Внезапно раздавшийся телефонный звонок прервал Фредерику. Она опустилась в кресло, обхватив голову руками, зашлась в судорожных рыданиях. Режиссер встал, снял трубку.
— Алло, да, это я… Кто говорит? А, привет, как дела?.. Что?.. Что ты сказал?.. Но как же так… Алло, алло…
Он яростно швырнул трубку на рычаг, сел, снял очки, вновь принялся протирать их. Лицо его было бледным. Фредерика по-прежнему рыдала, сидя в кресле. Вилли Браун не выдержал:
— Перестань скулить. Или продолжай, как хочешь. Сильвия мертва.
Вдруг в комнате все стихло. Мишель Барро вскочил, застыл, сжав кулаки. Режиссер надел очки и уставился на свои руки, подрагивавшие на коленях. Фредерика, вся в слезах, смотрела перед собой невидящим взглядом. Наконец, режиссер, предвосхищая застывший у всех на устах вопрос, сказал:
— Звонил Жан Пьер Франк. Подробностей он не знает. Она умерла, всё. Ее перевезли в мо… в Институт судебной медицины.
Они переглянулись и поняли друг друга. Вилли неуверенно добавил:
— Вероятно, несчастный случай.
И тут Мишель не выдержал. Поднеся к глазам носовой платок, он принялся хныкать.
— Сильвия, моя малышка Сильвия… Моя дорогая… Сильвия… — лепетал он.
Бессвязное, монотонное нытье. Вскоре Мишель успокоился, но продолжал укрываться за платком, как за ширмой. Вилли встал, положил ему на плечо руку. Сильвия была мертва.
2
Полицейский в десятый раз поднял воротник плаща. Сотый окурок уныло торчал у него изо рта, приклеившись к нижней губе. В приступе внезапно охватившего его гнева он выругался.
— Вот невезуха, черт подери.
Восемь утра. Всю ночь не спал, и неизвестно, когда ещё удастся прилечь. Поднимавшийся от Сены влажный туман окружал людей и все остальное ореолом убожества. Он толкнул дверь бистро, облокотился на стойку, приказал:
— Кофе, покрепче. И рогалики.
Он увидел себя в зеркале и не нашел в этой картине ничего ободряющего: на него смотрел измученный бессонницей тип, неумытый, небритый, на которого обрушились все несчастья в мире, да еще этот воротник, упрямо отпадавший назад всякий раз, когда затылку становилось тепло,
— Ну, скоро там мой кофе?
— Уже, уже, — услужливо затараторил хозяин бистро. — И рогалики для господина инспектора.
— И газету, — буркнул полицейский, которого это благодушие только раздражало.
— Вот.
После первого горячего кофе он развернул газету, разломил рогалик и сразу почувствовал себя лучше. Его тело начало потихоньку наливаться тяжелым теплом ресторанчика.
Газетчики, разумеется, еще не прослышали о преступлении. Однако в полдень «Франс-Суар» и «Пари Пресс» насладятся вволю. Он уже представлял огромные заголовки: «Убита Сильзия Сарман». Пока же никто ничего не знал, и при желании он мог бы сильно удивить людей в бистро, сообщив им новость. Но зачем? Они закидают его нелепыми вопросами и останутся недовольны ответами. В вечерних газетах они найдут гораздо более удобоваримую пищу.
И вздумалось же полицейским из Ла-Варена вызывать среди ночи судебную полицию. Недотепы. Не могли подождать до утра. Его дежурство заканчивалось, он преспокойненько дрыхнул бы сейчас под боком у жены… Невезуха. Он был дежурным прошлой ночью, и все свалилось как Снег на голову. Ночная прогулка по мокрым дорогам, свидетель, который обнаружил труп и которого пришлось изолировать, чтоб он не поднял переполох среди журналистов, полицейские из пригорода, криминалисты с их техникой, судебно-медицинский эксперт, скорая помощь… Все это — в течение долгих, нескончаемых часов. И вот теперь вновь надо подниматься в кабинет, составлять рапорт, передавать дело дивизионному комиссару. Дютуа найдет Преступника и он же будет принимать поздравления от начальства…
— Вот невезуха, черт подери.
Он допил кофе, расплатился, вышел. От холода нос у него посинел, на глазах выступили слезы. Он почти бегом пересек бульвар, наклонившись вперед, с трудом преодолевая сопротивление ветра. Перевел дух, лишь оказавшись под аркой дома номер 36. -Теперь воротник мог отпадать назад — инспектору было все равно. Подошел дневальный, он пожал ему руку. Парень с кисло-сладкой миной сказал:
— Мои поздравления!
Он не понял, потому что и понимать, по-видимому, было нечего. Толкнул дверь с табличкой «Бригада криминальной полиции» и, пройдя по коридору, ввалился к себе в кабинет. Здесь он отдышался, снял плащ, приложил руку к радиатору, по телу разлилось тепло, инспектор повеселел. Сел, тыльной стороной ладони потер небритый подбородок, посмотрел на часы: двадцать минут девятого. Докладывать еще рановато. Начальство, как обычно, появится около одиннадцати.
Он уже закрывал глаза, когда отворилась дверь. Дневальный сказал:
— Я так и думал, что вы здесь. Там один старикан хочет поговорить с вами по поводу преступления, совершенного этой ночью.
— Пусть подождет Дютуа.
— Хорошо.
Когда дверь закрылась, он задумался. По поводу преступления, совершенного этой ночью… За исключением мужчины, обнаружившего труп, и мужа потерпевшей, никто ничего не знает. Кроме убийцы, разумеется…
Нелепица. Он пожал плечами. Убийца не приходит отдаваться в руки властям в такую рань.
Он снова закрыл глаза. А если — да? Если он действительно получит признание убийцы, — и это всего лишь спустя несколько часов после обнаружения преступления? Вот шуму-то будет. И он возглавит список кандидатов на повышение по службе… Он встал, направился к двери.
— Ну, где твой старикан?
— Ждет в коридоре.
— Давай его сюда, И найди машинистку. Чем черт не шутит.
Он снова сел, попытался принять важный вид. Однако попробуй произвести эффект, когда рожа у тебя небритая и бледная, как у покойника. Вошедший мужчина смущенно мял в руках шляпу.
На вид ему было лет шестьдесят — совсем седой, в очках, в изрядно потертом, но хорошего кроя пальто. Инспектор указал на стул:
— Садитесь.
Мужчина сел, расстегнул пальто, галстуком принялся протирать очки.
— Господин комиссар…
— Инспектор.
— Господин инспектор, — сказал мужчина надтреснутым старческим голосом, — я пришел сдаться властям. Я убил Сильвию Сарман.
Инспектор потянулся за сигаретой. Это могло быть интересно.
— Ваше имя.
— Вилли Браун.
— Дата и место рождения.
— 2 марта 1921 года, Париж.
— Профессия.
— Кинорежиссер.
Вошла «машинистка» с пышными усами. По имени Жюль Марселей. Он сказал:
— Приветик. И мои поздравления!
— М-да. Поехали.
Подрагивающим от волнения голосом Вилли Браун начал рассказывать, часто прерываясь, чтобы протереть якобы запотевшие очки.
3
Сильвия мертва. И убил ее — я.
Наверное, меня должна мучить совесть, но я не испытываю ничего, кроме облегчения и гордости. Облегчение — потому что Сильвии больше нет, гордость — потому что подозрения никогда не падут на меня. Никогда. Все сочтут это глупым несчастным случаем, а «Франс-Диманш» объявит национальный траур.
Я так и не смог еще до конца осознать факт ее смерти. Впрочем, действительно ли она умерла? У меня такое чувство, что, пока она навсегда не исчезнет с экранов, она будет все еще немножко жива.
Ее глаза еще открыты?
Я выпиливал у себя в мастерской, в подвале, когда зазвонил телефон. Я рявкнул:
— Телефон!
Но Франсуаза, очевидно, ушла на рынок, так как звонок продолжал дребезжать — надрывно и неравномерно, как все эти аппараты, зависящие от пригородного коммутатора. Ворча, со смутной надеждой, что телефонистка не выдержит, я поднялся по ступенькам лестницы, вытирая о штанины руки, покрытые металлическими опилками. Телефон все не унимался, и я успел как раз вовремя. Злой как черт.
— Алло?
— Шенвьер, 101?
— Да.
— Говорите.
И тут же более отдаленный, ослабленный расстоянием голос—голос очень молодой женщины — спросил:
— Могу я поговорить с мсье Вилли Брауном?
— Я слушаю. Кто у телефона?
На другом конце провода — заминка, и вдруг моя собеседница затараторила:
— Мсье Браун, мое имя вам ничего не скажет. Я по рекомендации одного вашего друга. Мне непременно нужно с вами увидеться. Непременно.
Я насторожился. Попытался кое-что уточнить.
— Какого друга? Что вы хотите?
— Это не телефонный разговор. Нам лучше встретиться. Могу ли я к вам приехать?
Загадочный тон девушки слегка возбудил мое любопытство. К тому же ее голос казался таким юным… Я взглянул на часы, висевшие на стене. Скоро полдень. Вот-вот вернется служанка, а за ней и жена. Я сказал:
— После обеда я еду в Париж. Наверняка у меня будет окно между четырьмя и пятью. Я заеду в «Мадригал», на Елисейских полях.
— Я буду там.
Девушка повесила трубку так резко, что я не успел даже попрощаться. А ведь она должна была где-то видеть мое фото. Я положил трубку, два раза повернул ручку, чтобы сообщить на станцию об окончании разговора, и вновь спустился в мастерскую. Через пять минут я совершенно забыл о «загадочной незнакомке». Но она еще напомнит мне о своем существовании.
Первой вернулась Франсуаза. Я услышал, как она гремит на кухне довольно тяжелыми пакетами с продовольствием. Она непременно хотела делать покупки сама, несмотря на расстояние, отделявшее дом от рынка в Ла-Варене. Я не раз предлагал ей организовать доставку на дом, но она всегда отказывалась.
Она тут же принялась накрывать на стол в столовой. До меня отчетливо доносился звон тарелок. По правде говоря, я мог бы услышать малейший шепот, так как сам улучшил акустику комнат. Это позволяло мне прямо из подвала распознавать посетителей и отрываться от работы лишь тогда, когда дело того стоило.
Получасом спустя из Парижа вернулась Флора, заявив о себе шумным открыванием двери гаража и двумя резкими ударами по педали акселератора. Она без особых затруднений загнала «Ланчу» в гараж к вошла в столовую. Я услышал щелчок радиоприемника. У Флоры это уже вошло в привычку; первое, к чему тянулась ее рука дома, было радио. Она испытывала почти болезненный страх перед тишиной. Зазвучала спокойная музыка, и Флора ушла на кухню интервьюировать Франсуазу по поводу обеда. Там их слова растворились в неразборчивом говоре — кухня не попадала в мое поле слуха, д