И тогда император мрачно задумался, вспоминая…
В том, что он отец этого младенца, Николай I не сомневался, ибо хорошо помнил только законных детей, а «бастардов», прижитых на стороне, не успевал учитывать. Сейчас его заботило другое:
— От кого? — думал он напряженно.
В самом деле, от кого — от штабс-капитанской вдовы Сютаевой или же опять от этой бестии Манжетки?
По времени это совпадало именно с ними…
Было неясно, и печаль вошла в императорское сердце.
В этот момент Николай I, дешевый провинциальный трагик, сам себе казался монументален. Выпятив грудь, он шагал, тренькая шпорами, через анфилады дворца и мыслил о скорбном величии своего одиночества. Вот он — подвиг, достойный Цезаря: повелитель всея Руси и не может позволить себе прижать сына к груди. Во внутренних покоях дворца императрица с усердием, достойным всяческой похвалы, вязала чулок, а возле ног ее играли дети. Его дети! Вполне законные. Император прижал к глазам платок:
— Чистые душеньки, — сказал, невольно прослезясь…
Печаль усилилась. Он спустился через Комендантский подъезд на площадь, сел в дежурные сани, запахнул шинель.
— Прямо! — и кони понесли его в пропасть Невского.
Напротив Садовой кучер придержал лошадей:
— Ваше величество, а теперича — направо или налево?
Император трагически задумался на распутье…
Поедешь направо — и попадешь в спальню штабс-капитанской госпожи Сютаевой. «Старо!» Налево поехать — и быть сегодня в объятиях Манжетки. «Тоже надоело!»
Классический монумент вырос над санями:
— П р я м о! — И кони помчали в Смольный монастырь…
У врат «святой обители» императора с поклонами нижайшими встретил сам правитель канцелярии совета института.
— А-а, Комовский… — сказал Николай I, грозя ему пальцем. — Ты служи мне, Комовский, старайся…
Внутри института зрели таланты для домашнего потребления. Катенька Азанчевская сыграла императору на арфе, и он потрепал ее по щеке. Дочь портупеи-прапорщика Санечка Коротнева исполнила пристойный танец. Леночка Рындина смело подошла к доске и решила уравнение с двумя неизвестными, за что император погладил ее по голове. Шарлотта Реми никакими особыми талантами не отличалась, и этим привлекла его благосклонное внимание.
Графиня Юлиана Адлерберг, вся в жестких буклях, воздев лорнет к глазу, проводила фигуру удаляющегося императора. Николай I уходил в даль белоснежного коридора, отечески беседуя с любознательной Шарлоттой Реми… Дверь за ними закрылась.
Лорнет опустился и повис на шелковой бретельке.
— Сергей Дмитриевич, — сказала начальница Комовскому, — проследите, чтобы девицы сейчас по этому коридору не бегали.
— Слушаюсь!
Отец Шарлотты Реми был замечен — из полковников произведен в генерал-майоры. Император вскоре навестил и Тутолмина. Целуя старика в дряблые щеки, он кратко вопросил:
— Как нарекли?
— Алексеем, человеком божиим, ваше величество.
— А фамилия какова?
— Пасхин, благо на Пасху подкинут…
Император высочайше соизволил проследовать в детскую и милостивейше похлопал младенца по румяной попке.
— Я его не оставлю, верь мне, — сказал он Тутолмину. — В российском дворянстве я и сам его сопричислю, а индегант на титул Пасхину испрошу у двора венского.
И во всем величии торжественно удалился… Через два года умерла Софья Петровна, отписав перед смертью на своего воспитанника свои девичьи имения, доставшиеся ей из рода графов Паниных. Старик Тутолмин скончался в 1839 году, завещав Пасхина попечениям богатых московских сородичей. Комовский, как кукушка, верно подкинул птенца в удобное гнездышко: Пасхин в холе и неге, среди гувернеров, мамок и учителей. Император тоже не забыл своего «сыночка»: в 1843 году состоялся указ, по которому Алексей Пасхин признавался в «баронском достоинстве», дарованном ему от австрийского императора. Со скамьи московской гимназии барон пересел в седло «синего» лейб-кирасира — жизнь улыбалась!
Жизнь перестала улыбаться только Комовскому. Мастер устраивать свои делишки, он не однажды пострадал, почти пойманный за руку на казнокрадстве. Баловень судьбы постепенно превратился в горького неудачника. Из модного красавца, говоруна и кавалера в танцах, Комовский стал облезлым стариком, брюзгой и ворчуном. И этот старик лишь издали, не смея даже приблизиться, с ядовитой завистью наблюдал, как рядом с ним блаженствовал в богатстве и знатности его отпрыск, в дровах урожденный.
Пасхин из «синих» кирасиров перевелся в лейб-гвардейские гусары, часто его видели при дворе. Он разъезжал на великолепных рысаках, он швырял золото горстями, он купал актерок в шампанском и вообще плевал на всех людей…
Горько было Комовскому видеть его мотовство, очень горько! Шестеро детей, порожденных им в законном сожительстве, камнем висли на сгорбленной спине чиновника. Дочерей — одень, сыновей — обучи. Деньги, деньги, деньги… А где их взять?
Он овдовел, старость его была печальна. Жалкий старик!
И никогда уже нельзя сказать Пасхину, что «я — твой отец, а ты — мой сын». Никак нельзя, ибо сам-то Пасхин императора Александра II считает своим «сводным» братом, а тот не возражает…
Дальше — хуже! Комовский как-то выбрел из дому, озабоченный горестями собственного неустройства. Тут и налетел на него огнедышащий рысак и сбил его с панели, топча копытами. Когда старик очухался, то узнал Пасхина… Стоя в кабриолете, сын его свысока еще и обложил папеньку на манер гусарский и покатил дальше, вполне довольный своей судьбой. Помятый лошадьми, долго после этого болел несчастный чиновник. Умер же С. Д. Комовский в 1880 году, и он был предпоследним из лицеистов пушкинского выпуска (последним же умер канцлер князь А. М. Горчаков).
А барон Пасхин прожил недолго; он умер в чине штабс-ротмистра, погребен на кладбище в Стрельне. Женат он не был, и с ним угас анекдотический род баронов Пасхиных.
В 1908 году известный генеалог А. Гломбиевский, опубликовав заметку о Пасхине, обратился к тем лицам, которые знали Пасхина, чтобы они дополнили его сведения.
На этот призыв историка никто уже не откликнулся.
Курьезный аристократ пил, гулял, дебоширил…
Дополнять было нечего. Но я все-таки дополню.
Лейб-кучер придержал лошадей возле Садовой:
— А теперича куда, ваше величество?
Император Александр II, сын Николая I, задумался…
Налево поехать — там его знают за «полковника Александрова».
Направо поехать — там его знают за «полковника Николаева».
В любом случае до утра не отпустят, а с женой у него и так без конца натянутые отношения…
— Прямo! — сказал император.
Сытые лошади доставили его в Смольный монастырь. Царственный ловелас вошел в учреждение государственное. Но графиня Адлерберг уже отошла в лучший мир — вместо нее начальствовала непреклонная дама Ольга Томилова. Трудно поверить, но порядки изменились. Ольга Томилова — с палкой в руках — гоняла императора:
— Прочь отсюда! Вот я вашей жене скажу…
Александр II вернулся в коляску.
— Вот глупая баба! — сказал он кучеру.
Тот, перебирая в руках вожжи, терпеливо ждал. Поехали…
Толстая девка в сенях шлепнула перед императором на пол мокрую тряпку, велела ему вытереть ноги:
— Сей день у нас полы мыли…
Император вытер сапоги и сказал девке:
— Скажи барыне своей, что прибыл полковник Вислоухов…
Он слышал, как девка докладывала о нем:
— Там, кажись, опять царь приперся…
Об этом рассказывал пейзажист Клодт, сын знаменитого скульптора-анималиста, автора «четырех коней дыбом». О Боже!..
Старое, доброе время
В середине прошлого столетия жители российской столицы часто видели странного человека, который свободно проникал в кабинеты самых знатных вельмож, а иногда шепотком беседовал с дворниками. Держался он слишком независимо и даже отчужденно от людей, вечно сосредоточенный, взирающий исподлобья, но при этом его маленькие свиные глазки, казалось, насквозь проницали каждого человека…
— Кто это? — шепотком спрашивали люди.
— Это русский Фуше, — отвечали им с опаскою.
— Какой же это Фуше? — слышалось от других. — Это скорее наш доморощенный питерский Лекок.
Чиновники, служившие в канцелярии обер-полицмейстеров Санкт-Петербурга, не раз видели этого Фуше-Лекока в различном одеянии. Он являлся перед ними то солидным господином, посверкивая бриллиантами в перстнях, то его видели вертким купцом в чуйке, а то вдруг он представал жалким оборванцем-пропойцей, который, казалось, начнет сейчас клянчить на водку.
— Господа, — утверждали знающие люди, — не будем сравнивать этого человека ни с Фуше, ни с Лекоком — Карп Леонтьевич Шерстобитов воистину русский, воистину православный, и… запомните: с этим человеком лучше бы нам не связываться!
Увы! Прошлое, как говорится, сокрылось во мраке неизвестности, да и не такой человек был Карп Леонтьевич, чтобы просвещать потомков относительно своих предков. Хвастать-то было нечем, ибо произведен на свет он был безвестным солдатом. Судя по всему, Шерстобитов рано лишился опеки родителей, ибо николаевская система его — еще ребенка — поставила в шеренгу кантонистов, выровняла по ранжиру, высекла розгами, добавила ему палок. Но при этом система воспитания кантонистов не забывала об умственном развитии.
Шерстобитов выучился на военного фельдшера, двадцать лет подряд служил в морском госпитале Кронштадта, где и нашел себе утешение — матросскую дочь Прасковью Артамоновну, а попросту «Парашу». Выходцу из школы кантонистов следовало 20 лет отрабатывать (почитай, за гроши) тот казенный хлеб, что получил с детства, будь любезен всем кланяться, никому не перечь, ибо можно опять розог да палок попробовать.
Вот и ходил по струнке, а своего мнения не имел.
— Ужо! — говорил фельдшер Параше. — В сорок первом году отпустят со службы — ох, и заживем мы с тобой!
— То верно, — соглашалась жена. — Я себе канарейку заведу, а ты, Карпуша, на гитаре мне играть станешь…