породистых кладрубских жеребцов.
Затем Адамек молча снова привязал его к желобу и мечтательно наклонил голову набок.
— Видал?
— Однажды я видел, как такая образина за полсекунды превратила здорового мужика в кровавый бифштекс.
— Ты, наверно, видел уже все на свете.
— А что, такого не может быть? — Голос у Винцы сорвался. Он не так уж часто врал.
Адамек богатырски зевнул, вытер набежавшие слезы.
— Бывает. Только я после этого не стану трястись от страха перед туполобым быком. Запомни — Адамеки ничего не боялись! И вообще, его бы тебе прогуливать. Я для этого уже староват.
— К тебе он привык!
— И ты к нему привыкнешь. Мой сын не может быть зас… Понимаешь ты это?
— Нет.
— Тогда раскинь мозгами и пойми. — Адамек снял с гвоздя щетку и скребницу. Острые зубья оставляли в блестящей шерсти матовые бороздки. Бык жмурился, как старый кот, и только что не мурлыкал.
И никаких тебе каникул.
Винца шел через громко шелестящие заросли кукурузы и скандировал. Ему хватало на семь шагов: «И-ни-ка-ких-ка-ни-кул».
А как удивительно отличались прежде каникулы от всякого другого времени! Сейчас воспоминание об этом навевало непостижимую грусть. Это было, когда под мостом текла вода и можно было нырять, прыгая вниз головой. Кто выныривал на поверхность в пузырьках чернющего ила со дна, с того света, где звенело в ушах и перед глазами расплывались синие круги, тот был герой. Созревали черешни и ранние груши. В Ледницу тянулись, покачиваясь на ходу, тяжелые неуклюжие телеги, груженные горохом. Одни каникулы Винца был голубятником, другие — рыболовом, третьи — прожил в шалаше из ивовых прутьев или в садовой сторожке.
И вот снова созревали черешни и ранние груши, можно было протянуть руку за горохом, а затем дать деру; но теперь кто-то другой гонял голубей, ходил с рюкзаком на рыбалку, а сторожки в фруктовых садах потихоньку разваливались.
Что же случилось? Просто ему уже не пятнадцать.
Каникулы все такие же, только теперь тебе надо сперва как следует побриться, чтобы лицо было гладким, как прежде.
Призрачные тени летучих мышей. Теплый запах пшеницы, приправленный ароматом помидорных стеблей. Небо, на которое забрались люди, но до которого никогда не дорастут вот эти тополя.
Он идет один, один и вернется.
На сером, темнеющем полотне горизонта вороной конь отбивает узоры. Где-то далекая дробь барабана. Откуда вороной? Сейчас, летом?
Винца вспомнил стихи:
За Брно зеленая долина.
Там пасется конь.
Горло мне тоской сдавило.
Одинокий и усталый, с кем вернусь я в дом?
Взметнулся серебряный водяной фонтан, завизжали девчонки.
Винца остановился. Стало стыдно и почему-то страшновато. Поразила догадка, что своими воспоминаниями он оскорбляет этот удивительный вечер.
Вороной пил воду, в которой плавала луна.
У девчонок блестели глаза и мокрые выше коленей ноги.
— Покатай меня, — попросила Марта.
— Раздевайся, — сказал Олин сухим голосом, и смех его тоже был таким же сухим.
— Сегодня очередь Марики.
— Еще чего! Я разденусь, а кататься будешь ты!
— Ты вчера каталась.
— Ой, совсем ведь чуточку.
— Не хочешь, как хочешь. — Олин вспрыгнул на вороного.
— Ладно, Марта, раздевайся, раз твоя очередь, — неуверенно сказала Маргита.
Марика зябко обнимала плечи мокрыми руками.
— А я что, маленькая, зря раздеваться? — Слова, влажные от слез — и тишина.
Разбрызгивая воду, конь вышел на берег и, отфыркиваясь, побежал к деревне.
Стоя под балдахином кукурузы, Винца смотрел затаив дыхание. Он словно читал книгу, видел картину, слушал рассказ.
— Ах, противный малый… Тронутый.
— Пошли врозь, что мы все будто сестрички…
— Одна я никуда не пойду… И не смотрите на меня, я сейчас переоденусь! — Маргита закуталась в полотенце, Марика и Марта обиженно отвернулись.
А далеко вдоль тополей мчался всадник на черном коне.
Винца открыл калитку, над головой у него звякнул колокольчик, и одновременно он увидел отца. В глубина двора, у закута для поросенка, горел фонарь. Вокруг губительного света вились ночные мотыльки, сюда же слетались и все, какие были в округе, комары.
При звуке колокольчика Адамек замер. Ослепленный светом фонаря, он видел лишь очертания вошедшего.
— Кто там?
— Я.
— Ты где был?
— Купался.
— Он купался! Сперва дело надо сделать!
— Ночь на дворе.
— Чего я не успеваю сделать днем, делаю ночью. Само ничего не делается.
— Конечно…
— Иди сюда!
Винца неохотно поплелся к отцу. Не было видно, что он делает, зато здорово чувствовалось. Отец вычерпывал из сточной ямы навозную жижу. Нацепив на веревку с крюком ведерко, Адамек с наслаждением погружал его в черную дыру. Плюх-плюх — вытянул переполненное через край ведро, снял с крючка и понес в сад, где над виноградными лозами висел второй фонарь. По пути он обливал себе штаны и сандалии; хорошо — сандалии были открытые.
— Что будешь делать — набирать или носить?
— Это так срочно?
— Что-то, гляжу я, не больно ты спешишь отцу помочь.
— У меня каникулы. Последние!
— Ну и что?! Каникулы на то и даются, чтоб отдохнуть от сидения за книжками.
— Ладно, если уж ты мне даешь право выбора, буду вычерпывать.
— Принеси еще ведерко.
Когда они наконец кончили, провоняв всю вселенную, центром которой были они сами, мать налила им в цинковую лохань горячей воды, повесила на калитку полотенце. Они мылись вместе, на время оставив споры, чтоб не наглотаться мыла.
— Все, что ты видишь тут, начиналось с навоза.
— Не хватит ли на сегодня? Какая мне радость, например, от нашей машины?
— Каждое воскресенье катаешься… А на какие шиши ты учился? Паном станешь, а?
— «Паном», «паном»!!. Люди вон в космос летают, или ты, может, не знаешь? А мы козла держим, Винцу к тому же.
— А что, плохое имя, скажешь?
— От него самого кому угодно плохо станет.
— Полей-ка мне на спину… Да наплюй ты на людей, если тебе сказали что. Люди!!. Люди все в навоз превратят. Кабы на свете жили одни люди, мы давно утонули бы в навозе. Украшать землю! Вот, к примеру, виноградная лоза — сколько ей навозу нужно, а сколько от нее красоты! А взять художника! Покамест он нарисует свою картину… Или там писатель напишет роман… Одной еды какую прорву переведет… А вина! Ну и всего прочего вокруг. А чем его картина будет лучше настоящей виноградной грозди?!
— Виноград тоже дело рук человеческих.
— Какому-то богу надо поклоняться, попомни мое слово! Лучше уж виноградному.
Мать сидела, сложив руки на коленях и обратив глаза к звездам. Она была начеку, чтобы вмешаться, если дело дойдет до рукоприкладства. И вдруг чуть не рассмеялась. То за весь день и двух слов не скажут, половину из них не поймешь, а тут, ишь, разговорились…
— Я условился с Дворжачеком, завтра поедешь с Храстеком на лошадях.
— Он же мне говорил, чтоб я…
— Что говорил?
— Так, ничего… Почему я каждые каникулы должен работать в кооперативе? Ну почему я должен работать и в свои последние каникулы?! Неужели не обойдемся без этой сотни-другой?
— Адамекам всегда что-нибудь нужно! Но главное — ты должен знать, как надо держать вилы. Чтоб до смерти этого не забыл. И если тебе когда придется просто их поднять, хоть не уколешься.
Поросята выхлебали помои и теперь толкали корытце и стучали им о стенку.
Козла угнетало одиночество, и он уныло мекал.
Пискнул цыпленок, тявкнула собака.
Пахли лилии.
Они перебрались в кухню, сели перед раскрашенным буфетом, под образами. Налили красного, располовинили луковицу, отрезали сала.
— Есть у тебя девчонка?
— Что бы я с ней делал?
— И то верно. Ты с этим делом погоди или забудь о ней.
— А если я приведу какую?
— Не каркай.
— Только сперва придется прирезать козла.
— Порешить козла из-за бабы? — Адамек поперхнулся луком и заплакал.
Едва развиднелось; солнце не успело даже протереть глаза. Под свежим ветерком серебристо трепетали листочки тополей. Луга еще нежились под кисейными покрывалами.
Вокруг колокольни вились голуби, вплетая синие ленты липам в волоса.
За которым из окон просыпается теплая девушка?..
Кто-то надрывно храпел.
Винца еще толком не проснулся, отцу тоже было не до разговоров.
Посреди скотного двора они разбрелись каждый в свою сторону. Марика, теряя на ходу тапочки, тащила молочные бидоны. Через два-три шага она останавливалась, ставила бидоны и наклонялась, желтые волосы переброшены через плечо, а растянутую футболку лучше б она и вовсе не надевала.
Винца встал, Адамек оглянулся. Замычала корова, протарахтела тележка. Винца нырнул в конюшню.
В стойле стоял один вороной. Чуть повернув голову, он насторожил уши.
— Доброе утро.
Храстек почесал себе живот, потом затылок. Под ногами у него путалась рыжая кошка, гордо показывая свое потомство — четырех черно-белых котят.
— Меня послали вам помогать.
— Что делать?
— Не знаю.
— Тогда беги домой.
В конце прохода стояла деревянная тачка, центнеров эдак на пять навоза. Берясь за ручки тачки, Винце пришлось сделать «руки в стороны», как по команде на гимнастике.
Все начинается с навоза… А кончается?
Вилы торчали, воткнутые зубьями в щель между досками.
— Куда ты? Это Олина конь. — Храстек осклабился и показал подбородком на двух здоровенных меринов. Один белый, другой рыжий, оба с золотистыми гривами и хвостами.
Винца вспомнил академика Рихарда, неравнодушного не только к английским полукровкам, но и к особенным мутациям окраски своих обожаемых полукровок. Винца вонзил вилы в навоз.